Глава 4
ТАЙНАЯ РАБОТА ПОСЛАННИКОВ РЕБЕ. АРЕСТЫ ХАСИДОВ НА УКРАИНЕ
Каждый еврей является святилищем, местом раскрытия Всевышнего через слова Торы и молитвы. Поэтому мы говорим: «наш Б-г, Б-г каждого еврея»...
Ребе Шолом-Дойв-Бер Шнеерсон
Деятельность посланников Ребе в Грузии
Летом 1926 года руководитель евсекции при московском комитете РКП(б) Литваков совершил инспекционную поездку на Кавказ, чтобы проверить результаты работы посланного ранее своего помощника Шевелева. Принимали его с почетом и некоторым опасением как «человека из Москвы».
В городе Кулаши на собрании областного руководства Литваков выступил с речью, посвященной борьбе с религиозными предрассудками и перспективам светлого будущего. Его выслушали с уважением, правда, не очень хорошо понимая по-русски. Потом один из начальников выступил с ответным словом:
«— Позвольте передать пламенный привет нашему еврейскому центру и особое спасибо за тех товарищей, которые привезли нам приказ восстановить разрушенную микву, прямо через две недели после того, как товарищ Шевелев ее засыпал. Они предлагали нам двести червонцев на рабочих и покупку материалов, но мы не взяли. Главное, что есть разрешение, а уж деньги на ремонт у нас найдутся. Передайте в Москве, что уже десять месцев, как миква работает, и женщины наши в особенности очень вам благодарны. И вот вам еще коллективное письмо о восстановлении синагоги, которую товарищ Шевелев превратил в клуб. Ваши представители объяснили, что по закону для этого нужно пятьдесят подписей, а у нас здесь сто двадцать девять...
Литваков молча слушал, молча пожимал руки и даже проследовал в новую микву, чтобы хмуро полюбоваться ее живой водой. Он понял, что евреи из Кулаши, не особенно разбираясь в политике, думают, что евсекция — это некое общество по распространению иудаизма. Кто же у них побывал, сведя на нет все усилия Шевелева? Мракобесы из организации Шнеерсона, тут сомнений нет. Ту же картину встречал ошеломленный Литваков и в других грузинских городах — открытые клубы закрывались, закрытые синагоги открывались. То здесь, то там мелькали молодые раввины с ашкеназскими фамилиями. Кто их отправил в Грузию? Кто платит им зарплату?»[1]
При встрече в Москве с председателем еврейской общины Альбертом Фуксом Литваков долго жаловался на деятельность Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона и на активность его посланцев в Грузии. Молодые раввины свободно говорят по-грузински и, переезжая из города в город, из села в село, призывают евреев восстанавливать разрушенные миквы, открывать закрытые властями синагоги, создавать тайные хедеры и иешивы, чтобы дать своим детям традиционное религиозное воспитание.
Во время своих выступлений среди местных евреев молодые раввины, посланцы Ребе, «отдавая дань уважения правительству, признающему право на свободу вероисповедания», цитировали законы, «разрешающие гражданам иметь свои религиозные институции». Их речи и весь облик произвели огромное впечатление на слушателей, и после их выступлений в селах и городах Грузии «началось религиозное возрождение: починили и отремонтировали миквы и синагоги, купили новые религиозные книги и свитки Торы, открыли хедеры для детей, в которых преподают учителя из Минска, Витебска, Могилева»[2].
Деятельность Симхи Городецкого в Средней Азии[3]
В 1925 году Ребе Йосеф-Ицхак послал одного из верных своих помощников, также выпускника любавичской иешивы «Томхей тмимим» Симху Городецкого, недавно женившегося, вместе с семьей в Самарканд, к бухарским евреям. Он должен был там осесть на длительный срок, найти жилье и работу, став обычным гражданином.
Но главная и тайная задача его поездки заключалась в том, чтобы создать в городе разветвленную сеть хедеров, для чего необходимо было найти помещения, нанять учителей и достать средства для того, чтобы регулярно платить им зарплату. И очень важно было так наладить их работу, чтобы вся система действовала независимо от возможных провалов, арестов и высылок ее участников.
Первый этап миссии прошел успешно, и Симхе удалось выполнить многое: организовать постоянные занятия нескольких сот учеников, занимавшихся в хедерах, создать общую кассу для оплаты работы преподавателей, нанять для преподавания в хедерах двадцать пять меламедов. Сам Симха снял для семьи квартиру, устроился на работу. Казалось бы, к подпольной религиозной деятельности он никакого отношения не имел.
В начале 1926 года Городецкого вызвали повесткой в ГПУ. Приглашали туда же на беседу и меламедов, которые каждый месяц получали от него зарплату. За день до допроса Симха обошел всех своих подопечных и объяснил им, как они должны отвечать на допросах: деньги за работу они получают от родителей немногочисленных учеников. А главное — они должны подтвердить, что Городецкий к этому не имеет никакого отношения.
Двадцать три меламеда обещали сказать так, как этого просил Симха, но двое заявили, что они никогда в жизни не лгали, поэтому и сейчас обязаны отвечать правдиво. И разубедить их, что сейчас такое время, когда ради Торы и евреев можно уклониться от истины, Симхе не удалось.
Когда на следующий день Городецкий явился в кабинет следователя, то твердо и уверенно все отрицал: никто его в Самарканд не посылал, хедеры он не устраивал, к меламедам не имеет никакого отношения. Тогда следователь стал вызывать на допрос одного за другим меламедов, и до поры до времени все они отвечали, как их просил Симха.
Но когда вошел меламед, отказавшийся лгать, то произошло непредвиденное. Следователь с криком выгнал его из кабинета, не задав ему рокового вопроса. Точно так же он поступил и со вторым меламедом. Это было необъяснимо! В этот раз для Симхи Городецкого все обошлось.
Но весной 1927 года на квартире Симхи появились два милиционера, в руках которых вместо обычного ордера на арест он увидел папку, на которой было написано «Симха Городецкий — организатор богословской школы». Взглянув на милиционеров, Симха понял, что они по-русски плохо понимают, поэтому, мгновенно сориентировавшись, раздраженно воскликнул: «Здесь же написано "Дело Богословского". А я не Богословский! Ошибочка, гражданин начальник».
Милиционеры немного поругались, но согласились, что дело надо выяснить, и попросили его подождать, пока они сходят и разберутся в ГПУ. Как только они вышли из дома, Симха, предупредив жену, сразу же исчез, а ночью выехал в Бухару, где прожил два месяца, скрываясь в винном погребе. Здесь ему сообщили об аресте Ребе Йосефа-Ицхака, его последующем освобождении и выезде из Ленинграда в поселок Малаховка.
После недолгих размышлений Симха отправился в Москву и через третьих лиц передал Ребе свой вопрос — что ему делать дальше? Сначала его попросили некоторое время побыть в Москве. А через несколько месяцев ему передали письмо от Ребе, в котором тот возвращал его в Самарканд, но в другой район города.
Вернувшись домой, Симха продолжил свою тайную деятельность и вскоре отправил на учебу в иешиву «Томхей тмимим» в Невеле десять выпускников хедера. Это сразу же стало известно чекистам, и Городецкий был арестован. Ему грозила высылка, но благодаря помощи одного из чекистов, еврея, он был освобожден с условием, что тут же исчезнет из города. Вспомнив совет Ребе, Симха срочно перебрался на квартиру в другом районе Самарканда. И при его непосредственном участии до самой войны здесь продолжалась активная тайная жизнь хасидских общин и не прекращали своей работы нелегальные хедеры.
Усиление репрессий против хасидов в 30-е годы
Активнейшая борьба хасидов за освобождение Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона из тюрьмы привлекла внимание органов ГПУ своей четкой организованностью и массовостью участия в ней еврейских общин по всей стране. В связи с этим в конце 20-х годов после основательной работы «добровольных помощников» чекистов, внедренных в еврейские религиозные общины, по многим регионам начались аресты раввинов, меламедов, шойхетов и активных хасидов.
Например, в начале 1930 года в Бобруйске прошел открытый судебный процесс над шойхетом и моэлем из местечка Озаричи Бобруйского уезда Гиршем Пинским[4], которому было предъявлено обвинение: «обрезание ребенка, который после брит-мила умер... от воспаления легких». Родители ребенка, подстрекаемые членами евсекции, подали на Пинского в суд. Интересная деталь: на суде оказалось, что и судья, и следователь, и прокурор — все были обрезаны не кем иным, как Пинским, и он им напомнил об этом тут же, на суде. Но, несмотря на это, Гирш Пинский был осужден на три года. Внук Гирша Пинского вспоминает:
«А финал этой истории таков: в 1936 году родители умершего ребенка пришли к моему деду и попросили у него прощения: после того как они его оклеветали, ни один ребенок, рождавшийся у них, не мог выжить. Конечно, дед их простил»[5].
В том же году шойхет и моэль Гирш Пинский был вновь арестован и выслан как «социально опасный элемент» из местечка Озаричи, в котором прожили «четыре поколения предков».
В декабре 1930 года было арестовано и приговорено к различным срокам наказания пятнадцать раввинов и лиц, работавших в одной из иешив Витебска, а сама иешива закрыта; в середине 30-х годов были арестованы и высланы в Сибирь раввины Шо-лом Перлов из Брагина Гомельской области, Исраэль Бабали-кашвили из Тбилиси, Менахем-Мендл Гилейвич из Зембина под Минском и т. д.
Но на место осужденных во главе иешив «Томхей тмимим» вставали другие раввины и меламеды: Ирахмиэль Беньяминсон — в Жлобине; Элиэзер Пинский — в Бердичеве, позднее в Житомире; Меир Ицхак и Илиягу Дадашев — в Дербенте; Аба Плискин и Мордхе-Цви Харитонов — с конца 20-х годов в Днепропетровске и т. д. Особое внимание уделялось работе подпольных иешив в Киеве, Батуми, Донецке, Ташкенте, Самарканде и других городах, куда ежегодно приезжали на учебу юноши-евреи из многих областей.
Продолжали работать и создавались новые хедеры: в Житомире (его окончили около 100 учеников); с 1927 года — в Дороганово Могилевской области; в Киеве, Днепропетровске, Одессе и т. д.
После объявления в 1932 году антирелигиозной пятилетки, которая к 1937 году должна была завершиться изгнанием «самого понятия Бога», органы НКВД усилили репрессивные меры в отношении служителей культа и верующих. А начавшиеся с 1937 года по всей стране массовые аресты не оставляли никаких надежд на выживание «бывшим»: раввинам, меламедам, моэлям, шойхетам. Большинство из них были арестованы в период 1937— 1938 годов и либо сразу расстреляны, либо отправлены в лагеря, где многие погибли. Лишь немногие выжившие позднее смогли освободиться и вернуться в родные места.
Назовем лишь некоторые имена. Раввин Иосиф Вайль был расстрелян в Белбалтлаге 17 августа 1937 года; раввин Давид Баазов из Тбилиси был приговорен к расстрелу в 1938 году, но позднее приговор был заменен на ссылку в Сибирь; в 1937 году были отправлены в лагеря раввины Бер Вихнин из Бобруйска и Бецалель Вильшанский из Воронежа, меламеды Беньямин Израэ-лит из Дзержинска под Минском и Залман Либерман из Ильинки под Воронежем; группа меламедов из'Житомира. В конце 30-х годов были отправлены в лагерь раввины Шмуэль Коткин из Донецка Днепропетровской области, Авром-Левик Славин из Кутаиси и Авром-Борух Певзнер из Харькова и др.
В качестве примеров рассмотрим материалы групповых дел хасидов, а также воспоминания участников гонений на верующих в то время. Заметим, что арестованных по групповым делам следствие обычно объединяло в «организации» под различными названиями, как, например, «контрреволюционная еврейская клерикально-националистическая организация», или «антисоветская группировка клерикалов», или «нелегальное объединение еврейских религиозных хасидов», хотя названия не имели значения при определении судьбы арестованных.
Групповое дело хасидов в Киеве
2 мая 1922 года в помещении синагоги «Морио»[6] в Киеве начал работу нелегальный всероссийский съезд партии «Цейре-Цион»[7], причем его участники из провинциальных городов и местечек приглашались на съезд персонально письмами из Петрограда.
На съезде обсуждались три вопроса: создание комитета помощи голодающим евреям; создание в Палестине демократической републики, где национальные интересы еврейского народа могут получить возможно полное развитие; расширение культурно-просветительской деятельности и активной работы с молодежью.
Съезд не успел принять никаких резолюций и решений, так как 4 мая, на третий день работы, сорок один его участник был арестован. В числе задержанных были и члены правления синагоги «Морио» — Хаим Бородянский, Эльяш Гринберг, Моисей Гендельберг и Арон Халфин, — обвиненные «в контрреволюции, выразившейся в содействии этому нелегальному съезду путем предоставления помещения»[8].
Члены правления заявили на допросах, что по своим убеждениям они ортодоксальные сионисты. Но вину свою отрицали, так как проведение съезда в синагоге не было, якобы, санкционировано правлением. 28 августа 1922 года четверка из «Морио», обвиненная Киевским Ревтрибуналом в «сопричастии и сокрытии нелегального съезда», была оправдана судом и освобождена из-под стражи.
Отметим, что среди молодых участников нелегального съезда был и восемнадцатилетний Мордехай Шенкарь[9], вступивший в партию «Цейре-Цион» в январе того же года. 26 августа он был приговорен к одному году общественно-принудительных работ, но в силу молодости от наказания был освобожден. Вернувшись в родной Бердичев, он в январе следующего, 1923, года выехал в Киев, где вступил в ряды молодежной организации «Ге-Халуц» и вскоре стал членом ее районного бюро. Летом он пытался организовать новую ячейку «Ге-Халуц» среди друзей в Бердичеве, но не получил поддержки.
В сентябре Мордехай возвратился в Киев, где поступил в кооперативный техникум, зарабатывая на жизнь частными уроками. За ним, очевидно, следили, и в ГПУ был передан донос осведомителя: «По имеющимся сведениям на одной из дачных местностей скрывается лидер Бердичевских сионистов Шенкарь Мотя».
25 января 1924 года Мордехай Шенкарь был арестован. Во время следствия он отказался назвать фамилии руководителей и членов «Ге-Халуц» в Киеве, а также всех знакомых, с которыми вел беседы в Бердичеве и в других городах. В тюрьме состояние его здоровья резко пошатнулось, и 22 февраля 1924 года Шенкарь был освобожден под подписку о невыезде. Однако лишь 19 ноября 1925 года его дело было прекращено «за недостаточностью собранных по делу доказательств».
В середине 20-х годов в Киеве продолжали работать тайные миквы и хедеры, собирались подпольные миньяны, при синагоге была открыта нелегальная иешива «Томхей тмимим». Борух-Мотл Лившиц, окончивший любавичскую иешиву, организовал в Киеве молодежный кружок «Тиферес Бахурим», в котором под руководством раввина Меера-Вольфа Рапопорта и шойхета и моэля Бен-циона Гайсинского молодежь изучала хасидут. На квартире Бору-ха-Мотла была создана нелегальная иешива, где преподавал раввин Бейнус-Шая Липман. В праздничные дни там устраивались совместные миньяны учеников иешивы и членов кружка «Тиферес Бахурим», на них с проповедями выступал раввин Давид Каплан.
Во время религиозных праздников хасиды обычно собирались на квартире раввина Меера-Вольфа Рапопорта. Там же отмечали и другие события местного значения: «день радости Торы», «день рождения цадика», «банкеты памяти цадиков». В эти дни проповедник вел религиозные беседы, вспоминал учение и жизненный путь цадиков и их чудеса. При активном участии раввина Меера-Вольфа собирались средства для помощи семьям осужденных, а также для оплаты работы раввинов и меламедов в нелегальной иешиве.
Один из активнейших киевских хасидов Мойше Коликов, уже отсидевший двенадцать месяцев в тюрьме в 1927 году, занялся поисками денежных средств для работы тайных хедеров и иешив в других городах. С просьбой о материальной помощи он обратился в хасидские общины Варшавы, Лодзи, Лондона, а также в зарубежные благотворительные фонды.
В начале 30-х годов ему удалось договориться о помощи голодающим евреям России с лондонским комитетом «Рельфедера-ция». Под руководством Мойше Коликова было создано киевское отделение комитета, призванное организовать поддержку евреев на Украине. Возглавил его раввин Вайшельбойм.
В 1934 и 1935 годах Мойше Коликов посетил Умань и Винницу, где работали синагоги и тайные хедеры, а также Днепропетровск, где в конце 20-х годов была создана иешива «Томхей тмимим»[10]. Повсюду он провел тайные собрания раввинов, меламедов и шойхетов и, рассказав об открытии в Киеве отделения лондонского комитета, обещал материальную помощь.
По его поручению кантор синагоги в Виннице Ушер Лернер, шойхет Лейба-Ицхак Бендер из Умани и раввин из Днепропетровска Леви-Ицхак Шнеерсон составили списки раввинов, меламедов и шойхетов, которым требовалась помощь, и передали эти сведения в Киев — для включения в общие списки, согласно которым приходящие денежные средства распределялись по еврейским общинам для поддержки тайных синагог и микв, нелегальных хедеров и иешив, а также для оплаты работы раввинов и меламедов.
Кроме того, по двадцать пять членов религиозных общин получили разовую помощь продуктами: «по полпуда муки и 2 фунта сахару»; каждый из них ежегодно получал по 4—5 долларов. Киевская молодежь из кружка «Тиферес Бахурим» активно помогала в рассылке по городам и местечкам денег и посылок по адресам, переданным им Мойше Коликовым.
В ноябре 1935 года в Умани был арестован шойхет Лейба-Ицхак Бендер, который и дал первые показания против киевских раввинов и меламедов. Он подробно показал на допросе о том, что в 1934 году в Умань из Теплицы прибыл хасид Нусим Котик и восстановил работу тайного хедера, пригласив преподавать в нем киевского раввина Давида Каплана. Бендер подтвердил также информацию секретных агентов НКВД о приезде в Умань Мойше Коликова, о постоянной материальной помощи шойхетам и меламедам, посылаемой от отделения лондонского комитета в Киеве, об их благодарственных письмах в Лондон и Польшу.
Очевидно, за квартирой раввина Давида Каплана, вернувшегося через год из Умани в Киев, было установлено наблюдение. Ни он сам, ни его дети не вызывали доверия у чекистов: два старших сына, окончившие отделение любавичской иешивы, в 1925 году тайно перешли границу и стали раввинами в Польше и в Лондоне; младший сын Давид в 1931 году попытался через Грузию уйти за кордон, но был задержан в Кутаиси и год провел в тюрьме.
В 1937 году раввин Меер-Вольф Рапопорт пытался официально выехать с семьей в Палестину, получив оттуда визу на всех родных, но власти ему в выезде отказали. А в 1938 году был арестован его зять, Ицхок Маковецкий, допросы которого, возможно, дали чекистам нужные для ареста хасидов сведения.
10 марта 1939 года в Киеве по обвинению «в принадлежности к антисоветской группировке хасидов и антисоветской агитации»[11] были арестованы семь человек: раввины Давид Каплан и Меер-Вольф Рапопорт, меламед Бейнус-Шая Липман, шойхет и моэль Бенцион Гайсинский и активнейшие хасиды Давид Гайсинский, Борух-Мотл Лившиц и Мойше Коликов. В Москву была отправлена шифротелеграмма о том, что «в Киеве раскрыта и ликвидирована антисоветская группировка евреев-клерикалов».
В марте того же года в Виннице был арестован кантор синагоги Ушер Лернер, в Харькове — Авром-Борух Певзнер, в Умани — Мейлих Шапиро, привлеченные к следствию по групповому делу киевлян; дело арестованного в Днепропетровске раввина Леви-Ицхака Шнеерсона, проходящего вначале по этому же делу, позднее было выделено в особое производство.
Во время следствия меламеду Бейнусу-Шае Липману было предложено назвать «наиболее выдающихся духовных лидеров в Киеве». Он назвал в числе «видных раввинов, пользовавшихся большим авторитетом среди евреев», Бляшева, Романовского и Тверского, уже арестованных чекистами. На вопрос же следователя, знает ли он о нелегальных иешивах в других городах, Бейнус-Шая ответил отрицательно, заметив, что известная ему иешива в Минске была закрыта в 1932 году, а в Воронеже и Курске — в 1937 году.
31 июля 1939 года всем арестованным было предъявлено обвинение «в принадлежности к антисоветской группировке клерикалов, которая, будучи связана с еврейскими буржуазными националистическими организациями в Польше, Палестине, Лондоне, Америке, по заданию последних проводила среди еврейского населения контрреволюционную деятельность».
Раввины и меламед дополнительно обвинялись в том, что «среди молодежи проводили агитацию за отказ служить в Красной Армии, воспитывали молодежь в нелегальных ешиботах в антисоветском религиозном националистическом духе». Все обвиняемые не признали себя виновными.
Для Мойше Коликова основным пунктом обвинения стала «связь с буржуазными националистическими еврейскими организациями», которым он сообщал «о мнимом голоде и нужде трудящихся евреев в СССР» и направлял за границу «списки голодающих евреев для получения помощи». Он также не признал себя виновным.
17 октября 1939 года трое обвиняемых: шойхет и моэль Давид Гайсинский, меламед Бейнус-Шая Липман и хасид Борух-Мотл Лившиц были приговорены[12] к 3 годам лагерей, раввин Давид Каплан — к 5 годам ссылки в Казахстан, а раввины Меер-Вольф Рапопорт и Авром-Борух Певзнер и хасиды Бенцион Гайсинский и Мойше Коликов — к 3 годам ссылки в Казахстан.
Деятельность раввина Леви-Ицхака Шнеерсона в Днепропетровске
В 1921 году главным раввином Днепропетровска стал Леви-Ицхак Шнеерсон[13]. К тому времени в городе существовала большая еврейская община, работали более двадцати синагог и около пятнадцати хедеров. Но к середине 20-х годов многие синагоги закрылись, хедеры были разгромлены, а раввины и меламеды лишены избирательных прав. В 1925 году раввин Леви-Ицхак получил из Палестины приглашение занять место раввина в Иерусалиме, но ответил отказом.
В конце 1926 года Леви-Ицхак Шнеерсон выехал в Ленинград по просьбе Ребе Йосефа-Ицхака. При встрече Ребе сообщил ему, что еврейская религиозная община в Ленинграде собирается созвать «съезд еврейских общин синагог», на котором хотела бы обсудить проблемы религиозной жизни евреев. В связи с этим он приглашает на совещание «отдельных авторитетных раввинов для предварительного обсуждения, нужно ли проводить такой съезд»[14], хотя лично он против созыва этого съезда.
А весной 1927 года в Коростени состоялась конференция раввинов, на которую был приглашен раввин Леви-Ицхак. Встречи с Ребе Йосефом-Ицхаком, за которым в то время было постоянное наблюдение агентуры чекистов, как и участие в раввинской конференции не прошли для Леви-Ицхака даром. В 1928 году он был арестован и выслан в Алма-Ату на три года.
В начале 30-х годов раввин Леви-Ицхак вернулся в Днепропетровск и продолжил служение в синагоге. Начавшийся голод на Украине заставил его искать пути выхода на зарубежные организации. Позднее на следствии он покажет, что «знал о существовании ряда комитетов, организовывавших помощь голодающим из-за границы»[15], но связаться с ними у него не было возможности. И только в 1933 году он узнал о существовании Лондонского комитета помощи голодающим.
Благодаря Мойше Коликову, посетившему Днепропетровск, раввин Леви-Ицхак вышел на уполномоченного комитета в Киеве Вайшельбойма. Вернувшись в Днепропетровск, Леви-Ицхак «созвал представителей от прихожан синагог Днепропетровска и с их помощью составил список с адресами лиц, нуждающихся в помощи, и отвез этот список в Киев»[16]. После этого ряд жителей Днепропетровска получили талоны, которые в Торгсине можно было отоварить продуктами.
Конечно же, его контакты в Киеве были замечены агентами НКВД, уже следившими за членами комитета. Но в 1936 году раввин Леви-Ицхак отошел от активной деятельности, оставил службу и жил на иждивении сына. 28 марта 1939 года он был арестован. 30 марта его вывезли в Киев и привлекли к следствию по групповому делу «антисоветской группировки евреев-клерикалов Киева», предъявив ему обвинение в «организации клерикальной группы в Днепропетровске»[17].
На ночном допросе 31 марта раввину Леви-Ицхаку были заданы вопросы, касающиеся его сыновей, выехавших за границу: старшего сына Менделя и младшего сына Израиля-Лейба. Обвиняемый ответил, что его старший сын Мендель, зять Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона, выехал вместе с ним в Ригу в 1927 году, позднее учился в Германии, в 1932 году продолжил учебу в Париже и в настоящее время работает там инженером. Младший сын Израиль-Лейб выехал в 1926 году из Днепропетровска в Ленинград, где учился в одном из учебных заведений, а в 1931 году оказался в Берлине.
На последующих допросах следствие интересовали вопросы, связанные с прошедшей в 1927 году в Коростени конференцией раввинов, а именно: кто там присутствовал, кто с кем говорил, кто на кого выходил? На эти вопросы обвиняемый либо называл имена умерших или уехавших за границу, либо отвечал, что ничего не помнит, либо говорил, что не уверен в ответе.
Вот главные вопросы, которые интересовали следствие: «Когда виделся с Вайшельбоймом? Переписывался ли с ним? Кого еще из комитета помощи знал? Кто составлял список? Кто получал помощь? Кто мацу пек?»[18]. Ночные допросы продолжались по много часов, но следователь безуспешно пытался добиться от обвиняемого нужных ему показаний.
Если же обвиняемый называл лидеров сионистских организации в Днепропетровске, то это были или умершие, или давно вышедшие из организации, например, раввин Пинхас Гельман[19], Израиль Моцкин[20] и Мендл Иофе[21]. Других же членов организации он «не помнил», как «не помнил» целей и задач организации, в которой якобы участвовал.
На одном из допросов раввин Леви-Ицхак подтвердил, что во время переписи населения в 1937 году к нему обращались многие религиозные евреи с вопросом, что им писать в анкетах — верующий или неверующий? Он даже выступил в синагоге и объявил, что «советская власть не хочет обмана и нужно писаться верующим, а кто неверующий, должен писаться неверующим»[22].
4 августа раввина Леви-Ицхака, так и не добившись от него нужных показаний, возвращают из Киева в Днепропетровск, где прошли очные ставки со свидетелями и другими обвиняемыми. Отметим, что за время следствия у него сменилось около 14 (!) следователей. В конце августа ему было предъявлено обвинительное заключение, в котором, в частности, утверждалось:
«Шнеерсон, поддерживая связь с еврейской клерикальной общественностью за границей, создал в Днепропетровске антисоветское еврейское клерикальное подполье; по его указанию была создана сеть нелегальных касс, из которых оказывалась помощь "нуждающимся" евреям; в синагоге и на нелегальных сборищах у себя на квартире под видом совершения религиозных обрядов проводил антисоветскую пропаганду; по его указаниям выдавалась помощь семьям репрессированных».
23 ноября 1939 года раввин Леви-Ицхак Шнеерсон был приговорен как «социально-опасный элемент» к 5 годам ссылки в Казахстан[23]. В декабре был выслан в поселок Чиили Кзыл-Ординской области, откуда был освобожден лишь в марте 1944 года. Вернувшись в Днепропетровск, раввин Леви-Ицхак скончался в том же году.
Деятельность раввина Иосифа Богатина
В начале 1920-х годов в Саратове по приглашению религиозной общины появился раввин Иосиф Богатин, до этого совмещавший обязанности духовного и казенного раввина в Лепеле. После революции и ужасов Гражданской войны Саратов, ранее богатый купеческий город, был полон нищими, оборванцами, беспризорниками. Люди жили в обстановке постоянного страха за свою жизнь и жизнь близких.
Многие храмы и церкви многонационального поволжского города были осквернены, часть использовалась под склады и казармы. В здании городской синагоги разместилось какое-то учреждение, в городе не существовало даже легального молельного дома. Так что прибывшему раввину Иосифу предстоял тяжелый труд по воссозданию традиционной религиозной жизни евреев в городе.
В одном из окраинных районов Саратова раввину Иосифу удалось устроить маленький молельный дом, где стали зажигаться субботние свечи. «Постепенно этот дом сделался местом встреч не только Субботы, но и всех религиозных еврейских праздников, интереснейших встреч и бесед раввина с прихожанами»[24], — писал впоследствии внук саратовского раввина.
При небольшой общине был образован поначалу весьма скромный общественный фонд помощи нуждающимся еврейским семьям, больным, инвалидам и семьям, потерявшим на войне своих кормильцев. Мечтой раввина Иосифа стало возрождение в Саратове синагоги. Наконец, после долгих усилий он добился разрешения. Но для своей цели удалось получить лишь полуразрушенное здание.
«Среди прихожан молельного дома разыскивают строителей, каменщиков, маляров, штукатуров и т. д., — вспоминал впоследствии внук раввина. — Разрабатывается проект будущей синагоги, с огромными трудностями приобретаются дефицитнейшие строительные материалы. Энтузиасты не знают отдыха ни днем, ни ночью. И практически разрушенное здание медленно, но верно начинает принимать цивилизованный вид».
Работа по восстановлению синагоги продолжалась несколько лет, и вместе с прихожанами постоянно находился раввин Иосиф, выполняя любую грязную работу: «Кто-то замечает, что не к лицу это раввину, а он объясняет, что не может быть грязной работы там, где воздвигается Храм, где вскоре зажгутся субботние свечи, зазвучат молитвы, обращенные к Б-гу».
Наконец наступил вечер, когда синагога открыла двери для встречающих праздничную субботу евреев. Они входили в здание и сразу же ощущали на себе «согревающее сердце тепло, свет зажженных еврейскими женщинами субботних свечей». В дальнейшем раввину Иосифу удалось сплотить саратовских евреев, приобщить их к исполнению религиозных обрядов — все это благодаря частым встречам и серьезным беседам с прихожанами, постоянному вниманию к любому из них и помощи им в сложных ситуациях.
В ночь на 29 ноября 1937 года в дом раввина Иосифа явились чекисты с ордером на арест. После непродолжительного обыска, «свалив в принесенные с собой мешки многочисленные книги и рукописи раввина», они увели его с собой.
Основным обвинением, которое было предъявлено раввину Иосифу по окончании следствия, стало «проведение антисоветской агитации». 4 декабря 1937 года он был приговорен[25] к высшей мере наказания и 5 декабря расстрелян.
Сыновья раввина, Гиршль и Нохум, работавшие до 1937 года в американской благотворительной организации, вскоре также были арестованы и отправлены в лагерь[26]. Жена Иосифа Богатина, после перенесенных эмоциональных потрясений, тяжело заболела и оказалась практически прикованной к постели. Именно в это время семья раввина почувствовала «ответное тепло человеческих душ, ранее исцеленных и согретых раввином Иосифом. Люди помогали кто чем мог, пренебрегая опасностью, которой подвергались все отваживавшиеся общаться с членами семьи лишенца, семьи врага народа»[27].
Групповые дела хасидов в Одессе
В период 1937—1938 годов материалы большинства групповых дел начинались со стандартной фразы, за которой стояло сообщение секретного агента или же примитивный донос завистника: «В Яновское райотделение НКВД поступили данные о том, что...»[28], — после чего шел ряд фамилий арестованных и инкриминируемые им деяния.
Так и групповое дело хасидов в Одессе и области началось с подобного доноса. В нем сообщалось, что в селе Яновка Одесской области раввин Абрам Шахман и староста религиозной общины Лейба Шпигель при закрытии синагоги в 1934 году «активно вели антисоветскую агитацию среди еврейского населения против действия властей». После закрытия синагоги они организовали «в квартире Шихваря подпольную синагогу и на ее содержание периодически производили среди сельчан денежные сборы».
25 сентября 1937 года в селе Яновка Одесской области был арестован раввин Абрам Шахман — по обвинению «в тайной контрреволюционной деятельности». До середины 30-х годов официальным раввином в их селе был его отец Давид Шахман. Но в 1934 году синагога была закрыта властями, хотя верующие активно пытались отстоять ее. Тогда Абрам Шахман, сам раввин и шой-хет, стал совершать религиозные обряды тайно.
3 ноября 1937 года был арестован староста еврейской религиозной общины Лейба Шпигель, которого на основании показаний свидетелей обвинили в том, что он был главным организатором подпольной синагоги. Именно он проводил денежные сборы, а также занимался «антисоветской агитацией среди еврейского населения об укреплении еврейской религии».
29 ноября 1937 года раввину Абраму Шахману и Лейбе Шпигелю было предъявлено следующее обвинение: «Оставаясь непримиримыми религиозными фанатиками, они не прекратили своей антисоветской деятельности, для чего организовали в частной квартире Шихваря подпольную синагогу, где совершали религиозные обряды».
И это обвинение раввин Абрам Шахман подтвердил. Другое же обвинение — «в антисоветской агитации и распространении пораженческих слухов» — он категорически отрицал. Лейба Шпигель отрицал все обвинения. Не подтвердил он также и то, что являлся старостой еврейской религиозной общины, хотя об этом показали все свидетели.
23 января 1938 года Лейба Шпигель на заседании областного суда был приговорен[29] к 5 годам лагерей с последующим поражением в правах на 3 года, а раввин Абрам Шахман был оправдан судом по обвинению в антисоветской агитации за недоказанностью обвинения, а по обвинению в организации подпольной синагоги[30] был приговорен к принудительным работам на один год, но с зачетом предварительного заключения освобожден в зале суда.
28 февраля 1938 года в Одессе были арестованы Абрам Дулицкий, возглавлявший хасидскую религиозную общину, и раввин синагоги «Кейлес Яков» Хаим-Шмуэль Фишман. На первом допросе Абрам Дулицкий «признался», что был ранее тесно связан с бывшим раввином хасидской синагоги Виртманом и с Ребе Йосефом-Ицхаком Шнеерсоном до высылки последнего за границу. Поэтому после закрытия в 1929 году хасидской синагоги «Хабад» он организовал тайную синагогу в доме по адресу: Тираспольская улица, дом 22. На моления по субботам и праздникам там собиралось по 15—20 хасидов, и среди них были Герш Бердичевский, Герш Букштейн, Мойше Гольберг, Товлев Гутевич, Хаим Койхман, Хаим Сандлер, Беньямин Смехов, Мордхе Фишман, Перод Шаргородский.
Благодаря своим заграничным связям Абрам Дулицкий получал на организацию деятельности тайной синагоги большие средства. В 1932 году он специально ездил в Москву, чтобы встретиться с активными деятелями хасидов Менделем Волосовым и Хаимом Койхманом и договориться о дальнейших контактах с ними. Следствием в материалах дела он был представлен как «проповедник еврейских религиозников-хасидов, возглавивший нелегальное подпольное объединение их»[31].
Раввину Хаиму-Шмуэлю Фишману было предъявлено обвинение в том, что он группировал вокруг духовенства «контрреволюционно настроенные элементы из бывших торговцев, домовладельцев и других, использовал их для контрреволюционной агитации, клевеща по адресу советской власти о притеснении религии»[32].
На следующий день, 1 марта 1938 года, едва получив компрометирующие материалы на других членов общины, чекисты арестовали еще трех человек: маггида Шмуэля Дембина, раввина синагог «Шрайтникис» и «Мойхре Перес» Абрама Фридмана и председателя правления[33] хасидской синагоги «Хабад» Якова Куклина[34].
Любавичский хасид Шмуэль Дембин прибыл в Одессу из Варшавы в 1915 году и вскоре стал известным в городе маггидом в синагоге «Мойхре Перес». А после закрытия официальной синагоги «Хабад» был приглашен маггидом в тайную синагогу хасидов на квартире.
На первом же допросе следствие объявило его представителем Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона и обвинило в том, что он, «являясь нелегальным служителем религиозного культа — маггидом, возглавил в Одессе нелегальное объединение еврейских религиозников хасидов»[35].
Абрам Фридман, сын раввина Шмуэля, получивший традиционное религиозное воспитание, стал официальным раввином синагоги «Мойхре Перес» в 1923 году, когда ему было девятнадцать лет. У следователей не было сомнений, что он проповедовал в синагоге «в контрреволюционном националистическом духе». И вскоре от него добились соответствующих «признаний». Младший Фридман признал, что он всегда стоял «на позициях активной борьбы с советской властью», а в синагоге собирал верующих для «систематической контрреволюционной агитации за организацию выезда всех евреев в Палестину и образования там самостоятельного еврейского государства фашистского направления» [36].
От него же добились показаний против кантора синагоги Той-вы Гойхмана, который был арестован 8 марта 1938 года. Кроме стандартных обвинений ему инкриминировали также установление тесных и постоянных связей «с нелегальным объединением хасидов»[37].
В середине марта всем арестованным было предъявлено обвинительное заключение «С самого начала существования советской власти, как и вся реакционная часть духовенства, все они были враждебно настроены против советской власти и стали на путь борьбы с ней»[38].
Раввину Хаиму-Шмуэлю Фишману, кантору Тойве Гойхману и председателю правления Якову Куклину также вменили в вину «тесную связь с нелегальным объединением еврейских религиозных хасидов и агитацию среди еврейской молодежи в контрреволюционном религиозном духе».
Позднее, при реабилитации участников этого группового дела, прокуратурой было отмечено, что все обвинения против арестованных были основаны исключительно на личных «признаниях вины», полученных с помощью угроз и избиений. Показания же лжесвидетелей на очных ставках были написаны самими следователями.
23 марта 1938 года шесть обвиняемых были приговорены[39] к высшей мере наказания[40]. Тойва Гойхман, Шмуэль Дембин, Абрам Фридман, Яков Куклин и Хаим-Шмуэль Фишман были расстреляны 3 апреля, а Абрам Дулицкий — 7 апреля.
16 апреля был арестован последний оставшийся на свободе одесский хасид, председатель правления еврейской общины при синагоге «Мойхре Перес» Яков-Зельман Рымар. Ему были предъявлены показания уже расстрелянных единоверцев со стандартными обвинениями против него. Следствие также отмечало, что Рымар был единственным, кто во время и после завершения группового процесса настойчиво продолжал вести «активную работу по открытию недействующих синагог». 24 апреля 1938 года он был приговорен к высшей мере наказания и 9 мая расстрелян.
Разгром нелегальной иешивы в Бердичеве
К началу XX века Бердичев имел статус одного из центров хасидизма на Украине, в 1910 году здесь было 67 синагог, 100 хедеров, 2 еврейских кладбища, кроме того работало множество сионистских групп и подпольная типография Бунда. К 1920 году, после победы Октябрьской революции и окончания Гражданской войны, в городе еще жило около 30 тысяч евреев, но Хоральная синагога[41] с 1923 года была превращена в клуб воинствующих безбожников, а остальные — почти все были закрыты, благодаря активной деятельности членов евсекции Бердичевского комитета РКП(б).
До середины 30-х годов в государственных учреждениях города делопроизводство и обучение в еврейских школах еще велись на идише, существовали даже подпольные молодежные сионистские организации[42]. Продолжала работать и подпольная иешива «Томхей тмимим», которую организовал раввин Элиэзер Пинский[43]. В тридцатые годы он стал главным организатором подпольной сети религиозного воспитания евреев на Украине, руководя также иешивами в Бердичеве и Житомире.
К началу 1938 года в бердичевской иешиве обучалось двенадцать мальчиков из окрестных местечек и сел, шестерым было по 13—15, остальным — от 15 до 16 лет; большая часть занималась уже не по одному году. Позднее один из учеников иешивы вспоминал.
«Они занимались весь день, а на ночь разбредались кто куда. Двое спали на скамейке на бульваре, один залезал в пассажирский вагон и проводил ночь в купе, другой, пренебрегая опасностью, оставался на той самой галерее, где они учились, самый сообразительный отыскал чердак с печкой и ночевал с максимальными удобствами. Нескольких приютил человек, который прекрасно понимал, насколько опасно пускать в дом этих странных мальчиков»[44].
Накануне 24 января раввины Мойше Рубинсон (Караблицер) и Бер Гуревич решили собрать на фарбренген[45] обе группы учеников. После занятий в синагоге замерцали свечи, ученики сгрудились у застеленного белой скатертью стола, зазвучали слова учителя, тихие «лехаим»[46] и прекрасные хасидские мелодии. И все было забыто: холод за окнами, все опасности, гонения властей. Неожиданно раздался стук в дверь и громкие крики по-русски: «Откройте!» Никто не произнес ни слова, прекрасно понимая, что явились за ними.
«Они действовали быстро, словно всю жизнь готовились к этому моменту. В одно мгновение все исчезло со стола, а ребята попрятались кто куда. Один забрался в арон кодеш (священный ковчег для хранения Торы), другой — под кафедру, третий вскарабкался на книжный шкаф, двое укрылись в уборной, остальные — в жилых комнатах по соседству».
Дверь распахнулась, и в синагогу ворвались чекисты. После тщательного обыска обнаружили всех учеников, ведь чекистам было известно от секретных агентов, сколько учеников и учителей надо искать. Когда цифры сошлись, обыск прекратили, и всех отвезли в тюрьму. Там ученики были разделены на две группы: младших поместили вместе с раввином Мойше Рубинсо-ном, а старших — с раввином Бером Гуревичем.
Начались допросы. У мальчиков пытались выяснить: кто они, откуда прибыли, кто их учителя? Все отвечали одинаково: «Я — сирота, в городе ищу работу, в синагоге решил заночевать, никого не знаю из ребят и взрослых». Очная ставка с раввином Мойше стала для учеников потрясением. В их присутствии он подтвердил, что является меламедом и учит мальчиков Торе.
«Мальчики были в ужасе. Они не могли поверить своим ушам. Что случилось? Их учитель, постоянно призывавший их сопротивляться, превозмочь все пытки и насилие, никогда ничего не выдавать, не раскрывать рта, — неожиданно сдался».
Но мальчики продолжали утверждать, что не знают раввина Мойше и никогда не учились в иешиве. Следователям так и не удалось их сломить. Когда они ушли, то в камере наступила полная тишина. Мальчики боялись смотреть на учителя и ждали, что же он скажет.
И тогда раввин Мойше успокоил их. Он сказал, что его никто не мучил, и он признался во всем по собственной воле, так как боялся, что при отрицании очевидного чекисты станут избивать детей. Раввин Мойше пояснил:
«Тогда им удалось бы расследовать дело глубже, обнаружились бы связи с иешивой других людей, и все это могло бы иметь ужасные последствия для "Томхей тмимим" и всех бердичевских хасидов. Поэтому я решил взять все на себя. Я встретил вас на улице, привел в синагогу и учил Торе все это время, заботясь о вашем пропитании и других нуждах. Они должны решить, что я один в ответе за все».
В заключение раввин Мойше убедил мальчиков твердо стоять на своем, чтобы не подвести родителей, они сироты. Когда следователи вернулись в камеру, то все мальчики подтвердили слова учителя. Через несколько дней они были отправлены в закрытый интернат[47] под Бердичевом как трудновоспитуемые.
Самым тяжелым испытанием для мальчиков стала разлука с родителями. Особенно их беспокоила мысль о том, как родители мучаются, не получая от них вестей. Даже за пределами интерната встреча с родными была невозможна из-за постоянной слежки. Но приезд двух молодых раввинов, Михоэля Тейтельбаума и Михеля Рапопорта, тайно прибывших в Бердичев для подготовки побега, все изменил.
Прежде всего, во время прогулок за территорией интерната с мальчиками была установлена постоянная связь, потом им передали пару тфилин, чтобы они могли молиться. Затем ребята стали понемногу задерживаться во время прогулок, терпя крики надзирателей и угрозы запретить гуляние за пределами интерната.
Случайно один из мальчиков подслушал разговор администратора интерната с бердичевскими чекистами. Тот жаловался на исключительное упрямство и непослушание ребят и предлагал перевести их в другой интернат.
На следующий же день, выйдя на обычную прогулку, первая пара ребят тут же отправилась на вокзал. Когда она скрылась из виду, за ней последовала вторая пара, затем то же самое сделала третья. Собравшимся в условленном месте мальчикам вручили билеты на киевский поезд. На станции они по одному вышли из укрытия и поспешно заняли места в разных вагонах.
В Киеве беглецы разошлись по заранее полученным адресам. Ребе Михоэль, прибывший в Киев на следующий день, отправил ребят в Гомель, Курск и другие города для продолжения учебы в иешиве «Томхей тмимим». После ее окончания они стали служить раввинами, меламедами, моэлями и шойхетами в подпольных еврейских религиозных общинах в разных городах страны.
Преследование школьника-еврея в Кременчуге
Вспоминает Моше Ниселевич:
«До одиннадцати лет отцу удавалось не отдавать меня в школу. Мы с сестрой сидели дома, а соседи, знавшие об этом, не вмешивались: ведь мы никому не мешали. Но однажды, играя во дворе с ребятами, я нечаянно угодил камнем по голове соседскому мальчишке. Тут же вызвали милицию, сразу же стало известно, что мы с сестрой не ходим в школу. Это было страшно, так как отцу угрожали тюрьмой и лишением родительских прав. Пришлось нам пойти в школу, да не в простую, а в еврейскую. Это было намного хуже, чем "обыкновенная" школа, так как еврейские школы были оплотом борьбы "евсеков" с еврейской религией и традицией.
В школе я пошел сразу в третий класс, потому что уже хорошо умел читать и писать. Все обучение в нашей школе велось на идише, все учебники тоже были на идише. Некоторые предметы я очень любил, например географию. До сих пор помню, с каким захватывающим интересом я разглядывал географические карты. Но при всем том в школе мне было очень тяжело. Много было проблем: например, невозможно было сидеть на уроке в головном уборе. Посоветовавшись с раввином, папа разрешил мне ходить в школу без шапки, а выходя на переменах на улицу, я ее снова надевал. Вообще, школа стремилась искоренить в детях еврейство всеми возможными способами. Даже те слова, что вошли в идиш из древнееврейского, в наших учебниках писались неправильно, согласно "советско-еврейским" законам правописания.
Но самым трудным, конечно, было соблюдение субботы. Начав учиться, я для себя твердо решил: по субботам в школу ходить не буду. Как сейчас помню свое появление в школе на следующий день после первой пропущенной субботы. Вхожу я в класс, а учительница, Шура Григорьевна, спрашивает меня: "Ниселевич, почему ты не был в школе?" Ребята посмеиваются надо мной, а я краснею и бормочу что-то насчет головной боли. А Шура Григорьевна под смех всего класса говорит мне: "Голова болела? Это ты шабес[48] справлял, а не голова у тебя болела!"»[49]
Подобные сцены повторялись неоднократно, и однажды учительница не выдержала и отвела его к директору школы, который, напомнив Моше, что он как религиозный человек не должен лгать, долго уговаривал мальчика сказать правду: что именно отец запрещает ему посещать школу в субботу.
«Я ответил, что, наоборот, папа заставляет меня идти в школу, но я сам не хочу идти, так как покойный дедушка учил, что в субботу нельзя писать и нельзя ничего учить, кроме Торы. Откуда директору было знать, что своего деда я не помню, потому что он давным-давно умер. Директор еще долго уговаривал меня свалить всю вину на отца, но я твердо стоял на своем: дедушка меня так научил. Во время разговора директор засыпал меня цитатами из священных книг, убеждая сказать правду. А я слушал и думал: "Дай Б-г, чтобы и я когда-нибудь знал так много..."[50].
Через несколько недель пропусков уроков по субботам учительница вновь отвела мальчика к директору, который посадил его в машину и привез к большому зданию, где в одной из комнат их уже ждали три молодых еврея, очень похожие на директора школы.
«И вот они снова стали приводить цитаты из Торы, Мишны[51], Талмуда, доказывая, как плохо может быть человеку, когда он врет; а потому я-де должен быть откровенным и признаться, что отец не пускает меня в школу по субботам. Я же стоял на своем: отец, мол, гонит меня в школу, но я сам не могу и не хочу идти на святотатство. Несколько часов продолжалась наша беседа в том же духе, пока, наконец, они не перешли к угрозам. Какими только несчастьями для нашей семьи они меня не запугивали!
Но, как ни странно, именно после этого разговора на нас с сестрой махнули рукой. Больше меня ни разу не вызывали для бесед по поводу пропусков уроков в субботу и даже перестали делать замечания»[52].
Жизнь религиозного студента-еврея в Казани
Вспоминает Ицхак Зильбер:
«Синагоги в Казани в то время не было; евреи арендовали часть дома у одного русского на окраине города, в районе озера Кабан, и в годы учебы в университете я старался ходить туда каждый день. Я очень боялся, что встречавшиеся мне по дороге знакомые студенты догадываются, куда я иду. Но Б-г миловал, и за годы учебы у меня не было никаких инцидентов, связанных с моей религиозностью. Я взял себе за правило по два часа в день учить Талмуд, а если по каким-либо причинам не успевал этого сделать, то записывал свой "долг" и потом ''отрабатывал" его, но, конечно, не в субботу: суббота и без того всегда была посвящена учебе.
В декабре 1940 года я с отличием закончил университет и был направлен на работу в школу села Столбищи. Я жил в одной комнате с тремя учениками, и это создавало массу затруднений. Сначала я пытался возлагать тфилин на чердаке рано утром, когда все еще спали. Но это могло вызвать подозрения, и я уходил за село или запирался в школьной лаборатории.
Были проблемы и с едой, так как жившие со мной ученики время от времени пытались меня чем-то угостить. Помню, как однажды один из них застрелил утку, сварил из нее суп и буквально насильно пытался накормить меня. Я с трудом дождался, пока он уйдет, и скормил этот суп кошке с котятами, которые, в отличие от меня, остались вполне довольны.
Очень тяжело было в Песах. Я надеялся уехать на пару дней в Казань и даже достал на первый день Песаха направление к врачу, но меня не отпустили. Хорошо, что мама на всякий случай заранее снабдила меня мацой»[53].
Преследование хасидов в Риге
Вспоминает Натан Баркан:
«В 1940 году настал и наш черед. Русские вошли в Латвию. Постепенно закрылись все талмуд-торы, еврейские школы, одна за другой закрывались синагоги. Дома молиться не запрещалось, но были созданы такие условия, что многие евреи стали уходить от религии — кто из страха, кто по слабости характера <...>
Иешива просуществовала еще полгода. Я учился там, и мне так не хотелось бросать учебу! Трудностей в эти полгода было — не счесть. Надо было получать новый паспорт, а для этого требовалась справка с места работы. Днем я учился, а по ночам работал грузчиком, — но справку на работе мне не дали. "Ты, — говорят, — религиозный, по субботам не работаешь и работать не собираешься, так о какой же справке может идти речь?" Так я тогда и остался без паспорта.
Мой брат, Шая-Ханох, был раввином в небольшом местечке Гостини. Он организовал там хабадскую иешиву, в которой преподавали такие раввины, как Йехезкель Гиммельштейн, Йехезкель Фейгин, Гилель Гуревич. Я начал учиться в Гостини, но и туда добралась советская власть: евреев начали притеснять, иешиву закрыли, и нам пришлось уехать из местечка.
Я понял, что надо уезжать. В Вильнюсе еще тогда существовало консульство Японии, и японский консул делал все возможное, чтобы помочь евреям бежать из России. Ученики иешив стали съезжаться в Вильнюс.
Вот и мы с моим товарищем решили пробираться в Вильнюс. Нужно было переходить латвийско-литовскую границу — тогда была еще такая граница, и охранялась она с двух сторон. Это было зимой, в мороз. Надо было по льду переходить реку. В местечке возле реки жил один раввин, удивительной доброты человек. Когда мы пришли к нему, рассказали, кто мы такие, и попросили помочь нам, он ужасно испугался, но согласился.
При первой же попытке перехода границы нас задержали пограничники. Я уж не помню, что мы им наговорили, но они нас отпустили, однако стали следить за нами. Мы, конечно, были неопытны, выдали себя, и нас снова схватили. Это был мой первый арест, но не последний. Допрашивали нас двое: латыш и русский, оба в каких-то высоких чинах. Русский все допытывался, не бундовцы ли мы, пока его латышский коллега, более сведующий в таких делах, не объяснил ему: "Раввины бундовцами не бывают". И на том спасибо.
Нас продержали три дня и отпустили. Спас нас реб Мордехай Дубин, использовавший последние остатки своего влияния, чтобы помочь евреям. Вернувшись в Ригу, я зашел к нему, чтобы поблагодарить. А через неделю его самого арестовали»[54].
[1] Ховкин Э. С. 203.
[2] Выдержки из письма... // «Алеф». М., 1993 (5753). № 484. С. 29.
[3] Здесь использованы материалы и приводятся выдержки из книги: Ховкин Э. Непокорившийся. С. 149—154.
[4] Имел восемь сыновей, из которых семь учились в любавичской иешиве.
[5] Вагнер 3. С. 181.
[6] По Межигорской улице, дом 2.
[7] «Цейре-Цион» («Молодежь Сиона») — умеренное сионистское социалистическое рабочее движение, основанное в 1903 году и ставшее по существу независимой партией с 1917 года.
[8] Здесь и далее выдержки из следственного дела Бородянского X. и др. Архив Управления СБУ по Киевской области. Д. 55822-ФП.
[9] После войны он станет одним из активных участников подпольного комитета во Львове, на его квартире будут проходить тайные совещания руководителей комитета.
[10] Под руководством Н. Лабковского, Абы Плискина, Мордхе-Цви Харитонова и Менделя Футерфаса.
[11] Здесь и далее выдержки из следственного дела Коликова М. Я. и др. Архив ЦГАОО Украины. Д. 58707-ФП.
[12] По ст. 54-10 и 54-11 Уголовного кодекса УССР.
[13] В материалах следственного дела проходил как Лейвик Залманович Шнеерсон.
[14] Котлярский М. Мой сын — Менахем Мендл Шнеерсон // «Алеф». М., 1992 (5752). № 424. С. 32.
[15] Котлярский М. С. 33.
[16] Там же.
[17] Следственное дело Коликова М. Я. и др. Архив ЦГАОО Украины. Д. 58707-ФП.
[18] Котлярский М. С. 33.
[19] Скончавшийся в 1921 году.
[20] Вышедший из организации и скончавшийся к этому времени.
[21] Также скончался.
[22] Котлярский М. С. 33—34.
[23] Причем началом срока в приговоре указано 8 марта, очевидно, в этот день было утверждено постановление об аресте.
[24] Здесь и далее приводятся выдержки из статьи: Бенькович Б. Воспоминания внука саратовского раввина // «Лехаим». М., 1999. № 87.
[25] По постановлению Тройки при Управлении НКВД по Саратовской области.
[26] Они были освобождены после окончания Второй мировой войны «с сильно подорванным здоровьем».
[27] 4 мая 1978 года раввин Иосиф был реабилитирован.
[28] Здесь и далее приведены выдержки из следственного дела Шпигеля Л. С. и др. Архив Управления СБУ по Одесской области. Д. 24373-п.
[29] По ст. 54-10 Уголовного кодекса УССР.
[30] По ст. 111 Уголовного кодекса УССР.
[31] Следственное дело Дулицкого А. Н. Архив Управления СБУ по Одесской области. Д. 17553-п.
[32] Следственное дело Фишмана Х.-Ш. К. Архив Управления СБУ по Одесской области. Д. 16800-п.
[33] Стал председателем правления в 1926 году.
[34] В 1935 году он был арестован и приговорен к двум годам заключения.
[35] Следственное дело Дембина Ш. А. Архив Управления СБУ по Одесской области. Д. 20321-п.
[36] Следственное дело Фридмана А. 3. Архив Управления СБУ по Одесской области. Д. 17045-п.
[37] Следственное дело Гойхмана Т. Ф. Архив Управления СБУ по Одесской области. Д. 21366-п.
[38] Следственное дело Куклина Я. А. Архив Управления СБУ по Одесской области. Д. 21366-п.
[39] По ст. 58-10 и 58-11 Уголовного кодекса РСФСР.
[40] По постановлению Тройки при Управлении НКВД по Одесской области.
[41] До 1920 года раввином Хоральной синагоги был Шмуэль Вейнтроб, до 1921 — раввин Яков Берман, до 1923 — раввин Мойше Прицкер.
[42] К началу 40-х годов все это было ликвидировано.
[43] Был известен как «большой знаток Торы и хасидизма».
[44] Здесь и далее выдержки из статьи: Цейтлин А.-Э. Хесель. // «Лехаим». М., 1992. № 9-10.
[45] Фарбренген — собрание хасидов, обычно приуроченное к разным памятным датам, во время которого говорят слова хасидута, поют хасидские песни и произносят «лехаим».
[46] «Лехаим» — «за жизнь».
[47] Интернат находился в ведении органов НКВД.
[48] Шабес (суббота) — седьмой день еврейской недели и день отдыха, установленный Богом, который сотворил мир в шесть дней, а на седьмой отдыхал.
[49] Вагнер 3. С. 169—170.
[50] Там же. С. 170-171.
[51] Мишна — основополагающая часть Талмуда.
[52] Вагнер 3. С. 171—172.
[53] Вагнер 3. С. 66—67.
[54] Вагнер 3 С 18—20.