Купец, у которою Барух учился правилам поведения. – Как учил один еврей другого. – Гоим прислушиваются к рассказам из книги «Эйн-Яаков» и тают от удовольствия.
Барух минутку молчал. Он не мог решить, что же ему ответить своему бывшему хозяину р. Аврааму. Р. Авраам заметил нерешительность Баруха. Тогда он подсел к Баруху и начал обсуждать одну из сложных тем Талмуда, открывая при этом многое, совершенно новое в ее трактовке. Он, в частности, пересказал много новинок от имени своего давнишнего учителя р. Авраам-Зеева из Бешенковича. Барух прислушивался к этим новым трактовкам, приведшим его в восторг. Р. Авраам был крупным талмудистом, а главное – он мог многое пересказывать из того, что он изучил у своего учителя, славившегося своей гениальностью.
Р. Авраам и сам слыл за большого ученого. Он читал лекции по гемаре в синагоге имени «р. Кадиша-сироты» на Калишской улице в Лиозне. Эти лекции слушали ученые, в совершенстве знавшие Талмуд. Р. Авраам отличался не только глубиной и остротой анализа в своих лекциях, но и прекрасным стилем изложения материала и ясностью мысли.
Р. Авраам начал пересказывать Тору на тему «Пигул, нотар и тамей» (из области законов, касающихся жертвоприношений в Бет-Амикдаше). Он излагал это настолько хорошо, что прямо-таки очаровал Баруха. Барух эту тему тогда еще досконально не разработал, так как дошел только до четвертой части Талмуда, касающейся «Убытков» (Незикин). Теперь он увидел, что в лице р. Авраама он не только может заиметь блестящего учителя, но что посредством р. Авраама он может изучить также и теории его знаменитого учителя.
Когда р. Авраам излагал темы Торы, его лицо воспламенилось. Оно излучало какой-то невиданный свет. Барух вспомнил своего отца во время изложения им перед Барухом таких тем. Лицо отца также пламенело тогда и светилось подобно лицу р. Авраама. Это сразу же потянуло Баруха к р. Аврааму. От своего бывшего хозяина ему нечего было больше скрывать. К тому же обещал ему р. Авраам, что его тайну не выдаст до тех пор, пока Барух сам этого не пожелает.
Всю зиму эти двое занимались вместе на протяжении длинных ночей. Это доставляло радость обоим. Что касается Баруха, то для него зима могла длиться хотя бы всю жизнь У него были еще сэкономленные деньги, на которые он мог существовать, и у него был также товарищ и учитель, с кем он мог заниматься. В Лиозне начали готовиться к песаху. Работали «подряды» (мацепекарни), и в местечке стало шумно. Каждый был занят. Меламеды распустили свои хедеры, а талмудисты уже не усердствовали в учебе по-прежнему.
Р. Авраам также был занят приготовлениями к празднику. Он не приходил уже каждый вечер заниматься с Барухом, как до этого.
– Святой йомтов наступает, – сказал р. Авраам Баруху. – До этого я не приглашал тебя к себе домой столоваться у меня. Я хорошо знал, что это будет против твоего желания. Песах же – это нечто другое. В этот праздник нельзя питаться кое-как. Тебе нужно проводить праздник у меня. Ты будешь очень желанным гостем.
Несколько вечеров не видел р. Авраам Баруха. За несколько дней до песаха пришел р. Авраам в синагогу, где находился Барух. Он хотел еще раз напомнить Баруху, что он приглашен к нему на сдарим (пасхальные вечерние трапезы) и на весь праздник. Но Баруха в синагоге уже не было: он исчез. Видимо, ему было трудно принять приглашение р. Авраама и также трудно было ему отказаться от этого приглашения. Поэтому он исчез, не оставив после себя никаких следов.
Р. Авраама это сильно огорчило. А чем он мог помочь? Баруха больше не было перед его глазами.
Что же случилось с Барухом? Он так много наслышался от р. Авраама о гаоне р. Авраам-Зееве из Бешенковича, у которого тот учился, что ему очень захотелось побыть в Бешенковиче и стать учеником этого гаона. В Лиозне он все равно не захотел оставаться дольше. Это был удобный момент пуститься в путь.
Дорога из Лиозны в Бешенкович пролегала через Добромысль, то самое местечко, (или городок), в котором Барух впервые провел значительное время вскоре после того, как он оставил дом своего дяди в Витебске. У Баруха были примечательные вспоминания о Добромысле и о людях, с которыми он там познакомился. Когда Барух побывал первый раз в Добромысле, ему пришлось провести там песах. Теперь ему опять предстояло праздновать песаху того самого человека, который отнесся к нему тогда благожелательно. Когда Барух прибыл впервые в Добромысль, он был всего только четырнадцатилетним мальчиком; он сел за учебу в местной синагоге, уже тогда решив про себя ни в коем случае не прибегать к сторонней помощи. Поэтому ему пришлось попросту терпеть голод. Однажды придвинулся к нему в синагоге еврей, которого Барух приметил и раньше и за которым он наблюдал, когда тот прислушивался к изучаемому за столом «Эйн-Яакову», но он не знал, кто он и как его зовут.
Этот еврей приветствовал Баруха сердечным шолом-алейхемом и сказал ему следующее:
– Меня зовут Элиезер-Реувеном. Я кузнец. У меня кузница на окраине города, на пути в Лиозну. Там же и мой дом. Мне нужен помощник в кузнице. Если у тебя есть охота к такой работе, то я тебя обеспечу едой и питьем, а также ночлегом.
Баруха это очень обрадовало. Это было как раз то, что он хотел. Он был готов выполнять любую тяжелую работу, лишь бы зарабатывать самому на кусок хлеба и не быть вынужденным прибегать к чужой помощи.
Но у него было одно условие, которое он хотел поставить перед Элиезер-Реувеном:
– Платите мне сколько сами хотите, – сказал он, – но только наличными деньгами. Я не хочу кушать за чужим столом и спать в чужих домах. Я целиком полагаюсь на Вашу добросовестность.
Кузнец согласился. Он назначил Баруху определенную плату, и Барух был доволен. Он сразу же пришел в кузницу и выполнял свою работу очень преданно. Весь день он помо* гал кузнецу, а на ночь уходил в синагогу и штудировал Талмуд с большим прилежанием.
А пока что, Барух поближе присмотрелся к Элиезер-Реувену и начал чувствовать к нему большое уважение. В простом кузнеце он увидел человека очень благородного поведения. Стоя весь день за наковальней и ударяя молотом по раскаленному железу, Элиезер-Реувен не переставал читать главу за главой Теилим, который он знал наизусть.
Все заработки кузнецу доставляли крестьяне соседних сел, приводившие к нему своих лошадей для подковки, свои возы для починки и свои плуги и бороны для наладки. Барух давно уже заметил, что его хозяин обходится со своими заказчиками с исключительной честностью и преданностью. Он никогда не брал у них лишней копейки.
Однажды Барух наблюдал нечто такое, что произвело на него огромное впечатление. Один крестьянин из соседнего села привел свою лошадь для подковки и свой возок для починки колеса. Другой крестьянин привел свою лошадь для оковки заново всех четырех ног. При расчете с обоими крестьянами Элиезер-Реувен ошибся и посчитал второму крестьянину как за работу, выполненную для первого заказчика. Ошибка выразилась в пользу крестьянина всего в каких-нибудь шесть грошей.
Оба крестьянина уже ушли. Элиезер-Реувен спохватился в допущенной им ошибке и страшно от этого переживал. Чтобы исправить свою ошибку, он пешком пошел в село пострадавшего крестьянина и проделал расстояние в пять верст, чтобы вернуть крестьянину ошибочно перебранные у него шесть грошей.
Барух был поражен. Такое благородство он еще не видал у простого еврея. Он спросил кузнеца, стоило ли ради такой мелочи утруждать ноги дорогой в десять верст туда и обратно. На это Элиезер-Реувен ответил: о поколении, наказанном потопом, сказано, что люди были тогда настолько развращены, что они не гнушались- никакого грабежа, даже если это составляло меньше самой малой монетки. Хочешь ли ты, чтобы я был хуже даже тех людей и ограбил крестьянина на целых шесть грошей?
Элиезер-Реувен был благочестив не только в своих отношениях с людьми, но и во всем, что касалось его отношений к Б-гу. Каждое утро и каждый вечер, летом и зимой, в дождь и в снег, он ходил в синагогу. Он не довольствовался только молитвой вминьяне. Он всегда прихватывал и немного Торы. Он принадлежал, как и многие ремесленники, к братству читателей Теилим, к братству изучающих «Эйн-Яаков» и к братству изучающих Мидраш. Помимо этого он был членом всех благотворительных братств города и аккуратно платил членский взнос. Весь день он за работой, как мы уже знаем, читал наизусть Теилим. Удар молотом, и из его уст появлялась жемчужина, – святой стих из Теилима.
Барух познакомился с этим примечательным во всех отношениях кузнецом, а также с его соседом, часто посещавшим кузнеца. Соседа звали Зевулун-Биньямином. Он был человеком необычайной высоты. Плечи его были широки и крепки, руки – длинные и сильные, а пальцы, как клинья. Кожа лица – цвета смолы. Лоб – низкий, голос – грубый, а голова – явного тупицы. И действительно, Зевулун-Биньямин был большим невеждой И все же он был по-своему человеком Б-гобоязненным.
Зевулун-Биньямин вначале не знал, как выглядит «алеф». Но на протяжении многих лет и при большом напряжении, – для его мозга это было весьма нелегким делом, – он кое-как научился молиться по будням и произносить браха при чтении Торы. По субботам и праздникам он повторял молитвы вслед за хазеном. Элиезер-Реувен был по сравнению с этим Зевулун-Биньямином чуть ли не ученым. Кузнец относился к своему отсталому соседу с большой жалостью, главное потому, что Зевулун-Биньямин показал, что он очень переживает от того, что он такой неуч и что его мозг так мало воспринимает. Когда Зевулун-Биньямин приходил к кузнецу домой, особенно по субботам, кузнец пересказывал ему то, что он услышит, бывало, в синагоге при изучении «Эйн-Яакова» и Мидраша.
Зевулун-Биньямин прислушивался ко всем рассказам кузнеца и, что называется, глотал каждое слово. Зевулун-Биньямин не только не мог читать, он также не умел говорить на языке идиш. С самого рождения он рос среди гоим и не слышал еврейской речи. Поэтому приходилось кузнецу пересказывать ему все на польском языке. Элиезер-Реувен знал хорошо польский язык и ему не трудно было объясняться на этом языке и даже передавать глубину заложенной там мысли, которую он сам не всегда мог уловить.
Благодаря тому, что Элиезер-Реувен пересказывал своему соседу на польском языке услышанное им в синагоге, собирались часто вокруг них гоим и также прислушивались к рассказам из «Эйн-Яакова» и из Мидраша; они от удовольствия чесали при этом свои головы и приговаривали: «Добже, добже, пан Рупка..».