Открытие о «праздношатающемся» из Хатинки. – Когда сапожник вбил гвоздик в ненадлежащее место. – В чем человек приравнен к облакам.
Давид-Лейба очень удивляло, что он от рыжего коена никогда не слышал ни единого слова Торы; даже намека не было, что он образован. Указывало ли именно это, что он действительно нистар ?
Внимание Давид-Лейба возбудило и то, что «рыжий» дружил с одним евреем, о котором трудно было быть высокого мнения. Это был Шмерл сын Нахум-Ицика. Этого Шмерла считали в Хатинке величайшим невеждой и к тому еще никчемным человеком и лентяем.
Поэтому Давид-Лейб сомневался, следует ли ему интересоваться рыжим странником или выбросить из головы мысль о его принадлежности к нистарам.
Что касается Нахум-Ицикского Шмерла, то его называли в Хатинке тремя прозвищами: «Шмерл праздношатающийся», «Шмерл-звездочет» и «Шмерл-зевок». Он заслужил все эти три прозвища Праздношатающимся его называли за то, что он весь день шлялся до деревне и болтал с женщинами и детьми. Он любил рассказывать им сказки.
Звание «звездочета» он получил потому, что его видали сидящим около дома и смотрящим на небо, ночью – на звезды и луну, а днем – на облака. Особенно любил он облака, которые постоянно меняют свои очертания, – то они кажутся людьми-гигантами, то принимают вид птиц и зверей, а то кажутся целым сонмищем фантастических существ, Шмерл все время вел беседы с этими иллюзорными облачными фигурами. При этом Шмерл любил говорить, что по существу человек подобен облаку: он меняется, как и облако. Если он ведет себя хорошо, то из зверя превращается в человека. Если же нет, то как раз наоборот, – человек становится зверем...
«Шмерл-зевок» было его третье прозвище из-за его зевков, которые были известны во всей Хатинке. Он все время зевал; скажет пару слов и зевнет, как будто он не спал много ночей подряд. К тому еще были его зевки такие продолжительные и сопровождались таким страшным ревом, что по его зевку его узнавали издали. По натуре был Шмерл человеком хладнокровным. Казалось, что ему трудно вымолвить слово. Если же он начинал о чем-либо разглагольствовать, особенно, если это касалось хороших или плохих свойств человека, то он начинал горячиться и говорить скороговоркой. Слова начинали тогда течь плавно, и он забывал даже зевать.
Особенно любил он читать мораль людям: не быть завистливым, не ругаться, не сквернословить. Когда Шмерл разгорячится, бывало, во время речи, то было тогда что послушать. Женщины очень любили слушать его. Собирались вокруг него и дети, которые ожидали его зевка, что было для них развлечением. Если он переставал на минутку зевать, они кричали: Шмерл, зевни!
Шмерл не обижался. Он считал это весьма естественным со сторны детей. Он их гладил по головкам, и ласкал, и смеялся, как будто он был рад тому, что у него есть хоть этот зевок, которым он может доставить детям удовольствие.
В течение трех лет, которые Давид-Лейб прожил в Хатинке, работая сапожником, он познакомился с некоторыми из странников и узнал их тайну, он дознался, что они действительно нистарим.
Что касается рыжего коена, то о нем он ничего не мог узнать. Помимо рыжего было еще несколько евреев, которые время от времени появлялись в Хатинке, но и о них не мог Давид-Лейб узнать что-либо.
Бросалось в глаза, что как и рыжий коен, так и другие странники, которые не желали или не имели в чем открыться ему, все они дружили с Шмерлом. Давид-Лейб недоумевал, что бы это могло означать?
Шмерл проживал в маленьком и старом домишке, наполовину погребенном, ушедшем в землю. Соломенная крыша почти вся рассеяна по ветру. Летом в дождливое время домишко затопляло.
Шмерл был женат, и только благодаря своей жене у него было что кушать; жена пряла шерсть и этим кормила себя, мужа и двоих детей. Этих детей – двух сыновей – послала жена Шмерла в отдаленное местечко учиться ремеслу.
Однажды случился в Хатинке пожар. Много домов сгорело, среди них и домишко Давид-Лейба. Улочка же, на которой проживал Шмерл, уцелела. Давид-Лейб нанял себе кавртиру на этой улочке и перебрался туда. Теперь он стал уже близким соседом Шмерла и волей-неволей стал больше к нему присматриваться.
В одну из ночей в середине зимы засиделся Давид-Лейб в синагоге. Не желая показать кому-либо, что он проводит время в синагоге по благочестию, он делал вид, что делает это потому, что там тепло и можно там вздремнуть.
Когда он возвращался домой в ту ночь, было уже поздно. Ему пришлось проходить мимо домишки Шмерла. Вдруг донеслось до него сладкозвучное пение, как будто у поющего душа изнывает от тоски по чему-либо возвышенному. Он остановился. Пение исходило из домика Шмерла. Он мог даже разобрать слова. Это была молитва. Шмерл читал вечернюю молитву «Маарив».
Давид-Лейб удивился. В тот вечер Шмерл присутствовал в синагоге на вечерней молитве. Давид-Лейб действительно заметил тогда, что Шмерл еле раскрывает рот, и он считал, что Шмерл настолько малограмотен, что едва в состоянии молиться. В деревне он действительно слыл за простака, едва умеющего читать. И вдруг эта молитва, которая ясно показала, что речь идет не только о еврее вообще, но о таком еврее, который обладает пламенной душой! С таким энтузиазмом мог молиться только большой цадик.
Целый час простоял Давид-Лейб у двери домишки Шмерла, а Шмерл все еще не закончил молитвы. Давид-Лейб остался бы стоять и дальше, если бы не мороз, – он чуть было не замерз на улице. Он вынужден был оставить Шмерла в середине молитвы и уйти домой.
С тех пор не спускал уже Давид-Лейб глаз с Шмерла. Теперь он уже знал, что Шмерл совсем не тот, за которого его принимают.
Но как же быть? Что делать, чтобы добиться от Шмерла, чтобы он ему открылся? Давид-Лейб присматривался к каждому шагу Шмерла и прислушивался к каждому его слову. Особенно внимательно прислушивался он к его беседам с женщинами и детьми. Шмерл рассказывал им различные истории. Женщинам он рассказывал о жизни и образе поведения наших прародительниц Сарры, Ривки, Рахели и Леи. Он им рассказывал также о других знаменитых еврейских женщинах, отличившихся своими высокими достоинствами и величием души. Было ясно, что Шмерл хотел своими рассказами посеять в душах хатинских женщин семена добра и набожности, быть послушными мужьям и надлежащим образом воспитывать детей.
Глубокое впечатление произвело на Давид-Лейба то, что Шмерл особо отдавался делу обслуживания женщин-рожениц. Когда в Хатинке случалась роженица, Шмерл был тут как тут. Он оклеивал там стены плакатами с псалмами из Теилим (Шир-амаалот) и делал в доме роженицы все, что необходимо было, – колол дрова и топил печи, приносил воду, а если нужно было, то и готовил обед и кормил как саму роженицу, так и детей в доме, если некому было о них заботиться.
Давид-Лейб знал уже, что под всем этим скрывается. Это было великое благочестие Шмерла. Теперь у Давид-Лейба было одно только желание, – чтобы Шмерл открылся ему и подружился с ним. Давид-Лейб испробовал различные средства, чтобы добиться дружелюбия Шмерла. Он начал даже говорить при нем на ученые темы, а когда никого не было вокруг, пытался нашептывать Шмерлу, что нечего ему скрываться от него; что он, мол, тоже не тот человек, за которого его принимают.
Давид-Лейб предполагал, что это подействует на Шмерла, и тот откроется ему. Вместо этого, Шмерл смотрел на него с широко открытым ртом, с невинными глазами и лицом, выражавшим полное недоумение. Шмерл пожимал плечами и делал вид, будто все это ему совершенно непонятно. Давид-Лейбе ничего другого не осталось, как отстать от Шмерла и оставить надежду, что он ему откроется.
Наступило лето, и несмотря на посты и другие виды истязания, которые Давид-Лейб взял на себя, Шмерл все еще отдалялся от него. Но вдруг в Хатинке вновь появился рыжий коен, который давно уже был у Давид-Лейба на примете. Вновь водил рыжий компанию с Шмерлом. Теперь Давид-Лейб наблюдал за обоими. Он видел, что оба часто удаляются в лес и проводят там много часов. Однажды Давид-Лейб пошел обоим навстречу.
– У меня к вам разговор, – сказал он им, – речь идет об очень важном деле. Пойдем в поле.
Шмерл и рыжий коен с удивлением посмотрели на него. Они сделали вид, что совсем не понимают, о чем он может с ними говорить. Но они не дали долго себя упрашивать и пошли с Давид-Лейбом. Когда они отошли далеко от деревни, обратился к ним Давид-Лейб со следующими словами:
– Я наверняка знаю теперь, – начал он, – что вы являетесь скрытыми цадиками, которые служат Его святому имени особым, своеобразным путем. Я также пытаюсь идти своим собственным путем. Я занимаюсь изучением Торы и служу Всевышнему скрытно, зарабатывая на жизнь сапожничеством. Я знаю, что многому могу у вас научиться. Сжальтесь надо мною и откройтесь мне.
Давид-Лейб расплакался. Он был очень взволнован.
Слова Давид-Лейба и выказанное им при этом свое наболевшее сердце оказали действие на Шмерла и на рыжего коена. Было ясно, что Давид-Лейб высказался искренне, от всего сердца. Они ему открылись, но строго-настрого наказали ему держать эту тайну про себя и никому ее не выдать. Все трое вернулись в деревню; никому из встреченных ими людей и в голову не могло прийти, что сейчас произошло нечто важное и что нахождение этих трех человек вместе имеет какое-либо особое значение.
И вот между Давид-Лейбом и Шмерлом завязалась сильная дружба. Целый год они по ночам изучали вместе каббалу и теософию. Шмерл был учителем Давид-Лейба в Торе, как и в делах службы Всевышнему.
Давид-Лейб был счастлив. Во-первых, он чувствовал удовлетворение тем, что такие цадиким, как Шмерл и рыжий коен, открылись ему. Главное же было в том, что он теперь познакомился с новыми путями изучения Торы и служения Всевышнему.