Глава 8
РЕПРЕССИИ ПРОТИВ ХАСИДОВ В МОСКВЕ В 40—50-е гг.
И еще: вокруг каждого из вас, пусть даже не очень способного, должен сложиться кружок друзей и учеников, пять-шесть человек. Нужно создать окружение! Я не требую идти на верный риск, но я прошу о преданности делу и полной погруженности в него. Я всегда с вами вместе...
Ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон
Жизнь хасидов в Москве по агентурным сообщениям сексотов
К началу 1945 года многие московские хасиды вернулись из эвакуации домой. Среди них был и Давид Браверман. По возвращении он решил объединить всех друзей и знакомых, с которыми активно работал в Средней Азии[1]. По его предложению была организована касса взаимопомощи, и из нее стали оплачивать работу раввинов и меламедов, тайно обучавших детей хасидов по домам.
Вспоминает Исраэль Пинский.
«Постепенно начал восстанавливаться довоенный круг знакомств. Круг этот был, конечно, уже, чем прежде: многие друзья отца[2] уехали в Ташкент и Самарканд, некоторым удалось выехать из СССР, а некоторые погибли или умерли. Но все же хасидский зал центральной синагоги по субботам и праздникам бывал переполнен <...>.
После войны, несмотря на то что вокруг шли аресты, отец продолжал преподавать Тору и хасидизм взрослым и детям, зачастую бесплатно или за символическую плату. Дома он появлялся не раньше двенадцати ночи, после работы и вечерних уроков, а утром в пять был уже на ногах.
Среди его новых учеников были люди немолодые, пятидесяти- и шестидесятилетние <...>
По субботам они приходили учиться к нам домой. Помню грандиозный Кидуш[3], который строили у нас дома по окончании изучения книги "Тания"»[4].
Авром Генин, после ранения вернувшийся с фронта без ноги, появился в синагоге в Марьиной Роще и был принят сначала настороженно. Время было сложное, и всех незнакомых встречали с опаской, ведь «из трех новеньких двое оказывались стукачами»[5]. Позднее Авром вспоминал, насколько важно было для него тогда, что он вошел в религиозную общину:
«Синагога в Марьиной Роще не только для меня была убежищем, островком, где не надо было прятаться, где можно было поговорить со своими на своем родном языке и где понимали все твои проблемы, разделяли с тобой и печали, и радости. Евреи тянулись сюда, а я, тогда совсем одинокий человек, готов был на все для этих людей, они стали мне как родные. Один Б-г знает, чего я только не делал для синагоги! Надо было мыть — мыл, надо было красить — красил, строил, привозил и увозил людей, доставал что-то...»[6].
К лету за многими вернувшимися из эвакуации хасидами вели неотступное наблюдение «добровольные помощники» чекистов, сообщая о встречах, собраниях и даже о разговорах на бытовые темы. Наиболее важные сведения из доносов вносились в специальный «Меморандум по агентурным материалам», который готовился для руководства, чтобы в дальнейшем стать компроматом на руководителей и активистов хасидской общины.
Число и имена сексотов, работавших в московской общине, периодически менялись, но были среди них и те, кто находился в окружении лидеров хасидов постоянно. Сексот «Фукс» был хорошим знакомым Моше Добрускина и в основном «пас» его. Сексот «Уманский» хорошо знал Голодовского и не раз вызывал его на откровенность. Сексот «Лиза», работавшая на органы еще с довоенных лет, чаще писала о встречах и разговорах Берла Левертова с другими хасидами, возможно, кто-то из ее подручных находился в ближайшем окружении меламеда.
Сексот «Киселев» работал в синагоге, поэтому в его сообщениях было много сведений о появляющихся там новых лицах; сексот «Лещ» писал только о Берле Левертове, очевидно, был связан именно с ним; сексоты «Бухгалтер» и «Варшавский» сообщали о разговорах евреев в синагоге, но не называли никаких имен; сексот «Око» проживал во Львове, поэтому в своих сообщениях извещал органы о хасидах, прибывавших именно сюда из Москвы, Ленинграда, Ташкента и Самарканда.
Полистаем страницы этого «Меморандума», в котором выдержки из агентурных сообщений предоставляют нам информацию о тайной жизни московской общины хасидов, а также о различных событиях в городах, с которыми были тесно связаны москвичи, — Ташкенте, Самарканде, Казани, Львове и т. д.
4 марта 1945 года сексот «Лиза» сообщала, что «вернувшиеся в Москву "хасиды-клерикалы" стремятся держаться особняком, и, как объясняли Якоби и Бах, хасиды не желают ходить в синагогу, так как, посещая синагогу, они рискуют попасть под наблюдение агентов НКВД»[7].
Сексот «Фукс» в сообщениях летом и осенью 1945 года подробно рассказывал о своих разговорах с Моисеем Добрускиным:
«17 июня с. г. на квартире у Бортновского[8] было собрание бывших членов шнеерсоновской организации «Тмимим»[9]. На этом собрании проводилась читка шнеерсоновской литературы. Добрускин рассказал, что Левертов Берл[10] и Бравер<ман> Давид, оба бывшие шнеерсоновцы, собирают среди посетителей марьино-рощинской синагоги деньги для пересылки в гор. Самарканд. В Самарканде имеется шнеерсоновский ешибот (духовное училище) на 300 человек.
Источнику[11] известно, что на будущей неделе бывшие члены шнеерсоновской организации устраивают собрание в память годовщины бегства Шнеерсона из тюрьмы»[12].
«26 июня источник беседовал с Добрускиным, который рассказал, что 24.VI.45 в поселке Баково состоялось собрание шнеерсоновцев, посвященное годовщине бегства Шнеерсона из тюрьмы.
На собрании присутствовали "Хозяин"[13], Бравер<ман> Давид, Ав-цон Мейер, Бортновский, сам Добрускин, всего человек 10.
Один из руководителей данной группы Бравер<ман> Давид в прошлом был тесно связан со Шнеерсонами, в бытность свою в Ростове-на-Дону он учился в ешиботе, возглавляемом Шнеерсоном»[14].
«Левертов провел открыто сбор денег в пользу репрессированного органами НКВД Шмуля Абрамовича. Он же организует для последнего передачу посылок.
Источник знает, что в Краскове имеется нелегальный хедер (религиозная школа для детей). Учителем в этом хедере является шнеерсоновец по имени Садье»[15].
Когда о первых хасидах-москвичах, выехавших за границу, стало известно в Москве, сексот «Фукс» узнал об этом из разговоров в синагоге и сразу же донес начальству:
«Нисон Неманов выехал с семьей в Польшу и, кажется, вместе с ним выехали сыновья Левертова. Добрускин сообщил источнику, что из Москвы выехали недавно в Польшу Браверман Давид со своим тестем Раскиным».
«Источнику известно, что в последнее время в Москву начинают стягиваться шнеерсоновцы. На днях приехал из Ташкента видный шнеерсоновец, "богач" Консон[16], лет 40 ранее был адъютантом Залмана Шнеерсона»[17].
«Консон напал на зятя Левертова[18] с упреками на то, что тот не посылает своего 10-летнего сына учиться в Самарканд, и зять Левертова согласился его отправить»[19].
«От Добрускина источник узнал, что из Средней Азии прибыл один из шнеерсоновских авторитетов Евзлин Зуся Абрамович, который учился в свое время в любавичском ешиботе, ревностный приверженец хасидского Хабада. Евзлин говорил Добрускину, что в Москве он не остановится, поедет дальше в Польшу»[20].
В июле 1946 года стало известно об аресте приехавшего из Ташкента в Москву Исроэля Консона, причем сексот «Варшавский» сообщал об уверенности хасидов, посещавших синагогу, что того арестовали «именно потому, что на пасху у него в гостях был Дубин». Сексот также подтвердил информацию о том, что Дубин «пользуется большим авторитетом в религиозном мире и популярен не только в СССР, но и за границей».
Летом от сексота «Киселева» чекистам стало известно о поездке в Среднюю Азию Берла Левертова, который в агентурном сообщении проходил под кличкой «Хозяин». Эта информация вызвала большой интерес, по указанию центра в Ташкенте и Самарканде за встречами подопечного, очевидно, внимательно следили, причем деятельность местной агентуры после этого значительно активизировалась.
А сексот «Киселев» сообщал дальше: «Источнику известно, что объект "Хозяин" выезжал на три недели в Ташкент или Самарканд. В Самарканде в ешиботе учатся два его сына. Из разных источников известно, что, пока в Средней Азии были польские евреи, ешибот с их помощью держался, но с тех пор, как польские евреи разъехались, дела ешибота пошатнулись: ешиботников стали притеснять и, главное, плохо стало с деньгами».
«По последнему сообщению Фингера Давида объект "Хозяин" уже не застал своих сыновей в Самарканде, так как все учащиеся ешибота и их руководители выбыли к границам Ирана»[21].
В сентябре 1946 года в Москву прибыл посланец раввина Нисона Неманова Ейно Коган, который сообщил в синагоге о принятом хасидами Ташкента и Самарканда решении — любыми путями добиваться выезда за границу. Среди московских хасидов на конспиративных встречах и в синагоге начались обсуждения вариантов тайного выезда из СССР. Об этих разговорах и других «достоверных» слухах доносил сексот «Киселев»:
«В синагоге ходят разговоры о том, что во Львове, откуда едут в Польшу, существует организация, которая за деньги переправляет евреев за границу»[22].
О приготовлениях к нелегальному отъезду за границу доносил и сексот «Фукс»: «Лейбенгарц Абрам-Шмуль, недавно приехавший из Львова (проживает в Перовом Поле), собирается продать свой дом и снова выехать с семьей во Львов»[23].
О хасидах, прибывающих во Львов из Москвы и Ленинграда, сообщал и местный сексот «Око»: «Сообщаю, что во Львов приехал из Москвы гр-н Гурарье[24], очень знатный человек (известных фабрикантов сын), ему лет 50, он ко мне явился от имени Дубина и просил меня узнать возможность переезда нелегально в Польшу, так как он хочет со своей семьей уехать»[25].
Сексот «Око» отметил, что приезжий из Москвы представился ему как «близкое и доверенное лицо Мордехая Дубина», который якобы с ним «советуется по всем серьезным вопросам». Далее «Око» докладывал, что о возможностях нелегального отъезда за границу он москвичу пока ничего не сообщал, обещал посоветоваться с нужными людьми и передать ответ через Мордехая Дубина. С Дубиным сексот предполагал вскоре встретиться, так как, согласно его сообщению, «Дубин поручил Гурарье мне передать, чтобы я обязательно приехал в Москву, ибо он имеет весьма серьезный разговор лично со мной и меня ждет с нетерпением»[26].
Сообщение сексота о его будущей встрече с Мордехаем Дубиным откомментировал для начальства работавший с «Оком» оперативник: «Дубин намерен вести с источником беседу следующего порядка, а именно: якобы в Москве должна организоваться группа или организация с представительством от евреев мира по СССР, и он, Дубин, будет возглавлять эту миссию или организацию, в связи с этим Дубин даже отказывается якобы принять руководство еврейской общиной в Москве».
В начале 1947 года во Львове прошла первая волна арестов членов комитета и их помощников, о которой вскоре стало известно в Москве. В среде московских хасидов сразу же разнеслась весть о том, что для нелегального выезда за границу из Львова практически не осталось путей. Об атмосфере, царящейся в общине хасидов, доносил сексот «Фукс»:
«На днях в марьино-рощинскую синагогу пришел молодой хасид-шнеерсоновец, который осенью проехал из Самарканда через Москву во Львов и заходил к Левертову в синагогу. Сейчас он приехал из Львова, взял в синагоге адрес Левертова и пошел к нему. По-видимому, он прямо с вокзала, так как пришел с вещами. После этого Левертов объявил в синагоге, что ему, Левертову, придется выехать в Казань[27], где якобы скопилось много лиц, которым требуются услуги моэля»[28].
В следующем сообщении сексот «Фукс» докладывал, что через два дня после отъезда Берла Левертова, во время вечерней молитвы, в синагогу пришел неизвестный молодой еврей, который был сильно взволнован и сразу же потребовал Левертова. Когда неизвестному сообщили об отъезде меламеда в Казань, молодой человек схватился за голову: «Как в Казань?! Что же делать?»
Когда сексот сообщил неизвестному домашний адрес Левертова и спросил, откуда он приехал, тот сначала замялся, назвал Ташкент, потом — Самарканд, а когда вопрос был повторен, то молодой человек тихо ответил: «Я еду не из Самарканда. Я приехал из Львова». «Ну, как дела во Львове?» — спросил источник. Молодой человек ответил: «Там кончено, там нам места нет». Вскочил на ходу в трамвай №41 и уехал»[29].
После массовых арестов во Львове московские хасиды стали искать другие пути нелегального выезда в Польшу. В синагоге обсуждались распространявшиеся слухи о удачных побегах из страны. Летом сексот «Фукс» сообщил об одном из вариантов нелегального выезда за границу: «Шнеерсоновец Ошер[30], сын раввина Батумера[31], едет вовсе не в Самарканд, как говорил ранее, а через Киев на Черновцы»[32].
Групповое дело руководителей московской общины
Тайная жизнь хасидских общин в Москве и Подмосковье продолжалась, хотя уже многое было известно чекистам. Но те не торопились с арестами. Выявляли нелегалов, появляющихся в Марьиной Роще, продолжали набирать компромат на руководителей, выясняли через агентов их доверенных лиц в других городах.
4 февраля 1947 года на вокзале Львова при посадке в поезд на Вильнюс был арестован москвич Бер[33] Рикман, обвиненный «в попытке бежать за границу»[34]. В шифротелеграмме, направленной в центр, сообщалось, что «в ходе выяснения мотивов и обстоятельств совершения Рикманом этого преступления, тот назвался жителем Москвы; попытку перехода госграницы объяснил недовольством жизнью в Советском Союзе»[35].
Во Львов Бер Рикман прибыл 2 февраля в служебную командировку. Здесь он встретился с одним из хасидов, которого ему рекомендовали в Москве, не подозревая, что тот под кличкой «Око» давно работает на органы. Он-то и сообщил оперативникам о прибытии Бера Рикмана в город, его встречах с членами комитета: Менделем Футерфасом, Менделем Гореликом и Ейно Коганом, с которыми встречался ранее в нелегальной синагоге подмосковного поселка Малаховка, а также с Мойше-Хаимом Дубровским и Борисом Рубинсоном.
За Бером Рикманом, похоже, следили, поэтому он и был задержан на вокзале при посадке в поезд. Больше двух месяцев его допрашивали во Львове. Позднее в заявлении на имя военного прокурора[36] он сообщит о том, как проходили допросы: «Следователь майор Шварц старался добиться от меня самооклеветания и клеветы на других религиозников путем систематического и жестокого избиения, содержания меня почти целый месяц в полуподвальном асфальтированном помещении, неотапливаемом, с выбитыми стеклами в окне (это в феврале месяце!), за весь месяц, кроме хлеба по 300—400 грамм и сахара щепотки в день, ничего не получал, даже стакан кипятку».
По указанию из центра 18 апреля арестованный «вместе с первичным материалом расследования по его делу» был отправлен для дальнейшего следствия в Москву и заключен в Бутырскую тюрьму. На первых допросах Бер Рикман отрицал показания ранее арестованных хасидов, а также сведения о себе, полученные следствием.
Из агентурных сообщений сексотов было известно, что в начале 20-х годов он окончил иешиву «Томхей тмимим», потом был меламедом в днепропетровском хедере, а с 1931 года преподавал в нелегальной иешиве в поселке Малаховка. С началом войны эвакуировался в Ташкент и с августа 1941 года был меламедом тайного хедера, с сентября 1944 года учил детей по домам в поселке Красково под Москвой, а затем — в Москве. Но на допросе он подтверждал лишь одно — «хасидом я называюсь, потому что мой отец, мой дед, мой прадед молились по-хасидски».
Издевательства и избиения подследственного продолжались и в Москве. Бер Рикман, в конце концов, подписал все протоколы допросов в надежде рассказать на суде правду и отмести обвинение в том, что «в нелегальную организацию хасидов он вступил в 1942 году на почве антисоветских, буржуазно-националистических убеждений и принимал активное участие в ее деятельности».
8 августа как «участники нелегальной антисоветской еврейской националистической организации» были арестованы еще четыре хасида: Моисей Добрускин, Берл Левертов и Мордехай Гурарий, а в октябре— Лазарь-Хаим Гуревич[37]. Позднее в объяснительной записке по групповому делу хасидов подчеркивалось, что все арестованные «с 1945 года находились в поле зрения органов» и принадлежность их к нелегальной деятельности хасидов, а именно: организация иешивы, сбор денег для оплаты работы раввинов и меламедов, переправа нелегальным путем родных и знакомых в Польшу, — все это было давно известно чекистам «из оперативных материалов».
В материалах следствия по данному делу фигурируют 32 человека. Среди них: раввины Беньямин Городецкий, Нахум Лабковский, Перец Мочкин, Нисон Неманов, Залман Серебрянский и еще десять хасидов[38], большинство из которых уже выехали в Польшу. По тому же делу прошли ранее арестованные Шмуэль Бортновский, Мендель Горелик, Ейно Коган, Исроэль Консон, Мендель Футерфас, а также находившиеся в бегах двенадцать хасидов[39]. Двадцать три человека были привлечены к следствию заочно и объявлены во всесоюзный розыск.
Один из активнейших членов общины хасидов, бывший выпускник любавичской иешивы Берл Левертов, по версии чекистов, в течение ряда лет «руководил хасидским подпольем, а после войны возглавил московскую организацию хасидов». В анкете Берла Левертова было отмечено, что «за весь период существования советской власти ни в одном из государственных учреждений и предприятий он не работал».
В перечне многих обвинений, составленных по доносам сексотов, следствие особо отмечало выступления Берла Левертова на юбилейных собраниях хасидов. В ноябре 1945 года на собрании в синагоге Марьиной Рощи по случаю дня памяти освобождения из тюрьмы Менахема-Мендла Шнеерсона, третьего любавичского Ребе, в своей речи Левертов сказал: «Пусть заслуги этого большого человека послужат для нас примером в жизни». 2 декабря 1946 года по случаю двадцатилетнего юбилея освобождения из тюрьмы Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона меламед выступил с яркой речью на собрании хасидов в поселке Малаховка, а 12 декабря — в поселке Тарасовка.
О роли Берла Левертова в московской общине хасидов сексот «Лещ» сообщал, что «Берл Кобилякер[40] был главным лицом при Шнеерсоне и играл видную роль в еврейском религиозном движении. И сейчас Берл возглавляет хасидов, проживающих в районе Марьиной Рощи и около нее. Среди хасидов он в настоящее время — крупный авторитет».
Все обвиняемые подтвердили, что руководителем «московской организации хасидов» был Берл Левертов, что он стал инициатором общей кассы взаимопомощи, в которую «каждый участник передавал определенную сумму; именно из этой кассы давались деньги на нелегальное обучение детей хасидов в религиозном духе».
Раввин Мордехай Гурарий, которому абсолютно доверял Мордехай Дубин и большинство хасидов, не подозревал, что за ним постоянно следил кто-то из знакомых. В одном из доносов сексот «Уманский» сообщал, что «Гурарий является в Хоральную синагогу вместе с Левертовым и втроем с Дубиным они подолгу беседуют. Когда кто-нибудь заходит в эту комнату — они замолкают»[41].
На первом же допросе следователь Дмитриев жестоко избил Мордехая Гурария. Когда же обвиняемый обратился к начальнику тюрьмы с заявлением о том, чтобы на допросах присутствовал прокурор, то на следующем допросе вновь оказался один на один со следователем, который, «держа в руках мое заявление, выбил у меня шесть зубов и жестоко избил меня». После этого раввин понял, что «зашиты нет и. не имея сил выдерживать дальнейшие истязания, сказал, что готов подписывать что угодно, лишь бы поскорее закончилось следствие».
Поэтому неудивительно, что обвиняемые подписывали протоколы допросов с признаниями, составленными самим следователем: «каждый подписывал их, не читая». Обвинения, предъявленные Мордехаю Гурарию были стандартны, но ему еще добавили «роль эмиссара московской организации хасидов по поддержанию связи с Львовским подпольным комитетом». Недаром сексот «Око», с которым Гурарий встречался, сообщал о каждом его появлении во Львове.
Бывший выпускник иешивы «Томхей тмимим» Лазарь-Хаим Гуревич с 1922 года проживал в Москве, был меламедом в тайном хедере, а также постоянно посещал дома хасидов для религиозного воспитания детей. Он был арестован лишь 31 октября 1947 года по обвинению в участии «в нелегальной антисоветской организации хасидов» и воспитанию детей хасидов «в религиозном националистическом духе».
Сначала он твердо держался на допросах и категорически отрицал все обвинения. Так на вопрос следователя, почему он, «зная о изменническом намерении Садье бежать за границу», не сообщил об этом властям, ответил с достоинством: «Верующие не должны выдавать своих».
Но вскоре тот же следователь Дмитриев с помощью угроз и рукоприкладства заставил обвиняемого подписывать «все, что угодно, не читая». Позднее Лазарь-Хаим передаст заявление прокурору, в котором сообщит, что «во время допросов следователь часто запугивал меня, заявляя при этом, что если я не буду давать признательных показаний, то он арестует членов моей семьи; а как-то раз он заявил даже, что мой сын уже арестован и теперь находится в соседней со мной комнате».
В тот же день, что и Берл Левертов, в Москве был арестован и Моисей Добрускин. Именно от него сексот «Фукс» получал все последние новости о жизни хасидской общины, и, очевидно, «эта заслуга» была учтена следствием, посчитавшим, что Добрускин был не очень активным «религиозником», — во Львов ни разу не ездил, к нелегальному выезду не готовился, — поэтому его обвинили лишь в недоносительстве.
Угрозы и избиения обвиняемых показались следствию недостаточными, поэтому в камеры к арестованным были подсажены в качестве «наседок» заключенные, давшие подписку о сотрудничестве. Их сообщения шли под цифрами — от «2» до «13». Обвиняемые, как объекты наблюдения, в их сообщениях шли под своими фамилиями, но иногда их имена зашифровывались, например «Хозяин», «Спотыкач» и др.
Приведем выдержки из доносов подсаженных сексотов. Сексот «10» — о разговоре с Лазарем-Хаимом Гуревичем: «Из дальнейшей беседы с Гуревичем выяснилось, что одним из главных организаторов по нелегальной отправке евреев за границу был Левертов, пользовавшийся среди евреев огромным авторитетом и собиравший большие суммы для этой цели»[42].
Сексот «4» задал в камере провокационный вопрос Лазарю-Хаиму: «Откуда деньги на выезд?» И ответ: «Средства на нелегальный отъезд за границу составлялись из добровольных пожертвований, а также из отчислений больших сумм, взимавшихся с богатых евреев за нелегальную отправку за границу. За счет этих сумм и отчислений переправлялись малоимущие евреи»[43].
6 февраля 1948 года арестованные как члены «антисоветской, буржуазно-националистической организации» обвинялись: во-первых, «в консолидации евреев и обработке их в духе привития им антисоветских, религиозно-националистических стремлений» и, во-вторых, «в подготовке и осуществлении массовой нелегальной переброски антисоветски, буржуазно-националистически настроенных евреев из СССР за границу — в Польшу, Англию, Америку, Палестину».
В качестве «баз для религиозно-националистической обработки евреев» использовались нелегально действующие синагоги, а «для воспитания в антисоветском, религиозно-националистическом духе еврейских детей и подростков — хедеры и иешивы», которые действовали в то время в Москве, Ташкенте и Самарканде. Следствие особо отмечало, что в период Великой Отечественной войны «организация также проводила пропагандистскую и практическую работу в части отказа и уклонения евреев от участия в военных действиях».
В качестве главного руководителя «организации» следствием был назван Ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон. Его руководящие указания, по версии чекистов, передавались нелегально «через зашифрованную переписку и общие директивы». Летом 1946 года якобы по его указанию в приграничных городах были «созданы и функционировали специальные "подпольные комитеты" и наиболее популярным и деятельным из таких комитетов являлся "львовский подпольный комитет"».
Попытки обвиняемых объяснить, что никакой агитационной работы среди хасидов за выезд из СССР и не надо было проводить, ибо «многие религиозные евреи всегда мечтали выехать из Советского Союза за границу», что причиной этого было стремление хасидов воспитывать своих детей в религиозных школах, а это невозможно было делать открыто и на общественные деньги в Советском Союзе, — были безрезультатны.
8 апреля обвиняемые были приговорены[44] к 10 годам лагерей, кроме Моисея Добру скина, который получил 7 лет. Моисей Добрускин[45] и Бер Рикман[46] были отправлены в Карлаг, Мордехай Гурарий[47] — в Норильлаг, Лазарь-Хаим Гуревич[48] — в Интлаг, Берл Левертов[49] — в Темлаг.
Руководитель львовского комитета Ейно Коган, прибывший в Москву в марте 1947 года, несколько месяцев прожил здесь на нелегальном положении. Когда же летом начались массовые аресты хасидов, он выехал в Ленинград и там с помощью знакомых пытался прописаться в области. Разрешение властей было уже получено, но 3 декабря на одной из квартир он был арестован, вывезен в Москву и привлечен к следствию по групповому делу «нелегальной антисоветской еврейской буржуазно-националистической организации хасидов», как «руководитель подпольного комитета во Львове, связанного с московскими хасидами».
С ним, давно живущим по фальшивому паспорту, не церемонились. Для начала его жестоко избили, так что позднее он признал себя виновным во всех возможных преступлениях: «вел пропаганду за бегство националистически настроенных евреев из СССР, принимал деятельное участие в практической подготовке и осуществлении их нелегальной переброски за границу: лично производил сбор денежных средств, приобретал фиктивные документы и по этим документам перебрасывал проживающих в СССР евреев за границу; лично сам готовился к бегству из СССР».
В марте 1947 года, «в связи с вскрытием в процессе следствия ряда других его преступлений», дело Кагана было выделено в особое производство. А 17 апреля 1948 года Ейно Коган был приговорен[50] к 25 годам лагерей, отправлен в Карлаг, где и погиб в феврале 1949 года.
В середине 1948 года при выходе из московской синагоги был арестован раввин Мордехай Дубин, за которым последние два года неотступно следили «добровольные помощники» чекистов. Впервые он был арестован в 1940 году, после прихода в Латвию Красной Армии и установления советской власти. Дубину было предъявлено обвинение «в руководстве реакционной клерикальной еврейской партией «Агудас Исроэль»[51], которая якобы содействовала Ульманису в проведении в Латвии фашистского переворота. После непродолжительного следствия он был выслан в Куйбышевскую область.
С 1945 года, после освобождения из ссылки, Мордехай Дубин проживал в Москве и «среди хасидов пользовался непререкаемым авторитетом». Большинство прихожан синагоги «обращались к нему по всем жизненным и религиозным вопросам». Исраэль Пинский позднее вспоминал, что московскую синагогу в то время нельзя было представить без раввина Мордехая, «истинного хасида»:
«Реб Мордехай был удивительно интеллигентным и скромным человеком. Молился он очень тихо и подолгу — по субботам, бывало, приходил в синагогу к восьми, а уходил часа в три-четыре. Сидел он всегда в конце зала и старался привлекать к себе как можно меньше внимания. Но, тем не менее, все считали за честь хотя бы просто подойти к нему и поздороваться. Со стороны это выглядело как какое-то торжественное шествие: множество евреев из большого хорального зала, в их числе раввины, габаи[52] и прочие уважаемые люди, по очереди подходили в р. Мордехаю и говорили: Гут шабес".
Р. Дубин был одним из организаторов и руководителей нелегального выезда хабадских семей в Польшу после войны. А еще он был инициатором ставшего потом традиционным массового веселья в синагоге на Симхат-Тора. Дубин стоял в центре веселящейся толпы, угощал всех водкой и лекахом[53] пел и танцевал. Он очень любил танцевать с детьми, мог часами возиться с ними и при этом менялся на глазах, словно молодел на десять—двадцать лет»[54].
Судя по агентурным сообщениям сексотов, компромата на Дубина было собрано достаточно. Но с его арестом медлили, выявляя многочисленные контакты Мордехая Дубина, особенно с приезжавшими в Москву представителями зарубежных благотворительных организаций.
Сначала ему было предъявлено обвинение как «участнику антисоветской еврейской националистической организации». Следователей больше всего интересовала его тайная переписка с Ребе Йосефом-Ицхаком Шнеерсоном и его помощниками в Польше, Франции и Англии, а также его зарубежные связи с благотворителями. Главным обвинением стало: «Дубин занимался организацией нелегальной переброски еврейской буржуазии за границу и распространял клеветнические измышления о советской власти, а также поддерживал преступную связь с враждебно настроенными евреями, подстрекая их к бегству за границу».
Раввин Мордехай не признал себя виновным и 16 октября 1948 года был приговорен к 10 годам тюремного заключения. Отбывал наказание он в Бутырской тюрьме. В 1951 году раввин Мордехай тяжело заболел. Была проведена судебно-психиатрическая экспертиза, признавшая его душевнобольным.
12 января 1952 года его отправили «на принудительное лечение в соединении с изоляцией» в спецпсихиатрическую больницу МВД в Тулу. Последнее сообщение о раввине Мордехае Дубине было получено в 1956 году. Санитарка тульской психиатрической больницы пришла к знакомым евреям и сообщила:
«У нас скончался один из ваших. Странный был человек — ел только мед и орехи»[55].
Активное наблюдение за осужденными хасидами продолжалось и в лагерях. Весной 1954 года начальник Дубравлага докладывал в центр о неоднократных попытках оперуполномоченного завербовать в осведомители Мордехая Гурария, которые не дали результата. Далее он сообщал, что, «отбывая наказание в лагере, Гурарий проводит среди заключенных антисоветскую агитацию, восхваляет буржуазный строй в Израиле». Более того: «Нашему агенту "Березину" 21 марта 1954 года Гурарий заявил: "Если я только буду жив и здоров и выйду отсюда (из лагеря), то чего бы мне это ни стоило, но я уеду в Израиль"».
Последнее сообщение для Мордехая Гурария было серьезным компроматом, ведь в многочисленных заявлениях и обращениях из лагеря в Прокуратуру, Верховный Суд и к членам правительства он постоянно утверждал, что никогда не собирался выезжать из страны.
Арест участников «третейского суда» в Электростали
4—5 апреля 1952 года в Электростали под Москвой были арестованы, как «участники так называемого третейского суда», хасиды Мотя Азрилевич, Иосиф Гизунтерман, Самуил Перецман и Яков Фридман. Главной причиной ареста было их активное участие в деятельности нелегальной религиозной общины, что на языке документов звучало как «участие в нелегальных еврейских религиозных сборищах — миньянах»[56].
В доме у Якова Фридмана, кантора еврейской общины в Электростали, так же как и в других домах, во время еврейских праздников действительно собирались тайные миньяны и проводился ряд религиозных церемоний. Но следствию предпочтительнее было предъявить арестованным другое, с юридической точки зрения более серьезное обвинение, — «нарушение советских законов».
Активная деятельность арестованных хасидов началась с 1945 года, после возвращения еврейских семей из эвакуации. И летом 1947 года для разбирательства и улаживания бытовых разногласий между верующими кантор общины Яков Фридман предложил организовать третейский суд. Причиной этого странного предложения стала ссора, произошедшая 15 августа между двумя евреями на бытовой почве и перешедшая затем в драку, в результате которой один из участников нанес другому несколько ударов по голове.
19 августа пострадавший подал в народный суд заявление с требованием привлечь обидчика к уголовной ответственности. Последний, получив повестку в суд, обратился к Якову Фридману, как наиболее авторитетному среди еврейской общины лицу, с просьбой уладить их ссору мирным путем. Тогда-то у кантора и возникло предложение решить ссору по вере отцов, с помощью третейского суда.
Выбором председателя и членов суда, а также организацией самого процесса занимался Мотя Азрилевич. Председателем суда стал Яков Фридман, который был убежден, что «нехорошо, когда ссора между двумя евреями доходит до разбирательства в суде». У евреев существует «давняя традиция разрешать подобные ссоры своим товарищеским судом», и не в интересах еврейской общины, чтобы по решению советского суда виновного приговорили бы к заключению в лагерь.
В конце августа в доме Якова Фридмана прошли судебные заседания, и в них приняли участие избранные члены третейского суда: Мотя Азрилевич, Иосиф Гизунтерман и Самуил Перец-ман. На первом же заседании обидчик признал свою вину и просил прощения за свою вспыльчивость и рукоприкладство. Суд решил, что он должен выплатить пострадавшему штраф в размере 1700 рублей.
Из штрафа, который выплачивался пострадавшему по решению третейского суда, 200 рублей присуждалось отправить в Овруч Житомирской области для нуждающейся семьи сестры Якова Фридмана, 150 рублей — для передачи нуждающейся старой соседки Якова Фридмана и небольшая сумма — для примирительного ужина, который, согласно еврейской традиции, должен был завершить последнее заседание.
На втором заседании суда разбиралось заявление ответчика с просьбой передать 500 рублей из наложенного на него штрафа жене его брата. Тот находился в заключении, и суду было предъявлено письмо брата, в котором описывалось его отчаянное положение. Суд удовлетворил эту просьбу.
Все решения третейского суда были оформлены протоколами в двух экземплярах, подписаны участниками и переданы потерпевшему и его обидчику, после чего прошел примирительный ужин. А 28 августа потерпевший забрал свое заявление, уголовное дело было прекращено «ввиду примирения сторон».
Почему же в 1952 году неожиданно всплыли материалы третейского суда пятилетней давности, и все участники его были арестованы? Очевидно, связано это было с начавшейся в стране кампанией борьбы с «еврейскими националистами». Чекисты Московской области во что бы то ни стало решили отличиться и поддержать ее, не гнушаясь даже негодными методами. Поэтому-то участие хасидов в третейском суде было представлено следствием как стремление «обойти советские законы и подменить их еврейскими традициями», а сами обвиняемые рассматривались как «отъявленные националисты».
Во время обыска у Иосифа Гизунтермана, постоянного участника миньянов в доме Якова Фридмана, были изъяты Тора[57], талесы[58] и религиозная литература на еврейском языке. Он, как участник третейского суда, отказался признавать себя виновным, заявив, что всегда в еврейских местечках «спорные дела между евреями разбирались раввинами, которые в одиночку выносили решения и объявляли его спорящим сторонам», в их же случае, при отсутствии раввина, бытовая ссора была разрешена более демократичным способом, а именно товарищеским судом.
Свое участие в тайных миньянах на очных ставках обвиняемые не отрицали, но утверждали, что там никогда не велись разговоры на политические темы, не изучалась сионистская литература, а лишь читалась Тора. Это же подтвердили и свидетели: жены и дочери обвиняемых, участники миньянов на квартире Якова Фридмана, а также пострадавший и обидчик.
29 апреля 1952 года следственные дела трех обвиняемых: обидчика Хаима Жовнера, свидетеля Фроима Выгоднера, пострадавшего, ставшего теперь обвиняемым, и дочери Якова Фридмана, Баси Абрамсон, которая переписывала протоколы третейского суда, были выделены в особое производство.
30 апреля четверым подследственным было предъявлено обвинительное заключение. Предлагалось приговорить каждого из них к 5 годам лагерей, а ценности, изъятые при обыске у Иосифа Гизунтермана и Якова Фридмана, конфисковать.
Еще до вынесения приговора 6 мая 1952 года начальник Бутырской тюрьмы получил указание отправить обвиняемых в Особлаг. В последний момент что-то изменилось, и все арестованные остались в Бутырской тюрьме. Следствие было продолжено, и хотя обвиняемые не вызывались на допросы в течение более года, их дело, очевидно, предполагалось объединить с более серьезным — по «еврейским националистам».
Смерть Сталина не изменила судьбы подследственных. 18 апреля 1953 года им было предъявлено новое обвинение — «в антисоветской деятельности, направленной на подрыв советского законодательства». Наказание по этой статье предусматривало те же 5 лет лагерей.
Срок содержания обвиняемых под стражей дважды продлевался на основании постановлений от 23 апреля и 15 мая 1953 года. И только арест Берии изменил положение арестованных: 16 июля их дело было отправлено на доследование.
Через две недели и оно было закончено. Политическую статью обвинения заменили на уголовную — «присвоение арестованными судебных полномочий»[59]. Прокурор отметил, что в материалах дела «нет доказательств, что обвиняемые действовали с контрреволюционным умыслом», и что арест их был «совершенно незаконный в связи с истечением срока давности события».
30 июля уголовное дело было прекращено, и арестованные освобождены из-под стражи по амнистии[60]. А 18 мая 1956 года все они были реабилитированы, в связи «с отсутствием в их действиях состава преступления».
[1] Среди них были Авром Дрейзин (Майер), Шмуэль Бортновский, Шмуэль Ботвинник, Айзик Гройнем, Мордехай Гурарий, Хаим-Элиэзер Гуревич, Мордехай Дубин, Моше Добрускин, Зуся Евзлин, Берл Крейнин, Берл Левертов, Берл Рикман, Яков Раскин и др.
[2] Отец, Шнеер Пинский, был призван в армию.
[3] Кидуш («освящение») — молитва, которую произносят в субботу и в праздники над бокалом вина.
[4] Вагнер 3. С. 188.
[5] Горин Б. Марьина Роща. // «Лехаим». 1993. № 11.
[6] Там же.
[7] Далее приводятся выдержки из следственного дела Добрускина М. Я. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Он. 1. Д. П-31401.
[8] Речь идет о Шмуэле Бортновском.
[9] Имеются в виду выпускники иешивы «Томхей тмимим».
[10] В некоторых агентурных сообщениях он назывался Берл Кобилякер.
[11] В «Меморандуме» секретный сотрудник обозначался как «источник».
[12] Агентурное сообщение от 20 июня 1945 года.
[13] Под кличкой «Хозяин» проходит по сообщениям сексотов Берл Левертов.
[14] Агентурное сообщение от 26 июня 1945 года.
[15] Агентурное сообщение от 17 июля 1945 года
[16] Исроэль Консон.
[17] Агентурное сообщение от 14 сентября 1945 года.
[18] Имеется в виду Гуревич Нохим Залманович.
[19] Агентурное сообщение от 20 декабря 1945 года.
[20] Агентурное сообщение от 18 марта 1946 года.
[21] Агентурное сообщение от 24 июля 1946 года.
[22] Агентурное сообщение от 8 октября 1946 года.
[23] Агентурное сообщение от 4 ноября 1946 года.
[24] Имеется в виду меламед Марк (Мордехай) Гурарий.
[25] Агентурное сообщение от 20 ноября 1946 года.
[26] Там же.
[27] В Казани работала нелегальная иешива, куда Берл Левертов обычно отвозил собранные среди хасидов деньги для оплаты работы меламеда и выплаты стипендий ученикам.
[28] Агентурное сообщение от 28 февраля 1947 года.
[29] Агентурное сообщение от 13 марта 1947 года.
[30] Ошер Олевский.
[31] Прозвище раввина Олевского, уроженца Батуми.
[32] Агентурное сообщение от 5 августа 1947 года.
[33] Под этим именем он проходит по документам следственного дела. В своих воспоминаниях Исраэль Пинский называет его Берл Рикман.
[34] Управлением контрразведки МГБ Прикарпатского военного округа.
[35] Далее приводятся выдержки из следственного дела Добрускина М. Я. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-31401.
[36] Во время реабилитации в заявлении от 7 апреля 1955 года.
[37] В своих воспоминаниях Исраэль Пинский называет его Хаим-Элиэзер Гуревич.
[38] Авром Дрейзин (Майер), Давид Браверман, Бецалель Вилынанский, Мотл Грузман, Нухим Гуревич, Авром Дрейзин, Зуся Евзлин, Зуся Климович, Шмуэль-Исроэль Левин, Янкель Раскин.
[39] Шмуэль Ботвинник, Айзик Гройнем, Мордехай Дубин, Авром Коган, Давид Кок, Садье, Залман Судакевич, Мотель Черкасов, Борух Шеленский, Бенцион Шемтов, Орелер и Полетер Янкели.
[40] Речь идет о Берле Левертове.
[41] Сообщение от 17 апреля 1947 года.
[42] Агентурное сообщение от 12 ноября.
[43] Агентурное сообщение от 20 января.
[44] По ст. 54-1 «а» и 54-Ц Уголовного кодекса УССР.
[45] Моисей Добрускин после освобождения из Карлага вернулся в Москву.
[46] Бер Рикман был отправлен в Карлаг, затем переведен в Тихоновский дом инвалидов в Караганде, позднее — в Кемеровскую область, а в 1953 — отправлен в Севвостоклаг. После освобождения из лагеря вернулся в Москву.
[47] Мордехай Гурарий сначала был отправлен в Норильлаг, затем — в Хабаровск, позднее — в Дубравлаг. После освобождения из лагеря вернулся в Москву.
[48] Лазарь-Хаим Гуревич был отправлен в Интлаг, позднее переведен в инвалидный лагерь в пос. Абезь Кожвинского района в Коми АССР.
[49] Берл Левертов был отправлен в Темлаг, где и погиб 1 сентября 1949 года.
[50] По ст 17-58-1 «а» и 58-11 Уголовного кодекса РСФСР.
[51] «Агудас Исроэль» — международное политическое религиозное движение ортодоксальных евреев
[52] Габай — должностное лицо в еврейской общине или в синагоге, ведающее организационными и денежными делами. Староста синагоги.
[53] Леках — еврейский медовый пирог.
[54] Вагнер 3. С. 188-189.
[55] Ховкин Э. С. 289.
[56] Здесь и далее приведены выдержки из следственного дела Фридман Х.-Ш. К. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-16242.
[57] За Торой он ездил в Ногинск к Нохиму Лейбовичу Цвику, 75 лет, у которого во время обыска были обнаружены и конфискованы две Торы в чехлах.
[58] Талес (плащ) — четырехугольное одеяние с кистями по углам (цицит).
[59] Ст. 203 Уголовного Кодекса РСФСР.
[60] От 27 марта 1953 года.