р. А. Штейнзальц
Если вы хотите составить представление о жителях какой-либо страны, познакомьтесь с ее евреями. Английский еврей – квинтэссенция англичанина, а французский еврей – более француз, чем сами французы.
Впрочем, ни евреи, ни французы этого не признают, заметить это может только посторонний глаз. Ну, в самом деле, вы считаете, что русские евреи похожи на русских? Разумеется, нет. Попробуйте теперь задать тот же вопрос человеку, не являющемуся ни русским, ни евреем. Или подумайте, почему в ваших глазах евреи из арабских стран похожи на арабов. Ответ прост: потому же, что и вы похожи на русских. Речь здесь не идет об ассимиляции: еще три поколения назад смешанных браков не было совсем. Но мимикрия была.
Надо выжить. А чтобы выжить, надо быть незаметным. Вот урок, который усваивает тот, кого часто бьют.
Еврею нужно носить маску, впитывать язык, необходимо быть актером, чтобы выглядеть таким, как все вокруг. Это можно наблюдать даже на членах одной семьи. У многих из нас есть родственники в разных уголках света. Собираются кузены на семейное празднество – и что же мы видим? Кузен Майкл - американец, кузен Алекс - израильтянин, а кузина Софа и ее детки – типичные белорусы. Но ведь их родители братья!
Века преследований развили в евреях необыкновенную способность подражать, перенимать жесты, походку, словечки и интонацию. Посмотрите на выражения лиц, на то, как люди движутся, на их мимику и пластику – вот то, что создает образ, а это черты гораздо более характерные, чем форма носа или оттенок кожи. Это адаптация людей, которые все время живут на чужбине и очень цепко держатся за то, что составляет характер данного места.
Ситуация в некотором роде анекдотичная: евреи часто говорят на более правильном языке, чем коренное население, лучше разбираются в литературе и истории этого народа, в местной политической жизни. Копия в известном смысле превосходит оригинал!
Если на евреев так сильно влияет окружение, почему в Израиле все так не похожи друг на друга? Полагаю, это пройдет. Только потребует времени. Здесь есть одна особенность: в Израиле перед евреем нет модели. Когда-то, на заре государства, такая модель была. Вы слышали выражение «детки «Тнувы»»? Мечта сиониста-кибуцника. Воображаемая, конечно. Все в одинаковых шапочках, шортах, сандалиях, идут строем и поют хором. Разве заметишь тут несходство лиц, характеров? Все одинаковые...
Но это, к счастью, не привилось. Хотя был создан типаж: жесты, прическа, мимика. Как поется в старой песне: «Венизкор эт кулам...» («Так запомним их всех [– чуб волной и душа нараспашку...]»).
Сегодня этот образ больше не идеал. Что-то от типажа еще можно наблюдать в армии. Армия без унификации невозможна. Но в обществе в целом...
Этнические вопросы давно занимают меня. Я много наблюдаю за жизнью евреев из разных общин. В Израиле и сегодня браки чаще всего совершаются внутри одной общины. Но около четверти браков - межобщинные. А это значит, что если так будет продолжаться, то через несколько поколений все перемешаются. Конечно, это всего лишь прогноз, но он отражает тенденцию.
Идея «плавильного котла» давно отвергнута, никто не настаивает больше на нивелировании и унификации. Но у попыток создать единый народ путем отказа от всего принесенного извне имелись исторические причины.
Прибывала очередная волна алии, кто мог позволить себе роскошь изучать незнакомую еврейскую культуру новой этнической общины? Думали переплавить все в общем котле и получить унифицированного еврейского жителя Израиля. Не вышло. Что-то, может, и переплавилось, но благородные ценности общин этой участи избежали, сохранились. А из половинок людей целые человечки не складываются.
Любая эмиграция сопряжена с потерями. Одна из потерь – культура. Новое место навязывает (порой ненамеренно) иную культуру. Чем быстрее иммигранты смешаются с другой общиной, тем поверхностнее они освоят эту культуру и тем менее они и их дети будут ценить прежнюю. Но если этническая группа на новом месте не поспешит слиться с евреями из других общин, то ее знакомство с новой культурой будет полноценнее, а укорененность в своей – осознанней и глубже.
Ницше восхищался «удивительной и достойной подражания» еврейской чертой: умением приспособиться к любым условиям и пережить любые катаклизмы.
Согласен ли я с его восхищением? Нет. Представим себе старого актера. Вот он сидит в последний раз в своей гримерной. Снимает грим. Что видит он в зеркале? Кто он на самом деле? Он сыграл так много ролей, что успел забыть, как выглядит без грима. Есть ли у него свое лицо? Хамелеон может менять окраску. Но тогда какого же цвета хамелеон? Зеленый? Серый? Должен же у него быть свой цвет!
Сколько талантливых учителей русской литературы приехало в Израиль! Они жили своим делом, у них талант. Но что в их работе принадлежало им, а что – чужому народу, который (в целом) никогда их своими не считал и своей культуры им на откуп не давал? Вот мы и нащупали болевую точку. Если даже духовная жизнь еврея оказывается заемной, чужой, что же свое, неизменное?
Даже если еврей сам не задает себе этот вопрос, это не решает проблему. Ведь при всем нашем сходстве с окружением оно-то знает, что мы евреи. Получается, что евреи с момента рождения обречены на раздвоение личности. Две жизни, иначе нет места своей, остается только чужая, нет лица, есть только маска.
И евреи во все времена (точнее, до последнего времени) помнили об этом и сохраняли дистанцию.
Отсюда всегда, в любой стране, - знание нескольких языков, своего и чужого.
Сохранить дистанцию от нееврейского окружения – вот в чем была задача евреев, преданных своей традиции. Они сохраняли дистанцию не потому, что боялись чужой культуры. Их просто заботила судьба своей! Они не маски боялись, а потери своего лица.
Мы живем среди евреев; казалось бы, опасность потерять лицо миновала. Но это не так. Модель для подражания по-прежнему находится вовне. Мы, израильтяне, не подражаем какому-то определенному народу. Мы подражаем некоему абстрактному гою.
Мы хотим быть как все. Но что общего может быть у всех? Ясно, что если это общее и найдется, оно окажется поверхностным, не затрагивающим ядро культуры.
В отличие от еврея в диаспоре, который перенимает идею приютившей его нации, скажем, русскую идею, израильтянину попросту нечего перенять. Попытки уподобиться арабам были мимолетной модой в очень узких кругах в начале века. Поэтому израильтянин подражает абстрактному гою. Но такового не существует! Поэтому подсознательно избирается модель, которую в хасидизме называют «гоем, который живет в еврее».
И когда этот обобщенный «гой» стал моделью для израильтянина, мы получили таких евреев, которые более неевреи, чем самый чистокровный нееврей.
Значит ли это, что жизнь в диаспоре предпочтительнее жизни в Израиле?
Разумеется, нет, просто в каждом месте еврея поджидают свои опасности.
Жизнь в диаспоре подобна участи лицедея: она приводит к тому, что человек «срастается» со своей маской, забывая, как выглядит его собственное лицо.
Известно много случаев, когда воинствующие атеисты, профессиональные революционеры, рабочие-интернационалисты и им подобные, попав в сталинские (или более поздние) лагеря, вдруг открывали в себе еврея. В самых неподходящих для еврейского образа жизни условиях. Когда человека из благополучной жизни бросают в лагерь, он начинает пересматривать свою жизнь и в конце концов добирается до глубоко запрятанного в душе еврейства. Когда же жизнь идет своим чередом, мы несклонны задумываться. И в результате – ассимиляция. Повсюду – и в Израиле тоже – ассимиляция остается реальной угрозой. В книге респонсов семнадцатого века описана такая история. В Венгрии жил один удачливый еврей, которого полюбила знатная и богатая вдова. Она сказала, что отдаст ему титул и богатство, если он крестится и женится на ней. Еврей крестился и женился. Раввины и община его осудили и отдалились от него. Прошло несколько лет. Евреев того города обвинили в ритуальном убийстве -кровавый навет, обычное дело. И вот выкрест, почтенный христианин и богатейший житель города, встал и сказал: «Это ложь. Я сам был евреем. И я знаю, что никакого подмешивания христианской крови в мацу не было и быть не может». Он спас евреев: его веское слово возымело действие.
Человек этот рисковал всем: положением, богатством, возможно, жизнью. Никто не принуждал его креститься, он сам избрал путь отречения от еврейства. И все-таки в недрах его души лежало зерно. Да, оно было окутано многослойной шелухой чужой культуры, но вот он услышал о готовящемся преступлении – и зерно дало мощный росток. Я убежден, что в душе каждого еврея спрятано под спудом такое зерно и ждет своего часа. Человек начинает искать свои корни, выясняет, где бывали, что делали такой-то прадед и такая-то бабка, а находит себя.
Это заложено в молодых. Я смотрю на двадцатипятилетнего человека и его родителей и задаюсь вопросом: где же фамильное сходство? Оно почти неуловимо. Но проходят годы, и сходство становится столь разительным, что невозможно скрыть изумление: откуда оно взялось? Когда-то я сказал об этом одному юноше. Он посмеялся и ничего не ответил. Вскоре он уехал, оставил родительский кров на двадцать три года. Когда вернулся, мы встретились снова. «Ты только посмотри на моего отца, – сказал он. - Все черты, которые некогда раздражали меня в нем, сегодня я нахожу в себе». Теперь бы я сформулировал это так: генотип сильнее фенотипа. Лицо еврея проступает сквозь маску.