Начало хассидскою движения и как оно постепенно разрослось. – Ремесленник-талмудист.
От р. Ицхак-Шаула услышал Барух впервые о р. Адам-Баал-Шеме, а затем и о р. Исраель-Баал-Шем-Тове, который в то время уже руководил хассидским движением. История, рассказанная ему р. Ицхак-Шаулом об его отце р. Нисане, была по существу историей хассидизма с момента его появления. Рассказанная со всей горячностью востроженным р. Ицхак-Шаулом, который сам представлял собою живой пример хассидской жизни и хассидского образа мышления, эта история произвела на молодого Баруха исключительно большое впечатление.
Поэтому глотал Барух каждое слово рассказов р. Ицхак-Шаула о знакомстве его отца с первыми хассидами-нистарами и о том, как они распространяли хассидут среди еврейских народных масс.
Р. Нисан пробыл шесть месяцев в тайном хассидском кружке в Минске, где он познакомился с двумя примечательными личностями из среды тогдашних хассидов. Это были р. Мордехай из Дубровны и р. Ицхак из Монастырщины. Оба были знаменитыми раввинами в их городах. Они занимали эти посты по наследству от их отцов. Отцом р. Мордехая был гаон р. Хаим, а р. Ицхака – гаон р. Биньямин Сегал.
Оба эти гаона, ставшие хассидами-нистарами, странствовали из одного еврейского населенного пункта в другой и распространяли учение хассидизма, создавая всюду хассидские кружки. Эти кружки стали затем центрами, откуда хассидизм распространялся дальше. К этим двум нистарам пристал р. Нисан и странствовал с ними по городам и весям.
Странствуя таким образом, они прибыли в Горки, где они также обосновали хассидизм, хотя и не без труда. Р. Нисан остался в Горках, по-видимому, по настоянию обоих гаоним-нистарим, которые хотели, чтобы р. Нисан стал там руководителем хассидского кружка. Р. Нисан там же и женился на дочери одного почтенного обывателя, и через год после свадьбы у него родился сын Ицхак-Шаул. Десять лет занимался р. Нисан в Горках хассидской деятельностью. Часто являлись туда хассидские посланцы с указаниями о путях дальнейшего развития хассидского движения. Город Горки стал важным центром хассидизма. Число адептов этого учения росло, и влияние хассидов сильно чувствовалось во всей округе.
Хотя р. Нисан занимался учительством, он все же время от времени оставлял Горки и странствовал вместе с другими хассидами-нистарами. С течением времени руководство хассидским движением перешло от р. Адам-Баал-Шема к р. Исраель-Баал-Шем-Тову. В дальнейшем представилась р. Нисану возможность самому посетить Баал-Шем-Това. Таким образом, р. Нисан прошел весь путь развития хассидизма с самого того времени, когда это движение возглавлял малоизвестный р. Адам-Баал-Шем, и вплоть до времен уже широко известного цадика р. Исраель-Баал-Шем-Това.
В ранних своих годах знал р. Ицхак-Шаул весьма мало о хассидизме. Видимо, отец не считал его достаточно зрелым для восприятия хассидского учения. Прежде всего отец хотел втолкнуть в него побольше Торы, а также воспитать в нем добрые начала. Он послал его в Минск учиться и связал его там с его старыми друзьями, по видимому, – тайными хассидами.
Р. Ицхак-Шаул многому от них научился, но о самом учении хассидизма он едва ли знал что-нибудь. Лишь только, когда он вернулся в Горки, начал отец знакомить его с этим учением и указал ему на разницу между системой р. Адам-Баал-Шема и концепцией р. Исраель-Баал-Шем-Това. В Горках уже существовала «хассидская секта» и хассидское учение распространялось открыто.
Барух был в восторге от всего, что он услышал и узнал. Все было для него ново. Сам р. Ицхак-Шаул был для него новостью как в отношении образа восприятия им всего окружающего, так и в части его отношении к людям, особенно к простым людям из народа. У Баруха как раз и была хорошая возможность наблюдать различие в отношениях к простым людям со стороны р. Ицхак-Шаула и со стороны его обоих свояков, принадлежавших к известному типу молодых талмудистов.
Для Баруха особый интерес представлял подслушанный им спор между р. Ицхак-Шаулом и его свояком р. Моше-Лейбом. Этот последний рассказал как-то с немалым удивлением об увиденном им сейчас в синагоге. Деа мальчика изучали Гемару. Видно было, что они хорошо разбираются в материале и что у них хорошие способности; он заинтересовался ими и пожелал узнать, кто они такие, эти два хороших мальчика.
– Как же я был поражен, – заключил он, – когда мне сказали, что один из них – это сын шкуродера Зевулун-Биньямина, а второй – столяра Исраель-Шемуэля. Я подумал, что это как раз тот случай, о котором Хазал говорят по поводу известного стиха «кто же получит чистое от нечистого», что этим имеется в виду наш патриарх Авраам, сын Тераха. Вот и у нас имеются такие нечистые люди, как Зевулун-Биньямин и Исраель-Шемуэль, от которых получились такие хорошие дети.
Р. Моше-Лейб выговорил все это со странным хладнокровием и спокойствием, как будто это было делом само собой понятным. Он не чувствовал явного противоречия в своих словах и их несостоятельности. Впервые увидел Барух, как вспылил р. Ицхак-Шаул, которого обуяла неописуемая ярость. Все его тело затряслось. Он вскрикнул прерывающимся голосом:
– Не греши словами твоими! Не унижай честных и по-настоящему хороших евреев. Этот самый Исраель-Шемуэль, столяр, которого ты считаешь ничтожным человеком, на самом деле большой талмудист. Он скрывает свою ученость. Весьма мало людей знает об этом. Я сам тоже случайно об этом узнал. Но я могу засвидетельствовать, что он хорошо сведуш во всем томе Незикин, и в Шулхан-арухе. Весь раздел Незикин он знает наизусть; он знает каждый лист и каждую строчку в нем. Знаешь ли ты хотя бы одного из молодых ученых, находящихся на иждивении родителей жены, который подобно этому столяру знал бы наизусть весь том Незикин? Знаешь ли ты, что этот Исраель-Шемуэль заучивает все наизусть, стоя за своим рабочим верстаком? Что касается Зевулун-Биньямина, для которого у тебя нет другого имени кроме «шкуродера» и о котором ты всегда отзываешься с таким презрением, так вот, должен ли я сказать тебе, что его праведное поведение и его скромность и непритязательность подобны таковым у истинного цадика?
Р. Ицхак-Шаул мог пространно говорить о том, как его оба свояка смотрят презрительно, сверху вниз, на простых людей, в то время как на самом деле долгом этих молодых талмудистов должно было быть поднять таких простых, чистосердечных людей на более высокую ступень развития.
При этом рассказал р. Ицхак-Шаул, как он обнаружил, что столяр Исраель-Шемуэль – человек ученый. Недалеко от Добромысля жил помещик Зигисмунд Кивечиски, которому захотелось иметь сани особого типа, виденные им у другого помещика, Иозефа Шивеницкого, имение которого находилось недалеко от Любавича. Эти сани были устроены так, что могли скользить по самому глубокому снегу. Помещики применяли такие сани на охоте в лесах. Они были более широкие и прочные, чем обычные сани. Помещик Зигисмунд Кивечиски послал за кузнецом р. Элиезер-Реувеном и его зятем р. Ицхак-Шаулом, а также за столяром Исраель-Шемуэлем. В специальной карете он их послал в имение Юзефа Шивеницкого, чтобы они там посмотрели его сани и изготовили для него, Кивечиского, такие же. Р. Исраель-Шемуэль подготовил столярные детали для этих саней, а р. Ицхак-Шаул и его тесть выполнили кузнечные работы. Пришлось им поэтому работать вместе в течение ряда недель. Р. Ицхак-Шаулу бросилось тогда в глаза, что за работой столяр все время подпевает. Когда р. Ицхак-Шаул прислушался к этому пению, он услышал, что столяр бормочет слова Торы. Оказалось, что из его рта вылетают один лист Талмуда за другим.
Тогда р. Ицхак-Шаул не отстал от Исраель-Шемуэля, пока он не дознался, что столяр большой талмудист.
– И даже если бы он не был талмудистом, – продолжал р. Ицхак-Шаул, – то разве не является он честным евреем, заслуживающим полное уважение?
Барух прислушивался к этим словам и чувствовал, что у р. Ицхак-Шаула в груди стучится совсем новое сердце; что хассидут, адептом которого он является, представляет собою поистине новый путь в служении Создателю.
Особо врезалось в памяти Баруха то, что он как-то видел и слышал в доме р. Элиезер-Реувена. Огородник Эзра-Иеуда, живший по соседству с кузнецом, вошел в дом и передал местечковые новости. Кузнец заинтересовался ими, старшие же его зятья сразу же выказали недовольство. Эзра-Иеуда был в их глазах слишком простым человеком, чтобы стоило прислушиваться к его словам, особенно, когда это касалось общественных дел, и тем более, когда речь шла о раввине.
Старший зять не мог удержаться и воскликнул сердито:
– Не морочьте голову! Об огурцах и редьке у Вас больше понятия, чем об этих делах!
Эзра-Иеуда замолчал. Он растерялся, но вскоре пришел в себя и сказал:
– Если бы меня послали в хедер и в ешиву, как это сделали Ваши родители с Вами, и если бы у меня был такой тесть, как у Вас, который брал бы меня на свое иждивение, как Вас, я, возможно, был бы большим талмудистом, чем Вы. К сожалению, я остался круглым сиротой к девяти годам. У меня было большое желание учиться, но я вынужден был зарабатывать свой хлеб. И с тех пор я всю жизнь веду отчаянную борьбу за свой кусок хлеба. Все же я хорошо сведущ в Хумаше и знаю наизусть Теилим. А что знаете Вы? – и он с укором посмотрел на обоих старших зятьев кузнеца. – Сколько бы вы ни учили, вы знаете еще слишком мало. Я сам слышал от раввина в его проповеди, что не учеба главное, а дела.
Оба зятья сильно рассердились. Они посчитали наглостью со стороны простого огородника так разговаривать с ними. Они, конечно, отчитали бы его как следует, если бы не вмешался тесть. Он вышел с огородником из дома. Но тогда лишь разгорячился старший зять. Как это смел невежда так неуважительно разговаривать о талмудистах? Он считал, что следовало бы проучить этого наглеца.
Второй зять, р. Моше-Лейб, был с ним согласен. А. р. Ицхак-Шаул заступился за Эзра-Иеуду. Он вообще считал, что такой человек, как огородник, знающий Хумаш и Теилим, не является невеждой, и, конечно же, к нему не может относиться правило об отношении невежды к талмид-хахаму. При этом показал р. Ицхак-Шаул, что и он может вспылить, когда дело касается вопроса, сильно его затрагивающего. Барух видел здесь наглядно, как далеко расходятся оба пути, которыми идут зятья кузнеца.
Еще большее впечатление произвело на Баруха происшествие в добромысльской синагоге в день «Великой субботы». Традиционную проповедь, полагающуюся на эту субботу, произнес тогда р. Шеломо, муж внучки раввина. После того, как престарелый раввин был вдруг парализован в канун «Великой субботы», он выразил желание, чтобы за него эту проповедь произнес р. Шеломо.
Р. Шеломо был сыном чесальщика шерсти р. Авраам-Биньямина, превратившегося из бедняка в богача. Р. Шеломо был крупным талмудистом, но его в Добромысле недолюбивали за его чванство, – он всегда дулся и важничал. Даже, когда он говорил о весьма великих талмидей-хахамим, в том числе о таких великих комментаторах Талмуда, как Раши и Рабену Тамм, он это делал так, как будто он был равный им, если не больше их. У них своя система, говорил он горделиво, а у меня собственная система.
Простые люди, слышавшие эти слова, были в восторге. Они приняли их за доказательство, что р. Шеломо – великая личность. А люди ученые кипятились. Они не могли переносить такое поведение гордеца. Это привело к тому, что многие прихожане были недовольны тем, что проповедь в «Великую субботу» произнесет р. Шеломо и особенно тем, что р. Шеломо займет при этом место престарелого раввина, который уже свыше шестидесяти лет занимает пост раввина в Добромысле. Но никто не посмел и слова сказать против желания старого, больного раввина.
С самого того момента, как р. Шеломо стал за пюпитром около арон-кодеша, народ почувствовал к нему неприязнь. Старый раввин в момент занятия места проповедника выказывал всегда свое смирение. Он целовал парохет и втихомолку произносил молитву, чтобы он не провинился в чем-либо во время произнесения проповеди перед народом. Проповедь он произносил Б-гобоязненно и с чувством большой ответственности.
Иначе держал себя за пюпитром р. Шеломо. Уже один его взгляд выдавал в нем человека, не уважающего людей. Он велел старому шамешу – и презрительным тоном – подать ему талит и объявить, чтобы во время произнесения им проповеди никто не смел зевать, как это обычно делают невежды, когда они слышат непонятные им слова Торы.
Когда р. Шеломо начал проповедь, которая, кстати, была весьма глубокого научного содержания, он тут же выказал свою горделивость. Он сравнил себя с великими древними талмудистами и посмел представить себя одним из тех, которые вправе иметь свое особое мнение, отличное от мнения этих древних мудрецов. Проповедь продолжалась два часа.
Хотя многим претила развязность р. Шеломо, они все же не сказали ни слова.
Иначе повел себя р. Хаим-Шим'он (см. гл. гл. 44–49). Он начал бушевать и громко кричать, что р Шеломо унижает великих мудрецов. В синагоге поднялся шум. Р. Шеломо изменился в лице. Он начал кричать с места, что следует объявить наглецу р. Хаим-Шим'ону анафему. Жители Добромысля во главе с даяном р. Моше вмешались и успокоили народ, не допустив, чтобы дело дошло до потасовки, но в Добромысле все клокотало.
Оба старшие зятья кузнеца были того мнения, что р. Хаим-Шим'он проявил неслыханную наглость, выступив против р. Шеломо. Р. Ицхак-Шаул, напротив, был согласен с р. Хаим-Шим'оном и заметил, что у них в Горках отнеслись бы к такому гордецу, как р. Шеломо, совсем по-иному. Его попросту завели бы в служебное помещение при синагоге и отпороли бы.
Р. Ицхак-Шаул рассказал также, что в Горках жил некогда молодой талмудист, который хвалился тем, что обладает записями лекций гаоним Вильны и Бреста. Однажды в субботу днем пришло все местечко слушать его проповедь, которая оказалась подобной проповеди р. Шеломо. Его выслушали, а когда стемнело настолько, что трудно было узнавать друг друга, схватили его несколько молодых талмудистов, завели в боковую комнату и отлупили его.
Избитый проповедник проболел несколько дней, затем он пошел с жалобой к раввину. Но он не мог указать, кто это сделал, а отстегавшие его молчали. Тогда заявил раввин, что это было, по-видимому, наказанием свыше за то, что он неуважительно отозвался о великих мудрецах старых времен.
– Вот так следовало бы поступить и с р. Шеломо, – заключил р. Ицхак-Шаул.