Закон и этика

ЗАКОН И ЭТИКА

Из книги «Галаха, Агада и этика» издательства «Амана» Моше Зильберг

В чем состоит различие между законодательными постановлениями и велениями этики?

Закон обращен к гражданину, в то время как этика — к человеку. Первый — формируется в недрах государственной власти, вторая — продукт внутреннего мира человека. Закон устанавливает порядок, этика призвана разрешить конфликты с совестью.

Закон защищает ограбленного, задача этики — освободить грабителя от собственных наклонностей. Первый -повелевает погашать материальный долг, второй велит исполнить долг моральный. Короче говоря, закон является продуктом социальных отношений, выполняющий общественно-полезные функции, рассматривающий индивидум с точки зрения коллектива.

Этика же представляет со-бой сугубо личное ощущение, чувство личного долга; даже общие проблемы она рассматривает через призму индивидуального.

Но несмотря на все вышеперечисленные различия, оба они — закон и этика — вовсе не являются отдельными факторами, оторванными друг от друга. Наоборот, они соотносятся между собой, как огонь и охваченный им уголь. Этика является идейным фундаментом, на котором зиждется закон, в то время как закон представляет собой конкретное внешнее облачение ряда принципов абстрактной этики. Это облачение стандартно и одинаково для всех — бедных и богатых, праведников и грешников, ибо закон, в глазах законодателя, является минимальным нравственным покровом, который требуется от каждого гражданина, и в котором он нуждается.

«В глазах законодателя»? Но ведь нет одинаковых законодателей, как нет определенного критерия для понятия «минимум». То, что одному кажется чем-то грандиозным, является в глазах другого незначительным, стоящим ниже минимального требования:

поэтому он повышает уровень своих требований и переводит их из области свободной этики в границы принудительного закона. Закон и этику можно представить себе в виде двух концентрических кругов, лишь частично покрывающих друг друга, и по мере того, как отодвигается разделяющая

их черта, увеличивается площадь, занимаемая законом, и его нравственное понимание. Идеал, к которому необходимо стремиться, — это положение, при котором оба круга полностью покроют друг друга, как воды покрывают морское дно. Вес эти мысли я уже изложил в предисловии к статье, опубликованной несколько лет тому назад, и я не отказываюсь от них. Однако, в настоящей статье я бы хотел перенести центр тяжести на другие аспекты проблемы. Я бы хотел остановиться не на различиях, более или менее заметных и не слишком заметных, между законом и этикой, а на правовых и этических взаимоотношениях внутри самих законоположений, на соотношении практического и этического факторов в содержании законов, в содержании права вообще, точнее сказать, еврейского права.

Здесь сразу возникает трудность, лежащая в преддверии проблемы и закрывающая доступ к ней перед исследователем, которая состоит в самом определении понятия «еврейское право». Этот термин не слишком стар, его возраст не превышает пятидесяти-шестидесяти лет, однако хаос, созданный вокруг него, огромен. Кстати говоря, это основная причина той неразберихи и путаницы понятий, которые возникли вокруг насущной проблемы, которую можно определить как формирование или «возвращение к жизни» еврейского права.

Итак, каково содержание еврейского права? Я попытаюсь дать здесь не обобщенное, всеобъемлющее и исчерпывающее определение, а воспользуюсь методом от противного. Еврейское право, в отличие от остальных правовых систем, не ограничивается только сферой межчеловеческих отношений, а вводит в юридические категории также и отношения между евреем и Благословенным. Святой, благословен Он, сам является как бы юридическим лицом с правами и обязанностями, подвластный Своим же Законам, входящий как юридический объект в совокупность отношений между Собой и Своими созданиями. Находим в Иерусалимском Талмуде: «Раби Элазар сказал: По земному обычаю, царь в плоти и крови издает указ, и подданные выполняют его. Не так у Святого, благословен Он. — повелевает и первым выполняет. Каков смысл? «Соблюдайте Мои заветы, Я Г-дь, ибо Я первый соблюдал заветы Торы» («Рош ha-Шана», 1, 3). Эта идея власти Торы над ее же Дарователем нашла свое возвышенное воплощение в замечательной агаде о печи («Бава Мециа», 59-а-б). Возникло разногласие между танаим по одному галахическому вопросу. Точка зрения раби Элиэзера бен Горкануса было отклонено большинством. Раби Элиэзер пытался убедить всех в своей правоте. «В тот день ответил раби Элиэзер на все вопросы, и не приняли его аргументы. Сказал он — если галаха по-моему, это дерево подтвердит это. И оторвалось дерево от земли на 100 ама, а некоторые утверждают — на 400 ама. Ответили ему: дерево — не источник доказательств. Тогда сказал он им — если галаха по-моему, водный канал подтвердит. И повернули вспять воды. Ответили ему — не источник доказательств. Тогда он снова сказал им — если галаха по-моему, стены бейт-мидраша подтвердят это. И наклонились стены и начали падать. Вскричал раби Иегошуа — если мудрецы спорят между собой, кто вы, чтобы вмешиваться?! И не упали стены в знак уважения к раби Иегошуа, но и не выпрямились в знак уважения к раби Элиэзеру и остались наклонными. И снова сказал раби Элиэзер — если галаха по-моему, голос с небес подтвердит это. И послышался Голос с неба и сказал им — что вы хотите от раби Элиэзера, который во всем прав.

Встал раби Иегошуа и сказал — не на небесах галаха, так как уже дарована Тора на горе Синай. И не решает для нас Голос с небес, ибо сказал Ты на горе Синай — «идите за большинством». Талмуд продолжает: «Добавил к этому раби Натан — что на это возразил Святой, благословен Он? Улыбнулся и сказал — победили меня дети мои».

Агада эта широко известна, и многие восхищались ее красотой, но, по-моему, значение ее выходит за рамки художественного вкуса. В этой агаде, как и в главе из Иерусалимского Талмуда, обнаруживается характерная особенность еврейского права. Здесь «закон властвует» в абсолютном значении этого выражения, здесь существует слияние закона и законодателя, причем Законодатель Сам является частью всей системы юридических и судебных отношений, созданных Им же. Он соблюдает все повеления Торы, то есть признает над Собой авторитет закона, более того, подчиняется аутентичному его толкованию, данному комментаторами, призванными к этому.

Иными словами. Он принимает на Себя юридическую зависимость от авторитетного органа — большинства талмудистов, уполномоченных Им для разрешения сомнений, даже тогда, когда Ему эти сомнения не кажутся таковыми вовсе. Если закон принимается согласно мнению большинства, как было указано выше, следует принять решение в соответствии с ним, даже если один из стоящих перед судом Торы — сам Даровавший Тору. Это — идея великой важности, выходящая за рамки нашего обычного восприятия, но можно сделать один достаточно ясный вывод: сфера действия еврейского права не ограничивается только человеческими взаимоотношениями. В системе юридических отношений находят свое отражение также и отношения между евреем и Вездесущим, являющиеся ни чем иным, как отношениями между евреем и его внутренним религиозным и этическим чувством в самом себе, которые входят составной частью в систему юридических категорий, созданных законодателем. Тот, кто изучал Талмуд, имел возможность наблюдать тот факт, что в талмудическом обсуждении вопроса нет разницы в использовании терминов, идет ли речь об имущественных делах, или о ритуальной чистоте и жертвах. Например, нет другого галахического вопроса, который был бы так отдален от житейских проблем, как жертвенные законы (позднейшие кодификаторы после Рамбама, как известно, даже не включали их в свои сборники законов).

Несмотря на это, мы находим в трактате «Кодашим» все специфические черты, присущие трактатам «Незиким» или «Нашим», — та же диалектика, тот же подход, то же восприятие, та же классификация.

В различных разделах еврейскою права будет очень трудно провести грань между утилитарными и этическими доводами законодателя, установить с точностью ту ценность, которую призвана защитить та или иная статья закона. Даже если практическая значимость лого закона — вне всякого сомнения, и невозможно представить себе нормальные общественные отношения без него, и в лом случае необходимость и полезность не служат отличительными признаками пой ценности.

Возьмем, например, один, казалось бы. бесхитростный вопрос: во имя чего обязан человек погасить долг или исполнить взятое на себя обязательство? Каково основание для лого важного положения? Знатоки римского права и любой современный юрист будут немало удивлены подобным вопросом. Ясно, скажут они, что обязанность выплаты долга — обратная сторона медали приобретения собственности, и одно невозможно без другого. Невозможен вообще упорядоченный общественный строй (и не обязательно только "капиталистический") без существования подобной юридической и гражданской обязанности, взятой на себя гражданином. Но если для юриста это окончательный и исчерпывающий ответ, то в еврейском праве вопрос является несколько более сложным и считался проблематичным и для кодификаторов Талмуда.

Существует разногласие между учеными-талмудистами: является ли погашение задолженности заповедью предписания ("мицвой") или нет.

Иначе говоря, является это религиозно-нравственным долгом, требующим, как и все ему подобные, определенной личной зрелости (и не налагается, например, на несовершешеннолетних), или же это — юридически — гражданский долг, то есть неизбежно вытекает из права субъекта и не обусловлен вообще какими бы то ни было этически-религиозными свойствами должника. Аморай ран Папо говорит, что погашение долга должником является заповедью предписания. Рав Kaгана приравнивает его к заповедям о сукот и лулаве, и если еврей не исполняет их. подвергают его ударам, пока не испустит дух..

Таким образом, если человек не выплачивает долга, принуждают ею исполнить заповедь и заплатить. Стало быть, суд интересует не право кредитора, а долг должника, его религиозно-нравственная обязанность, ею исполнение заповеди, и только косвенно, как побочный результат, кредитор получает свои деньги.

Вся эта совокупность проблем не существует вообще в современном праве и уже не существовала для римского юриста. Можно сказать, что современное право вообще интересуется не обязанностями, а правами, и обязанность уплатить долг для него означает возможность принуждения к уплате со стороны кредитора.

Из современного лексикона невозможно вычеркнуть понятие "имеет право", но можно прожить, хотя и с неудобствами, без слова "обязан". Только вместо этого надо будет написать длинное предложение типа: "Могущий быть принужденным со стороны суда и исполнительной инстанции при нем к осуществлению права кредитора". Даже в понятии "естественные обязанности", которое, как архаичный остаток прошлого, сохранилось еще в различных системах современного права и которым определяются обязанности, не требующие принуждения для их исполнения, слово "обязанность" — своего рода фикция. Все ее значение сводится к тому, что выплачивающий долг — не вправе требовать возврата денег. То есть снова наблюдается рефлекс (в данном случае — негативный) права взыскивания, которое является единственным мерилом понятия "гражданский долг".

Как мы уже видели, по-иному обстоит дело в еврейском праве, которое считает, что погашение долга должником — выполнение заповеди. Это понятие — основополагающее для всех методов гражданского принуждения, но оно также и выполнение заповеди. То есть, по этой концепции, обязанность является основным, а право — второстепенным, или даже менее того. Даже тот, кто не придерживается эгой крайней точки зрения, не может уклониться от признания той важности, которую придает еврейское право выполнению правовой обязанности. Даже если погашение должником задолженности не только — выполнение заповеди, оно, во всяком случае, по общему мнению, является также и выполнением заповеди: и это положение влияет прямо или косвенно и на активную сторону, возбудившую судебное требование.

Известно различие в еврейском праве между зависимостью имущественной и личной. Любая вексельная ссуда создает с самого начала два вида зависимости, которые с течением времени могут отделиться друг от друга. Личная зависимость — персональная и распространяется только на отношения между заимодавцем и должником. Имущественная же зависимость (закладывание недвижимости) перемешается от одного человека к другому вместе с собственностью (земельные имущества), либо от заимодавца к купившему у него и перенявшему право взимания, согласно закону. Но личная зависимость — не что иное, как выше отмеченное выполнение заповеди погашения долга, то есть религиозно-этическая обязанность выполнить свое обещание. Из этого вытекает, что понятие обязанности, долга в еврейском законодательстве не исчерпывается и не суживается возможностью гражданской реализации права кредитора, а основывается, в немалой степени, на религиозной и этической обязанности погашения долга должником. Здесь находят свое выражение этические основы еврейского права, которые накладывают свой отпечаток различными путями на особый характер еврейского учения об обязанностях.

Перейдем к другому аспекту, несколько парадоксальному, и на первый взгляд, опровергающему все вышеприведенные мысли. Я имею в виду проблему, так сказать, этическую, по преимуществу, касающуюся силы действия договоров, являющихся незаконными или противоречащих морали. На первый взгляд, кажется, что тем самым испытывается "этичность" любой судебной системы, и чем "личнее" она, тем более она препятствует признанию незаконных соглашений. Но, к нашему большому удивлению, не так обстоит дело.

Эта проблема, как таковая, всегда привлекала различные правовые системы, как ныне существующие, так и уже изжитые. Вкратце ее можно сформулировать следующим образом: каково отношение судопроизводства к сделкам, заключенным вопреки закону или вопреки моральным нормам, принятым в обществе. Но в том-то и беда, что ответа на лот вопрос нельзя дать в однозначной форме: да или нет, так как здесь действуют различные противоречащие друг другу факторы: мораль, выгодность, удобство, этические и эстетические доводы. Не последнюю роль играют здесь попытки произвести впечатление и лицемерие. Я проанализирую вышесказанное с помощью примеров, взятых из английского судопроизводства, которое в данном случае основывается на идеях, почерпнутых из римского права. Мы находим здесь весьма обширную дифференциацию, и в то же время, что обычно у англичан, не совсем свободную или далеко не свободную от внутренних противоречий. Общее правило — то, что закон не признает правомочность незаконной или аморальной сделки, то есть не видит в ней основание или причину для возбуждения гражданского иска. Скажем, если Реувен нанял Шимона убить Леви, то Шимон не может официально истребовать вознаграждение от Реувена. В этих пределах дело обстоит совершенно просто, и никому не придет в голову предоставить человеку с подобным поручением право возбуждения иска против пославшего его. Однако проблема перестает быть простой и становится все более и более запутанной, чем ниже мы спускаемся по лестнице различных уголовных деяний or тяжелого к легкому и доходим до незаконных сделок, степень преступления которых невелика. Возьмем, к примеру, вместо убийцы — мелкого лавочника, который не закрывает свой магазин в установленное городскими властями время, или в определенный день, и продает свой товар в это время или в эти дни. С формально-юридической точки зрения он совершает незаконный акт, заключает юридическую сделку, явно противоречащую законодательству.

Предположим далее, что этот лавочник продает товар не наличными, а в кредит, и один из покупателей не погашает своей задолженности. Может ли в таком случае нарушитель закона возбуждать иск против этого покупателя?

Другие примеры, еще более далекие от крайности, чем предыдущий. Как отнесется закон к промышленнику, продающему свою продукцию до того, как получил требуемое разрешение в рамках законов о чрезвычайном положении; или же к лавочнику, продающему спиртные напитки, который не успел продлить ежегодное разрешение на продажу. Будет ли и в этих случаях покупатель свободен от обязанности платить за товары? Десятки и сотни подобных вопросов возникли в английском судопроизводстве, и отношение суда к ним не было однозначным. Известен один странный случай, происшедший примерно 150 лет тому назад, когда на рассмотрение одного и того же судьи были поданы два дела, и в обоих — привлеченный к суду утверждал, что договор, на который ссылается истец, — незаконен, и поэтому следует отклонить иск. В первом деле судились два француза, эмигрировавшие в Лондон. Один из них, священник, заболел позорной болезнью, и его знакомый вылечил его с помощью различных целебных трав, за что потребовал от того плату в 20 фунтов. Взыскиваемый не отрицал того факта, что совершенно исцелился благодаря лечению, но утверждал, что его знакомый не имел права лечить его, так как согласно существовавшему закону, запрещалось заниматься врачеванием в пределах городской черты Лондона и в 7 милях от него без разрешения специальной медицинской комиссии; иными словами, лечение было незаконным, и нельзя требовать деньги за нарушение закона. Суд не принял этого утверждения и присудил ответчика к уплате суммы иска. Во втором деле, которое рассматривалось этим же судьей и в тот же день, речь шла об уплате за товар, и ответчик заявлял, что, поскольку товар не соответствовал стандартам, истей не имел права его продавать, и поэтому не вправе уплаты требовать. Суд принял утверждение ответчика и отклонил иск. С момента вынесения обоих приговоров прошло почти 150 лет, и до сего дня никто не знает, какова разница между ними, за исключением того тонко чувствуемого различия между неблагодарностью исцеленного и отказом платить торговца. И в дальнейшем, в судебных приговорах, более сложных и более разработанных, чем вышеуказанные, находим обилие противоречий и в то же время поиски и попытки найти какую-то прочную основу, которая охватывала бы различные стороны проблемы. Две отрицающие друг друга тенденции сталкивались у судей: с одной стороны — желание защитить эффективность метода уголовного пресечения, с другой — желание обеспечить в каждом отдельном случае справедливость по отношению к истцу, обратившемуся в суд. Эти две тенденции не всегда совместимы и зачастую возникали противоречия между ними. Эффективность уголовного пресечения требует не только покарать нарушителя, но также и лишить нарушение закона всякого смысла, лишить его соблазнительности, изгнать "ангела-искусителя".

В сущности, любое наказание призвано служить для нейтрализации естественного соблазна ("Да сгинут грехи, а не грешники" — сказано в Талмуде"), привести к тому, что нарушение будет лишено выгодны и потому не будет осуществлено, — идеал этот все время стоит перед глазами законодателя. В данном же случае, когда нарушение полностью или частично состоит в заключении определенных соглашений, одно из средств осуществить вышесказанное — признать недействительным незаконное соглашение, лишить нарушителя права апеллировать в суд, дабы он не пользовался плодами незаконного действия.

Однако, с другой стороны, существует немаловажное соображение другого порядка — стремление и обязанность обеспечить правосудие для обеих противных сторон в деле, не дать ответчику уклониться от исполнения долга под предлогом его незаконности. Действительно, всегда и во всех областях судопроизводства существует определенное несоответствие между стандартной справедливостью закона и индивидуальной справедливостью, которая соответствовала бы всем конкретным обстоятельствам данного дела.

Нет в мире закона, который полностью учел бы все возможные случаи, относящиеся к его компетенции. Это — зло, от которого нет убежища, ибо нет такого законодателя, который заранее учел бы все возможные стечения обстоятельств. Поэтому мера справедливости в законе — нечто среднее, статистическое, похожее на нормированный продукт, который предотвращает его нехватку для всех, но не удовлетворяет никого.

Однако вовсе не это является недостатком, когда я говорю о втором соображении, стоящем перед глазами судей, рассматривающих дела, основанные на незаконных сделках. Противоречие здесь не случайно и не сокрыто, оно неизбежно порождается действительностью и проявляется почти в каждом случае. Проблема состоит в том, что зачастую суд вынужден принимать совершенно "несимпатичные" претензии, где сама сущность доводов раскрывает безнравственность истца.

Промышленник, продающий свою продукцию, не соответствующую установленным в законе стандартам, вне всякого сомнения достоин наказания: можно присудить его к сроку заключения, наложить штраф, закрыть его фабрику. Но это вовсе не оправдывает того, что выигрывает покупатель, разделяющий с ним ответственность за нарушение, если не юридическую, то, во всяком случае, фактическую (ибо «не мышь ворует, а щель в стене») ; при этом товар достанется ему бесплатно. Каков судебный принцип, принятый в подобных случаях? Его можно выразить старинной римской поговоркой: "Согрешили оба: истец и ответчик, преимущество — тому, в чьих руках предмет спора", Я прошу читателей обратить внимание — закон не говорит, что любая незаконная или аморальная сделка недействительна в корне, и следует вернуться к положению, существовавшему до нее. Он намеренно остерегается сказать это во всеуслышание. Все, что он говорит, это — преимущество тому, в чьих руках предмет спора, то есть удержание вещи и есть та мера справедливости в суде, о которой говорилось ранее. Поэтому промышленник, продавший запрещенный товар и не получивший деньги, не может истребовать ни плату за него, ни сам товар назад. В случае, если покупатель заплатил и не получил такой товар, он не может истребовать свои деньги. Иначе говоря, суд не приходит на помощь в подобных требованиях, они для него наподобие запрещенной вещи, вызывающей отвращение, и он не желает "оскверняться" подобными делами. Из этого "морального отвращения" вытекает то, что, наказывая нарушителя-истца, суд "награждает" нарушителя-ответчика, но "награждает" не в буквальном смысле слова, а оставляет трофей в руках захватчика. Это неприятное ощущение остается у судьи всякий раз, когда он принимает требование "отсутствия законности", на что указывает лорд Мэнсфилд в одном из своих знаменитых приговоров. Но обязанность судьи, как это трактует современное законодательство, — подавлять в себе подобные сентименты, заглушать свой "музыкальный слух" ради первой реалистической тенденции, "чтобы услышали и убоялись", чтобы усилить эффективность и действенность законов. В силу этой тенденции суду запрещено помогать нарушителю воспользоваться плодами своего преступления, даже если эта тактика по отношению к одному нарушителю влечет за собой, в конечном счете, уступку в пользу другого нарушителя, уступку несправедливую, аморальную, зачастую даже более чем аморальную.

Таково, в общих чертах, положение в нынешней системе английского судопроизводства. Здесь не место рассматривать различные нюансы данного положения, подчеркну лишь общее впечатление, что положение — неудовлетворительное, и что желательно и необходимо найти новый статус, настоящий выход из этой дилеммы, а не идти путем компромиссов и уверток. Несколько лет тому назад произошел в Англии следующий случай. Один человек должен бьи отправить жену с больной дочкой на лечение в Италию, но иностранной валюты у него не было. Слухи об этом дошли до его знакомой, и она предложила, по доброте своей, итальянские лиретты, при условии, что муж передаст ей под залог свои акции в определенной компании.

Муж заложил акции, жена поехала в Италию, но обещанных денег не получила и вынуждена была вернуться ни с чем домой с больной дочкой. В это время знакомая обратилась в суд с требованием… возвратить ссуду. В процессе судебного разбирательства даже ее адвокаты сняли свою поддержку иска и признали, что их клиентка не выполнила обещание и не дала денег. Тогда был подан встречный иск с требованием возвратить акции. Ответ противной стороны заключался в том, что требование — незаконно, ибо по английским законам истец не имел права заложить акции за лиретты, так как он должен был получить их без ведома соответствующих государственных инстанций. Суд принял этот довод и отверг требование истца возвратить акции, так как вышеупомянутое правило гласит: двое согрешили, преимущество — тому, в чьих руках предмет спора. Окончание следует.