Пшат и драш

По исследованию Александра Львова.

В статье, посвященной понятию пшуто шель Микра — «простой смысл Писания», Моше Аренд пишет:

«Хорошо известно, что термин «простой смысл Писания» прошел долгий путь развития и превратился в комментаторскую категорию, называемую также «пшат» и отчетливо противопоставленную другому методу комментирования, называемому «драш», «мид-раш» или «драша».

Окончательное выделение «пшата» как особого метода комментирования и особого, противопоставленного мид-рашистскому, взгляда на текст связано с именем Раши и с его комментарием на Танах. Тем более загадочным выглядит его комментарий: несмотря на многочисленные заявления Раши о его приверженности пшату (например, его знаменитая формула «а я пришел только ради простого смысла Писания» в комментарии к Быт. 3:8, повторяющаяся с некоторыми вариациями и в других местах), он обильно цитирует древние мидраши, иногда сопровождая их другим, своим собственным, пшатным пояснением, но чаще — в качестве единственного комментария к библейскому тексту.

Комментарий по методу пшата — это такой комментарий, который учитывает все языковые элементы и придает каждому из них смысл, соответствующий целостности. Самостоятельность элементов текста есть различительный признак между методом пшата и методом драша. Первый метод основан на взаимосвязях между «элементами текста» и на тематической целостности.

Метод драша допускает независимость составных частей от тематических связей и синтаксического строения, вплоть до независимости букв, составляющих слово.

Очевидно, что в основании этого определения лежит представление о некой стоящей за текстом и проявляющейся в нем «целостности», которая подчиняет себе все элементы текста. В этом представлении нетрудно опознать присущий классической науке логоцентризм.

Действительно, еврейская религия, в которой центром является книга, а жизненно важными ритуалами оказываются чтение, изучение и интерпретация этой книги, внешне чем-то похожа на европейскую науку. Но все-таки нельзя забывать, что мы имеем дело с религией, и при всем сходстве еврейского традиционного отношения к тексту с научным между ними имеются весьма существенные различия.

Пшат и драш прекрасно уживаются в комментарии Раши, где каждому из них отводится его законное место.

Я полагаю, что мирное сосуществование пшата и драша в комментарии Раши не только не нуждается в объяснении и в оправдании, но, напротив, само является объяснением, важнейшим указанием на тот смысл, который вкладывал в понятие «пшат» сам Раши. Попытаемся подойти к проблеме пшата именно с этой стороны.

Итак, Раши уверен, что пшат и драш мирно уживаются друг с другом. Какой же смысл он мог вкладывать тогда в эти понятия? Ясно, по крайней мере, что речь не идет о методах интерпретации Писания — в этом случае конкуренция и конфликт интерпретаций представляются неизбежными.

Главное, что отличает драш в комментарии Раши — это его традиционность. Авторами драша являются древние

мудрецы, а не он сам, что находит свое выражение в часто повторяющихся формулах: «а в мидраше сказано…», «есть множество мидрашей», «а мудрецы наши объяснили…» и т.п..

Совершенно иначе обстоят дела с пшатом. Как отмечает Гелес, «Раши не менее 70 раз напоминает читателям о своей личной ответственности за пшат», причем во всех этих случаях он «выражает свою ответственность за пшат в первом лице и в единственном числе: «а я пришел», «а я объясняю», «а я говорю».

К этим наблюдениям Гелеса можно добавить еще выражение «кажется мне», которое Раши употребляет около 30 раз.

Я полагаю, что ответ на вопрос о значении термина «пшат» у Раши напрашивается сам собой: этим термином Раши обозначает свои собственные комментарии, в отличие от комментариев традиционных, уже канонизированных, т. е. — от мидрашей.

Комментарий Раши диалогичен, разные голоса ведут в нем свой разговор — высказывают свои соображения, спорят, соглашаются, приходят к общему мнению или же остаются каждый при своем. Этот разговор идет, естественно, о единственном общем для столь различных собеседников предмете — о текстах Писания. Этот разговор в принципе не завершен: согласие может в любой момент распасться, а вчерашнее расхождение мнений — обернуться полным согласием. Об этом свидетельствуют, кстати, многочисленные комментарии на комментарий Раши, традиция которых жива и по сей день. «Простые смыслы обновляются каждый день» — говорит от имени Раши его внук и ученик Рашбам. «Простые смыслы» — личностные смыслы; это не застывшие монологические истины, а высказываемые в диалоге суждения, за которые говорящий несет, конечно, полную ответственность, но все же готов к возражениям собеседника, способным изменить его мнение.

Единство и целостность столь разнородного комментария Раши трудно объяснить, если считать комментарий монологом, а пшат и драш — методами, инструментами в руках комментатора. Однако Раши строит свой комментарий на принципиально иных основаниях: он впускает в свой комментарий другого автора, оставляя при этом место и для себя. Пшат и драш являются у него не объектами, не инструментами в руках одного автора, а самостоятельными субъектами, полноправными авторами его комментария. Характерно, что одним из любимых слов Раши является глагол «леяшев» — «усаживать», также значения «согласовывать, обосновывать, совмещать, расставлять по порядку, успокаивать»: «я пришел только ради простого смысла Писания и ради аггады, согласной со словами Писания» (Раши на Быт. 3:8).

Какими же средствами Раши добивается совместности и гармоничного сосуществования разнородных мнений? На каком вообще основании он позволяет себе высказывать собственные мнения о смыслах Писания и ставить их рядом с абсолютным авторитетом священного предания? Ведь нельзя забывать, что Раши, когда писал свой комментарий, еще не был автором канонического «комментария Раши». И хотя сегодня никто не усомнится в праве Раши говорить от имени традиции, в XI в. он еще не имел такого права.

Важно отметить, что еврейское священное предание запечатлевает и сакрализует не результат интерпретации, не конечный вывод, а сам процесс интерпретации Писания.

Продолжение следует.

ПШАТ И ДРАШ

По исследованию Александра Львова.

Продолжение

Важно отметить, что еврейское священное предание запечатлевает и сакрализует не результат интерпретации, не конечный вывод, а сам процесс интерпретации Писания, который затем регулярно воспроизводится в различных ритуалах, участники которых не могут и не должны ощущать себя автономными личностями.

Однако вопрос о значении термина «пшат» для самого Раши остается открытым. Понятно, что ответ на этот вопрос следует искать в том языке, которым пользовался Раши для своего комментария, в первую очередь — в языке Талмуда.

Мы уже видели, что свой пшат Раши произносит особым авторским голосом. Однако в его авторской речи, которую он произносит от себя самого, также имеются фразы из Талмуда. Среди этих немногочисленных фраз, которые Раши допускает в свой собственный голос, не создавая никакой дистанции между собой и словами мудрецов, находится известная формула эйн Микра йоцэ мидей пшуто — «не уходит Писание от своего пшата», всего трижды упомянутая в Талмуде и четыре раза полностью воспроизведенная Раши. Нет сомнения, что ключевой для Раши термин пшуто, употребленный им в такой именно форме около раз, заимствован из Талмуда.

Современные исследователи отмечают неясность термина пшуто в Талмуде — действительно, не вполне ясно, какой именно аспект текста Писания обозначен этим словом. Однако этот вопрос вряд ли был актуален для Раши. Куда важнее для него было упоминание в Талмуде чего-то или кого-то простого, не выпускающего из своих рук Писание, и в этом качестве признаваемого мудрецами. Отсутствие в Талмуде пояснений и примеров пшата не препятствовало, а напротив, способствовало самоотождествлению Раши с этим пшуто. Ведь если бы древние мудрецы занимались пшатом, Раши вынужден был бы молчать или, по крайней мере, найти другое имя для своего голоса. Но мудрецы упоминают пшуто как нечто им знакомое, но не принадлежащее их кругу. Мудрецы говорят мидра-ши и аггаду. Пшуто говорит кто-то другой — поэтому его слов нет в Талмуде, хотя мудрецы вроде бы слышат их. «Они», — пишет Рашбам в комментарии, — «по благочестию своему, занимались драшем и к нему склонялись, поскольку он есть корень, и потому не было для них обычным делом изучение простого смысла Писания».

Раши не был ни современным ученым, ни даже пшатным комментатором (в том смысле, основы которого заложил он сам). Для того, чтобы заговорить, ему нужен был не метод, а право — право на собственный голос. Это право ему могла дать только традиция. Отождествив свой голос с безмолвствовавшей доныне частью этой традиции, с загадочным пшуто из Талмуда, истолковав это пшуто как слишком простой и недостаточно возвышенный для древних мудрецов смысл, Раши присвоил себе такое право.

Итак, мы нашли наконец «субстанцию», которой может быть заполнен очищенный от современных мифов термин «пшат» — субстанцию не вечную, но вполне актуальную во времена Раши. Это средневековое представление о праве. То, что мы увидели в комментарии Раши и назвали на своем языке (точнее, на языке Бахтина) «голосом» и «диалогом», для самого Раши могло быть реализацией его права. Традиция сама дала ему привилегию вступать с нею в диалог, сидеть рядом с мудрецами, держа в руках Тору — эйн Микра йоцэ мидей пшуто.

Раши был первым, кто воспользовался этой привилегией. Любопытно, что в структуре его комментария отразилась формирующаяся в XI веке новая структура еврейской жизни. Галахическая власть традиции, представленная родовитыми вавилонскими гаонами, передает свои права автономной городской общине — простым людям, собравшимся вместе вокруг свитка Торы. Связь между созданием комментария Раши и формированием городской общины выглядит забавной метафорой. И все же есть обстоятельства, заставляющие задуматься об этой связи всерьез.

Во-первых, Раши не только начинает говорить о Писании перед лицом авторитетной традиции и тем самым определяет себя как имеющую право личность, но и дает кагалу — городской общине право принимать решения, обладающие статусом религиозных законов. (Некоторые исследователи считают, что это постановление Раши имело решающее значение для формирования общины.)

Во-вторых, в дальнейшей судьбе открытых Раши автономий личности — как в области интерпретации Писания, так и в области галахи — обнаруживается определенное сходство.

Однажды взятое право может передаваться по наследству и уже не требует личностных усилий. Если Раши в своем комментарии говорит лично от себя и находится в диалоге с традицией мидраша, то уже его внук Рашбам осознает себя продолжателем новой традиции и говорит от ее имени, что превращает его комментарий в монолог.

«Если Раши и его учителя выступали в своих суждениях о га-лахических источниках, как судьи и авторитеты, сами от себя, в меру своей личной ответственности, то рабейну Там действовал и писал, как имеющий на то явное право».

Это право рабейну Там (тоже внук Раши) тоже ощущал как наследственное, и возражения в свой адрес воспринимал как посягательство на авторитет его деда. «Не на что им опереться, даже на крайний случай. И будет тот день крайним, когда проповедуют дому Ицхака!» — угрожает р. Там своему оппоненту, перифразируя слова пророка, причем под «домом Исхака» он явно подразумевает дом и школу р. Шломо Ицхаки — Раши, к которым принадлежит сам.

Если Рашбам мог считать, что работает в том же жанре пшатного комментария, что и его дед, то ссылка рабейну Тама на авторитет Раши выглядит довольно странно — в их галахическом творчестве трудно найти жанровое или стилистическое сходство, а комментариев к Танаху р. Там не писал. Но предание доносит до нас еще более странные слова р. Тама: «Толкования деда и господина моего к Талмуду — и я мог бы составить, но толкование Писания — не в моих силах, не смог бы я такое сделать». Неважно, подлинные это слова или нет — в любом случае традиционное сознание указывает на зависимость первого из великих ашкеназских галахистов и, значит, всей ашкеназской галахической традиции, от коментария Раши на Писание.

Рабейну Там несколько раз называет Раши пророком, а однажды высказывается еще более определенно:

«Учитель наш — пророк, и я прислуживал ему, и то, что он написал, слуга его осуществляет».

В этом довольно прозрачном намеке Раши уподоблен Моисею, а сам р. Там — его слуге Иеошуа. Как Моисей, Раши только написал свой комментарий, уподобленный Торе, но не осуществил его (не ввел евреев в обещанную землю).

Окончание следует.

Пшат и драш

По исследованию Александра Львова. Окончание.

«Учитель наш — пророк, и я прислуживал ему, и то, что он написал, слуга его осуществляет».

В этом довольно прозрачном намеке Раши уподоблен Моше, а сам р. Там — его слуге Йегошуа. Как Моше, Раши только написал свой комментарий, уподобленный Торе, но не осуществил его (не ввел евреев в обещанную землю).

И теперь осуществлением занимается его ученик, знаменитый рабейну Там, под влиянием которого во Франции и Германии окончательно складываются институт раввинов и статус общины, и формируется тот еврейский мир, который войдет в историю под названием Ашкеназ.

Так видит связь событий рабейну Там.

Я хотел бы обратить внимание на мотив дарования Торы через Раши, который появляется в словах его внука.

Я полагаю, что это тот самый миф, которым еврейская традиция описывает происходящие в ней великие изменения.

Насколько мне известно, в терминах дарования Торы после горы Синай описывались еще два события.

Первый раз — во времена Эзры, в начале эпохи второго Храма, как о том свидетельствует Талмуд и мидраши.

Это был период разделения Торы на Письменную и Устную, формирования власти мудрецов, канонизации текстов Писания и нового отношения к ним.

Второй раз — во времена Раши, как об этом заявляет рабейну Там.

Это был период канонизации Талмуда, превращения его из живой традиции — в подлежащий изучению и комментированию текст, период формирования местной, независимой ни от какого центра власти «простых» людей и осознания этими людьми своей религиозной автономии.

Только в этих двух случаях нововведения затрагивали не какие-то отдельные части еврейской традиции, но ее сакральный центр — Письменную Тору.

Каждый раз в результате нового дарования Торы возникали новые возможности взаимодействия с текстом Писания и уже затем, как круги по воде, от этого центра расходились изменения, затрагивающие все сферы еврейской жизни.

Заслуга Раши, как ее понимает рабейну Там, не в том, что он открыл новый метод работы с текстом, а в том, что он добыл для себя и своих потомков новое право. Вполне возможно, что Раши подглядел формулу этого нового права в окружающей его жизни.

Но, переформулировав это право в терминах Талмуда, он сумел применить его к Писанию и освятил это право.

Он открыл для еврейской религии новые, прежде религиозно нейтральные земли — мир общинной жизни, объединяющей свободных людей.

Именно в эти, обещанные открытием Раши земли вводил рабейну Там последовавшее за ним ашкеназское еврейство.

Именно в этих землях был основан штетл, наполненный простым и возвышенным смыслом городок, поселок Писания — йешуво шель Микра.

Авторский голос Раши, вступающий в диалог со всей традицией, превращается в логоцентрический монолог у его последователей.

ПШАТ И ДРАШ II

Публикация отрывков из исследования А. Львова вызвала многочисленные и неоднозначные, отзывы. Продолжаем тему публикацией выдержек из лекций 3. Дашевского, полную версию которых вы можете найти на сайте «Маханаим» machanaim.org.

Как поступают с текстом ТаНаХа люди, которые хотят понять этот текст или объяснить его другим? Есть два основных пути для толкования текста. Один из этих путей называется «пшат», а второй называется «драш». Что такое пшат? Ответ на этот вопрос пытаются сформулировать лучшие умы, работающие в этой области на протяжении, по крайней мере, последних столетий. И пока что удовлетворительного ответа, который был бы принят всеми, не нашлось. Я не знаю, можно ли вообще дать четкое определение тому, что такое «пшат». Но мы все же попытаемся составить какое-то представление, что это за путь понимания текста, который называют пшатом. Понятно, что корень этого слова — «пашут». Это не значит, что это понимание обязательно очень простое. Думаю, что «лефашет» изначально обозначает не столько «сделать простым», сколько «разровнять», «разъяснить», «растолковать». То есть «пшат» — это некоторое непосредственное понимание текста, или понимание того, что на самом деле в этом тексте сказано.

Теперь остается маленький вопрос: как узнать, действительно ли это на самом деле? Есть хорошая еврейская шутка, которая дает очень четкое понятие, что такое пшат: пшат — это то, как я понимаю этот текст, а драш — это то, как вы его понимаете. Слова о том, что это прямое прочтение текста, или приведенная шутка все-таки еще не позволяют понять, в чем отличие. Тем более, что о драше мы еще ничего не сказали. Приведем для начала какой-нибудь пример.

Как книга «Берешит» начинается? Словами: «Берешит бара Элойким эт ha-шамаим вэ эт ha-арец…» —

«В начале сотворил Бог небо и землю». В начале сотворил небо и землю. Я не знаю точно, как эти небо и земля выглядели, но содержание сказанного кажется понятным: некоторые изделия под названием «небо и земля» были сотворены в начале. Однако с этим словом «в начале» есть некоторая проблема, а именно: форма, в которой стоит слово «берешит», напрашивается на дополнение. Это как бы сопряженная форма. Не сказано «ба-ришона», в самом начале. Сказано просто «берешит». «Берешит шана»? «берешит ткуфа»? В начале чего? Это «чего» отсутствует в тексте, и человеку, который хочет понять текст — как он написан и передан приходится искать какой-то выход: почему же это так написано?

И тогда приходит на помощь второй путь, который называется «драш» или «ми-драш», и говорит: «Вы напрасно ищете, в начале чего. Лучше пойдите по всему тексту ТаНаХа и найдите такие объекты, которые называются словом «решит». Есть много таких примеров, но пока нас интересуют два важнейших. В одном месте сама Тора названа словом «решит», а в другом месте народ Израиля назван словом «решит». И тогда мидраш говорит нам: теперь все понятно, сказано здесь: «Ради Торы и Израиля сотворил Бог небо и землю». Хорошо и просто. А человек, который пытался найти пшат, — то, что действительно заложено в этом тексте, — говорит: «Что ты наделал с этим текстом, ничего подобного там нет. Нет ни Торы, ни Израиля, есть какой-то намек, который подтверждается тем, что словом «решит» в самом деле называются эти объекты».

На это автор драша говорит: «Но ты никуда не можешь деваться от того, что перед тобой трудность. Слово «в начале», если переводить на русский, написано в два слова, тебе придется как-то это объяснять, потому что текст должен согласовываться с правилами грамматики». И тогда первому приходится идти на довольно сложный путь, он говорит: «Давай прочтем всю фразу». «В начале берешит бара Эло-ким эт ha-шамаим вэ эт ha-арец, вэ ha-арец haйтa тohy вa-вohy, вэ-хошех ал-пнэй mhoм…» Все это ему приходится делать вводным оборотом, как бы в скобки помещать, и вместо глагола «сотворил», «бара», ему приходится прочитать такую отглагольную форму «в начале сотворения»: «В начале сотворения Богом неба и земли, когда земля была пуста и хаотична, и тьма над ликом бездны... сказал Бог: «Да будет свет!»

Теперь я вижу, в начале чего. В начале сотворения. Там написано «берешит бара», а ты мне читаешь «берешит бэро». Ты изменил огласовку? Я изменил огласовку. Письменная традиция передает нам только буквы и промежутки между ними. Огласовка — это часть устной традиции, она действительно дает какое-то основание для драша, но все-таки автор пшата никак не готов принять такой далекий прыжок от того, что только сейчас сотворено что-то, до того, что «небо и земля», оказывается, сотворены ради народа Израиля.

И мы понимаем, что эти два пути как-то друг на друга кивают, и один видит в другом изъяны, недостатки. Автор пшата говорит: «Я хочу путем честного исследования увидеть, что содержится в этом тексте». А автор драша говорит: «Я хочу проникнуть в суть этого текста, увидеть, что он мне передает».

В одном из важнейших галахических мидрашей, который называется «Сифра», или «Торат-коhаним», к книге «Ваикра», приведен разговор двух замечательных танаим, рабби Элиэзера и рабби Ишмаэля. Рабби Элиэзер — представитель направления, которое стремится истолковать текст так, как он есть. Рабби Ишмаэль представляет противоположное направление. Сторонник пшата говорит стороннику драша следующее: «Ты ведешь себя совершенно недопустимым образом. Ты говоришь тексту «помолчи», пока я дам свое толкование. Ты отодвигаешь текст в сторону. У тебя написано: «В начале сотворил небо и землю», ты берешь и отодвигаешь это слово и говоришь: «Ради…» Все это прекрасно, но ведь перед тобой текст, ты обязан прочитать то, что есть в этом тексте».

На это его коллега говорит: «А ты похож на горную пальму». Такой эпитет может показаться нам даже лестным и красивым. Но объясняют комментаторы этого мидраша, что горная пальма отличается тем, что плоды ее несладкие и не очень вкусные.

Получается такая картина. Пшат опирается на твердую почву того, что нам известно об обстановке, о правилах поведения, о законах языка, и, опираясь на все эти объективные данные, старается честно прочесть то, что содержится в этом тексте. Он не допустит привнесения в текст чего-либо постороннего. Это большое дело, но за это приходится платить тем, что плоды получаются дичками, они малосъедобные, потому что приходится отсекать все, что не очень надежно.

В отличие от этого, автор драша не очень считается с техническими деталями и претендует на то, что у него есть интуитивная, внутренняя связь с этим текстом, с источником. Он проникает в его сердцевину, и говорит то, что на первый взгляд может показаться довольно далеким от непосредственно написанного. Можно сказать, что пшат — это тело понимания текста, а драш — это душа понимания текста. И тот, кто хочет ограничиться одним из этих компонентов — рискует, потому что он убивает живое.

На самом деле провести очень четкую границу между пшатом и драшем невозможно. Ты, автор пшата, говоришь, что опираешься на известные тебе сведения о мире. Я знаю правила, как люди ведут себя в тех или иных ситуациях. Я отнес данного героя к какой-то категории. Я поместил его в какую-то точку плоскости, пространства. Если бы мне были известны все правила на свете, то я бы не мог ожидать ничего нового от героев и событий. Это была бы скучнейшая систематика: взял некоторый экземпляр, поместил его в нужную ячейку — и все.

К счастью, мы никогда не располагаем полным набором необходимых сведений. Поэтому пшату приходится то и дело идти на ощупь, опираться на интуицию. И наоборот: если бы мидраш опирался только на интуитивную связь, то это могла бы быть превосходная поэма. Но какое она имела бы отношение к тому тексту, который мы обсуждаем? Поэтому они не очень далеко уходят друг от друга, хотя этот разрыв может показаться довольно большим.

Известно, что есть больше, чем два уровня понимания текста Танаха. Классическая схема — это то, что обозначается словом «пардес». Это аббревиатура, где «пэй» — это пшат, «далет» — это драш, «реш» — это «ремез», и «самех» — это «сод». Что такое «ремез»? Когда у вас какой-то элемент, форма слова или слово в одном месте перекликается с тем же словом или его формой в другом месте, и одна ситуация на этом уровне намекает на другую

Продолжение следует.