16

Читал дальше в субботу Гершона Шолема. После подробного разбора почему это на самом деле Моше де Леон, а не рабби Шимон, дальше идет глава собственно о Зоаре. Несколько моментов которые запомнились: * Вся это псевдоэпиграфика (причем Шолем считает это нормальной и распространенной практикой, и в христианстве кстати тоже) — была отражением борьбы между философами-рационалистами и мистиками в современной ему Испании. Философы оставили от иудаизма только «высохшие кости», трактуя «философски» заповеди иудаизма, и фактически выхолащивая их практическое содержание и смысл.

Есть некий парадокс (по прочтению Гершона Шолема). Сказано «по образу своему создал человека». Раши объясняет, что «по образу» означает «понимать и постигать». Другими словами, человеческий разум — это и есть «Б-жественный образ» в человеке. Теперь вопрос. А что, если мой разум — мой Б-жественный образ — голос Б-га внутри меня — говорит мне одно. А книги, окружающее меня общество и т.д., говорят мне другое. Говорят, что это кфира. что это клипа. Не пей козленочком станешь и т.д Что тогда? Фактически, я «насилую» свой Б-жественный образ, свой «целем Элоким», если я принимаю т.зр общества, хотя на самом деле я думаю иначе.

Спиноза, «Богословско-политический трактат» Если бы все люди во всех своих делах могли поступать по определенному плану (consilium) или если бы им всегда благоприятствовало счастье, то никакое суеверие не могло бы овладеть ими. Но так как люди часто попадают в столь затруднительное положение, что не могут составить себе никакого плана, и так как они из за сомнительных благ фортуны, безмерно желаемых ими, большею частью находятся в жалком колебании между надеждою и страхом, то поэтому в большинстве случаев они чрезвычайно склонны верить чему угодно. Дух их, обыкновенно самоуверенный, кичливый и надменный, легко приходит в смятение в минуту сомнения, а еще легче, когда он колеблется, волнуемый надеждой и страхом. Да это, я полагаю, каждому известно, хотя я уверен, что очень многие сами себя не знают. Никто ведь не прожил между людьми без того, чтобы не заметить, как при благоприятных обстоятельствах очень многие люди, хотя бы они и были весьма несведущи, до такой степени переполнены мудростью, что считают за оскорбление, если кто пожелает дать им совет; при несчастий же они не знают, куда обратиться, и, умоляя, просят совета у каждого; и нет той несообразности, той нелепости, или вздора, которых они не послушались бы. Далее, даже самые незначительные причины возбуждают в них то надежду на лучшее, то снова опасение худшего; люди ведь, находясь в страхе, если замечают какой нибудь случай, напоминающий им о каком либо прежнем благе или зле, думают, что он предвещает или счастливый, или дурной исход, и поэтому называют его благоприятным или неблагоприятным предзнаменованием, хотя бы этот случай стократ их обманывал. Далее, если они видят что либо необыкновенное, вызывающее у них большое удивление, то считают это за дурное предзнаменование, указывающее на гнев богов или высшего существа; не искупить этого предзнаменования жертвами и обетами люди, подверженные суеверию и отвратившиеся от благочестия, считают за беззаконие. Подобно этому они создают бесконечное множество выдумок и толкуют природу столь удивительно, как будто и она заодно с ними безумствует. Таким образом, для нас ясно, что суевериям всякого рода более всего предаются те люди, которые без меры желают чего нибудь сомнительного, и что все обращаются к божественной помощи больше всего именно тогда, когда они находятся в опасности и не умеют сами себе помочь. Тут они дают обеты и проливают женские слезы, называют разум слепым (потому что он не может указать верного пути к призрачным благам, которых жаждут люди), а мудрость человеческую – суетною, и, наоборот, бред воображения, сны, детский вздор они считают за божественные указания; более того, они верят, что Бог отвращается от мудрых и написал свои решения во внутренностях животных, но не в душе или что эти решения предсказываются дураками, безумными или птицами по божественному вдохновению и внушению. До такой степени страх заставляет людей безумствовать. Итак, страх есть причина, благодаря которой суеверие возникает, сохраняется и поддерживается.

Спиноза, «Богословско-политический трактат», дальше Наезд на «толпу» и на философов аристотелевского толка, «приспосабливающих» Писание под свои теории Я часто удивлялся, что люди, хвалящиеся исповеданием христианской религии, т. е. исповеданием любви, радости, мира, воздержанности и доверия ко всем, более чем несправедливо спорят между собою и ежедневно проявляют друг к другу самую ожесточенную ненависть; так что веру каждого легче познать по поступкам, чем по добродетелям. Давно уж ведь дело дошло до того, что почти всякого, кто бы он ни был – христианин, магометанин, еврей или язычник, – можно распознать только по внешнему виду и одеянию, или по тому, что он посещает тот или этот храм, или, наконец, по тому, что он придерживается того или иного мнения и клянется обычно словами того или иного учителя. Житейские же правила у всех одинаковы. Отыскивая причину зла, я не сомневался, что оно возникло оттого, что толпе религией вменялось в обязанность смотреть на служение при церкви, как на достоинство, а на церковные должности – как на доходную статью, и оказывать священникам высший почет. Ведь, как только началось в церкви это злоупотребление, тотчас у всякого негодяя стало являться сильнейшее желание занять должность священнослужителя, любовь к распространению божественной религии переродилась в гнусную алчность и честолюбие, а самый храм превратился в театр, где слышны не церковные учители, а ораторы. И ни один из таких ораторов не руководится желанием учить народ, но старается вызвать в нем удивление к себе, публично осудить разно с ним мыслящих и учить только тому, что ново и необыкновенно, [т. е. тому] чему толпа больше всего и удивляется. В связи с этим, конечно, должны были возникнуть зависть и ненависть, а также великие споры, которые не в состоянии была ослабить никакая давность. Неудивительно, что от прежней религии ничего не осталось, кроме внешнего культа (да и он, кажется, воздается толпой Богу более из раболепства, чем из благоговения), и вера теперь стала не чем иным, как легковерием и предрассудками. И какими предрассудками! Такими, которые превращают людей из разумных существ в скотов, так как совершенно препятствуют пользоваться каждому своим свободным суждением и распознавать истину от лжи, и которые будто нарочно, по видимому, придуманы для окончательного погашения света разума (lumen intellectus). О Боже бессмертный! Благочестие и религия заключаются в нелепых тайнах! Люди, которые прямо презирают рассудок, отвергают разум и чураются его, точно он от природы испорчен, считаются взаправду – что горше всего – обладателями божественного света! На самом же деле, если бы у них была хоть искорка божественного света, они не безумствовали бы столь высокомерно, но учились бы разумнее почитать Бога и выделялись бы среди других не ненавистью, как теперь, но, наоборот, любовью; они не преследовали бы столь враждебно людей, разно с ними мыслящих, но скорее жалели бы их (если только они боятся за их спасение, а не за свое благополучие). Кроме того, если бы у них был какой нибудь божественный свет, то он обнаружился бы по крайней мере из учения. Я признаю, что никогда не могли достаточно надивиться глубочайшим тайнам Священного писания, но вижу, однако, что они ничему не научились, кроме умозрений аристотеликов и платоников, и к ним приспособили Священное писание, чтобы не казаться приверженцами язычников. Им недостаточно было сумасбродствовать с греческими философами, и они захотели еще, чтобы и пророки заодно с ними говорили вздор. Это, конечно, ясно показывает, что они о божественности Писания и во сне не грезили, и, чем сильнее они удивляются этим тайнам, тем больше показывают, что они не столько верят Писанию, сколько поддакивают ему. Это явствует также из того, что очень многие кладут в основу понимания Писания и раскрытия его истинного смысла положение, что оно во всем истинно и божественно, т. е. постановляют с самого начала за правило для его толкования то именно, что должно было бы стать известным только после его уразумения и строгого исследования и чему мы научились бы гораздо лучше из самого Писания, не нуждающегося нисколько в человеческих выдумках.

Спиноза дальше. Лайтман, называющий Адама первым каббалистом, а Авраама руководителем каббалистической группы, нервно курит в сторонке… Адам – первый, кому Бог открылся, – не знал, что Бог вездесущ и всеведущ; он ведь спрятался от Бога и старался искупить свой грех перед ним, будто перед ним был человек; поэтому Бог и был открыт ему по его понятию, именно: как не вездесущий и не знающий местонахождения и греха Адама; Адам ведь слыхал или казалось ему, будто слышит, что Бог гуляет по саду, зовет его и спрашивает, где он находится, потом спрашивает его по поводу его стыдливости, не ел ли он от запрещенного дерева. Стало быть, Адам не знал никакого другого атрибута Бога, кроме того, что Бог – творец всех вещей. Каину Бог был открыт тоже по его понятию, именно: как не знающий человеческих дел; да Каину для раскаяния в своем грехе и не нужно было иметь более возвышенное познание о Боге. Лавану Бог открыл себя как Бог Авраама, потому что он верил, что всякая нация имеет своего особенного Бога (см. Бытие, гл. 31, ст. 29). Авраам тоже не знал, что Бог вездесущ и предвидит все вещи; ведь, как только он услыхал приговор над содомлянами, он попросил Бога не приводить его в исполнение, прежде чем он не узнает, все ли были достойны того наказания. Авраам ведь говорит (см. Бытие, гл. 18, ст. 24): «Может быть, обретаются пятьдесят праведников в том городе». И иным Бог не открывался ему. В воображении Авраама он ведь говорит в ст. 21 так: «Теперь сойду посмотреть, делали ли они согласно великому воплю, дошедшему до меня, а если нет, то узнаю (дело)». И божественное свидетельство об Аврааме (о чем см. Бытие, гл. 18, ст. 19) ничего не содержит, кроме одного повиновения и того, что он своих домашних наставлял справедливому и доброму, но оно не говорит, чтобы он имел о Боге возвышенные мысли. Моисей также недостаточно понимал, что Бог всеведущ и что все человеческие действия направляются только по его решению. Ибо хотя Бог сказал ему (см. Исход, гл. 3, ст. 18), что израильтяне будут ему повиноваться, однако он сомневается и возражает (см. Исх., гл. 4, ст. 1): «Что если они мне не поверят и не будут повиноваться мне?». Поэтому и ему Бог был открыт как равнодушный к будущим человеческим действиям и как не знающий о них. Он ведь дал ему два знамени и сказал (Исх., гл. 4, ст. 8): «Если случится, что они не поверят первому знамению, поверят, однако, последнему; а если и последнему не поверят, возьми тогда немного речной воды» и т. д. И действительно, если бы кто захотел без предрассудка разобрать суждения Моисея, тот явно нашел бы, что мнение Моисея о Боге сводилось к тому, что он есть существо, что он всегда существовал, существует и всегда будет существовать; по этой причине он и называет его – Иегова – именем, выражающим на еврейском языке эти три времени существования. О природе же его Моисей учил только тому, что он милосерден, благосклонен и пр. и в высшей степени ревнив, как обнаруживается из весьма многих мест Пятикнижия.

Некоторое общее соображение, возможно объясняющее мой интерес к Спинозе и тд В Израиле принято, когда есть серьезная медицинская проблема, спрашивать, как это здесь называется, «второе мнение». На мой взгляд, ситуация в иудаизме вполне оправдывает интерес к «второму мнению» хотя бы ради того, чтобы иметь общий язык с теми, кто не верит в святость и Б-годанность Писания Спиноза в этом смысле замечателен. Ибо он с одной стороны верит в Б-га как в некую высшую силу. Он верит в то, что Б-г освещает иазум человека и его нравственность. С другой его толкования Писания очень напоминает «библейскую критику». Он, например, считает, что основные книги Танаха составлены Эзрой по возвращении из Вавилона. Он также не считает чудеса и знамения сутью Писания, и говорит что это для «возбуждения толпы»

Спиноза. Кто автор Библии? Моисей или Эзра? Но, чтобы показать это по порядку, я начну с предрассудков относительно истинных авторов священных книг и прежде всего об авторе Пятикнижия. Таковым почти все считали Моисея. Фарисеи даже до того упорно это отстаивали, что считали еретиком того, кто оказывался иного мнения. И по этой причине Абен Езра, человек свободного ума и незаурядной эрудиции, из всех, кого я читал, первый, обративший внимание на этот предрассудок, не осмелился открыто высказать свою мысль, но посмел только указать на это в довольно темных словах. Я не побоюсь представить здесь это яснее и показать самый предмет очевидным образом. Итак, слова Абен Езры, которые имеются в его комментариях на Второзаконие, суть следующие: «За Иорданом и проч., лишь только уразумеешь тайну двенадцати – и Моисей написал также закон. И ханаанеин тогда был на земле; на горе божией будет открыто; потом также вот постель его – постель железная; тогда узнаешь истину». По этим немногим словам он указывает и вместе с тем доказывает, что не Моисей был тот, кто написал Пятикнижие, но кто то другой, живший долго спустя, и, наконец, что книга, написанная Моисеем, была другая. Чтобы показать это, он, говорю я, отмечает: 1) самое предисловие Второзакония, которое Моисеем, не переходившим Иордана, не могло быть написано, отмечает, 2) что вся книга Моисея была очень ясно написана только по окружности одного алтаря (см. Второзаконие, гл. 27, и Иис. Нав., гл. 8, ст. 37 и пр.), который по отзыву раввинов состоял только из двенадцати камней; из этого следует, что книга Моисея была гораздо меньшего объема, нежели Пятикнижие. Думается, говорю, что [именно] это хотел этот автор обозначить через «тайну двенадцати», если только он не разумел, может быть, те двенадцать проклятий, которые содержатся в вышеуказанной главе Второзакония. Про них он, может быть, думал, что они не были написаны в книге Закона, и именно по той причине, что Моисей, кроме написания Закона, еще приказывает левитам провозгласить те проклятия, чтобы обязать народ клятвой к сохранению писаных законов. Или, может быть, он имел в виду последнюю главу Второзакония о смерти Моисея, потому что глава состоит из двенадцати стихов. Но это и то, что кроме этого предполагают иные, нет надобности разбирать здесь более тщательно. Потом он замечает, 3) что в гл. 31, ст. 9, Второзакония говорится: «И написал Моисей закон». Эти слова, конечно, не могут принадлежать Моисею, но принадлежат другому писателю, рассказывающему о делах и писаниях Моисея. Он отмечает 4) место в книге Бытия, гл. 12, ст. 6, где историк, рассказывая, что Авраам обходил землю ханаанеев, прибавляет, что ханаанеин был в то время в той земле; этими словами он ясно выделяет время, в которое он это писал. Это, стало быть, должны были написать после смерти Моисея, когда ханаанеи были уже изгнаны и более не владели теми странами; тот же Абен Езра в комментарии на это место поясняет это следующим образом: «И ханаанеин был тогда в той земле; это, кажется, означает, что Ханаан (внук Ноя) отнял землю ханаанскую, которою владел другой; если же это неверно, то тут заключается тайна, и, кто ее разумеет, пусть молчит». То есть если Ханаан вторгся в те страны, тогда будет [тот] смысл, что ханаанеин был уже тогда в той земле, значит исключается предшествующее время, в которое она была населена другим народом. Но, если Ханаан первый заселил те страны (как следует из 10 й гл. Бытия), тогда текст исключает настоящее время, т. е. время писателя, стало быть, не Моисея, в эпоху которого в действительности они еще владели теми странами; это и есть тайна, молчать о которой он рекомендует. 5) Он замечает, что в Бытии, гл. 22, ст. 14, гора Мория называется горою божьей, название же это она получила только после того, как была назначена под постройку храма; а этот выбор горы не был еще сделан во время Моисея. Моисей ведь не указывает никакого места, избранного Богом, но, наоборот, предсказывает, что некогда Бог изберет некоторое место, к которому будет приложено имя «божье». 6) Наконец, он замечает, что в гл. 3 Второзакония, в рассказе об Оге, царе васанском, вставлено следующее: «Только Ог, царь васанский, оставался из остатка исполинов, потому вот одр его был одр железный; тот именно (одр), который находится в Рабате у сынов Аммона, девять локтей в длину» и пр. Эта вставка весьма ясно указывает, что писавший эти книги жил долгое время спустя после Моисея; ведь этот способ выражения свойствен только тому, кто рассказывает о весьма древних событиях и кто, дабы ему верили, указывает на вещественные остатки; и, без сомнения, этот одр был найден только во времена Давида, который завоевал этот город, как рассказывается во II Самуила, гл. 12, ст. 30. Но не только тут, а и немного ниже тот же самый историк вставляет между словами Моисея: «Иаир, сын Манасси, взял всю область Аргоба до пределов Гезурита и Мааката и назвал те места с Васаном своим именем, селениями Иаира, что и доныне». Это, говорю, историк прибавляет для объяснения слов Моисея, которые он только что привел, а именно: «И остальной Галаад и весь Васан, царство Ога, дал половине колена Манассиина, вся область Аргоба со всем Васаном, которая называется землею исполинов». Без сомнения, в эпоху этого писателя евреи знали, какие были селения Иаира из колена Иудина, но не под именем области Аргоба и земли исполинов; и потому он вынужден был объяснить, какие именно были эти места, которые в древности так назывались, и вместе с тем дать основание, почему в его время они были обозначаемы именем Иаира, который был из колена Иуды, а не Манассии (см. I Паралип., гл. 2, ст. 21 и 22). Этим мы объяснили мысль Абен Езры, как и места Пятикнижия, которые он приводит для ее подтверждения. Но, конечно, он отметил не все и не главное; в этих книгах ведь есть многое и более существенное, что должно быть отмечено.