Как и Герцль, Макс Нордау (1849-1923) пришел к сионизму после блестящей карьеры журналиста и писателя на немецком языке, будучи одним из наиболее известных и модных мыслителей конца XIX века. Его книги «Лживые условности цивилизации», «Парадоксы» и «Вырождение» поставили его в ряд выдающихся писателей и особенно эссеистов того поколения. Как и Герцль, он родился в Будапеште; как и многие другие евреи этого города, считал себя причастным к немецкой культуре, и многие его статьи опубликованы в немецкой прессе Будапешта, Вены и Берлина; много лет он прожил в Париже и, подобно Герцлю, присутствовал на церемонии разжалования Дрейфуса. Но, в отличие от Герцля, Макс-Симон Нордау — чье подлинное имя было Меир Симха Зюдфельд — был в детстве воспитан на еврейской культуре: его отец был не только писателем, но и получил посвящение в раввины[1].
Однако уже в юности Зюдфельд-сын отошел от семейной традиции и сменил фамилию, звучащую слишком по-еврейски, на другую, Нордау, несомненно вызывающую «нордические» ассоциации[2]. «Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я оставил еврейский образ жизни и изучение Торы, — сообщает Нордау в автобиографическом письме от 1896 года. — С тех пор еврейство было для меня лишь воспоминанием... Уже тогда я чувствовал себя немцем, и только немцем».
Несмотря на это, элементы острой и меткой критики европейского общества на исходе XIX века, которые содержатся в книгах Нордау, привели его и к критике эмансипации и значения ее процессов для еврейства. Присоединение Нордау к сионистскому движению (сделать этот шаг его убедил Герцль, бывший его близким другом) нашло выражение в десятках статей и речей. Но нигде его слова не были сказаны в столь резкой и отточенной форме, как в большой программной речи, которой он в 1897 году открыл Первый сионистский конгресс в Базеле.
«У еврея на Западе есть хлеб, но не хлебом единым жив человек», — в этих простых словах представляет Нордау дилемму западного еврейства, получившего эмансипацию. Нордау тревожила та же проблема, что и Герцля, а еще ранее — Пинскера и Лилиенблюма: почему именно в эпоху эмансипации усиливается ненависть к евреям, уже не основанная на старом религиозном предрассудке, а вытекающая из новой либеральной действительности, которая призвана была раз и навсегда решить вековой еврейский вопрос.
Причина этого, согласно Нордау, та, что эмансипация обречена на неудачу, и не просто неудачу исполнения, а на гораздо более глубокий крах концепции. Эта неудача является двоякой: внешней — в отношении нееврейского общества к евреям, и внутренней — в отношении евреев к самим себе в результате эмансипации.
Прежде всего, неудача внешняя. Эмансипация, согласно Нордау, происходила в условиях, таящих в себе далеко идущую иллюзию. Евреи полагали, что прочие народы даровали им равноправие и эмансипацию ввиду того, что их сознание и чувства созрели для этого. Однако выясняется, что причина дарования эмансипации гораздо более абстрактна и оторвана от конкретной проблемы отношения к евреям.
В этом анализе сочетается целый ряд критических идей Нордау, направленных против культуры современной ему Европы:
«Эмансипация евреев проистекала не из сознания, что по отношению к определенной расе совершается серьезная несправедливость, что эта раса перенесла ужасные страдания и что пришел наконец час исправить эту двух-тысячелетнюю несправедливость: нет, это всего лишь вывод геометрически прямолинейного мышления французского рационализма XVIII века. Этот рационализм посредством одной лишь логики, не принимая во внимание живые чувства, создал принципы, несомненные, как математические аксиомы, и настоял на том, чтобы эти творения чистого разума действовали в реальном мире. «Лучше отказаться от колоний, чем от одного-единственного принципа!» — гласит известный лозунг, свидетельствующий о рационалистической практике в области политики. Эмансипация евреев являет собой еще один пример автоматического использования рационалистической системы. Философия Руссо и энциклопедистов привела к провозглашению прав человека. Из провозглашения прав человека строгая логика мужей Великой революции сделала вывод относительно эмансипации евреев, и в соответствии с законами логики был построен следующий силлогизм: каждый человек обладает определенными естественными правами; евреи — люди, поэтому евреи обладают естественными правами человека. Так во Франции было провозглашено равноправие евреев — не из братских чувств к евреям, а потому, что того требовала логика. Народное чувство, правда, противилось этому, но философия революции повелевала ставить ее принципы выше чувств».
Эта абстрактная основа обобщающего рационализма действовала затем и в других странах, воспринявших принципы Французской революции, и в том числе — принцип эмансипации евреев:
«Подобно тому, как Франция революционной эпохи дала миру метрическую систему мер и весов, так же создала она и некую образцовую духовную мерку, которую прочие страны волей-неволей приняли как очевидный для всех показатель своего культурного состояния. Страна, претендовавшая на высокую культуру, была вынуждена ввести у себя определенные порядки и институты, созданные, принятые или усовершенствованные Великой революцией, например народное представительство, свободу печати, суд присяжных, разделение законодательной и исполнительной власти и тому подобное. Эмансипация евреев была одной из таких вещей, необходимых в обиходе государства, претендующего на высокую культуру, наподобие рояля, который должен стоять в порядочной гостиной, даже если никто из членов семьи играть на нем не умеет. Итак, евреи Западной Европы были освобождены не под внутренним нажимом, а из подражания политической моде эпохи».
Иными словами, эмансипация коренится не в реальных социально-культурных условиях конкретной жизни, а в абстрактной идее; и как другие абстрактные идеи французского рационализма XVIII века превращались в карикатуру, когда делались попытки применять их там, где еще не созрели условия для их воплощения на деле, так было и с эмансипацией. Формальная эмансипация, начертанная на страницах сводов законов, находилась в противоречии с реальным народным сознанием по отношению к евреям, и так возникла напряженность, отражающая несоответствие между внешней, формальной нормой и реальным общественным сознанием.
Согласно Нордау, существует лишь одно исключение, подтверждающее правило: Англия. Там, говорит Нордау, эмансипация постепенно выросла из органического развития английской социальной и политической жизни так же, как и развитие Англии в целом — это процесс внутренний, а не основанный на абстрактных принципах или подражании таковым.
«Эмансипация в Англии носит печать подлинности.
Она не только записана на бумаге — она существует в жизни. Она выросла и созрела в сердцах задолго до того, как получила формальное подтверждение законодательной власти». Эмансипация евреев в Англии отвечает реальному общественному сознанию, и поэтому там не найдешь проявлений антисемитизма. Ибо антисемитизм в материковой Европе — во Франции, в Австрии, в Восточной Европе — является, согласно Нордау, результатом напряженности и разрыва между постулатом равенства, записанным в абстрактном законе, и отсутствием готовности принять евреев как равных в реальном сознании населения.
Но дело эмансипации потерпело крах в другом.
Речь идет о ее внутреннем еврейском аспекте: она извратила внутреннюю самобытность еврейской жизни.
Здесь Нордау развивает в своей речи мотив, казавшийся в свое время неожиданным в устах столь ярко выраженного представителя либеральной еврейской интеллигенции Запада, как правило, смотревшей пренебрежительно и даже с неприязнью на гетто, черту оседлости и местечковую жизнь. Нордау возвращает гетто на подобающее ему историческое место, далеко отходя от критики просветителей-лшстшлмл*, видевших в нем только средневековую темницу духа и тела.
Гетто, по мнению Нордау, давало евреям внутреннюю возможность устоять в условиях средневековых гонений. В гетто «еврей находил свой мир, духовная и нравственная ценность которого заменяла ему родину.
Здесь находились его товарищи, для которых он желал что-то значить, желал и мог этого добиться; здесь существовало общественное мнение, признание со стороны которого являлось целью и пищей для честолюбия, а пренебрежение или отрицательное отношение служили наказанием за недостойное поведение; здесь умели ценить все особые еврейские качества... Какое имело значение, что вне гетто смотрели с презрением на то, за что в гетто восхваляли? Мнение находившихся вовне не значило ничего, ибо это было мнение 8- 11021 225 невежественных ненавистников. Каждый еврей старался заслужить одобрение собратьев, и благожелательное их отношение составляло смысл жизни, придававший ей ценность. Таким образом, жизнь евреев гетто была полной с нравственной точки зрения. С внешней стороны их положение было ненадежным, нередко весьма опасным, но с точки зрения внутренней им удавалось всесторонне развивать свою самобытность, и они не страдали от чувства раздвоенности или неполноценности. Это были гармоничные люди, не ощущавшие недостатка в каком-либо элементе нормального существования человека как члена общества».
Можно представить себе впечатление, произведенное этими словами на делегатов Первого конгресса.
Это был далеко идущий поворот в оценке традиционной жизни еврейской общины со стороны человека, воспитанного на западной культуре. В этой оценке (где нельзя не заметить налет романтической идеализации в духе немецкой исторической школы, также поднимавшей на щит гармоничность средневекового мира), несомненно, присутствует определенный элемент пересмотра истории, послеэмансипационное видение, на которое способен лишь тот, кто прошел эмансипацию и расстался с ней. Значение этого видения диалектично. Так замкнулся круг.
Этот пересмотр роли традиционной солидарности жизни в гетто приводит Нордау к остро критическому взгляду на значение эмансипации в жизни евреев. Если гетто было основой внутренней цельности и самобытности еврейской жизни, то брешь, пробитая в его стенах, и устранение преграды между еврейским обществом и обществом большинства вместе с приведением жизни евреев в соответствие с нормами общества в целом лишили еврейскую жизнь ее содержания.
Вот что происходило с евреями, согласно Нордау, повсюду, куда доходила «благая весть» эмансипации.
Равенство перед законом обещало евреям полноправное гражданство в странах их проживания. И вот, «словно под действием опьянения, еврей тотчас спешил разрушить за собой мосты. Отныне у него была новая родина, и гетто было ему более не нужно...
Сменилось одно или два поколения — в разных странах по-разному, — и еврей смог поверить, что он попросту немец, итальянец и т. п.».
В статье «История сынов Израиля» (1901) Нордау идет еще дальше. Здесь он утверждает, что вплоть до Французской революции национальная суть еврейства сохранялась вопреки реальности диаспоры и бедственному положению. Ирония заключается в том, что именно эмансипация положила конец национальному бытию Израиля как народа. «Разве вы забыли Французскую революцию? Это — великое историческое событие, породившее чудо превращения израильского народа в «религиозную общину». Революция даровала евреям — простите, сынам Израиля («исраэли- там») — права человека и гражданина, и, наделенные этими бесценными правами, те немедленно перестали быть сынами нации, за плечами которой — четыре тысячи лет истории. Отныне они просто люди».
Но вернемся к речи Нордау на конгрессе. Поскольку эмансипация оказалась не чем иным, как тонким налетом на поверхности гораздо более сложной действительности, то вскоре обнаружилось, что нееврейское общество не горит желанием принять в свою среду еврея как равного. Появление расового антисемитизма свидетельствует о том, что эмансипация была всего лишь прекрасным видением. Этот антисемитизм самым бесцеремонным образом показал образованному и освобожденному еврею подлинное отношение остальных народов к еврейскому вопросу. Перед лицом вспышки таких чувств образованный еврей находится в несравненно более трудном положении, чем традиционный еврей гетто. Ибо тот, кто вырос в гетто, противостоял враждебному миру, будучи солидарен со своими собратьями, внутренне неколебимый в своей вере; а еврейское общество образовало ограду, защищающую каждого отдельного еврея от чужой и враждебной окружающей среды. Просвещение и эмансипация положили конец этой еврейской общности, и теперь еврей впервые противопоставлен внешнему миру, будучи одинок, без коллективной поддержки, без внутренней мерки и опоры, способной поддержать его в трудный час; он отстал от одних и не пристал к другим:
«Таково положение эмансипированного еврея в Западной Европе: он отказался от еврейской самобытности, а прочие народы объявляют ему, что их самобытности он не усвоил. Он отдаляется от представителей своей расы, ибо антисемитизм запятнал их даже в его глазах, а местное население отталкивает его... Он потерял свою родину-гетто, а страна, где он родился, отказывается быть ему родиной. Под его ногами нет почвы, он не принадлежит к какому бы то ни было обществу, в которое он мог бы войти как желанный и полноправный гражданин».
Эти тревоги, которым сопутствовал отказ от своей еврейской сущности, означают тщетные попытки приобретения новой национальной индивидуальности; но расовый антисемитизм закрывает перед евреем и этот выход. Перемена веры, отречение от еврейства — то, что Нордау называет «новым марранством», — ничего не решают: ведь расовый антисемитизм отрицает возможность изменения человеческой природы путем крещения, так что даже сменивший веру еврей для антисемита остается евреем, и ему никуда не уйти от этой участи. Отречение от еврейства в конце концов приводит еврея к глубокой трагедии человека, пытающегося бежать от самого себя, в то время как нееврейский мир не идет ему навстречу.
Это — провал самой идеи эмансипации. Она не решает проблемы положения еврея в современном мире — наоборот, она усугубляет трудности, ставит перед ним новые проблемы и вырывает его из солидарного с ним круга собратьев, в прошлом дававшего ему возможность проявлять мощные силы духовной сопротивляемости бедствиям, которые во многом были, возможно, не менее серьезны.
Евреи и сами сознают, насколько поверхностна эмансипация, утверждает Нордау в статье «Народ Израилев и народы мира» (1901). При всем дарованном им равноправии, воспоминания гетто по-прежнему их страшат. До сего дня они чувствуют: нет никакой уверенности в том, что полученные ими права не будут опротестованы. «По этой причине они демонстрируют все более крикливый и подчеркнутый патриотизм, и так создается еще одна аномалия: эмансипированный еврей демонстрирует свою немецкую или венгерскую национальность в большей мере, чем его сосед-христианин, причем это выпячивание сопровождается отречением от участи и страданий евреев других стран. Их любовь к родине более болезненна, сентиментальна и демонстративна, чем у христиан, где она безыскусственна и естественна. Они (евреи) громогласно провозглашают, что не имеют ничего общего 229 с евреями в других странах... и проявляют противоестественное равнодушие к прочим вопросам». Так складывается вдвойне искаженный облик еврея, считающего себя эмансипированным: от своих собратьев он отрекается, а его преувеличенный патриотизм воспринимается местным населением как фальшивый и подозрительный. Он потерял собственное национальное Я, а новая природа от него ускользает.
Сионизм, согласно Нордау, — это воссоздание еврейского коллективного бытия в новых условиях, поиски еврейской индивидуальности в понятиях современной эпохи. Это — возврат к еврейству из пустыни эмансипации, причем этот возврат отмечен печатью либерализма и национализма. В статье «О сионизме» (1902) Нордау проводит различие между сионизмом и традиционно религиозной тоской по возвращению к Сиону, заключающееся в том, что сионизм «отвергает всякую мистику, не отождествляет себя более с одними только мессианскими чаяниями, стремясь к возвращению к Сиону не чудесным путем, а собственными усилиями». Сионизм, согласно Нордау, вырос из всего комплекса настойчивых требований нового времени, и решение, которое он ищет — это современное решение, связанное с национальными движениями поколения: «Национальная идея воспитала все народы на сознании собственной ценности, научила их рассматривать свои особые качества как достоинства и поселила в их сердцах мощное стремление к самостоятельности. Она не могла пройти мимо просвещенных евреев, не отложив своего отпечатка и на них. Она направляла их, заставляя задуматься о себе самих, вновь почувствовать себя тем, о чем они уже забыли — особым народом, — и потребовать для себя как для народа нормального будущего».
Таким образом, еврейская национальная идея коренится в ходе всеобщей истории, развертывающейся в национальных рамках, и по этой причине еврейский националист сознает исторически-национальный контекст своего движения. Нордау и сам ощущает радикальное значение сионистского начинания как далеко идущей социальной революции: «Сионисты знают, что предприняли дело беспримерной трудности. Еще никто и никогда не пытался переселить из разных стран, в короткий срок и мирным путем миллионы людей и пересадить их на новую почву; никто не пытался превратить миллионы пролетариев, не обладающих ни профессией, ни физической силой, в крестьян и пастухов, привязать к плугу и к матери-земле лавочников и торговцев, маклеров и учеников бет-мидраша, горожан, оторванных от природы. Необходимо будет добиться взаимопонимания между евреями из разных стран, на деле научить их национальному единству и преодолеть огромные препятствия, заключающиеся в различии языков, культур, в особенностях мышления, в предрассудках, в заимствованных у чужестранцев причудах и склонностях, которые они принесут с собой со своей прежней родины».
Этот интерес к социальному аспекту положения евреев проявляется в иной — и неожиданной — форме в упомянутой выше статье «Народ Израилев и народы мира». Здесь Нордау высказывается по поводу распространенного мнения, будто евреи обладают природным талантом в делах торговли, считая, что это мнение ошибочно. Этот талант, утверждает Нордау, не является прирожденным еврейским качеством, а проистекает из реальной жизни в диаспоре, оторвавшей евреев от непосредственных производительных источников дохода и толкнувших их на путь занятия посредничеством.
Еврейская история учит нас, что во времена, когда евреи жили в своей собственной стране, они в большинстве своем были земледельцами, пастухами, воинами и служителями культа; купцов среди них почти не было — на этом поприще успешно подвизались их соседи-финикийцы, а не сами евреи. Более того, пример финикийцев не оказывал влияния на евреев, которые даже «ненавидели торговлю и не завидовали своим соседям, достигшим благодаря ей немалого благосостояния... Ничто не могло понравиться евреям больше, чем рассказ об изгнании лавочников и менял со дворов Храма, известный из Нового Завета». Нор- дау идет еще дальше, утверждая, что за всю тысячу с лишним лет, в течение которых евреи занимались торговлей, они не выдвинули ни одной плодотворной идеи в этой области; это также свидетельствует о том, что евреи не обладают особыми талантами в торговле, а были вынуждены заниматься ею в силу сложившихся обстоятельств. Нордау подробно распространяется о том, что в истоках современного хозяйства невозможно обнаружить еврейской инициативы: «Залоговый и долговой векселя изобретены ломбардцами и готами в средние века; двойная бухгалтерия создана христианами-итальянцами; первые страховые общества основаны в Англии, да и Грешем и Ллойд не были евреями; французы же основали акционерные компании».
Другое интересное подтверждение того, что евреи не особенно привязаны к торговле, Нордау находит в бытующей в еврейской среде склонности видеть в достижении богатства не вершину социального успеха, а средство для приобретения детьми образования. Образование, а не экономические успехи является для евреев основным достижением, и это стремление к образованию, согласно Нордау, представляет собой доказательство второстепенности торговых занятий в глазах самих евреев. «Ведь сыновья разбогатевших евреев ничего не жаждут более, чем оставить занятие отцов, хотя прекрасно знают, что с точки зрения денежного успеха нет профессии лучше торговли».
Вместе с этим Нордау полагает, что евреи действительно обладают специфическим талантом, и он лежит отнюдь не в области торговли, а в сфере политики.
Нордау сознает, что не все разделяют такой взгляд, однако в той же статье делает пространный обзор положения, занимаемого евреями в парламентской жизни Франции, Венгрии, Германии, Австрии, Англии и даже Новой Зеландии. Это — единственный в своем роде обзор, в котором чувствуется трагическая нотка, ибо, как подчеркивает Нордау, «еврейский народ не получает никакой выгоды от политических деятелей; которых он порождает и которые рано или поздно ассимилируются в среде чужого народа; но стране, где они родились, они приносят неоценимую пользу».
Согласно Нордау, два качества делают евреев особо талантливыми в области политической жизни. Первое — это комплекс свойств внешних: красноречие, настойчивость, способность постигать суть вещей, умение сглаживать противоречия между сторонами».
Но есть и другое качество, более глубокое и существенное: сочетание «идеалистической мечты с реалистической проницательностью и обдуманностью», сочетание, являющееся, согласно Нордау, «чудесным сплавом, подобного которому не отыщешь у других народов». Этот «практический идеализм» имеет своим источником еврейское наследие, встречаясь иногда и у евреев, отошедших от своего народа, и делает евреев талантливыми политическими деятелями, способными воплощать принципы в действительность.
Можно, конечно, указать на явно апологетические элементы, содержащиеся в этом анализе Нордау, стремящегося ограничить и преуменьшить важное место, занимаемое евреями в торговле, путем подчеркивания их вклада в политическую жизнь с ее духовным аспектом. Но вместе с тем утверждение, что «природные таланты еврея направляют его в область государственных занятий, в сторону политики» призвано служить дополнительным доводом, укрепляющим политический сионизм Нордау. Мы уже отмечали, что в эмансипации Нордау видит подрыв квазиполитического аспекта гетто и общины, подрыв, превращающий еврейство из коллективно-политической единицы в сборище одиночек, заинтересованных лишь в собственном индивидуально-буржуазном преуспевании.
Сионизм, согласно этой концепции, является, кроме всего прочего, возвратом к духовному аспекту еврейского бытия, сохранявшемуся в диаспоре вопреки всем трудностям и бедствиям в образе общины и исчезающему именно с наступлением эмансипации. Возвращение народу Израилеву его государственности вновь подчеркивает тот элемент еврейской истории — элемент политической деятельности, — который Нордау считает характерным для евреев. Таким образом, здесь имеет место и возврат к самобытности.
С интеллектуальной точки зрения мы сталкиваемся с чем-то вроде перевода анализа, проделанного Грецем относительно политического аспекта в истории еврейства, на уровень практических действий. Таким образом, Нордау превращается в одного из ярких выразителей требования не ограничиваться территориальной концентрацией в Эрец-Исраэль, а открыто добиваться создания еврейского государства как декларированной цели сионизма. Согласно Нордау, создание государства явится не только инструментальной необходимостью, но и даст ответ на имманентные и существенные потребности еврейства[3].
И не случайно, что именно Нордау в лекции, прочитанной в 1901 году, сравнил войны Маккавеев с войной буров (Южная Африка) против британского империализма. Следует помнить, что в либеральных кругах Европы борьба бурских республик воспринималась как героическое сопротивление маленького народа, выступившего против огромной империи. Эта попытка Нордау сравнить восстание Маккавеев с первой в XX веке антиимпериалистической войной также является плодом новаторской, революционной концепции послеэмансипационного сионизма, пересмотревшей историю евреев в соответствии с мерками всемирной истории нового времени.
Приложение
М. Нордау. Речь на Первом конгрессе сионистов
(17 августа 1897 года)[4]
Уважаемое собрание! Специальные референты по отдельным странам обрисуют вам подробно положение наших братьев в разных государствах. Некоторые из этих докладов прочитаны мною, некоторые - нет. Но и про те страны, о которых мои сотрудники мне ничего не сообщили, я обладаю некоторыми сведениями, почерпнутыми частью из других источников, так что с моей стороны, пожалуй, не будет самомнением, если я возьмусь представить общую картину положения еврейства на исходе девятнадцатого столетия.
Эта картина может быть нарисована приблизительно лишь одной краской. Всюду, где евреи живут среди народов в более или менее значительном количестве, господствует еврейская нужда. Это не та общая нужда, которая, по-видимому, составляет неизбежный удел человеческого рода на земле, а нужда особая, которую евреи испытывают не в качестве людей, а в качестве евреев и которой они не знали бы, если бы не были евреями.
Еврейская нужда имеет двоякую форму: материальную и моральную. В Восточной Европе, в Северной Африке, в Западной Азии, именно в тех областях, где ютится подавляющее большинство, приблизительно девять десятых всего еврейства, еврейскую нужду следует понимать в самом буквальном смысле этого слова. Это - ежедневное угнетенное состояние тела, боязнь перед каждым наступающим днем, мучительная борьба за поддержание горемычного существования. В Западной Европе борьба евреев за существование несколько облегчена, хотя за последнее время и там замечается склонность вновь затруднить ее. Вопрос о хлебе и крове, вопрос об обеспечении живота своего мучит их не так сильно. Здесь нужда имеет моральный характер. Она заключается в ежедневных страданиях самолюбия и чувства личного достоинства, в глубоком подавлении их стремления к душевным удовлетворениям, которые не возбранены ни одному нееврею.
В России, еврейское население которой достигает свыше пяти миллионов и составляет более половины всех евреев вообще, наши братья подвержены некоторым законодательным ограничениям. Там лишь одна малочисленная еврейская секта, секта караимов, пользуется правами наравне с христианскими подданными царя. Остальным евреям проживание в значительной части государства запрещено; свободою передвижения пользуются лишь известные категории евреев, например купцы первой гильдии, обладатели ученых степеней и т. д. Но чтобы принадлежать к купечеству первой гильдии, необходимо быть богатым, а таковым являются лишь весьма немногие русские евреи; ученых степеней могут удостоиться в России также весьма мало евреев, так как казенные средние и высшие учебные заведения принимают еврейских учеников в крайне ограниченном числе.
Про Румынию с ее четвертьмиллионным еврейским населением мы слышим, что наши братья и там бесправны.
Им разрешено жить только в городах, они подвержены произволу чиновничества и даже самых низших служителей, от времени до времени они обрекаются в жертву кровавым насилиям черни и живут в сквернейших экономических условиях. Наш специальный румынский докладчик определяет число совершенно неимущих в половину всего еврейского населения Румынии.
Особенно ужасающими представляются условия, характеризуемые нашим галицийским докладчиком. Из 772 тысяч евреев Галиции, по данным д-ра Зальца, 70% - буквально нищие, не имеющие занятий, просящие милостыню, большей частью, конечно, не получая ее. Я не хочу упоминать вперед о прочих подробностях его доклада, дабы вы не ощущали два раза подряд того ужаса, который он в вас возбудит.
Об условиях в Западной Австрии с ее четырехсоттысячным еврейским населением красноречиво свидетельствует сообщение д-ра Минца: в Вене из 25 тысяч еврейских семейств 15 тысяч не могло быть привлечено к платежу общинных повинностей вследствие бедности. Из 10 тысяч обложенных 90% обязаны вносить минимальный размер налога, да и из этой категории три четверти не в состоянии выполнять свои налоговые обязанности. Австрийское законодательство в противоположность русскому и румынскому не знает разницы между евреями и христианами. Но государственные власти хладнокровно поступают с законом, как с мертвой буквой, а общественные нравы вновь возбуждают вопрос об отчуждении евреев, который был устранен законодателем. Общественная неприязнь затрудняет еврею добывание средств к существованию и в скором времени сделает его совершенно невозможным на многих поприщах.
Из Болгарии мы слышим тот же жалобный крик: и там существует лицемерный закон, не знающий разницы в правах вследствие различия в вере, но тем не менее игнорируемый властями; и там враждебное отношение отгоняет еврея от всех общественных кругов; и там нужда и бедность без надежды на улучшение господствуют среди преобладающего большинства евреев.
В Венгрии евреи не жалуются. Они обладают там всеми гражданскими правами. Они могут работать и зарабатывать, и их экономическое положение постепенно улучшается. Правда, это благоприятное состояние длится еще не настолько долго, чтобы большинство евреев успело освободиться от своей глубокой нищеты, так что и в Венгрии большая часть еврейского населения далеко еще не достигла материального благосостояния. Впрочем, знатоки положения уверяют, что и в Венгрии вражда к евреям тлеет уже под сурдинкой и при первом удобном случае готова вырваться наружу с опустошающей силой.
Полтораста тысяч марокканских евреев и евреев Персии, число которых мне неизвестно, я вынужден оставить без внимания. Беднейшие из них не в состоянии даже бороться со своею нуждою. Они выносят ее с тупой безропотностью, не жалуются и взывают к нашему вниманию лишь тогда, когда чернь врывается в их гетто и производит в нем грабежи, насилия и убийства.
Перечисленные мною страны определяют судьбы свыше семи миллионов евреев. Все они, за исключением Венгрии, правовыми ограничениями и неприязненным отношением со стороны властей или общества низводят евреев до уровня пролетариев и профессиональных нищих, не оставляя им даже надежды подняться когда-либо выше этой экономической ступени путем сколько угодно напряженных единичных или совокупных усилий.
Известные «практические» люди, отрекающиеся от всякого «бесплодного мечтания» и направляющие свои стремления на близлежащее, достижимое, придерживаются того мнения, что уничтожение законодательных ограничений в Восточной Европе могло бы облегчить бедственное положение местных евреев. Галиция является живым опровержением этого мнения. Да и не одна Галиция. Целебное свойство законодательной эмансипации было испробовано во всех государствах, стоящих на высшем уровне культуры. Посмотрим же, чему учит этот опыт.
Западноевропейские евреи не подвержены никаким правовым ограничениям. Они могут свободно двигаться и развиваться наравне со своими христианскими согражданами.
Экономические последствия такой свободы передвижения были, конечно, самые благоприятные. Племенные свойства еврейской расы: трудолюбие, постоянство, трезвость и бережливость способствовали быстрому уменьшению еврейского пролетариата, который в некоторых странах совершенно исчез бы, если бы не пополнялся еврейскими иммигрантами с Востока. Эмансипированные евреи Запада сравнительно быстро достигают среднего благосостояния. Во всяком случае, борьба за хлеб насущный не принимает среди них тех форм, какие она имеет в Румынии и Галиции. Но среди этих евреев растет другая еврейская нужда - нужда моральная.
Западноевропейский еврей имеет хлеб, но ведь не хлебом единым жив человек. Его жизни не грозит более опасность со стороны ненавидящей его черни, но ведь телесные раны не единственные, которые причиняют боль и от которых истекают кровью. Западноевропейский еврей истолковал эмансипацию в смысле действительного освобождения и поспешил вывести из нее самые крайние заключения.
Но народы указывают ему, что он не вправе быть столь прямолинейным. Закон великодушно устанавливает теорию равноправия, а правительство и общество применяют эту теорию к практике таким образом, что превращают равноправие в такую же злую насмешку, как назначение Санчо Пансы на блестящий пост вице-короля острова Баратарии.
Еврей наивно говорит: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», а ему возражают: «Успокойся! С твоей человечностью надо быть осторожным; в тебе недостает надлежащего чувства чести, сознания долга, любви к отечеству и идеализма, так что мы принуждены держать тебя вдали от всех тех учреждений, которые требуют этих свойств».
Обосновывать эти тяжкие обвинения фактами никогда не пытались. В лучшем случае приводят с торжествующим видом единичный пример того или другого еврея, выродка племени и человечества, и смело обобщают такой пример вопреки всем законам правильного мышления и умозаключения. Но это имеет свое психологическое обоснование.
Таково свойство человеческого сознания, что оно задним числом подыскивает якобы разумные объяснения для предрассудков, возбуждаемых в нем чувством. Народная мудрость давно приметила этот психологический закон и с наглядной изобразительностью выразила его в кратких, но мягких формулах. «Когда хотят потопить собаку, - гласит поговорка, - то говорят, что она взбесилась». Евреям злонамеренно приписывают всякие пороки с целью доказать самим себе, что их справедливо презирают. Но факт именно таков, что евреев презирают.
Я должен высказать печальную мысль: народы, эмансипировавшие евреев, поддались самообману в собственных чувствах. Чтобы проявить свое полное действие, эмансипация должна была проникнуть в чувства раньше, чем была формулирована в закон. На деле же было как раз наоборот.
История эмансипации евреев представляет собою одну из наиболее замечательных глав в истории европейской мысли. Эмансипация евреев последовала не в силу выработавшегося убеждения, что до сих пор жестоко обходились с целым племенем, что ему причиняли ужасные неприятности и что пора было бы загладить тысячелетнюю несправедливость; нет, она была лишь следствием прямолинейно-геометрического метода мышления французского рационализма в восемнадцатом веке. Этот рационализм путем голой логики, без внимания к живому чувству строил принципы с точностью математических аксиом и настаивал на том, чтобы эти создания чистого разума неукоснительно были проведены в мир действительности. «Пусть лучше погибнут колонии, чем хотя бы один принцип» - так гласит известное изречение, свидетельствующее о применении рационалистического метода в политике. Эмансипация евреев представляет собой такое же автоматическое применение рационалистического метода в другой области. Философия Руссо и энциклопедистов вела к провозглашению человеческих прав. От провозглашения человеческих прав неумолимая логика привела деятелей Великой революции к эмансипации евреев. Они построили вполне правильный силлогизм: всякий человек от природы наделен известными правами; евреи - люди, следовательно, они наделены от природы человеческими правами. Таким путем провозглашено было во Франции равноправие евреев - не в силу братского чувства к ним, а вследствие того, что это требовалось логикой. Народное чувство даже возмущалось против этого, но философия Великой революции повелевала ставить принцип выше чувства. Да простят мне выражение, не заключающее в себе неблагодарности: деятели 1792 года эмансипировали нас в силу погони за принципами.
Прочие страны Западной Европы последовали примеру Франции опять-таки не под давлением чувства, а вследствие того, что культурные нации испытывали нечто вроде нравственной необходимости усвоить завоевания Великой революции. Подобно тому как Франция времен революции дала миру метрическую систему мер и весов, она создала также род умственного эталона, который прочими странами, по принуждению или добровольно, принят в качестве нормальной меры для определения культурного уровня. Страна, претендовавшая на высокий уровень культурности, должна была обладать созданными Великой революцией, целиком от нее заимствованными или переработанными учреждениями, например: народным представительством, свободой печати, судом присяжных, разделением власти и т. д. Эмансипация евреев также была необходимой принадлежностью высококультурного государственного строя, подобно, например, роялю, который обязательно должен быть в гостиной, хотя бы никто из членов семьи и не занимался музыкой.
Таким образом, Западная Европа эмансипировала евреев не в силу внутреннего побуждения, а из подражания политической моде, не потому, что народы решили в душе братски протянуть евреям руку, а оттого, что руководящие умы признали известный еврейский идеал культурности, который требовал также, чтобы в своде законов фигурировала и эмансипация евреев. Все это неприменимо лишь к одной стране, именно к Англии. Английский народ не позволяет навязывать себе прогресс извне, а вырабатывает его сам. Эмансипация евреев в Англии есть истина. Она фигурирует там не только на бумаге, но и в жизни. Раньше чем быть утвержденной законодателем, она была формулирована народным чувством. Из уважения к старинному обычаю Англия воздерживалась от формального уничтожения существовавших правовых ограничений для нехристиан до тех пор, пока англичане в общественной жизни за период целого человеческого поколения не делали никакого различия между христианами и евреями. Великая нация с чрезвычайно интенсивной умственной жизнью, естественно, не может оставаться чуждой какого бы то ни было умственного движения времени, хотя бы такое движение имело все признаки заблуждения. Вот почему в Англии кое-где наблюдается антисемитизм. Но он там имеет лишь характер подражания континентальной моде и выставляется напоказ простаками из желания пофрантить и пооригинальничать им как чем-то новым, привезенным из заморских стран. В общем же вы найдете, что обильный фактами и цифровыми данными доклад нашего английского референта является наиболее утешительным из всех, которые нам предстоит выслушать.
Эмансипация совершенно преобразовала характер еврея и превратила его в другое существо. Бесправный еврей доэмансипационного периода был чуждым среди народов, но он нисколько не считал нужным восставать против такого порядка вещей. Он чувствовал себя принадлежащим к особому племени, не имеющему ничего общего с коренным населением страны. Он не любил предписанного законом желтого кружочка на верхней одежде, долженствовавшего свидетельствовать о его еврейском происхождении, потому что этот кружочек представлял собою формальный призыв к черни о совершении над ним насилия и заранее давал официальное оправдание этим насилиям, но добровольно он подчеркивал свою своеобразность гораздо сильнее, чем это могло делать желтое пятно. Где власти не запирали его в гетто, он сам себе устраивал его. Он хотел жить только в среде своих, а с христианским населением не иметь никаких сношений, кроме деловых. В слове «гетто» звучат ныне верхние тоны позора и унижения, но народный психолог и историк культуры сознает, что гетто, в каких бы целях оно ни устраивалось народами, считалось евреями не темницей, а убежищем. Мы будем вполне близки к исторической истине, если скажем, что только гетто доставило евреям возможность пережить все ужасные преследования средних веков. В гетто еврей находил свой мир; оно служило для него верным убежищем и имело духовное и нравственное значение родины; здесь были его соплеменники, среди которых он хотел, да и мог иметь вес; здесь существовало общественное мнение, расположение которого было целью честолюбия, а его пренебрежение или недовольство - наказанием за недостойные поступки; здесь ценились все специфические еврейские свойства, и путем особенного развития этих свойств можно было вызывать удивление, служащее столь сильным поощрением для человеческой души.
Какое дело было еврею, если вне гетто презиралось то, что внутри его прославлялось? Мнением вне стоящих никто не интересовался, так как это было мнение невежественных врагов. Все стремления были направлены на то, чтобы нравиться своим братьям, и их благоволение давало жизни достаточное содержание. Таким образом, в нравственном смысле евреи гетто жили полной жизнью. Их внешнее положение было необеспеченное, часто подвергалось даже большим опасностям, но внутренне они всесторонне развивали свою индивидуальность и не имели в себе ничего отрывочного. Они были вполне гармоничные люди, у них имелись налицо все элементы, необходимые для нормального существования общественного человека. И они вполне сознавали все значение гетто для их внутренней жизни: у них была лишь одна забота, как бы побольше обеспечить его существование с помощью невидимой ограды, которая была еще толще и выше окружавших его каменных стен. Все еврейские обычаи и привычки бессознательно преследовали одну исключительную цель - поддержание еврейства путем его обособления от других наций, культивирование еврейской общности, непрестанное внушение каждому отдельному еврею, что он пропал, отказываясь от своей своеобразности.
Это стремление к обособлению было источником всех ритуальных узаконений, которые в уме заурядного еврея отождествлялись с самым понятием о религии, равным образом многие чисто внешние, часто даже случайные отличительные признаки в костюме и обиходе, с течением времени прочно укоренившись в еврействе, окружались ореолом религиозной святости, чтобы сообщить им этим еще большую прочность. Кафтан, пейсы, меховая шапка, жаргон и т. п.
не имеют, очевидно, ничего общего с религией, а между тем евреи Востока уже недоверчиво считают началом отпадения от веры, когда их единоплеменник одевается по-европейски и правильно изъясняется на каком-либо языке; они находят, что он порвал этим узы, связывавшие его с соплеменниками, а по их мнению, одни эти узы способны поддерживать связь с обществом, без которой индивид не может сохраняться долго ни духовно, ни нравственно, а под конец и физически.
Такова была психология еврея гетто. Но вот последовала эмансипация. Закон уверил евреев, что они полноправные граждане их родной страны. На первых порах этот закон несколько воодушевлял и тех, которые его установили, и со стороны христиан последовали проявления теплой сердечности, разъяснившие закон. Еврей, отуманенный всем случившимся, поспешил сжечь свои корабли. Он ведь имеет уже другую родину, гетто ему более не нужно; ему есть уже где приткнуться и нет больше надобности ютиться около своих единоверцев. Его инстинкт самосохранения немедленно и всецело приспособился к новым условиям существования. Раньше этот инстинкт был направлен на самое крайнее отчуждение, теперь он стремился к наиболее тесному сближению и уподоблению. Место спасительного стремления к противоположности заменила полезная подражательность. В течение одного или двух человеческих поколений, смотря по стране, успех был поразительный.
Еврей мог думать, что он является таким же немцем, французом, итальянцем и т. д., как и всякий другой из его соотечественников; он черпал вместе с ними из одного и того же народного источника ту общественную жизнь, которая необходима для полного развития личности.
Но вот после дремотного состояния в течение от тридцати до шестидесяти лет, приблизительно два десятилетия тому назад в Западной Европе из глубины народной души вновь воспрянул антисемитизм и раскрыл перед глазами пораженного еврея его истинное положение, которого он раньше не сознавал. Он все еще имел право подавать свой голос при выборе народных представителей, но видел себя нежно или грубо удаленным из кружков и собраний своих христианских соотечественников. Он все еще располагал свободой передвижения, но всюду наталкивался на надписи, указывавшие ему, что «евреям вход воспрещен». Ему все еще предоставлялось право выполнять все обязанности гражданина государства, но права, переходящие за предел всеобщего голосования, права более возвышенные, предоставленные таланту и способностям, грубо отрицались за ним.
Таково нынешнее положение эмансипированного еврея в Западной Европе. Своей еврейской своеобразности он лишился, а народы указывают ему, что их своеобразности он не приобрел. Своих соплеменников он избегает, так как антисемитизм и его самого настроил против них, а соотечественники, к которым он хотел примкнуть, отталкивают его. Родину гетто он потерял, а страна, где он родился, отказывается быть ему родиной. Он лишен всякой почвы под ногами и не имеет никакого общества, к которому он мог бы присоединиться в качестве желанного, полноправного члена. У христианских соотечественников ни его личность, ни его труды не могут рассчитывать на справедливую оценку, не говоря уже о покровительстве, а связь с еврейскими соотечественниками он потерял. Он чувствует, что свет ему опостылел, он не видит места, где мог бы встретить сердечную теплоту и участие в тех случаях, когда он в них нуждается.
Вот в чем заключается моральная еврейская нужда, которая горше материальной, так как ее испытывают более развитые, более гордые и более чувствительные натуры.
Эмансипированный еврей лишен опоры, неуверен в своих отношениях с окружающими, боязлив в соприкосновении с незнакомыми, недоверчив к сокровенным чувствам даже своих друзей. Он тратит свои лучшие силы на подавление и искоренение или, по крайней мере, тщательное скрывание собственной личности из опасения, чтобы она не была признана еврейской; он никогда не испытывает чувства удовольствия вполне проявить свою индивидуальность, быть самим собою как в мыслях и ощущениях, так и в интонации голоса, в моргании глаз, в жестикуляции рук. Изнутри он изуродован, снаружи неестественен и, вследствие этого, всегда смешон и производит отталкивающее впечатление на всякого человека с более возвышенным эстетическим чувством, как все неправдивое.
Лучшие евреи Западной Европы стонут под тяжестью этой нужды и ищут спасения и облегчения. В них нет более веры, которая дает терпение переносить всякое страдание, так как видит в нем испытание со стороны карающего, но все же любящего Бога. В них нет более надежды, что придет Мессия и в один чудесный день даст им славу и величие. Некоторые ищут спасения в отпадении от еврейства. Но расовый антисемитизм делает, конечно, такой план спасения мало целесообразным. Да и вообще это не служит рекомендацией для прибегающих к такому средству, которые ведь большей частью неверующие - о меньшинстве истинно верующих я, конечно, не говорю, - когда они вступают в христианское общество путем богохульной лжи. Во всяком случае, подобным путем возникает новое марранство, которое несравненно хуже старого. Старое марранство имело в себе идеалистическую черту тайной и страстной жажды истины, душераздирательного угрызения совести и раскаяния; оно часто само искало искупления и очищения в самоотвержении и добровольном мученичестве. Новые же марраны отделяются от еврейства с гневом и озлоблением, но в глубоких тайниках своей души, хотя и бессознательно для них самих, они вносят вместе с собою и в христианство свое собственное унижение, собственную бесчестность и ненависть, принудившую их ко лжи. Я прихожу в ужас при мысли о будущем развитии этого поколения новых марранов, не имеющего нравственной поддержки ни в какой традиции, дух которого отравлен враждой к собственной и чужой крови, самоуважение которого уничтожено непрерывно гнетущим сознанием своего ложного положения.
Другие надеются найти спасение в сионизме, в котором они усматривают не осуществление мифического обета Библии, а путь к существованию, в котором еврей находил бы наконец те простейшие и элементарнейшие жизненные условия, которые для всякого еврея обоих миров представляются чем-то само собою понятным, а именно - прочную общественную опору, благосклонную окружающую среду, возможность применять все свои органические силы к развитию своей истинной личности вместо того, чтобы в ущерб самому себе злоупотреблять этими силами для ее подавления, фальсифицирования или маскирования. Третьи, наконец, возмущающиеся ложью марранов и слишком тесно сросшиеся со своим отечеством для того, чтобы не считать чересчур суровым и страшным то отречение, которое заключает в своем конечном выводе сионизм, бросаются в объятия самых диких революционных движений, руководствуясь туманной задней мыслью, что с уничтожением всего существующего и с установлением нового мирового строя ненависть к еврейству, может быть, не оказалась бы одною из тех драгоценностей, которые стоило бы извлекать из- под развалин старого строя для переселения в новый.
Такова физиономия Израиля на исходе девятнадцатого столетия. Выражаясь одним словом, можно сказать: евреи в большинстве своем представляют племя гонимых бедняков. Будучи трудолюбивее и находчивее среднего типа европейцев, еврей обречен на бедственное существование вследствие того, что ему не разрешено свободно пользоваться своими силами. Одержимый неутолимой жаждой знания, он видит себя оттолкнутым от рассадников просвещения и является в этом отношении истинным Танталом нашего немифического времени. Одаренный необычайной силой, постоянно вновь выбрасывающей его из тех тинистых глубин, в которые его погружают и хотят зарыть, он разбивает себе череп о толстый ледяной покров ненависти и презрения, распластанный над его головой. Будучи общественным существом, как никакое другое, общественным существом, которому даже и религия рекомендует в качестве благого и богоугодного дела обедать втроем и молиться в обществе десяти, он исключен из нормального общества, общества своих соотечественников и обречен на трагическое одиночество. Его обвиняют в стремлении пробираться вперед, а он стремится к превосходству только потому, что ему отказывают в равенстве. Его упрекают в чувстве солидарности со всеми евреями земного шара, а несчастие его в том и состоит, что он при первом приветливом слове эмансипации до последних следов вырвал из своего сердца всякую еврейскую солидарность, чтобы очистить место для исключительной любви к своим соотечественникам. Оглушенный градом антисемитских обвинений, он начинает сомневаться в себе самом и часто близок к тому, чтобы действительно считать себя физическим и нравственным чудовищем, каким его изображают его смертельные враги. Нередко приходится слышать, как он бормочет про себя, что ему следовало бы поучиться у врага и излечиться от недостатков, в которых его упрекают, а того он не принимает во внимание, что антисемитские жалобы для него совершенно бесполезны и никакого значения иметь не могут, так как они не являются критикой действительно наблюденных недостатков, а следствием того психологического закона, по которому дети, дикари и злые глупцы делают ответственным за свои недуги существа и вещи, к которым они питают неприязнь. В эпоху черной смерти обвиняли евреев в отравлении колодцев; ныне аграрии обвиняют их в понижении цен на хлеб; ремесленники делают их виновниками уничтожения мелкого производства; консерваторы считают их принципиальными противниками правительства; там, где евреев нет, виновниками тех же зол считают другие группы населения, к которым питают ненависть, преимущественно чужестранцев, а иногда и туземное меньшинство, секты или общества. Этот антропоморфизм чувств недовольства ровно ничего не говорит против обвиняемых; он доказывает лишь, что обвинители ненавидели их уже тогда, когда начали страдать и выбрали их козлом отпущения.
Картина была бы неполной, если бы я не прибавил к ней еще одну черту. Существует сказка, в которую верят даже серьезные и просвещенные люди, вовсе не считающиеся антисемитами; она утверждает, будто евреи господствуют и владычествуют над миром, будто они владеют всеми богатствами земли. Они, евреи, считаются властителями мира, когда они не в состоянии даже защитить своих соплеменников от насилий со стороны аравийских, марокканских и персидских разбойничьих шаек! Они выставляются олицетворением Маммоны, когда добрая половина их не имеет ни камня, на котором могла бы приклонить голову, ни тряпки для прикрытия своей наготы! Вот коварная насмешка, вливающая капли яда в рану, нанесенную ненавистью! Конечно, есть несколько сотен чрезвычайно богатых евреев, кричащие миллионы которых бросаются всем в глаза. Но что общего между еврейством и этими господами? Большинство из них - меньшинство я охотно исключаю - принадлежит к самым низким натурам еврейского племени, которые предназначены естественным подбором для тех профессий, в которых наживаются миллионы, а иногда и миллиарды, - не спрашивайте только, каким путем! В нормальном и усовершенствованном еврейском обществе эти люди, вследствие их органических способностей, занимали бы последнее место в народном уважении. Еврейство времен пророков и таннаев, еврейство эпохи Гил ел я, Филона, Ибн-Габирола, Иехуды ха-Леви, Маймонида, Спинозы, Гейне не знает этих денежных тузов, пренебрегающих всем тем, что мы почитаем, и прославляющих все то, что мы презираем. Эти господа служат главным поводом к современным гонениям на евреев, имеющим под собою более экономическую, чем религиозную почву. Для еврейства, которое из-за них страдает, они никогда ничего не делали, кроме того, что бросали подачки, не сопряженные для них ни с какими жертвами, и развили этим специфически еврейский порок: попрошайничество. Идеальным целям они никогда не содействовали своею помощью, да, вероятно, никогда и не будут содействовать. Многие из них и вовсе оставляют еврейство. Скатертью дорога! Жалко лишь, что в их жилах течет еврейская кровь, хотя и низшего сорта. К еврейской нужде никто не должен относиться индифферентно; на нее должно быть обращено внимание со стороны христиан не менее, чем со стороны евреев. Крайне грешно заставлять погибать в духовной и материальной нужде целое племя, за которым даже и его злейшие враги не отрицали дарований; грешно перед ним и грешно перед цивилизацией, в которой еврейская нация хотела бы и умела бы быть небезразличным сотрудником. Народы рискуют стать лицом к лицу с большой опасностью, если они своим недостойным обращением озлобляют и превращают во врагов существующего строя людей, обладающих сильной волей и склонность которых как к добру, так и к злу переходит за обычную норму. Микробиология учит нас, что маленькие организмы, безвредные в свободном воздухе, обнаруживают страшную болезнетворную силу, когда их лишают кислорода, или, как выражаются специалисты, когда их превращают в существа анаэробные. Правительства и народы должны остерегаться того, чтобы не превратить еврея в анаэробное существо! Что бы они потом ни предпринимали, им трудно будет искоренить еврея, превращенного по их вине во вредоносный организм.
Что еврейская нужда взывает к помощи, это мы видели. Найти эту помощь и составляет великую задачу конгресса.
[1] Отец, рабби Габриэль Зюдфельд, выпустил в Праге в 1831 году грамматику языка иврит под названием «Иесод Сфат-Эвер», издал немецкий перевод книги Экклесиаст и сочинял стихи на иврите, публиковавшиеся в журнале еврейских просветителей- маскилим «Биккурей-ха-Иттим».
[2] По-немецки «Нордау» означает «северная долина», а «Зюдфельд» — «южное поле», так что разницу можно называть полярной {прим. пер.).
[3] Сознанием этого определяется и сложное отношение Нордау к Угандийскому проекту. Во взволнованном письме Герцлю от 17.7. 1903 года Нордау перечисляет весьма резкие доводы против этого проекта (несмотря на то что публично он его поддержал) и добавляет: «Уганда — это не этап на пути в Палестину, не может она быть и землей еврейского государства; ибо она не является страной поселения, воспитания и воссоздания политической нации. Даже если у нас будет свое знамя и самоуправление, Уганда не превратится в ядро национально-государственного формирования, а в лучшем случае будет клубом с собственными символами и внутренней независимостью, как у всякого клуба или акционерной компании». Культурно-социальный аспект, столь часто отсутствующий во взглядах Герцля, выделяется здесь у Нордау чрезвычайно ярко и сочетается с государственно-политическим аспектом, который он считает существенным для понимания еврейской истории. Возможно, что Нордау, бывший беспощадным критиком поверхностности интеллектуальной жизни Европы конца XIX века, был более чувствителен к этим мотивам, чем Герцль, настроенный гораздо менее критически по отношению к европейской культуре.
[4] Цит. по: Сионизм в контексте истории. Хрестоматия. Кн. 1. Иерусалим, 1992. С. 333-352.