Когда раввины прибыли в Рим, там царило праздничное веселье. Император Домициан учредил в Риме капитолийские состязания. На этих состязаниях следовало декламировать стихи в честь богов, которым и были посвящены празднества. Но вместо них предметом поэтического поклонения и восхваления служил сам император. Лучшие поэты того времени, Марциал, Стаций и Квинктилиан, превосходили самих себя в безмерных восхвалениях. При этом император судил состязания, он восседал, украшенный золотой короной, облаченный в пурпурное одеяние, окруженный священниками в таком же одеянии. Он раздавал призы, которые представляли собой венки из золотых дубовых листьев.
В то время как народ ликовал, а солдаты приветствовали щедрого императора ликующими возгласами, ужас и отчаяние охватили сенаторов и римскую аристократию. Достаточно было ничтожного предлога, чтобы обвинить и казнить самых знатных, лучших, самых выдающихся жителей города. Наиболее крупными жертвами императорской жестокости было трое мужей, которые выделялись своим положением и своими достоинствами: Геренний Ленецио, Арулен Рустикус и Гельвидий Прискус. Двое из них были обвинены в том, что с похвалой отзывались о людях, неугодных императору. Третий был, якобы, автором стихотворения, в котором имелись намеки на разрыв императора с его супругой. Императрицу уличили в безнравственной связи с танцовщиком, по имени Парис, которым восхищался весь Рим. Император приказал убить танцовщика на виду у толпы, а когда почитатели и поклонники прекрасного танцовщика усыпали цветами землю, пропитанную его кровью, они были схвачены по приказу императора и приговорены к смерти. Неверная супруга была отправлена в ссылку. Но Домициан не мог вынести разлуки и вновь призвал ее к себе.
Разумеется, эти события вызвали насмешки римлян. Появились сатирические стишки, и Гельвидий Прискус был обвинен в их авторстве. Обвиняемых приговорили к смерти и казнили на открытом собрании Сената в присутствии императора, который наслаждался видом их смертных мук. Место казни выбрали с таким расчетом, чтобы кровь казненных окропила одежды сенаторов. Удар следовал за ударом. Чем приветливее и ласковее относился Домициан к кому-либо из выдающихся и знатных римлян, тем больше оснований было у последнего ждать близкой казни. Так осыпал он выражениями своей благосклонности консула Арретиния Клеменса. Однажды они вместе совершали прогулку, сидя в паланкине. Заметив на дороге одного из своих доносчиков, император велел остановить паланкин, подозвал к себе доносчика и велел ему найти основание для обвинения человека, сидящего рядом с ним. На следующий день консул был обвинен в преступлении и казнен.
Подверженность Домициана суевериям также служила источником многочисленных жертв. Если один из многих прорицателей предсказывал какому-либо римлянину пурпур – символ власти – и об этом узнавал император, то такое предсказание неизменно влекло за собой казнь мнимого соперника. Двоюродный брат Домициана, Флавий Сабинус, был пожалован званием консула. Когда герольд объявлял об этом, он обмолвился и сказал «император» вместо «консул». Ошибка герольда стоила жизни новому консулу.
Такова была обстановка в Риме, когда четверо раввинов прибыли в город.
– Быть может, – спросил рабби Иеошуа, – мы посетим прежде всего нашего друга, философа Артемидора? Философы – наши естественные союзники, ведь Домициан покарал многих из них смертью или изгнанием.
– Нет, – возразил раббан Гамлиэль, – прежде отправимся к тому, кто просил нас прибыть в Рим. Веди нас в дом Флавия Клеменса, Акива!
Флавий Клеменс и его супруга Домицилла радушно приняли рабби Акиву и его спутников.
– Мои уважаемые друзья, – сказал рабби Акива, – перед вами раббан Гамлиэль, учитель и светоч нашего народа. А это мой уважаемый учитель, рабби Иеошуа, чей свет подобен сиянию солнца, и мой молодой друг и товарищ Эльазар, гордость и надежда моего народа. Мы приняли ваше предложение, переданное нам нашим братом Тодосом, и прибыли, чтобы держать с вами совет, как, с Б-жьей помощью, предотвратить несчастье.
– Добро пожаловать, мои друзья, мои учителя, – сказал Клеменс. – Я называю вас так, ибо Домицилла и я решили принять иудейство, хотя Домициан карает смертью за такой поступок. Мы давно уже отреклись от богов, которым поклоняются римляне.
– Обдумай свое решение, о господин, – сказал раббан Гамлиэль, – прежде чем ты осуществишь его. Благочестивые люди всех народов имеют удел в мире грядущем, и если вы отреклись от идолов, не убиваете и не прелюбодействуете, не едите мяса живых животных, не Б-гохульствуете, не посягаете на чужие богатства и поступаете справедливо, то нет необходимости в формальном переходе в иудейство, чтобы приобщиться к высшему блаженству.
Пока раббан Гамлиэль говорил, Домицилла принесла виноград и другие фрукты и предложила их раввинам.
– Простите, – сказала она, – что я не предлагаю вам ничего другого. Правда, мой дом уже ведется согласно еврейским законам, но я боюсь, вы не примете от нас другой еды, ибо официально мы еще не перешли в иудейство.
Раввины сели к столу и ели фрукты, поданные им гостеприимной хозяйкой.
Затем рабби Акиве пришлось рассказать обо всем, что произошло с ним за эти годы. Когда он рассказывал о смерти своего учителя, рабби Нахума, Домицилла горько плакала.
– И на нашу долю выпали тяжкие испытания, – сказала она, – оба наши сына...
Слезы мешали ей говорить.
– Наши сыновья, на которых мы возлагали такие надежды, – продолжил Клеменс, – наши сыновья умерли в расцвете молодости. Их ждало блестящее будущее. Домициан любил их и хотел усыновить старшего из них, который носил имя его отца.
– Я не роптала на судьбу, – сказала Домицилла, вытирая слезы. – Лучше умереть молодым, чем стать властелином этой великой империи. Мой дядя, Домициан, был человеком добрым и умным. Когда он стал императором, самым страстным его желанием было сделать счастливой эту большую империю своим могучим правлением с помощью мудрых и справедливых законов. И какая перемена произошла с ним теперь! В начале своего правления он говорил: «Кто не выражает своего презрения к доносчикам, тот поощряет их». Вначале он действовал согласно этому правилу, но вскоре выяснилось, что он не может обойтись без доносчиков. После мятежа Сартория Антонина, военачальника в Германии, он всюду подозревает заговоры. Ему не дает покоя мысль, что каждый римлянин считает себя вправе стремиться к пурпуру власти. Ему приходится всеми силами добиваться расположения народа и заботиться о дорогостоящих развлечениях для него. Щедрыми подачками должен он завоевывать любовь легионеров. Это опустошает казну, и чтобы вновь наполнить ее, провинции обрекают на страдания от непосильных налогов, богатых римских граждан приговаривают к смерти под любым предлогом, чтобы их состояние досталось государственной казне. Поэтому я называю счастливой судьбу моих сыновей, ранняя смерть спасла их от страшных искушений.
– Я восхищен, – сказал рабби Иеошуа, – благородством твоих убеждений, о госпожа. Ты достойна встать под крыло Б-жественного Величия, стать дочерью Израиля.
– Поговорим же, – сказал раббан Гамлиэль, – о цели нашего приезда, о том, что можем мы сделать, чтобы отвести от нас гнев императора.
– Невозможно изменить отношение Домициана к евреям, – возразил Клеменс. – Он ненавидит евреев, потому что они враги его богов. Он ненавидит их так же, как ненавидит философов. А недавно к этому прибавилось нечто другое. Говорят, что прекрасный танцовщик Парис, обольстивший императрицу, был евреем. Никто не знает ничего определенного. Если он и был еврейского происхождения, то несомненно отошел от иудаизма. Но Домициану и этого достаточно, чтобы возненавидеть евреев и жестоко преследовать их. Мне известно лишь одно средство спасения евреев, и это единственное средство – смерть тирана.
Клеменс говорил торжественно и серьезно. Ужас отразился на лицах его еврейских слушателей.
– Если Господь накажет его, – сказал раббан Гамли-эль, – мы встретим его смерть как наше спасение, но наша рука не примет участия в убийстве императора. Закон Б-га запрещает убийство даже самого жестокого властелина.
– Обстоятельства благоприятствуют нам, – ответил Клеменс. – У благороднейших и лучших из римлян нет более страстного желания, чем выбить из рук тирана смертоносный меч. Если бы многочисленная еврейская община вооружилась и подняла знамя восстания, тогда вся аристократия встала бы на сторону евреев, и власти Домициана пришел бы конец.
– Мы не можем согласиться с тобой, – заговорил рабби Эльазар бен Азарья, – мы не имеем права сделать шаг, который даст нашим преследователям предлог уничтожить нас. Для спасения нашего народа мы можем пользоваться только средствами, разрешенными законом.
– Я боюсь, – сказал Клеменс, – что нет законного средства заставить римского императора отказаться от его решения. А вы, вас пугает необходимость ответить силой на силу, когда гибель грозит всему Израилю?
– Б-г не оставит нас, – сказал рабби Акива. – В Священном Писании сказано: «Я развеял вас подобно четырем ветрам». – Как мир не может существовать без ветров, так не может он обойтись без Израиля. Б-г укажет нам средства и пути, как* предотвратить опасность менее жестоким способом.
– Еще не принято окончательное решение, – сказал Клеменс. – Еще есть время. Где вы остановились в Риме?
– Прибыв в город, мы сразу же отправились к тебе, – ответил раббан Гамлиэль.
– Вам не следует, – посоветовал Клеменс, – жить в доме еврея, чтобы не привлекать к себе внимания доносчиков тирана. Я велю своему управляющему отвести вас в дом не внушающего подозрений римлянина. Нерва будет рад предоставить вам жилье в одном из своих домов.
Он трижды ударил молоточком по стене. Вскоре появился слуга.
– Стефаний, – велел ему Клеменс, – отведи господ в дом моего друга Нервы и попроси его от моего имени позволить им жить в его доме во время их пребывания в Риме.