Софер из Добромысля, перенявший духовное наследие своего рабби. – Он желает искупления грехов, которых он не совершил.
Среди тех, которые прислушивались к сильному разносу, учиненному молодым р. Хаим-Шим'оном старому цадику р. Бецалелу за проявленные им признаки горделивости, был также писец р. Иеошуа-Файтл, муж внучки р. Бецалела. Этот р. Иеошуа-Файтл был необычайно набожен. С самого детства он проводил все свое время в синагоге. Он был выпускником ешивы добромысльского раввина р. Гавриеля, и именно по совету р. Гавриеля он стал софер о м. Р. Гавриель был также его сватом. Специальности софер а обучился р. Иеошуа-Файтл у р. Петахья-Меира, который был не только софером, но и специалистом по изготовлению батим (футляров) для тефилин. Р. Иеошуа-Файтл работал у р. Петахья-Меира пятнадцать лет.
Р. Петахья-Меир был редкостным явлением даже среди софер о в. Он ни слова не напишет, бывало, и не начнет изготавливать батим, как только в посту. Перед началом работы он окунался в микву. После этого он про себя несколько раз повторял, что он готовится писать ради святого дела. Он также особенно внимателен был при приготовлении пергамента, специальных чернил и гусиных перьев. Все это он делал в условиях большой святости и ритуальной чистоты.
Р. Иеошуа-Файтл научился у своего учителя не только самому святому ремеслу, но и тому, как быть внимательным и набожным. Когда р. Петахья-Меир умер, его место занял р. Иеошуа-Файтл. Но его страшно пугала большая ответственность, с которой связано святое ремесло софер а. Он пришел к раввину р. Гавриелю и со слезами на глазах умолял его «освободить» его от той большой ответственности, которая падет на него, если ему придется обеспечить евреев свитками Торы, тефилин и мезузами. Он боялся, что не сумеет достигнуть степени святости своего учителя р. Петахья-Меира.
– Как могу я равняться цадику р. Петахья-Меиру, мир праху его? – плакался он р. Гавриелю. – Я слабый, маленький человечек. Я лучше займусь менее сложной и ответственной работой.
Но р. Гавриель его не отпустил. Он его утешил и ободрил, уговаривая не бросать работу софер а. Наконец, р. Иеошуа-Файтл уступил, но с условием, чтобы кто-нибудь был всегда около него и постоянно напоминал ему о святости его работы, а также насколько это важно, чтобы все было сделано в строгом соответствии с законом. Он хотел также, чтобы этот его помощник все время рассказывал ему, как вел себя в таких-то и таких-то случаях р. Петахья-Меир и с какой особой сосредоточенностью он приготовлял пергамент, писал свитки и изготовлял батим. И все же, несмотря на все это, не пожелал р. Иеошуа-Файтл браться за свою работу, пока ему не снилось, что его учитель р. Петахья-Меир явился ему и наказал стать софером Добромысля.
Р. Гавриелю пришлось подыскать помощника р. Иеошуа-Файтелю. Этим помощником оказался хромой р. Шмая, талмудист и праведник. Сначала научил его р. Иеошуа-Файтл законам, касающимся специальности софер а, и ознакомил с обычаями своего учителя р. Петахья-Меира, с тем, чтобы он, р. Шмая, мог напоминать р. Иеошуа-Файтелю об этом. После всего этого не приступил все же р. Иеошуа-Файтл к своей работе прежде, чем не подверг себя истязаниям и не постился. Он постился не менее ста двадцати раз – трижды сорок, – прерывая пост только по субботам и праздникам. Он также каждую ночь «справлял хацот», и вообще не выходил из синагоги. Только после этого почувствовал р. Иеошуа-Файтл себя достойным приступить к святой работе софер а.
Когда этот р. Иеошуа-Файтл услышал отповедь р. Хаим-Шим'она, обращенную к цадику р. Бецалелу в бане, он почувствовал, как дрожь охватила все его тело. Эти слова укора ведь как раз и относились к нему самому! Не был ли он сам повинен в горделивости? Вот, например, его неоднократно охватывало чувство гордости за свою святую работу. Не один раз любовался он красотой изготовленных им тефилин или написанных им свитков. Ему доставляло даже удовольствие хвала его помощника хромого р. Шмаи. А сколько раз оасхваливал он сам свой товар покупателю! Все это ведь признаки горделивости и самохвальства.
Поэтому слова р. Хаим-Щим'она произвели такое сильное впечатление на простодушного, бесхитростного софер а, что он в ту субботу не мог найти себе покоя. Сразу после субботы он явился к даян у р. Давид-Моше и рассказал ему, что он чувствует себя грешником за то, что считает себя гордецом. Поэтому он потребовал от даяна наложить на него наказание. Что касается дальнейшего, он решил все же бросить свою работу и передать ее р. Шмае.
При этом указал р. Иеошуа-Файтл еще на одну причину, заставляющую его перестать работать софер о м. Он чувствует, что его зрение портится и он боится как бы не наделать ошибок при писании свитков Торы и тефилин. Даян отказался дать ему просимое наказание. Он убедил его в том, что он не грешен ничем таким, что заставило бы его подвергнуться покаянию. Видя, что с даяном он ничего не поделает, взял на себя р. Иеошуа-Файтл сам покаяние. Он начал истязать себя лишениями, в том числе и постами, и оставил свою работу.
Вся эта история разнеслась по городу, и все узнали, что р. Иеошуа-Файтл перестал заниматься ремеслом софер а. Все начали расспрашивать друг друга, что же, собственно, случилось. Но толком никто этого не знал. Мнения разделились. Были такие, которые говорили, что р. Иеошуа-Файтлю снилось будто его бывший учитель р. Петахья-Меир запретил ему заниматься дальше его ремеслом. Так или иначе, эта история наделала в Добромысле много шуму.
Был в Добромысле еврей по имени р. Пинхас-Мордехай, ученый талмудист и благотворитель. Он давал в синагоге урок по Гемаре. Так как он не был благословлен детьми, то он принял на воспитание сироту, сына своего брата. У Пинхас-Мордехая была привычка, – если он что-либо услышит, то он должен об этом знать всё до мельчайших подробностей. Он тогда брал на себя труд разузнать в точности всё, что его интересовало, считая это очень важным делом.
Поэтому, когда р. Пинхас-Мордехай послушал различные мнения добромысльских обывателей о случае с р. Иеошуа-Файтлем, он решил докопаться в этом до истины. И он узнал, что все это является результатом выпада р. Хаим-Шим'она против р. Бецалела. Услышав обращенные к престарелому гаону слова р. Хаим-Шим'она, принял их р. Иеошуа-Файтл на свой счет и посчитал себя грешным в горделивости и самохвальстве. Обо всем этом узнал р. Иосеф, и это причинило ему большое огорчение. Он пошел к р. Бецалелу и извинился перед ним за наглость мужа своей внучки.
Р. Бецалел успокоил р. Иосефа и объяснил ему, что незачем ему огорчаться, ибо, по существу, его внук оказал ему, р. Бецалелу, добрую услугу. Хотя он, р. Бецалел, никогда не имел в виду проявлять свою горделивость, мог все же кто-нибудь принять его слова за признак чванства, и это привело бы к неверным суждениям.
Через пару недель вернулся р. Бецалел домой в Рососно, а р. Иеошуа-Файтл также оставил Добромысль. Весь этот инцидент начал постепенно забываться. Новые события привлекли внимание добромысльцев.
У р. Хаим-Шимона было в Добромысле мало друзей, виной чему были его бурные выпады против гордецов, его болезненная нетерпимость по отношению к людям, страдавшим самохвальством и искавшим во что бы то ни стало себе почета. Даже оба старших зятя кузнеца р. Элиезер-Реувена не выказывали особой симпатии к р. Хаим-Щим'ону.
И было это потому, что они чувствовали, что р. Хаим-Шим'он смотрит на них сверху вниз за то именно, что он считал их гордецами, людьми, желающими, чтобы их ученость была известна всем.
Совсем другими были отношения между р. Хаим-Шим'оном и третьим зятем кузнеца, р. Ицхак-Шаулом. При посредстве своего друга р. Ицхак-Шаула познакомился р. Хаим-Шим'он с Барухом, когда тот явился на песах к его тестю, р. Элиезер-Реувену.
Р. Хаим-Шим'она и р. Ицхак-Шаула потянуло друг к другу с первого же дня их знакомства. Р. Хаим-Шим'он был одним из почетных сватов на свадьбе р. Ицхак-Шаула. Жених произнес традиционную научную диссертацию, заслужившую похвалу всех ученых талмудистов. Р. Хаим-Шим'он также хвалил Р. Ицхак-Шаула за его блестящий научный доклад.
– Не гордись только этим, – дружески советовал он жениху. – Не будь подобен тем молодым ученым, которым стоит только сказать пару лестных слов за то чуть-чуть новое, что они внесли в талмудическую науку, как они сразу же начинают чваниться.
Р. Ицхак-Шаул, который впитал уже в себя учение Баал-Шема благодаря своему отцу р. Нисану, почувствовал по этим словам р. Хаим-Шим'она, что перед ним молодой человек совсем иного, чем обычно, склада. Он заметил, как другие талмудисты за свадебным столом, молодые, и пожилые, опустили головы при последних словах р. Хаим-Шим'она, – они им не понравились. Они чувствовали себя так, как если бы его слова метили в них. Отец р. Ицхак-Шаула, сидевший около жениха за столом и слышавший слова р. Хаим-Шим'она, нагнулся к сыну и шепнул ему:
– Из этого юноши можно сделать человека.
Чувство хассидизма подсказало р. Нисану, что в лице р. Хаим-Шим'она он имеет не осознавшего еще себя последователя нового хассидского учения, которое начало лишь тогда распространяться в еврейском мире. Вот это учение было прямой противоположностью того, что представляли собой эти молодые талмудисты, против которых так резко выступал р. Хаим-Шим'он.
Р. Ицхак-Шаул сразу же подружился с р. Хаим-Шим'оном. Затем он и Баруха свел с этим мастером валенок. Во время этого посещения Добромысля познакомился Барух еще с одним молодым человеком, – Хаим-Эльей, – зятем р. Залман-Фишеля, – «единственного сыночка». Этот р. Залман-Фишель был «изготовлен» из совсем другого «теста», чем обычные люди. И познакомился Барух с Хаим-Эльей именно благодаря этому его тестю, имевшему прозвище «единственный сыночек».
Свое прозвище «единственный сыночек» получил р. Залман-Фишель не потому, что он был действительно единственным сыном у своих родителей, а совсем по другой причине. У своего отца р. Эфраима он был девятым по счету ребенком. Все остальные восемь детей, сыновья и дочери, были все живы. По существу его следовало называть «мезиником» – самым младшим. Но с самого раннего детства был р. Залман-Фишель нежным существом, над которым все дрожали; он не хотел и всегда «боялся» притронуться к какой-нибудь работе.
Его родители сильно его избаловали, а еще больше изнежил он сам себя. Ему никогда не поручали, как другим детям, какой-либо работы по дому или в огороде, а сам он никогда не вызывался делать что-либо, помогать чем-нибудь по дому, как это свойственно обычно детям. Он никогда не хотел идти к колодцу или к реке по воду и никогда не вызывался поднять груз или поднести тяжелую ношу. У него не было желания, по примеру других детей, выгонять козу или корову в поле или доставить их с поля домой. Ни к чему он не хотел приложить руку. Поэтому называли его пренебрежительно «единственным сыночком», и это прозвище осталось за ним на всю жизнь.
И как же это прозвище ему подходило! Даже будучи постарше, и даже в пожилые годы р. Залман-Фишель продолжал нежиться и никогда не прикладывал руки ни к чему, как будто он был вечным «единственным сыночком». Он никогда не выполнял никакой работы и не занимался каким-либо делом, торговлей и т. п. До свадьбы он сидел за столом отца, а после свадьбы – за столом тестя.
Его тестем был мясник р. Авраам-Дан. На иждивении тестя находился р. Залман-Фишель не менее двадцати лет, до самой смерти тестя. Но и после этого р. Залман-Фишелю не понадобилось, да он и не хотел, делать что-либо, чтобы кормить семью. Хлебодавцем стала его жена.
Р. Залман-Фишель был в какой-то степени человеком грамотным. Но стоило ему взять в руку книгу, Гемару например, как он тут же вспоминал, что ему нужно что-то делать, и вместо того, чтобы углубиться в изучаемое, он уходил якобы делать что-нибудь; конечно же, это было не больше как отговоркой, лишь бы не утруждать себя учебой. В кармане у р. Залман-Фишеля всегда было какое-нибудь лакомство – коржик, конфетка, фрукт и т. п. При первой возможности он выуживал их из кармана и жевал. Он постоянно утверждал, что у него слабое сердце и что ему нельзя ослаблять свое сердце.
Большая слабость была у р. Залман-Фишеля к пению молитв за амвоном. О молитвах в субботние и праздничные дни и говорить нечего, он жизни не пожалел бы за право молиться тогда за амвоном. Но если не в субботу или праздник, то сойдет и пение за амвоном в будний день.
Когда р. Залман-Фишель молился за амвоном, можно было также чувствовать в нем «единственного сыночка». Он так цацкался и играл голосом, что людям было потом о чем говорить. Сам р. Залман-Фишель ходил затем по Добромыслю от лавки к лавке и из дома в дом и расспрашивал мнение людей о его пении. Ему было мало того, что он слышал о себе в синагоге.
Р. Залман-Фишель подсовывал также Ноне-парильщику монетку, чтобы тот спрашивал каждого посетителя бани в пятницу: ну, что Вы скажете о молитве р. Залман-Фишеля за амвоном? Вот уж, действительно, было что послушать! Дай Б-г, чтобы у нас было побольше таких умельцев...
В Добромысле знали уже, что как только наступает месяц ав, укутывает р. Залман-Фишель свою шею кроличьим мехом, чтобы – упаси Б-же' – не застудить горло. С наступлением месяца элул он начинал пить сырые яйца с медом, чтобы голос был чист и силен. Р. Залман-Фишель оберегал себя тогда не только, как «единственного сыночка», но как будто он был величайшим певцом, музыку которого весь мир ждет!
Так что в Добромысле хорошо знали уже, что именно представляет собой р. Залман-Фишель. Людям было что говорить о нем; люди и подтрунивали над ним.
Полной противоположностью р. Залман-Фишелю был его зять р. Хаим-Элья. Это был весьма милый молодой человек. Он был дружественно настроен к людям вообще и к ученым людям, знатокам Торы, в частности. Он всегда разговаривал с людьми очень спокойно, и речь его была ясной и краткой. К тому же он любил шутку и умел рассказать анекдот. Он всегда пользовался цитатами из Торы для украшения своей речи. Поэтому он очень нравился людям. Р. Залман-Фишель очень его любил. Он оберегал своего зятя, как самого себя. Он даже ходил по городу и только то и делал, что хвалил своего зятя. Люди шутили, что фактичесик р. Залман-Фишель нашел в своем зяте самого себя. Тесть нежил и оберегал зятя, как будто и он был «единственным сынком».