Глава 2
ЖИЗНЬ ЕВРЕЙСКИХ РЕЛИГИОЗНЫХ ОБЩИН В ЛЕНИНГРАДЕ. РЕПРЕССИИ ПРОТИВ ХАСИДОВ
Надо помнить, что тюрьма и принудительные работы — это страдания временные, а Тора и заповеди вечны!
Ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон
Религиозная ситуация в Ленинграде в 20-е годы[1]
Наплыв религиозных евреев в начале 20-х годов в Ленинград привел к необходимости открытия в городе новых синагог и молельных домов, так как Хоральная и другие синагоги во время религиозных праздников были переполнены. Открылись, например: хасидская синагога «Бейс-Яков»[2] на углу Троицкой улицы; синагога «Шаарей Цион» («Врата Сиона») на Знаменской[3]; «молельня хасидов-торговцев» в малом здании Хоральной синагоги во главе с Иегудой-Лейбом Майзелем; синагога «Тиферес Исроэль» («Слава Израиля»)[4] в квартире на Вознесенском проспекте[5] и др. Заметим, что в начале 20-х годов советская власть больше внимания уделяла борьбе с «тихоновской» Православной Церковью, чем с еврейскими религиозными организациями, которыми сначала активно занимались лишь евсекции[6].
С началом НЭПа появились первые признаки либерализации политики властей в отношении религии: позволялось учреждать религиозные объединения в форме «обществ», которые имели немного больше прав, чем разрешенные в 1918 году «группы верующих», так называемые «двадцатки»[7]. В Ленинграде группа общественных и религиозных деятелей, воспользовавшись постановлением, создала общину с расширенными полномочиями, получившую статус «религиозного общества» и объединившую «двадцатки» почти всех синагог[8].
24 октября 1924 года состоялось собрание учредителей Ленинградской еврейской религиозной общины (ЛЕРО), на котором был принят проект Устава. 26 января 1925 года община была зарегистрирована, но, как и все религиозные общины, не имела прав юридического лица и не могла владеть собственностью. ЛЕРО управляла Хоральной и кладбищенской синагогами, в состав ее руководства входили также и представители малых синагог.
Хасидам под синагогу был передан полуразрушенный двухэтажный дом, и община вложила много труда и средств в его восстановление и организацию в нем хасидской синагоги «Цемах Цедек». К концу 20-х годов в Ленинграде уже действовало семнадцать синагог и молелен[9], причем даже корреспонденты партийной газеты «Ленинградская правда» в своих статьях признавали, что синагоги посещают не только нэпманы, но и «кустари, съезжающиеся из Невеля и Витебска в поисках призрачного счастья, и даже иногда отсталые жены рабочих»[10].
Позднее в той же газете один из авторов с тревогой писал об усилении влияния Ребе Йосефа-Ицхака на рост интереса к религии, причем «не только со стороны еврейских буржуазных элементов, но и более или менее широких кругов евреев-трудящихся»[11]. А с точки зрения органов ГПУ, Йосеф-Ицхак был «одним из столпов еврейского религиозного движения ортодоксов (хасидов)»[12].
Переезд Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона в Ленинград
11 марта 1924 года в шесть часов вечера на квартиру Ребе Йосефа-Ицхака в Ростове-на-Дону явились чекисты. Обыск продолжался долго и основательно. Ребе должны были арестовать и привлечь к суду, но активные хлопоты его друзей и обращения их знакомых, близких к властям, дали результат — удалось неофициально договориться с властями: Ребе не будет арестован, если покинет город навсегда.
В июне 1924 года, без привлечения к себе особого внимания, Ребе Йосеф-Ицхак выехал с семьей и помощниками в Ленинград, откуда руководство тайной работой развернулось с еще большим размахом. Сотни его посланников разъезжали по всей стране с поручениями и наказами.
С появлением в Ленинграде Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона многие хасидские семьи стали перебираться туда же. Одним удавалось устроиться в самом городе, другие стали селиться в пригородах, и прежде всего в поселке Новая Деревня. С одной стороны, это позволяло хасидам находиться достаточно близко к своему духовному пастырю, с другой — давало им возможность создать сплоченную еврейскую общину в тихом, достаточно надежном месте, чтобы продолжать традиционную религиозную жизнь. Постепенно поселок Новая Деревня превратился в своеобразный центр хасидизма.
Вспоминает раввин Рафаил Немойтин:
«Когда Ребе Йосеф-Ицхак переехал в Ленинград, я был совсем мальчишка, пятнадцати лет. Мой дед был хасидом Ребе Шмуэля[13], мой отец Шмуэль Немойтин — хасид Ребе Шолома-Довбера[14], а я стал хасидом его сына. Впервые увидел я рабби Йосефа-Ицхака во время гражданской войны. Сколько помнится, он несколько раз приезжал в Петроград по делам. Мой отец, реб Шмуэль, держал еврейскую столовую и магазин кошерного мяса, так что все дороги вели к нам...
Каким мне запомнился будущий Ребе? Молодой, рыжий, красивый, остроумный, довольно веселый. Ясный выговор. Деловой. И добрый»[15].
В квартиру Ребе постоянно приезжали любавичские хасиды со всех концов страны. В большой гостиной, превращенной в синагогу, регулярно собиралось на молитву множество людей. О руководимом Ребе движении узнали на Западе, и к нему, как председателю Совета раввинов еврейских общин Союза, обратились с предложением финансовой помощи несколько зарубежных благотворительных организаций.
С 1925 года ежегодная помощь, приходящая из разных стран, распределялась, согласно решениям Совета, на поддержку микв, организацию хедеров и иешив, оплату работы шойхетов, раввинов, меламедов, преподавателей Торы в синагогах и по домам в еврейских общинах по всей стране. Отдельная помощь оказывалась и колонистам новых еврейских сельскохозяйственных поселений.
Чтобы представить масштаб деятельности Ребе и его помощников, приведем выдержку из его письма за границу, в котором он, не называя имен и городов, сообщал, на что будут потрачены запрошенные Советом средства.
«25 раввинов получат 10 долларов (раз в три месяца);
50 раввинов получат 8 долларов (раз в три месяца);
50 раввинов получат 5 долларов (раз в три месяца);
200 меламедов получат 10 долларов в месяц;
100 меламедов получат 20 долларов в месяц;
15 меламедов получат 40 долларов в месяц;
Люди, дающие уроки Торы в синагогах, получат:
50 человек — по 10 долларов;
50 человек — по 15 долларов;
15 человек — по 4,30 доллара;
5 человек — по 5,50 доллара»[16].
Далее Ребе обращал внимание на то, что в маленьких городках и местечках миквы находятся в плачевном состоянии и нуждаются в постоянной поддержке, причем в одних местах помощь может быть единовременной, а в других — ежемесячной.
«Единовременная помощь будет включать:
50 микв получат каждая по 50 долларов;
100 микв получит в среднем каждая по 25 долларов (напоминаю, что речь идет здесь только о единовременной помощи).
Ежемесячная помощь включает:
100 микв будут получать по 10 долларов»[17].
В течение нескольких лет во многих городах и областях были отремонтированы миквы, восстановлены и открыты новые хедеры, поддержана деятельность тайных отделений иешивы «Томхей тмимим» и созданы новые. Активная деятельность Ребе и его последователей, благодаря материальной помощи западных благотворительных организаций, позволила ему исполнить наказ отца, Ребе Шолома-Дойв-Бера, — «выходить и распространяться».
Открытие иешивы в Невеле. Арест ее руководителей
В 1925 году, по заданию Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона, в город Невель Ленинградской губернии прибыл выпускник иешивы «Томхей тмимим» Шмуэль-Исроэль Левин[18]. В течение года он организовал там нелегальную синагогу, объединил молодежь в группу «Тиферес Бахурим» («Краса молодежи»), участники которой стали обучаться в созданном им отделении иешивы «Томхей тмимим», получившей имя Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона.
Главной целью создания этой иешивы была подготовка раввинов и шойхетов для хасидских общин. Вскоре в нее стали направляться на учебу юноши из многих городов и местечек. В ней одновременно обучалось до 65 учеников. Средства на содержание помещения и выплату стипендий ученикам передавались из Польши. Руководители иешивы ставили перед собой задачу «любой ценой поддержать свет души еврейской, чтобы никто не смог погасить его»[19].
Янкель Гуревич, ученик невельской иешивы, арестованный позднее в Ленинграде, покажет на допросе: «Впервые я поступил учиться в ешибот в городе Невеле, где училось 40 или 46 человек»[20]. Другой выпускник, арестованный в 1938 году в Московской области, даст вынужденные показания о том, что молодежь «в ешиботе воспитывалась в контрреволюционном направлении», что «преподаватели ешибота постоянно высказывали враждебные взгляды к существующему строю и клеветали на партию и советскую власть», что учащиеся должны были «вести среди населения контрреволюционную агитацию». Он же показал, что при нем иешиву в Невеле окончили 15—20 человек[21], после чего все они «выехали на работу в разные города»[22].
К началу 1928 года органам ГПУ стало известно о деятельности группы «Тиферес Бахурим» и о ее руководителях — Юде Эбере и Хаче Фейгине, которые успели вовремя скрыться. Меламед Самуил-Шмуэль Левитин был арестован и выслан в Сибирь, а тайная синагога, в которой работала иешива, вместе с ней была вскоре ликвидирована.
Руководитель иешивы Шмуэль-Исроэль Левин, вовремя предупрежденный, срочно выехал из Невеля в Торопин, его ученики также успели скрыться. Самуил Арванд, Гирш Ардов, Янкель Гуревич, Залман Гурарий и Абрам Обольский выехали в Ленинград, где продолжили учебу в нелегальной иешиве; Файвист Бере-зин поступил в харьковскую иешиву[23].
Израиль-Иосиф Аронштам, Нейах и Яков Ганзбурги, Лазарь Герцович и Хаим Левин выехали в Москву, где их какое-то время прятали по квартирам, а потом помогли устроиться на работу в артель «Мебельщик» в поселке Егорьевск под Москвой. Там они влились в большую хасидскую общину и продолжили свое обучение в нелегальной иешиве, руководимой раввином Нахумом-Ги-лелем Пинским.
Конфликт хасидов с лидерами ЛЕРО[24]
Рост авторитета Ребе волновал не только власти, но и руководителей Ленинградской еврейской религиозной общины (ЛЕРО), так как ставил под сомнение их лидерство в организации религиозной жизни Ленинграда. В 1925 году правление ЛЕРО выступило с инициативой проведения всероссийского еврейского религиозного съезда, на котором должны были обсуждаться вопросы, связанные со строительством микв, продажей кошерного мяса, обучением детей Торе.
Лидеры ЛЕРО организацию съезда — поездки по крупным общинам, переписку с остальными, получение разрешения властей[25] и т. д. — были готовы взять на себя, рассчитывая при этом, что в случае успеха съезда материальная помощь западных благотворителей будет перераспределена в их пользу.
В августе 1925 года к Ребе Йосефу-Ицхаку обратился Л. Гуревич, председатель правления ЛЕРО, с предложением поддержать их идею созыва в Ленинграде религиозного съезда посредством рекомендательных писем к общинам хасидов в других городах.
Отношение хасидов к ЛЕРО было отрицательным, ведь среди ее руководителей было много общественных деятелей, наследников революционных преобразований в стране после Октября 1917 года и участников преследования религии. Поддержку раввином Давидом-Тевелем Каценеленбогеном предложений членов правления ЛЕРО хасиды объясняли его якобы «детской доверчивостью и старческой немощью, позволявшими лукавому и бесчестному правлению использовать Каценеленбогена в своей нечистой игре»[26].
Во время разговора с Л. Гуревичем у Ребе возникли опасения, что за спиной организаторов стоит руководство ленинградской евсекции, а значит, и органы ГПУ. В какой-то мере Йосеф-Ицхак в своих опасениях оказался прав, так как во многих городах раввинов приглашали в органы ГПУ и настоятельно советовали им принять участие в съезде[27], хотя следует учесть и тот факт, что для Ребе усиление ЛЕРО означало ослабление влияния Совета раввинов еврейских общин Союза, который он возглавлял.
В середине ноября десять членов руководства ЛЕРО, в основном хасиды, демонстративно ушли в отставку, к раввину Давиду-Тевелю Каценеленбогену была направлена делегация, чтобы «открыть ему глаза», но успеха она не имела. А в воскресенье 22 ноября в Хоральную синагогу были приглашены прихожане районных молелен на митинг, на котором им рассказали, что безбожное правление ЛЕРО тайно готовит съезд, цель которого — отвратить евреев от Торы.
16 июня 1926 года состоялось собрание учредителей нового общества хасидов «Цемах-Цедек» под руководством близкого к Ребе раввина Шимона Лазарева, куда вошли многие из участников митинга. Правда, устав общества «Цемах-Цедек» был зарегистрирован властями лишь через год[28].
На выборах 1926 года в правление ЛЕРО вошли хасидские раввины Шмуэль Меклер и Шмарьягу Гурарий, — так что участие хасидов в делах ЛЕРО продолжалось. Но открытая конфронтация между ЛЕРО и Хабадом усиливалась, а продолжение подготовки лидерами ЛЕРО религиозного съезда вызвало активное противодействие со стороны руководителей хасидов.
В декабре по крупным еврейским общинам были разосланы письма с открытым обращением Ребе Йосефа-Ицхака, в которых он предупреждал, что «призыв ко всеобщему съезду представляет сейчас опасность, это вещь нечистая, и поэтому я выступаю против нее окончательно и бесповоротно. Я предвижу, что съезд приведет к последствиям очень нехорошим, пусть Всевышний обережет нас от них...»[29].
Письма Ребе и распространявшиеся слухи о том, что в созыве этого съезда заинтересовано ОГПУ, с целью установить надзор за раввинами, привели к тому, что общины Москвы, Минска, Кременчуга, Днепропетровска высказались против участия в нем. Несмотря на это, подготовка съезда продолжалась, раввин Давид-Тевель Каценеленбоген встречался с Ребе Йосефом-Ицхаком, чтобы договориться с ним о поддержке инициативы ЛЕРО, но эта попытка не имела успеха.
Раввинская конференция в Коростени
А в октябре 1926 года к Ребе Йосефу-Ицхаку обратились организаторы[30] готовящейся в Коростени конференции верующих Волынской губернии (раввинская конференция)[31], уже получившие на ее проведение разрешение властей. На предложение организаторов принять в ней участие Ребе заявил, что хотя сейчас не время для съездов и есть подозрение, что в нем будут участвовать «красные раввины», но этот съезд, возможно, не принесет вреда, а может быть, от него и будет польза. Он выделил организаторам финансовую помощь и послал туда своего представителя[32].
Раввинская конференция прошла весной 1927 года, и в ней приняли участие пятьдесят раввинов Волыни и двадцать три гостя из разных общин[33]. Продолжалась она около недели и прошла на волне большого духовного подъема. Почетным председателем, несмотря на отсутствие, был избран Ребе Йосеф-Ицхак, его приветственное письмо было зачитано в первый же день конференции.
В этом письме Ребе напоминал участникам конференции о тех требованиях, которые так и не сумели предъявить советскому правительству участники московского съезда раввинов[34], а именно: «предоставить евреям полную самостоятельность во всем, что касается соблюдения заповедей Торы»; «разрешить еврейским детям, записанным в советские школы, не ходить в них по субботам и праздникам» и др.
На конференции была выдвинута идея объединения еврейских религиозных общин всей страны и был избран исполнительный комитет[35], который должен был осуществлять принятые решения. Возможно, избрание Ребе почетным председателем раввинской конференции, зачитывание его приветственного слова стало последней каплей, переполнившей чашу терпения властей.
Вскоре был арестован один из организаторов конференции, но через несколько дней его освободили. Он-то и предупредил Ребе о готовящемся аресте четырех активнейших раввинов и высылке их в административном порядке, без суда и следствия, чтобы не было шума. Первым в этом списке стояло имя Ребе Йосефа-Ицхака.
Подготовка съезда лидерами ЛЕРО между тем продолжалась. Ребе, убежденный, что евсекция использует съезд для раскола в раввинате, весной 1927 года вновь обратился к верующим с предупреждением не участвовать в нем. В повестке съезда намечалось обсуждение острых проблем: организация религиозного обучения детей, субботний отдых, отмена запрета на издание религиозной литературы, благотворительность и т. д.
В готовящемся съезде должны были участвовать 179 делегатов от ПО легальных общин[36]. Против одного из пунктов — создание религиозно-философского семинара для подготовки раввинов — активно выступал Ребе. Он считал, что принятием этого пункта власти поставят условие — выявление всех подпольных иешив. Да и избрание исполнительного органа съезда, на работу которого в будущем должна будет выделяться часть средств западных благотворительных фондов, он также считал нежелательным для нелегальной работы по возрождению традиционной религиозной жизни евреев.
Решение Совета раввинов еврейских общин. Празднование Пурима в Москве
Зимой 1927 года Ребе Йосеф-Ицхак по делам прибыл в Москву, где на конспиративной квартире встретился с членами Совета раввинов еврейских общин Союза. При обсуждении плана работы на второе полугодие долго спорили, должен ли Совет субсидировать евреев, кустарей, работавших на дому. Ребе убеждал, что именно эту помощь надо расширять, ведь она дает возможность религиозному еврею работать, не нарушая субботы.
В конце концов Ребе удалось убедить спорящих, и решение было принято членами Совета единогласно, после чего на встрече с представителем американского благотворительного фонда он договорился о дополнительных ассигнованиях в бюджет Совета раввинов еврейских общин Союза на второе полугодие[37]. Это решение дало возможность закупить специальное оборудование для надомного труда, которое стало источником пропитания для тысяч еврейских семей во многих областях на Украине и в Центральной России.
О пребывании Ребе в Москве и тайных встречах с московскими хасидами стало известно чекистам. В начале февраля в органы ГПУ был вызван председатель московской еврейской общины Альберт Фукс. В ходе долгой «беседы» ему стало ясно, что органы уже собрали многочисленные «свидетельские» показания о деятельности Ребе и что положение складывается достаточно серьезное.
По возвращении Фукс не стал рассказывать членам правления Хоральной синагоги, взволнованным столь долгим пребыванием его в ГПУ, об истинной цели допроса, ограничившись лишь отговоркой. Но одному из них, хасиду, приближенному к Ребе, он подробно рассказал, о чем его спрашивали: действительно ли, что Ребе в Москве собрал «большую сумму денег для еврейских религиозных учебных заведений»; верно ли, что «значительные суммы денег для этих целей он получил из-за границы»; так ли, что Ребе Йосеф-Ицхак — «авторитет для сотен тысяч религиозных евреев, вне зависимости от того, являются они хасидами или нет?»[38].
Подробно рассказав о содержании долгой беседы, Альберт Фукс просил передать Ребе, чтобы тот этой же ночью выехал из Москвы. Ребе в то время не мог выехать из Москвы, так как получил от родных известие об аресте в Ленинграде его секретаря, раввина Эльхонена-Бера[39] Морозова. Поэтому он остался в столице, решив праздник Пурим[40] провести в хасидской синагоге, о чем позднее вспоминал Альберт Фукс[41]:
«В четверг вечером, проходя мимо любавичской синагоги, я увидел, что она освещена множеством свечей и полна людьми так, что яблоку негде упасть. Множество людей, которым не хватило места внутри, толпилось на улице. На мой вопрос, что происходит, мне ответили, что в синагоге выступает Рабби, так как сегодня «Пурим катан»[42]. Услышав это, я подумал: «Какое мужество и силу получил в наследство внук от деда[43], который, не считаясь с личной опасностью, стоял против великих злодеев и защищал еврейский народ».
Я зашел в синагогу послушать Рабби и увидел, что он стоит в центре зала и громким протяжным голосом говорит о чуде Пурима. Рабби говорил о стойкости народа Израиля и его способности сопротивляться врагам. Рабби напомнил о 22 000 еврейских юношей, учеников Мордехая, которые в то время, когда был издан указ, запрещавший изучение Торы, сказали своему учителю: «Мы с тобою всегда и на жизнь и на смерть», — и эти дети и юноши победили могущественного министра Амана. И эта борьба постоянна, эта вечная война, ведущаяся в каждом поколении и в любом месте мира. И только изучение Торы с самых юных лет может укрепить фундамент еврейского сопротивления врагам.
Я никогда не забуду как содержание этого выступления, так и того воодушевления, которое оно вызвало у всех присутствовавших <...> Мой друг, бывший со мной вместе в синагоге и лучше меня знакомый с хасидами, сказал мне по дороге домой, что выступление Рабби, столь актуальное для той ситуации, в которой находится религиозное еврейство России, будет несомненно тщательно записано и распространено среди последователей любавичского Рабби»[44].
Арест Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона и осуждение его помощников
9 февраля 1927 года на квартире секретаря Ребе, раввина Эльхонена-Бера Морозова, был произведен обыск, во время которого была изъята вся его переписка. Она подтвердила агентурные сведения о финансировании подпольной деятельности Хабада как за счет средств, собираемых по регионам, так и с помощью пожертвований из-за границы. В тот же день были арестованы дочери раввина — Рахиль и Сарра Морозовы за «участие в подпольной молодежной сионистской организации, именовавшейся «Дрор»[45], позднее — еще четыре человека[46]. 12 февраля Рахиль Морозова утверждала на допросе, что она с 1926 года была членом организации «Ге-Халуц»[47], то же самое показали и другие арестованные, позднее же некоторые из них признали, что входили в «Дрор». 27 мая 1927 года все обвиняемые были приговорены к высылке на 3 года в Казахстан, кроме Цицилии Скупной, отправленной в Сибирь[48].
Главный обвинительный материал против Ребе Йосефа-Ицхака был получен при допросе его бывшего сотрудника Сабшеля-Якова Сорина. 21 февраля тот показал, что «к Шнеерсону ежемесячно стекаются денежные средства со всех концов СССР и из-за границы», что именно на эти средства содержатся многие иешивы, что «Шнеерсон с заграницей вел нелегальную переписку»[49], что эту переписку он получал «на адреса Морозова Хонона, Ли-бермана X. Р. и других лиц», причем использовал при этом дипломатическую почту польского, латвийского и эстонского посольств.
23 февраля, после показаний Сорина, раввин Эльхонен-Бер Морозов был арестован и ему было предъявлено первое обвинение «в попытке переправить книги Ребе за границу». В тюрьме он был помещен в камеру с уголовниками, которые издевались над стариком и не давали ему молиться. Дочери Рахиль и Сарра, узнав об этом, объявили в знак протеста голодовку, но лишь на пятый день их акции раввин Эльхонен-Бер был переведен в камеру политзаключенных-сионистов.
В апреле ему было предъявлено обвинение в том, что он «содействовал в нелегальном переходе госграницы группе лиц»[50], и в мае 1927 года раввин Эльхонен-Бер Морозов был приговорен к 3 годам ссылки и отправлен в Красноярск.
В ночь с 14 на 15 июня 1927 года на квартиру Ребе Йосефа-Ицхака пришли с обыском чекисты, после чего ему был предъявлен ордер на арест. При прощании с родными он успел предупредить их, чтобы они через знакомых и друзей передали во все иешивы и хедеры — ничто не должно помешать занятиям, важно исполнять работу, как будто ничего не произошло.
Пока шел обыск в квартире, дочь Ребе, Хая-Мася, увидела в окно, что к дому приближается ее жених Менахем-Мендл Шнеерсон. Окно было распахнуто, и девушка крикнула, что у них гости. Тот сразу все понял и немедленно сообщил об аресте Ребе его секретарю и помощнику Хаиму Либерману. Затем вынес из своей квартиры рукописи Ребе, которые переписывались там, и разнес их по тем конспиративным квартирам, о существовании которых не знали органы ГПУ, заодно предупреждая всех об опасности.
Хаим Либерман прежде всего сжег списки хабадских посланников, а переписку Ребе и другие документы успел вынести из квартиры. И когда на следующий день к нему в квартиру ворвались чекисты, им достался лишь пепел от сожженных бумаг. Хаим Либерман был отправлен во внутреннюю тюрьму ГПУ на Шпалерной.
На первом же допросе ему было предъявлено обвинение в том, что он руководил организацией нелегальных хедеров и иешив, в которых и сам преподавал. Обвиняемый все отрицал, отказался сотрудничать со следствием, заявив, что если бы он даже знал что-то о руководстве иешивами, то все равно ничего не сказал бы об этом, будучи человеком религиозным.
В предъявленном Хаиму Либерману «Обвинительном заключении» говорилось, что он занимался «контрреволюционным саботажем»[51], а также «преподаванием малолетним и несовершеннолетним религиозных вероучений»[52]. Он эти обвинения не подписал и 27 июня 1927 года был приговорен к 3 годам ссылки и отправлен в Тамбов.
Арестованного Ребе Йосефа-Ицхака привезли во внутренюю тюрьму ГПУ на Шпалерной. В первые же дни пребывания там Ребе поразило грубое обращение персонала тюрьмы: издевательства, оскорбления «жидовской мордой» и даже побои[53]. На его просьбу дать ему возможность надеть тфилин[54], чтобы помолиться, последовал категорический отказ конвоира, а потом — страшный удар по голове, в результате которого он скатился по железным ступеням и получил серьезную травму[55].
Чтобы вернуть отобранный при обыске тфилин, успевшему ознакомиться с правилами внутреннего распорядка тюрьмы Ребе пришлось отправить телеграммы главному прокурору, начальнику тюрьмы и следователю, а позднее — в знак протеста объявить голодовку. Вызванный через два дня голодовки на допрос, Ребе отказался отвечать на вопросы следователя, пока не получил от него обещание, что ему вернут вещи, которые он требует. Он также отказался принимать тюремную пищу и ел только то, что ему передавали из дома.
На допросе 16 июня ему были предъявлены обвинения «в контрреволюционной деятельности», а именно в поддержке реакционных сил в стране, организации сети хедеров и иешив по всей стране, получении от заграничных организаций и благотворительных фондов финансовой помощи для поддержки религии.
И на этом, и на последующих допросах[56] Ребе Йосеф-Ицхак спокойно и обоснованно, с подробными ссылками на советские законы, отвергал все обвинения, заявляя: «Я занимаюсь исключительно учением хасидес, другими делами я не занимаюсь. В хасидском кругу я пользуюсь авторитетом по знанию науки, так наз<ываемый> хасидес. Переписка, которую я получаю или же посылаю, — отправляется только почтой».
Он также отрицал отправку своей почты по дипломатическим каналам и получение денег на религиозные нужды, а относительно своего непосредственного руководства организациями иешив заметил, что его не было, но он «существованию таковых сочувствовал бы»[57].
Борьба хасидов за освобождение Ребе. Выезд за границу
Уже на следующий день после ареста Ребе по заданию хасидской общины из Ленинграда в Москву выехал раввин Шмарьягу Гурарий. Здесь при его активном участии был создан комитет по спасению Ребе. Действовали по трем направлениям: обращались к еврейской общественности, послам и министрам на Западе; отправляли коллективные петиции[58], телеграммы[59]; встречались с официальными лицами, в том числе и неформально с видными большевиками. Члены комитета обратились также к Екатерине Павловне Пешковой, первой жене Максима Горького, возглавлявшей в то время организацию «Помощь политическим заключенным», и та активно включилась в дело освобождения Ребе[60].
21 июня 1927 года Ребе Йосефу-Ицхаку было предъявлено обвинительное заключение, в котором говорилось, что он, «будучи руководителем еврейской националистической группы хасидов, нелегально организовал еврейские школы — хедеры и ешиботы, где преподавали религиозное учение малолетним»[61]. Это обвинение он отказался подписать. 27 июня 1927 года Ребе Йосеф-Ицхак был приговорен к 3 годам ссылки и отправлен в Кострому.
Дальнейшие хлопоты Е. П. Пешковой дали результат, и 11 июля дело Ребе Йосефа-Ицхака было пересмотрено — ему было разрешено свободное проживание в стране. Он вернулся в Ленинград, но вскоре, опасаясь мести ленинградских чекистов, выехал в Москву, поселившись позднее в поселке Малаховка под Москвой.
Начались новые хлопоты, чтобы Ребе мог официально покинуть страну[62]. Но, несмотря на многочисленные обращения министерств иностранных дел Германии и Латвии и активную поддержку Е. П. Пешковой, власти не давали разрешения на выезд Ребе из страны.
Лишь заинтересованность советского правительства в торговом договоре с Латвией, который готов был поддержать известный депутат сейма Мордехай Дубин[63] при условии согласия властей на выезд Ребе, помогла решить вопрос положительно. 28 сентября 1927 года было дано разрешение[64] на выезд «раввина Шнеерсона и его семьи, в сопровождении шести ближайших к нему лиц»[65]. 20 октября Ребе Йосеф-Ицхак покинул Россию навсегда.
Но разве могли забыть хасиды последний праздник Пурим в Москве, когда Ребе «мучился от нестерпимого жара, будто душа прожигала тело насквозь»[66]? Разорванную рубашку Ребе, его рыдания и крик во весь голос о страшной опасности, которая их ожидает:
«Евреи, запомните эти слова:
ПОЙДЕМ И БРОСИМСЯ В ОГОНЬ САМОПОЖЕРТВОВАНИЯ! Каждый должен вспомнить и понять: детей наших у нас забирают, хотят сделать нас бездетными и бесплодными! Раввины, шойхеты, меламеды, домохозяева, торговцы, юристы, врачи, мужчины и женщины — вместе готовы мы на все, даже сгореть, не дай Б-г, ради Торы и ее заповедей!.. И тогда мы удостоимся того, что у нас будут и дети, и внуки...»[67].
Новые аресты ленинградских хасидов
В 1928 году на областном совещании в Ленинграде по проблемам национальных меньшинств была предложена резолюция, в которой «еврейский клерикализм» объявлялся «центром, вокруг которого группируются разнородные антисоветские элементы: сионисты, бундовцы, нэпманы, лица свободных профессий и т. д.»[68].
В 1929 году были приняты два новых антирелигиозных вердикта: «Закон о религиозных объединениях»[69] и «О правах и обязанностях религиозных объединений»[70], а также новая поправка к Конституции[71], которые еще более сузили и без того ограниченные права верующих.
Канун еврейского Нового года был использован властями для проведения всесоюзной кампании, названной «осенним антирелигиозным походом», в ходе которой были закрыты десятки синагог по стране. В Ленинграде сначала было закрыто несколько малых синагог, а 17 января 1930 года — и Хоральная синагога[72].
Но после появления статьи Сталина «Головокружение от успехов», где он, в частности, писал также и о тех, кто чересчур усердствует в борьбе с религией, в ходе временного тактического отступления властей были отменены десятки постановлений о закрытии молитвенных зданий. Отменен был и запрет на закрытие Хоральных синагог в Москве[73] и Ленинграде[74].
С середины 20-х годов чекисты начали преследование хасидов как в Ленинграде, так и в его пригородах. 28 августа 1929 года был арестован Хонон Эпштейн, сборщик пожертвований в синагоге, тайно исполнявший обязанности раввина. И хотя на допросах он категорически отрицал обвинение «в антисоветской националистической деятельности»[75], агентурные сообщения сексотов о его активности были достаточно серьезными.
В сентябре 1929 года его обвинили в том, что он, «являясь скрытым раввином, под видом сборщика денег вращался в еврейских религиозных кругах и вел среди них антисоветскую агитацию и, как раввин[76], разбирал дела евреев».
Помимо прочего, раввину Хонону вменили в вину и то, что в своих письмах к брату в Америку он сообщал, по версии следствия, «клеветническую информацию о том, что в СССР будто бы имеет место гонение на еврейскую религию». Его объяснения, что он сообщил брату лишь о закрытии синагоги, не изменили обвинения.
30 октября 1929 года раввин Хонон Эпштейн был освобожден из-под стражи под подписку о невыезде до начала судебных заседаний. Суд так и не состоялся, и 27 июля 1931 года, через два года после ареста, дело Хонона Эпштейна неожиданно было прекращено. Но на воле ему оставалось пробыть недолго.
Групповое дело общины хасидов в начале 30-х годов
В результате активной работы агентуры ГПУ в еврейских религиозных общинах и синагогах ленинградские чекисты в начале 1930 года докладывали в Москву, что благодаря «детальной разработке поступивших материалов» ими установлено: «наиболее активные деятели общества "Цемах-Цедек" свили довольно прочное гнездо в самом Ленинграде». Согласно полученной ими от сексотов оперативной информации, «руководители общества сделали значительные успехи, организовав и хедеры, и ешиботы, в которые съезжалась молодежь из разных городов СССР»[77].
В середине 1930 года были арестованы и привлечены к следствию по групповому делу одиннадцать человек, среди них были раввины Симон Лазарев и Нисон Неманов, меламеды Лейба Крейнин и Симон-Берк Лившиц, председатель «двадцатки» Берко Ясногородский, а также шесть учеников иешивы[78].
Действительно, в Ленинграде с конца 20-х годов работали два тайных хедера под руководством раввина Нисона Неманова и меламеда Лейбы Крейнина, действовала нелегальная иешива, куда ежегодно набиралось не менее двадцати учеников, для них была организована столовая; создано общество взаимопомощи под руководством раввина Симона Лазарева. Один из учеников позднее вспоминал.
«Учеба в ешиботе требовала прилежания и усердия: ученики вставали очень рано, занятия начинались в 5 часов утра и заканчивались в 8 вечера. Днем, с 11 до 2 часов, обычно читалась лекция, или "шиур" (урок), остальное время ешиботники должны были посвящать самостоятельным занятиям — время это включало также перерывы для еды и молитвы. Во время самостоятельных занятий ешиботники, как правило, занимались по двое — разбирали тексты, сопоставляли и сравнивали их»[79].
«Руководящим ядром хасидской общины», по версии следствия, являлись три человека: раввины Симон Лазарев и Нисон Неманов и председатель «двадцатки» хасидской синагоги «Цемах Цедек» Берко Ясногородский, которые «были известны не только в Ленинграде, но и во всем СССР». Во время следствия была доказана их связь с хасидскими общинами Москвы, Ростова-на-Дону, Кременчуга, Могилева и др., а также их связь с зарубежными организациями, откуда они, по версии следствия, «получали руководящие указания».
Ученики иешивы приехали из разных городов: часть — из Невеля после закрытия там иешивы[80], другие — из Бобруйска[81], Днепропетровска[82], Мелитополя[83], Климовца[84], Херсонской области[85], были также и ленинградцы[86].
Сначала арестованные юноши категорически отрицали, что учатся в иешиве. Залман Гурарий заявил на допросе: «Я в ешиботе начал учиться в Невеле и учился до тех пор, пока он не был ликвидирован. В момент ликвидации ешибота мне сообщили, что мой отец арестован, и я тогда поехал в Ленинград для того, чтобы поддержать семью, так как позже отец был выслан в Кемь. В Ленинграде в ешиботе я не учился»[87].
Другие арестованные также отрицали, что они приходили в синагогу на занятия: «Обвиняемые Сосонко, Мальчик, Почин и Лазарев показывают, что они в синагогу "Цемах Цедек" ходят только молиться, потому как являются набожными, в ешиботе не учатся и не учились».
Начались допросы и очные ставки. Свидетельница Рахиль Иоффе показала, что «учащиеся ешибота при синагоге "Цемах Цедек", действительно, у меня столовались, обедать приходили от 12 до 13 часов дня и ужинать от 7 до 9 часов вечера. Посещали квартиру все ешиботники, где после обеда или ужина занимались по Талмуду». Ложь юношей стала очевидной, пришлось давать признательные показания.
Янкель Гуревич после запирательств и очной ставки был вынужден признать: «Первое время ешибот помещался на Невском, 128, затем был переведен на Лиговку, 55, где занималось 8—10 человек. После закрытия синагоги на Лиговской ул., ешибот был переведен в синагогу "Цемах Цедек", к этому времени увеличилось и число учащихся до 18—20 человек. Занятия в ешиботе проводились не групповые, а по два, по три человека, так как, научившись на невельском ешиботе, стали осторожнее, чтобы не быть замеченными».
Хозяйка квартиры, свидетельница, подтвердила: «Часто были случаи, что ешиботники занимались не только Талмудом, а и политикой. Газеты подвергались очень тщательной проработке, ешиботники говорили, что приходит время, что нам придется подчиниться властям, так как мы теперь поставлены в такие условия, что в нашу священную субботу так или иначе придется работать». Трудно поверить в правдивость этих показаний, скорее они были написаны следователем.
Но вот ее показания о том, что она была «не в состоянии передать, что ими обсуждалось, так как когда они начинали все говорить, то получался шум, и тогда некоторые из ешиботников вставали и говорили, что, господа, надо быть осторожными, помните, что мы существуем нелегально», — похожи на правду. Да и слова ее о том, что в обыденной жизни ешиботники были обычными людьми, «собирались петь песни, вернее, мелодии, и веселые, и грустные, играли в шашки и шахматы», что ее квартира для них была «родным домом», весьма показательны.
Вызывает удивление и то, что именно эту квартиру сделали столовой для учеников иешивы. Ранее в ней проживал Ребе Йосеф-Ицхак, что должно было привлечь внимание чекистов. Кроме того, по ее словам, «все приезжающие раввины и другие набожные евреи из разных мест квартировали у меня, и я имела кошерную кухню». Деньги на питание давали ученики, по 3—5 рублей ежедневно, кроме того, из других городов на адрес хозяйки приходили денежные переводы от родителей учеников с пометками: для Гили Лермана, для Гили Азимова и других.
Раввин Симон Лазарев, приехавший из Москвы в 1924 году, с 1928 года официально стал «завхозом» восстановленной синагоги «Цемах Цедек», при этом он тайно выполнял обязанности духовного пастыря. На допросе он утверждал, что знал о занятиях группы юношей в синагоге и «был недоволен этим, тем более что не хотел интересоваться этим, но выгнать их я не мог и не считал своей обязанностью, раз я не являюсь ни руководителем, ни участником этого дела».
Назвать имена и фамилии юношей, приходивших в синагогу, он отказался, заявив: «Некоторых из них я знаю только по физиономии, по фамилии их я не знаю, потому что я не хотел иметь с ними никакого соприкосновения, я привык всегда работать только формальным путем, в рамках советских законов». Не отрицая, что он каждое утро видел раввина Нисона Неманова в синагоге сидящим за отдельным столиком с учениками, он утверждал: «Учил ли он юношей, я не видел».
На следующем же допросе относительно деятельности Нисона Неманова он уже заявил, что когда узнал о его занятиях с учащимися иешивы, то «не вытерпел и имел с ним однажды резкий разговор: "Зачем он появился в нашей синагоге и когда он прекратит свою деятельность". Но Нисон даже не захотел на меня смотреть, продолжая заниматься с учащимися». Далее он объяснил, что, будучи раввином, не мог потребовать прекращения занятий, «ибо я был бы оплеван и потерял бы всякий авторитет».
Меламед Симон-Берк Лившиц, продававший литературу в синагоге, показал, что «учителем ешибота является некто Неманов Нисон, который с ешиботниками занимается утром и вечером. Учителем хедера является некто Крейнин[88], которого я хорошо знаю, причем он мне сам говорил, что у него учатся дети, в том числе и дети раввина Лазарева».
Обвиняемый Нисон Неманов, прибывший в Ленинград в 1929 году после разгрома невельской иешивы, сначала отрицал свое участие в занятиях, но после очных ставок вынужден был признаться, что с учениками «устроился при синагоге "Цемах Цедек", где у него было «только семь человек», и что деньги за обучение ему жертвовали прихожане синагоги.
Свое участие в распечатке на шапирографе и рассылке по городам воззваний о материальной помощи иешиве, изложенных, по версии следствия, «в явно антисоветском духе», раввин Нисон Неманов категорически отрицал, но все равно ему было предъявлено это обвинение.
Председатель «двадцатки» Берко Ясногородский, с ведома которого и занимались юноши в синагоге, на допросах заявлял, что «о существовании при синагоге "Цемах Цедек" ешибота мне абсолютно ничего не известно. Я знаю и видел, что в синагогу приходили юноши и учили Талмуд. Был ли у них учитель я не знаю. Нисона я редко видел и, что он делал, не знаю».
По окончании следствия раввину Симону Лазареву было предъявлено обвинение в том, что он являлся «фактическим руководителем религиозного общества «Цемах-Цедек», организатором нелегального ешибота и хедера, получавшим для таковых от зарубежных капиталистов деньги, воспитывавшим религиозную массу в антисоветском духе».
Меламеду Лейбу Крейнину, державшему нелегальный хедер на своей квартире, и раввину Нисону Неманову, возглавлявшему иешиву, было предъявлено обвинение в том, что они, «помимо религиозного воспитания, прививали ученикам антисоветские взгляды», с дополнительным обвинением последнему — «выпускал через учащихся антисоветские воззвания об оказании помощи ешиботу».
Всем ученикам иешивы было предъявлено обвинение в том, что они были «активными ешиботниками, занимавшимися антисоветской агитацией». Залман Гурарий, Янкель Гуревич и Ошер Сосонко были дополнительно обвинены как участники «распространения антисоветского воззвания об оказании материальной помощи ешиботу».
В обвинительном заключении говорилось также о том, что все обвиняемые, являясь членами общества хасидов «Цемах-Цедек» и учащимися нелегальной иешивы, «по глубокому своему убеждению были вдохновителями шовинизма» и что, «помимо прямой изуверской деятельности, проводилась как руководителями, так и ешиботниками явно антисоветская агитация вплоть до выпуска воззваний».
Относительно поведения на допросах было отмечено, что «под влиянием фанатизма, воспитания в них дисциплины и конспирации цадикизма[89], во время производства следствия все они проявляли исключительные способности по симулированию глупцов, не знающих, не понимающих вопросов».
Как и требовало следствие, раввины Симон Лазарев и Нисон Неманов, «как особо социально опасные», были приговорены к 10 годам лагерей; меламед Лейба Крейнин и председатель общины Берко Ясногородский — к 3 годам лагерей; Залман Гурарий, Герш-Лейзер Лазарев, Герш Мальчик и Ошер Сосонко, ученики иешивы, распространявшие воззвание, — к 3 годам ссылки; Янкель Гуревич, Симон-Берк Лившиц и Абрам Почин — высланы из Ленинграда с ограничением проживания в 6 крупных городах.
Тайная работа раввина Эльхонена-Бера Морозова[90] после ссылки
Вспоминает Сарра Раскина, дочь моэля Ицки Раскина:
«Отец мой был моэлем города; преданный вере человек, он и в 30-е годы продолжал делать брит-милу[91] и сохранял оставшуюся единственной в городе микву (она находилась на канале Грибоедова, недалеко от нашего дома, действовала вполне официально.
Однажды[92] отец сказал, что у нас будет жить человек — Ребе Хони[93]. Больше он ничего не объяснял нам, ничего не сказал и о том, что Ребе Эльханан Морозов недавно вернулся из ссылки и находится на нелегальном положении. Через несколько дней Ребе Хони появился в нашем доме: он был невысокого роста, с острым взглядом. Позже в Ленинград приехала его семья, они жили отдельно, но его сыновья — Муля[94], Пиня, Мендель, Мейшке и Шолем — приходили к нам в субботу. В будни Ребе Эльханан должен был изображать надомника: в его комнате стоял станок-«моталка», за которым он перематывал нитки. Так было днем, а поздно вечером и ночью в нашу квартиру, к отцу и Ребе Эльханану, приходили хасиды, обсуждавшие с ними, что делать, как держаться, чтобы выполнить заветы рабби Йосефа-Ицхака, жившего к тому времени за границей — в Риге»[95].
Вспоминает Рахиль Морозова, дочь раввина Эльхонена-Бера Морозова:
«Большая квартира Раскиных была всегда полна людьми; кто-то спал в столовой на полу, появлялись и исчезали ешиботники, жившие в Ленинграде тайно, без прописки (как будто вернулись старые времена и над евреями вновь тяготело уже забытое "право жительства")...
Отцу была отведена маленькая комната — мне она показалась четырехметровой, не больше. На кровати спала тетя, отец, скорчившись, — на маленьком диванчике. Его мучили трофические язвы на ногах, но ни физические страдания, ни возраст, казалось, не касались чего-то главного в его облике — он был сильнее, чем раньше, строже и сдержанее: жизнь его была полностью посвящена тому, что он считал своим долгом»[96].
Вспоминает Сарра Раскина, дочь моэля Ицки Раскина:
«С того времени, когда у нас поселился реб Эльханан, наша квартира превратилась в настоящий штаб — он был одним из тех, через кого рабби Йосеф-Ицхак поддерживал связь с хасидами, жившими в Союзе; к нему, бывшему секретарю рабби, сходились сведения о том, что происходило с хасидами Хабада в разных уголках Союза.
Самым большим достоинством квартиры был зал-гостиная, в котором по субботам собирался миньян. Это было очень важно: раньше отец в субботу мог пешком дойти до дома рабби и молиться там, сейчас же идти было очень далеко, миньян устраивали у нас.
Иногда в нашем доме появлялись посланцы рабби, привозили деньги. Как правило, это были не хасиды, а просто евреи, приезжавшие по каким-то торговым делам, но стремившиеся помочь последователям рабби Шнеерсона и поддержать их. Жизнь наша дома была наполнена интенсивной каждодневной деятельностью, были в ней и праздники, среди них самыми важными и радостными дни 12 тамуза[97], когда отмечали день освобождения из тюрьмы рабби Йосефа-Ицхака, и 19 кислева[98] — годовщина освобождения рабби Шнеура-Залмана.
В праздник собиралось до 50 человек. Нас, детей, отправляли спать, но я помню, как однажды под утро проснулась от негромкого пения и тихо подошла к двери, из-за которой доносились поющие голоса. Заглянув, я увидела человек 40—45 хасидов: они стояли, положив друг другу руки на плечи, и пели на четыре голоса так просто и сердечно, что сцена эта навсегда запомнилась мне...
Мы, дети, жили странной, раздвоенной жизнью. В 1934 году, когда убили Кирова, мне было 9 лет. Меня, как и многих моих подруг из хасидских семей, специально записали в школу, расположенную далеко от дома, — чтобы труднее было проверить, почему не были в школе в субботу. Пропускать определенный день каждую неделю было невозможно, но в ту субботу, когда нас отправляли в школу, мы должны были идти туда пешком, а в школе ни в коем случае нельзя было ничего писать. Некоторые родители, жалея детей, просто перевязывали им в этот день правую руку бинтом, чтобы у ребенка была простая отговорка, почему он не выполнил задание, однако другие считали подобную жалость неуместной.
Я помню, как однажды Аврум-Шае Шапиро — пламенный хасид, о нем до сих пор вспоминают хасиды Хабада — сказал: "Если мне скажут послать детей в школу в субботу с завязанной рукой, я лучше отрублю им руку"»[99].
Активизация работы агентуры НКВД. Арест Самуила Немойтина
С середины 30-х годов среди ленинградских хасидов, посещавщих синагогу, стал работать сексот под кличкой «Знающий»[100]. Он сообщил органам НКВД, например, о появлении в синагоге в 1935 году приехавшего из Латвии Мордехая Дубина, одного из активнейших помощников Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона, а также о посещении им квартиры моэля Ицки Раскина, где Дубин встречался с раввином Эльхоненом-Бером Морозовым.
А 19 марта 1936 года «Знающий» писал в агентурном сообщении о встрече в синагоге с Самуилом Немойтиным, сыном раввина, по словам доносчика, «активным хасидом-антисоветчиком и сионистом». Во время разговора Самуил Немойтин заявил: «Евреи находятся не у себя, страна евреев — это Палестина, и всем евреям должна быть чужда эта страна, где управляют коммунисты»[101].
В этом же агентурном сообщении чекистом, руководившим сексотом «Знающий», были подчеркнуты следующие слова Самуила Немойтина: «Если бы все ненавидели коммунистов и, вообще, советскую власть, как я, то, наверное, ее давно бы не было на свете».
8 апреля тот же сексот сообщил, что Самуил Немойтин, в присутствии хасида Якова-Иосифа Раскина и еще двух неизвестных ему лиц, «высказал буквально такую фразу: "Однако, следовало бы Сталина вывезти таким же образом, как вывезли хозяина Ленинграда", на что Раскин, ехидно смеясь, заметил: "Я вполне согласен"».
Это сообщение не могло оставаться без последствий, поэтому 24 апреля в органы НКВД был вызван на допрос один из свидетелей этого разговора, который и подтвердил, что Самуил Немойтин «выразил в заключении [разговора] свое признание мудрого руководства Сталина в форме контрреволюционного выпада, озлобленно и с проклятьем».
Странно, что после допроса свидетеля, подтвердившего компромат, Самуил Немойтин не был заключен под стражу, хотя, возможно, за ним было установлено постоянное наблюдение, чтобы выявить его знакомых в Ленинграде и других городах. Лишь через полтора года, в ночь с 7 на 8 августа 1937 года, он был арестован. При обыске, кроме паспорта, трех фотографий, книги на древнееврейском языке и 23 писем, был изъят у него «сверток старинного еврейского писания».
На допросе 9 августа, отвечая на вопрос следователя о своих знакомых, с которыми он «поддерживает связь», Самуил Немойтин назвал пятерых человек, четверо из которых в период с 1934 по 1937 год выехали в Палестину. Пятым был уже названный сексотом Яков-Иосиф Раскин. Тогда же обвиняемый подтвердил, что и сам желает выехать с семьей из СССР, но «по чисто религиозным убеждениям», в надежде, что в Палестине он «мог бы заняться обучением детей древнееврейскому языку».
На допросе 13 августа Немойтин отказался подтвердить знакомство с известными хасидскими раввинами, которых назвал следователь: Шнеуром-Залманом Гореликом, Шмуэлем-Лейбом Левиным, Давидом Фридманом и др., признав только знакомство со сторожем хасидской синагоги Элиасом-Хаимом Обольским и с раввином Мойше-Айзиком Сивашинским, как мужем его сестры.
Обвиняемый не отрицал также и своих постоянных контактов с секретарями Ребе Йосефа-Ицхака в Варшаве — Хацкелем Фейгиным и Хаимом Либерманом; раввинами в Америке, Палестине,
Латвии и Англии. Но обвиняемый отказался признавать, что вел «контрреволюционные разговоры» и говорил какие-либо слова против Сталина. На очной ставке от 23 августа он категорически отрицал показания свидетеля, но ему пришлось признать все-таки, что он вел «контрреволюционную агитацию за переезд евреев в Палестину, но с кем, не помню».
25 августа ему было предъявлено обвинительное заключение, в котором говорилось, что он «является активным сионистом, ведет контрреволюционную агитацию за эмиграцию евреев из СССР в Палестину, допустил контрреволюционный выпад по отношению тов. Сталина, проявляет террористические настроения к руководителям партии, имеет связь с заграницей». В конце августа[102] 1937 года Самуил (Шмуэль) Немойтин был приговорен по ст. 58-10 УК РСФСР к высшей мере наказания[103] и 29 августа расстрелян на Левашовской пустоши.
В ноябре 1937 года были арестованы его жена Ида Немойтина и сын Рафаил. Вскоре они без суда и следствия были высланы в Ярославль. Рафаил Немойтин был освобожден лишь 30 ноября 1953 года. Выехав в Ленинград из Кустанайской области, он до ноября 1957 года мыкался по чужим углам, не имея своего жилья, пока не добился реабилитации отца, после чего, наконец, и сам был реабилитирован.
Групповое дело молодежной группы «Тиферес Бахурим»[104]
В сентябре 1937 года чекистами были арестованы два ученика нелегальной иешивы: Абрам-Шая Свердлов и Нохим Требник, которых, на основании доносов сексотов, следствие считало «руководителями контрреволюционной еврейской клерикально-националистической молодежной организации "Тиферес Бахурим"»[105].
На допросах они дали подробные показания о том, что молодежная группа «Тиферес Бахурим» была организована по указанию Ребе Йосефа-Ицхака в 1925 году, главной задачей ее было изучение Талмуда. В ее работе принимал активное участие раввин Мендель Глускин[106], который «видел в молодежи будущую смену».
Руководителем группы был Яаков Ланда, а с 1929 года, после его выезда в Палестину, за регулярными занятиями учеников следил дававший им религиозные наставления раввин Эльхонен-Бер Морозов. Вспоминает Сарра Раскина:
«Рабби Йосеф-Ицхак придавал созданию иешив в России особенно большое значение; в организации новых иешив и поддержании уже существующих видел свою задачу ребе Эльханан Морозов. "Пока есть иешивы, — говорил он, — наше знамя не упадет даже в самые трудные времена"»[107].
Файбыш Эстрин[108], председатель «двадцатки» синагоги «Цемах Цедек», содействовал этим занятиям, а средства, необходимые для оплаты работы меламедов, отпускал из сборов за выпечку и продажу мацы. В разное время в состав группы входило до 20 человек[109].
Один из обвиняемых дал также показания о том, что из разговора с раввином Эльхоненом-Бером он узнал, что «в Бердичеве существует подпольная иешива, где занимаются восемь учеников. Для поддержки ее деятельности Морозов постоянно собирал денежные пожертвования».
Все обвинения следствия Абрам-Шая Свердлов и Нохим Требник подписали, признав себя виновными. 15 ноября 1937 года они были приговорены к 10 годам лагерей, но, очевидно, добровольное сотрудничество со следствием дало результат, и 15 марта 1940 года они были досрочно освобождены из-под стражи.
В августе—сентябре 1937 года были арестованы престарелые служители Преображенского кладбища: раввин Моисей Поляк и Лейзер-Ицек Гутнер, которые 15 октября были приговорены к высшей мере наказания и 21 октября расстреляны на Левашовской пустоши.
30 декабря 1937 года по групповому делу «контрреволюционной националистической группы еврейских клерикалов» были арестованы раввины Хонон Эпштейн и Янкель-Шмуль Голубчик. Сначала арестованным было предъявлено обвинение в том, что они неоднократно выступали в синагоге перед верующими и «всячески восхваляли жизнь за границей, распуская разную клевету о Советском Союзе, называя его "страной изгнания" для евреев».
Позднее в отношении раввина Хонона следователи не стали утруждать себя и предъявили ему прежние обвинения 1929 года, что он «как раввин, будучи враждебно настроен к ВКП(б) и советскому правительству, систематически вел среди населения контрреволюционную националистическую и эмиграционную пропаганду и агитацию».
Раввин Янкель-Шмуль Голубчик для следствия представлял гораздо больший интерес как бывший эсер, после революции ставший сионистом-бундовцем. В начале 20-х годов он вышел из партии, отошел от занятий политикой и поступил работать в качестве научного сотрудника по древнееврейскому языку в библиотеку Ленинградского государственного университета. Но его связи в университете, а также тесные контакты с хасидами в синагоге давали следствию основание представить его связным между «националистической группой еврейской интеллигенции» и руководителями «организации клерикалов».
В ночь со 2 на 3 февраля 1938 года было арестовано десять человек[110]: среди них были раввин Эльхонен-Бер Морозов, председатель правления Хоральной синагоги Файбыш Эстрин, управляющий миквой Берко Кузнецов[111] и моэль Ицка Раскин. Нахум Сасонкин[112], вовремя скрывшийся из города, позднее вспоминал, что с началом массовых арестов он решил бежать в Москву и предложил раввину Эльхонену-Беру и моэлю Ицке Раскину скрыться. Морозов ответил, что он «уже был в ссылке и у него нет больше сил скитаться»[113], а Ицка Раскин не мог оставить семью и маленьких детей, так что арест для них не был неожиданным. Вспоминает Сарра, дочь Ицки Раскина:
«Еще в 1934 году, когда в Ленинграде начались первые аресты, осведомленные люди предупреждали отца, что за нашим домом следят. Ему предлагали уехать, но он отказался — что будет с миквой, со всем остальным? И он, и Ребе Хони были готовы к тому, что "взять" их могут в любую минуту. Я помню, как отец сказал кому-то: "Когда в старые времена брали город, первые ряды нападающих гибли, убитые заполняли ров, по их трупам шли следующие, и только благодаря погибшим осаждающие достигали стен крепости. Дай Б-г, чтобы нашлись те, кто смогут пройти по нашим трупам"...
За ними пришли ночью. Самое ужасное, что в этом была даже какая-то обыденность: был февраль 1938-го, аресты происходили повсеместно, и все случилось именно так, как шепотом рассказывали уже пережившие это. Раздался сильный стук в дверь, вошли 5 человек. Понятые — соседи и дворник — молча сидели в стороне, пока шел обыск (он продолжался до самого утра). Я помню бледное лицо Ребе Эльханана, помню, как он смотрел на нас, когда отец прощался с детьми. Старшая сестра уже была невестой; отец сказал: "Не ждите меня со свадьбой". Их увели, с ними — пятерых "ночлежников", бывших у нас в ту ночь. Мы остались в разоренном доме. Мать была больна. Несмотря на то, что ей было всего 46 лет, она выглядела старухой. После ареста отца мы чувствовали себя зачумленными — соседи шарахались от нас, к нам боялись подходить на улице»[114].
На первом же допросе 3 февраля 1938 года следователь сообщил раввину Эльхонену-Беру, что они «располагают точными данными о характере его переписки со всеми "хасидскими" деятелями за границей»[115]. И обвиняемый не отрицал, что, «действительно, получал от Шнеерсона письма, советы и молитвы, которые распространял среди верующих евреев». Показания на допросах других обвиняемых о том, что Эльхонен-Бер Морозов, в прошлом личный секретарь Ребе, для хасидов «являлся здесь представителем цадика Шнеерсона», а также то, что он имеет обширные связи среди последователей Ребе, живущих в разных городах, серьезно усугубили его положение.
Раввину также пришлось подтвердить, что в своих письмах к Ребе Йосефу-Ицхаку он «информировал его о состоянии хасидского движения в СССР, причем подробно описывал в них, что религия преследуется, указывая, в частности, на свое нелегальное существование, и что религиозным евреям жить в СССР стало невозможно».
Главное, с чем не мог примириться раввин Эльхонен-Бер и о чем он открыто заявил на допросе 7 марта, — то, что «советская власть лишила нас возможности воспитывать своих детей в духе преданности нашим религиозным еврейским законам, при этом мы не могли обучать наших детей Торе и Талмуду». Поэтому он от имени хасидов неоднократно называл Советский Союз «тюрьмой», а также «местом изгнания, где преследуются такие благочестивые евреи, как я».
Серьезным обвинением против председателя «двадцатки» синагоги хасидов Файбыша Эстрина стало показание одного из обвиняемых о том, что именно Эстрин предоставлял молодежной группе «Тиферес Бахурим» помещение синагоги для занятий по изучению Торы, а также «устанавливал незаконные сборы денежных средств, значительную часть которых расходовал на оказание помощи легальному и нелегальному еврейскому духовенству». И Файбышу Эстрину после очной ставки со «свидетелем» пришлось подтвердить, что установленный им дополнительный сбор за выпечку мацы давал ему возможность собрать за год до 100 тысяч рублей.
Пинхус Альтгауз[116], сын раввина Элияху-Хаима Альтгауза и активный член «двадцатки», на допросе 3 февраля подтвердил, что хотел уехать в Палестину, так как в условиях СССР не имел «возможности придерживаться своих религиозных убеждений и, как религиозный человек, терплю здесь разные притеснения, не имею возможности устроиться на работу, так как всюду заставляют работать по субботам».
На допросе 21 февраля он подписал признание в своей переписке «по религиозным вопросам» с Ребе Йосефом-Ицхаком Шнеерсоном, а также с его секретарем в Польше. В этих письмах Альтгауз сообщал, что «мы здесь голодаем и преследуемся за наши религиозные убеждения». О своей переписке с Ребе после его высылки за границу признались и другие обвиняемые: Берко Кузнецов, Лев Иосфин, Шевель Фридман и Ицка Раскин.
Ицка Раскин сообщал в письмах Ребе, что «религиозные евреи преследуются, синагоги закрываются властями, власти закрывают у нас последний бассейн ритуального омовения (микву) и благочестивым евреям негде будет даже смыть грехи». Писал он также и о тяжелом материальном положении семей хасидов, отмечая, что «большинство евреев не имеет даже средств на приобретение мацы».
Многие обвиняемые подтвердили, что «у Раскина очень часто по субботам собирались хасиды помолиться, кроме того, Раскин обычно давал у себя приют бедным евреям, не имеющим пристанища». Но самым серьезным обвинением для Ицки Раскина стало его знакомство весной 1936 года с англичанином Кестенбаумом, посетившем Хоральную синагогу и передавшим небольшую сумму денег для оказания материальной помощи бедствующим хасидам, о чем стало известно органам НКВД от своих секретных сотрудников.
Во время второй встречи в синагоге в 1937 году англичанин рассказал Ицке Раскину, что в Лондоне существует благотворительное общество и что оно может оказывать поддержку верующим промышленными товарами, которые после ликвидации Торг-сина практически невозможно достать в магазинах. Кестенбаум обещал отправлять посылки по адресам нуждающихся; Файбыш Эстрин и Шая Гольд по просьбе Ицки Раскина составили списки раввинов, шойхетов, учеников иешивы и активнейших хасидов для передачи этих сведений в Лондон.
Позднее Ицке Раскину пришлось также подтвердить, что в 1936 году на его квартиру неоднократно приходил раввин Мордехай Дубин. Он как депутат парламента имел возможность достать несколько виз для лиц, желавших уехать в Палестину. Ребе Мордехай просил порекомендовать ему проверенных людей, но Ицка Раскин назвать их на допросе отказался, заявив, что «совсем не помнит фамилий».
Не отрицал он и того факта, что на его квартире постоянно собирались хасиды, чтобы обсудить «религиозные вопросы», а также варианты получения визы и выезда за границу. «Я считал, что единственное для нас, евреев, спасение — это покрепче объединиться. Мы, обсуждая вопросы запрещения советской властью хедеров и ешиботов, считали, что этим самым советская власть ведет к ликвидации еврейской национальности, поэтому всячески препятствовали этому, обучая наших детей нелегально».
Серьезным обвинением для Саула Каценеленбогена, сына раввина Давида-Тевеля, стало показание одного из обвиняемых о том, что Саул являлся «активным клерикалом». Так обвиняемый, выступая на собраниях верующих, «призывал к созданию нелегального совета еврейской общины, одной из задач которого был бы поиск средств на содержание нелегальных религиозных школ для малолетних и молодежи»[117].
26—28 февраля 1938 года, как «участники контрреволюционной националистической организации еврейской религиозной молодежи, именовавшейся "Тиферес Бахурим"», были арестованы восемь человек[118], среди них был и сын раввина Эльхонена-Бера, Самуил Морозов. Вспоминает его сестра, Рахиль Морозова:
«Хотя их (отца и брата) арестовали под разными фамилиями[119], об их родстве следователям было известно. Мулю зверски били на глазах у отца, требуя, чтобы он назвал его настоящее имя. Отец умолял Мулю признать то, чего от него добиваются. "Скажи им, что я твой отец", — просил он сына, но тот молчал»[120].
Вся вина арестованных заключалась в том, что они вечерами посещали синагогу, где на занятиях изучали Тору и Талмуд. Но эти занятия были представлены следствием как «нелегальные сборища организации, где обсуждалась политика ВКП(б) и Советской власти в контрреволюционном националистическом духе»[121]. Большинство арестованных были обвинены также в «палестино-фильской пропаганде», так как все они не скрывали своего желания выехать из СССР в Палестину.
О том, какими незаконными методами дознания добились от них признательных показаний, позднее напишут из лагерей осужденные ученики иешивы, требуя пересмотра дела. Например, в мае 1939 года Лев Иосфин писал областному прокурору, что на первом же допросе следователь заявил, что «теперь тебе все равно жить или умереть, а мы добьемся своего». Позднее против него были приняты «меры жесткого воздействия», и он «четыре недели провел в больнице им. Гааза при тюрьме». О том же писал и Моисей Лейн: «При каждом вызове проделанными со мной манипуляциями (телесными побоями) следователь довел меня до потери сознания, и при последнем вызове я расписался в предложенном мне протоколе, а что в нем было написано, я не знаю до сих пор».
Организаторы и идейные вдохновители молодежной группы «Тиферес Бахурим» — Эльхонен-Бер Морозов, Пинхус Альтгауз, Ицка Раскин, Шая Гольд, Берко Кузнецов, — по версии следствия, ставили перед собой задачу: организовать вокруг синагоги еврейскую молодежь, чтобы «культивировать в ней религиозные националистические чувства и враждебное отношение к политике ВКП(б) и советской власти».
14 марта 1938 года арестованным было предъявлено обвинительное заключение. В нем говорилось, что «все активные участники секты хасидов, будучи настроены контрреволюционно, объединились в контрреволюционно-националистическую группу», вели активную антисоветскую пропаганду, доказывая, что политика советской власти по национальному вопросу «направлена к ликвидации еврейской нации, объясняя этим запрещение еврейских национальных школ — хедеров и ешиботов».
20 марта 1938 года одиннадцать обвиняемых: раввины Янкель-Шмуль Голубчик, Эльхонен-Бер Морозов и Хонон Эпштейн; моэль Ицка Раскин, председатели «двадцатки» Файбыш Эстрин и Берко Кузнецов; активные члены «двадцатки» Пинхус Альтгауз, Саул Каценеленбоген, Шая Гольд и Мейер Фридман; сын раввина Самуил Морозов — были приговорены[122] к высшей мере наказания. 9 апреля 1938 года все они были расстреляны на Левашовской пустоши.
20 марта 1938 года девять обвиняемых, ученики подпольной иешивы: Герш Зобин, Лев Иосфин, Моисей Лейн, Израиль-Янкель Локшин, Моисей и Хаим Сосонко, Шевель Фридман, Меер Цинман, Шая Эсин — были приговорены к 10 годам исправительно-трудовых лагерей.
Хаим и Моисей Сосонко, а также Израиль-Янкель Локшин были отправлены в Ухтижемлаг и погибли там во время войны: Хаим — 6 июля 1942 года, Моисей и Израиль-Янкель — 17 марта 1943 года. Шая Эсин, отправленный в Севжелдорлаг, погиб 6 августа 1944 года.
В феврале 1938 года были также арестованы хасиды Элияху Белкинд и Ишияху Краснолукер, — их следственные дела были выделены в отдельное производство. В марте оба были осуждены: Элияху Белкинд был приговорен к расстрелу, а Ишияху Краснолукер отправлен на 10 лет в лагерь.
[1] Данные взяты из книги: Бейзер М. Евреи Ленинграда. 1917—1939. Национальная жизнь и советизация. М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 1999. С. 196—197.
[2] Существовала до 1929 года.
[3] Позднее была переведена на Артиллерийскую улицу.
[4] Существовала с апреля 1922 по июнь 1924 года.
[5] Позднее была переведена в Никольский переулок.
[6] Возможно, что это связано с двумя причинами: в руководстве ОГПУ в то время было достаточно много евреев; кроме того, власти не желали прослыть антисемитами.
[7] «Двадцатка» — минимальное число верующих, требовавшееся по советским законам для регистрации религиозной общины и передачи ей молитвенного здания.
[8] Бейзер М. С. 199—200.
[9] Там же. С. 197.
[10] Там же. С. 204.
[11] Там же. С. 205.
[12] Там же.
[13] Шмуэль Шнеерсон, дед Ребе Йосефа-Ицхака.
[14] Шолом-Дойв-Бер Шнеерсон, отец Ребе Йосефа-Ицхака.
[15] Ховкин Э. С. 154-155.
[16] Ховкин Э. С. 115.
[17] Там же.
[18] Он же Исроэль-Еуда Левин, по прозвищу Невелер.
[19] Э. Ховкин С. 160.
[20] Следственное дело Левитина С.-Ш. и др. Архив УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-543297.
[21] Он назвал руководителей и учеников иешивы, имена которых приводятся ниже.
[22] Здесь и далее выдержки из следственного дела Аронштама И.-И. Ш. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-7087.
[23] Самуил Арванд, Гирш Ардов, Файвист Березин и Абрам Обольский были уроженцами Невеля.
[24] Материал взят из книги: Бейзер М. Евреи Ленинграда... С. 204—212.
[25] Надежда при этом была на авторитет раввина Давида-Тевеля Каценеленбогена.
[26] Бейзер М. С. 207.
[27] Причем, как вспоминали потом некоторые из них, на прощание им предлагалось подписать бумагу о неразглашении, а в случае отказа грозили расстрелом.
[28] 27 сентября 1927 года.
[29] Э. Ховкин С. 218.
[30] Инициатива исходила от раввинов Шмуэля Кипниса из Овруча и Якова Левицкого из Малевска. См.: Бейзер М. С. 208.
[31] Бейзер М. С. 205.
[32] Шмуэля Меклера.
[33] Из Ленинграда, Киева, Одессы, Полтавы, Николаева, Кременчуга и др.
[34] Прошедшего в 1917 году.
[35] Вскоре был разогнан властями.
[36] Бейзер М. С. 211.
[37] На второе полугодие Совету раввинов было выделено 40 тысяч долларов.
[38] Выдержки из письма... // «Алеф». М., 1993 (5753). № 484. С. 28.
[39] Под этим именем он проходит по материалам следственного дела. В книге М. Бейзера он назван Эльханан (Хонон), в книге Э. Ховкина — Эльханан-Бер.
[40] Пурим — праздник в память о чудесном избавлении евреев Персидской империи от гибели, которую им готовил царский сановник Аман.
[41] Председатель московской общины адвокат Альберт Фукс был арестован летом 1935 года.
[42] Пурим-катан — «малый Пурим», отмечается в високосный год в феврале.
[43] Дед Йосефа-Ицхака был Ребе Шмуэль Шнеерсон, с 1866 года возглавивший любавичское движение.
[44] Выдержки из письма... // «Алеф». М., 1993 (5753). № 484. С. 28—29.
[45] «Дрор» («Свобода») — молодежное движение сионистов-социалистов, ставившее целью воспитание в духе верности национальным ценностям, еврейской культуре.
[46] По этому делу, кроме двух сестер Морозовых, были арестованы также Мариама Идельсон, Бенедикт Иоффе, Геля Пайсен и Цицилия Скупная.
[47] Ге-Халуц» — еврейская молодежная организация, готовившая своих членов к переселению в Эрец-Исраэль и трудовой, первопроходческой жизни там.
[48] Следственное дело Морозовой Р. X. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-20772.
[49] Следственное дело Шнеерсона И.-И. Ш. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-14337.
[50] Ст. 59-10 Уголовного кодекса РСФСР.
[51] Ст. 58-14 Уголовного кодекса РСФСР.
[52] Ст. 122 Уголовного кодекса РСФСР.
[53] Бейзер М. С. 214.
[54] Тфилин (филактерии) — две кожаные коробочки с написанными на пергаменте отрывками из Торы, которые во время утренней молитвы накладываются и укрепляются специальными ремешками на левую руку и на лоб.
[55] Здесь и далее по материалам книги: Ховкин Э. С. 231—272.
[56] После одного из допросов его пригрозили расстрелять в течение 24 часов.
[57] Следственное дело Шнеерсона И.-И. Ш. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-14337.
[58] Под петициями в защиту Ребе подписались тысячи евреев, а в сотнях хасидских общин был объявлен пост, читались псалмы за благополучие Ребе.
[59] Например, на имя Калинина, Рыкова, Менжинского.
[60] Благодаря ее усилиям вынесенный Ребе смертный приговор (хотя этого нет в материалах следственного дела) был заменен сначала десятилетней ссылкой на Соловки, позднее ее же ходатайство перед новым руководителем ОГПУ Менжинским позволило заменить отправку на Соловки трехлетней ссылкой в Кострому.
[61] Следственное дело Шнеерсона И.-И. Ш. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-14337.
[62] У него было два предложения: в качестве раввина выехать либо во Франкфурт-на-Майне, либо в Ригу.
[63] Он поддерживал хорошие отношения с президентом Латвии Ульманисом.
[64] По постановлению Особого совещания Наркомата иностранных дел.
[65] Ховкин Э С. 288.
[66] Там же. С. 213.
[67] Там же. С. 221.
[68] Бейзер М. С. 218.
[69] Был принят 8 апреля 1929 года.
[70] Был принят 1 октября 1929 года.
[71] Был принят в мае 1929 года.
[72] 1 февраля 1930 года была закрыта Хоральная синагога в Москве.
[73] 10 апреля 1930 года.
[74] 15 мая 1930 года.
[75] Следственное дело Эпштейна X. М. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-13153.
[76] По традиции, бытовые дела религиозных евреев всегда разбирались третейским судом с участием раввина.
[77] Следственное дело Лазарева Г.-Л. С. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-543297.
[78] Залман Гурарий, Янкель Гуревич, Герш-Лейзер Лазарев, Герш Мальчик, Абрам Почин, Ошер Сосонко.
[79] Каплан В. К тебе душа издалека... Тель-Авив, 2000. С. 17—18.
[80] Среди них: Самуил Арванд, Гирш Ардов, Залман Гурарий, Янкель Гуревич и Абрам Обольский.
[81] Абрам Почин.
[82] Ошер Сосонко.
[83] Абрам Мальчик.
[84] Гиль Лерман.
[85] Гиль Азимов.
[86] Например, сын раввина Герш-Лейзер Лазарев.
[87] Здесь и далее выдержки из следственного дела Лазарев и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области.
[88] Имеется в виду Лейба Крейнин.
[89] От слова цадик («праведник») — человек, навсегда победивший свое дурное начало.
[90] По материалам следственного дела он проходит как Певзнер Берко Лей-бович. Но отмечено, что по старому паспорту — это Морозов Эльхонон-Бер Гершович.
[91] Брит-мила (обрезание) — обряд удаление крайней плоти у младенцев мужского пола, совершаемый на восьмой день после рождения в знак союза (завета) между Богом и народом Израиля.
[92] Это относится к 1931 году.
[93] Речь шла о раввине Эльхононе-Бере Морозове.
[94] По паспорту Самуил Хонович Морозов. Позднее будет арестован вместе с отцом.
[95] Каплан В. С. 204—205.
[96] Каплан В. С. 82.
[97] Тамуз — июнь.
[98] Кислее — декабрь.
[99] Каплан В. С. 206—207.
[100] По показаниям свидетеля, это был «молодой брюнет, лет 32, бритый».
[101] Здесь и далее выдержки из следственного дела Немойтина С. Е. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области.
[102] В первой выписке из протокола Тройки при Управлении НКВД по Ленинградской области (записано чернилами) и протесте прокуратуры указана дата 26 августа. А во второй выписке из протокола Тройки при Управлении НКВД по Ленинградской области (напечатано) и в акте о расстреле указана дата 28 августа.
[103] По постановлению Тройки при Управлении НКВД по Ленинградской области.
[104] В материалах дела название иешивы «Тиферес Бахурим» расшифровывается как «Краса молодежи». В воспоминаниях Исраэля Пинского иешива названа «Тиферет бахурим».
[105] Здесь и далее приведены выдержки из следственного дела Сосонко М. Ш. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-47761.
[106] Скончался в Ленинграде в конце 1936 года.
[107] Каплан В. С. 207.
[108] Под этим именем он проходит по материалам следственного дела. В книге М. Бейзера он назван Фейбиш Эстрин.
[109] Из них были названы: Герш Зобин, Моисей Лейн, Израиль-Янкель Локшин, Мендель и Самуил Морозовы, Абрам-Шая Свердлов, Моисей и Хаим Сосонко, Нохим Требник, Шевель Фридман, Меер Цинман, Липа Шапиро, Шая Эсин.
[110] Пинхус Альтгауз, Шая Гольд, Лев Иосфин, Саул Каценеленбоген, Берко Кузнецов, Эльхонен-Бер Морозов, Ицка Раскин, Мейер и Шевель Фридманы, Файбыш Эстрин.
[111] В конце января 1938 года Файбыш Эстрин и Берко (Добер) Кузнецов явились по вызову в НКВД и отказались отдать ключи от миквы. Сотрудник Управления НКВД пригрозил им: «Вы еще дорого заплатите за ваше упрямство». См.: Бейзер М. С. 228.
[112] Так написана эта фамилия у М. Бейзера. По групповому делу хасидов прошли два брата Хаим и Моисей Сосонко.
[113] Бейзер М. С. 231.
[114] Каплан В. С. 208—209.
[115] Здесь и далее приведены выдержки из следственного дела Сосонко М. Ш. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-47761.
[116] Под этим именем он проходит по материалам следственного дела. В книге М. Бейзера он назван Пинхас Альтхауз.
[117] Один из обвиняемых показал, что Саул Каценеленбоген собирал среди верующих средства для передачи в Воронежскую область для помощи хедерам и иешиве.
[118] Герш Зобин, Моисей Лейн, Израиль-Янкель Локшин, Самуил Морозов, Моисей и Хаим Сосонко, Меер Цинман, Шая Эсин.
[119] Отец был арестован по подложному паспорту на фамилию Певзнер.
[120] Каплан В С. 218—219.
[121] Здесь и далее приведены выдержки из следственного дела Сосонко М. Ш. и др. Архив Управления ФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Д. П-47761.
[122] По ст. 58-10 и 58-11 Уголовного Кодекса РСФСР.