Глава 16. Теория интегрального национализма (В. Жаботинский)



В истории развития сионистского движения Владимир (Зеев) Жаботинский (1880-1940) — не только одна из наиболее противоречивых фигур, но и одна- из самых ярких и интересных личностей, порожденных национально-социальным брожением, выразившимся в появлении сионизма. Жаботинский был талантливым журналистом, оратором, способным вести за собой массы, и одаренным писателем; мыслителем и практичным политическим деятелем; утонченным эстетом, завещавшим народу, устами своего героя Самсона, «копить железо». Воспитанный в лучших традициях русской культуры, обильно черпавшей из культуры европейской, Жаботинский, несомненно, значительно превосходил сионистское руководство периода между двумя мировыми войнами во всем, что касается культуры, утонченности и широты интеллектуальных горизонтов. Среди лидеров сионистского движения он не имел подобных себе как поэт и переводчик, эссеист и писатель. В сотнях статей и очерков, написанных на разных языках, обнаруживается его удивительная способность «чувствовать себя дома» в сфере различных культур, быть хорошо знакомым с большинством теорий и взглядов, господствовавших в то время.

Начав свой путь, по собственному свидетельству, под влиянием социалистических учений и наследия русской либеральной культуры, Жаботинский в то же время чрезвычайно внимательно относился к превратностям духовной и общественной жизни, постигшим его поколение, и в течение ряда лет своей деятельности развил концепцию национальной гордости, хорошо сочетавшуюся с подъемом европейского «интегрального национализма» периода между двумя мировыми войнами. Вместе с этим следует отметить, что в пестрой мозаике деятельности Жаботинского отсутствует определенный элемент, а именно непосредственное знакомство с самой еврейской культурой в различных ее выражениях. Даже самый преданный последователь Жаботинского не может не признать, что в его трудах, столь ярко выражающих национальную еврейскую гордость в период публичного унижения еврейского народа, отражено богатейшее культурное наследие Европы, но культура еврейская представлена относительно бедно. Правда, его иврит богат, отточен и необычайно развит стилистически (так, его виртуозный перевод «Ворона» Эдгара По является, несомненно, одной из жемчужин новой литературы на иврите); но тот, кто просмотрит десятки томов его сочинений, узнает из них гораздо больше о русской, итальянской, немецкой, скандинавской и даже украинской культуре, чем о культуре еврейского народа.

Это отсутствие глубины в том, что касается еврейского аспекта культуры, в известной мере объединяет Жаботинского с Герцлем, хотя Герцль, как известно, не знал и иврита. Но в отношении Жаботинского это должно вызвать большее удивление. Герцль никогда не претендовал на то, чтобы представлять национальную гордость или национальную специфику, и выражал, без сомнения, наиболее космополитические и универсальные элементы сионистской мысли. Учение Жаботинского, наоборот, превратилось в синоним мировоззрения, ставящего еврейский национализм превыше всего; однако, в отличие от многих из его учеников, из которых «идишкайт» прямо-таки сочится, у Жаботинского можно обнаружить определенное расстояние, отделяющее его от ценностей и символов, заимствованных непосредственно из еврейской культуры, религиозной или светской. Может быть, не случайно написанный им историко-национальный роман «Самсон-Назорей» посвящен наиболее языческому из библейских героев (Самсону), причем у Жаботинского он напоминает образы греческого или германо-скандинавского эпоса; возможно, не случайно и восхищение его Самсона филистимлянами с их культом жизненной силы и языческим поклонением природе. В новой литературе на иврите сходные с этим элементы можно обнаружить у Шаула Черниховского и Михи Иосефа Бердичевского; но у Жаботинского они являются составной частью политической концепции и программы исторического развития.

По-видимому, не случаен и текст завещания Жаботинского от 1935 года. В нем он пишет: «Мои останки, если я буду похоронен вне Эрец-Исраэль, не следует перевозить в Эрец-Исраэль иначе, как по указанию еврейского правительства страны, когда оно возникнет». Жаботинский завещает также: «Желательно, чтобы мое тело похоронили или сожгли (мне это безразлично) там, где меня настигнет смерть».

Это стоическое равнодушие к вопросу, будет ли он похоронен по еврейскому обычаю, соответствует определенному отдалению от еврейской традиции, заметному в его сочинениях, и, может быть, именно эта отдаленность вызвала в нем душевную необходимость поднять на щит принцип чистого национализма во всей его заостренности.

Как бы то ни было, Жаботинский был интереснейшей личностью, порожденной периодом «бури и натиска» интеллигенции начала века — со всей широтой культурных горизонтов и превратностями духа.

Пожалуй, не найдется среди лидеров и мыслителей сионизма другого, чей образ в той же мере ожидает своего биографа, который обрисовал бы эту личность во всем блеске ее разносторонности, во всем ее очаровании, во всей сложности ее колебаний. Правда, создан ряд биографий Жаботинского, но это не более как политические манифесты, написанные в разгар общественного спора, да и написаны они людьми, слишком близкими к нему и неспособными поэтому ни правильно оценить перспективу, ни постичь его подлинную суть и его место в пестрой гамме красок современной жизни. На последующих страницах мы ограничимся тем, что подчеркнем наиболее интересные аспекты его философии, не имея, конечно, возможности вдаваться в детали его собственно политической деятельности. Однако именно потому, что его личность и дело его жизни вызвали столь резкие разногласия в сионистском движении, его идеям и мировоззрению следует посвятить более подробное и развернутое обсуждение, чем порою были готовы сделать как его сторонники, так и противники. По этой причине, а также потому, что его идеи разбросаны по десяткам томов его сочинений, а не собраны в одном фундаментальном труде, наше обсуждение будет более детальным, чем, возможно, ему следовало быть в иных обстоятельствах.

Жаботинский родился в Одессе и рос в семье зажиточного торговца, усвоившего дух и атмосферу просвещенного города. В своей «Автобиографии» Жаботинский сообщает, что, хотя дом был вполне «кашерным», в нем, «кроме уроков иврита, не было никакого внутреннего контакта с еврейством». Он не помнит, проходил ли в частной школе, куда его определили, «что-нибудь еврейское, историю Израиля или молитвы», хотя ивритом он занимался частным образом уже с раннего возраста. Заметный отпечаток наложила на Жаботинского космополитическая атмосфера Одессы конца XIX века, которой он посвящает созданный в 30-х годах роман «Пятеро», написанный по-русски. Жаботинский удачно отразил единственный в своем роде характер этого города; и в «Автобиографии» он пишет об Одессе: «Этот город возник на пустом месте лет за сто до моего рождения; его жители бегло говорили на дюжине языков, не зная как следует ни одного из них». Среди факторов, наложивших отпечаток на его детство, он называет дух Одессы, «легкомысленного города, подобного которому я не видел… Ничто не сравнишь с Одессой с ее мягкой веселостью и легким опьянением, разлитым в воздухе, без тени и намека на душевные комплексы и нравственные трагедии». Несмотря на смерть отца и денежные затруднения, постигшие семью в результате этого несчастья, в доме сохранилась атмосфера просвещения и космополитизма. С помощью отцовской библиотеки и при поощрении членов семьи Жаботинский еще мальчиком познакомился с европейской — и особенно немецкой — культурой, столь привлекавшей образованное одесское еврейство того времени. Еще будучи подростком, он переводил стихи с иврита и английского на русский, а затем, по инициативе родных, поехал изучать право в Швейцарию и Италию.

По его собственным словам, он впервые столкнулся с сионизмом в период своих занятий в Берне, когда пришел в студенческий клуб на лекцию Нахмана Сыркина о социалистическом сионизме. По этому случаю, пишет Жаботинский, он сам произнес свою первую сионистскую речь. Об этом событии он сообщает в «Автобиографии»: «Я говорил по-русски, следующим образом: «Не знаю, социалист ли я, так как до сих пор не был знаком с этим учением; но я, несомненно, сионист, ибо евреи — народ никудышный, соседи его ненавидят, и по заслугам, в диаспоре его ожидает всеобщая Варфоломеевская ночь, и единственное его спасение — ехать в Палестину».

Возможно, не следует придавать большое значение этому отчету — в частности отрывку, где Жаботинский заявляет, что еврейский народ ненавидят «по заслугам», — но тот, кто желает уже здесь, в словах юноши, которому не исполнилось и двадцати лет, найти начало обостренного понимания угрожающей евреям страшной катастрофы, имеет перед собой это собственное свидетельство Жаботинского, хотя и гласящее, что в то время он совершенно не занимался сионистской деятельностью.

Ибо основное влияние, сформировавшее его интеллектуальный облик, оказала на Жаботинского Италия, куда он поехал после Швейцарии и где провел около трех лет. Италия, а не Россия способствовала формированию его духа. В «Автобиографии» он говорит: «Если есть у меня духовная родина, то это — Италия в большей степени, чем Россия… Со дня моего приезда туда я растворился среди итальянской молодежи и жил ее жизнью, пока не оставил Италию. Мое отношение к проблемам нации, государства и общества полностью сформировалось в те годы под итальянским влиянием; там я научился любить искусство архитектуры, скульптуры и живописи, а также латинской музыки… В университете моими учителями были Антонио Лабриола и Энрико Ферри, а веру в справедливость социалистического строя, которую они воспитали в моем сердце, я сохранял как нечто само по себе разумеющееся, пока она не рухнула до основания при виде «красного» опыта России. Легенда Гарибальди, сочинения Мадзини, поэзия Леопарди и Джусти обогатили и углубили мой поверхностный сионизм, превратив его из инстинктивного чувства в мировоззрение».

Итак, итальянский национализм с его пафосом и риторикой, с героикой добровольческих легионов Гарибальди более, чем непосредственное соприкосновение с проблемами и бытом еврейского народа, сформировал национальные взгляды Жаботинского. Вместе с этим его политическое и эстетическое чувство подвело его к истокам кризиса, уже ощутимого в атмосфере либеральной и утонченной Италии конца века, указав на связь между новыми эстетическими течениями типа футуризма и зарождением итальянского фашизма: Если бы меня попросили охарактеризовать одним словом то общее, что объединяло все конкурирующие течения политической мысли в среде (итальянского) общества, я выбрал бы старый термин, что уже тогда был притчей во языцех, а ныне стал пугалом и чем-то прямо «трефным» в глазах итальянской, да и мировой молодежи: «либерализм». Понятие широкое, расплывчатое ввиду самой этой широты, мечта о порядке и справедливости без принуждения, общечеловеческое видение, сотканное из жалости, терпения, веры в доброту и честность, лежащие в основе людской природы. Тогда в воздухе еще не ощущалось ни малейшего намека на тот культ «дисциплины», что вылился впоследствии в фашизм; если в моей памяти и сохранились признаки, предвещавшие уже тогда приближение какой-либо перемены ветра, то это предвестие касалось еще не Муссолини, а Маринетти: того литературного и философского течения, что назвало себя (да и то лишь несколько лет спустя) именем «футуризм» — течения, чьей исторической ролью являлось, возможно, служить введением к учению Муссолини…

Среди моих товарищей-студентов… уже раздавались голоса: «Придет день, и мы пошлем к чертям этих туристов (упрямо видевших в Италии всего лишь музей).

Именно наша новая жизнь, именно заводские трубы — это подлинная Италия»… В этих идеях как бы слышались ранние отзвуки учения Маринетти: рев самолета прекраснее переливов неаполитанской мелодии, будущее лучше прошлого; Италия — это страна промышленности, страна автомашин и электричества, а совсем не место для прогулок бездельников со всего мира, ищущих эстетических развлечений; новый итальянец — это человек порядка, организатор, тщательно ведущий свою 356 бухгалтерию — строитель и завоеватель, упорный и жестокий. Вот первоисточник фашизма».

В какой мере Жаботинский уже в начале своего пути разделял это критическое отношение к тому, что казалось ему бессилием классического либерализма, и насколько пессимистически он относился к эффективности его ценностей, можно видеть из опубликованного им в 1910 году фельетона: «Homo homini lupus» («Человек человеку — волк»). Здесь Жаботинский весьма резко осуждает концепцию классического гуманного либерализма, согласно которому «тот, кто долгое время терпел мучения со стороны более сильного, не станет угнетать слабейших». Приведя в пример поляков в Галиции, угнетаемых австрийцами, но в то же время угнетающих украинцев, Жаботинский пишет: «Мы часто строим самые розовые надежды именно на том, что такой-то народ сам много вытерпел — «значит», он будет сочувствовать и понимать, ему совесть не позволит обидеть слабого той же обидой, под которой недавно кряхтел сам. Но и это, на проверку, одни словеса… Это только в Ветхом завете написано: «Не притесняй инородца, ибо и ты был инородцем в земле Египетской».

В теперешней морали этому слюнявому гуманизму нет больше места».

Ранние отзвуки «святого эгоизма» школы итальянского национализма слышатся в этом фельетоне, совершенно не затрагивавшем еврейский вопрос. Это важно в теоретическом плане, помогая понять, что изложенная позднее при обсуждении острых еврейских проблем 30-х годов концепция Жаботинского относительно «железной стены» еврейского национализма является не только специфической реакцией на страшные бедствия евреев, но и следствием его взглядов на характер мировых порядков. Статью «Человек человеку — волк» Жаботинский завершает следующими словами, отражающими антилиберальные веяния, распространенные в интеллектуальных кругах Европы накануне Первой мировой войны: «Мудр был философ, который сказал: homo homini lupus. Человек для человека хуже волка, и долго еще мы этого ничем не переделаем, ни государственной реформой, ни культурой, ни горькими уроками жизни. Глуп тот, кто верит соседу, хотя бы самому доброму, самому ласковому. Глуп, кто полагается на справедливость: она существует только для тех, которые способны кулаком и упорством ее добиться. Когда слышишь упреки за проповедь обособления, недоверия и прочих терпких вещей, иногда хочется ответить: «Да, виновен. Проповедую и буду проповедовать, потому что в обособлении, в недоверии, в вечном «настороже», в вечной дубинке за пазухой — единственное средство еще кое-как удержаться на ногах в этой волчьей свалке».

Дальнейшее развитие политической и национальной концепции Жаботинского следует рассматривать на фоне его интенсивной публицистической и общественной деятельности в годы, когда складывалось его мировоззрение. После студенческих лет, проведенных в Италии, Жаботинский возвращается в Россию и многие годы разъезжает в качестве корреспондента ряда влиятельных русских газет, где появилось большинство его статей периода, предшествующего Первой мировой войне, иногда под его подлинным именем, а иногда под псевдонимом «Альталена»[1]. В этот период начинается его сионистская деятельность. Он организует самооборону после кишиневских погромов, участвует в сионистских конгрессах и Гельсингфорсской конференции; после революции «младотурок» проводит некоторое время в Константинополе, редактируя ряд сионистских газет. В 1912 году он представляет в Ярославский университет юридическую диссертацию на тему «Самоуправление национального меньшинства».

С началом Первой мировой войны Жаботинский отправляется в страны Европы и Ближнего Востока по поручению одной из русских газет. Так он попадает в Египет и поддерживает инициативу организации еврейского «Отряда погонщиков мулов» в британской армии. Позднее, в Лондоне, он принимает участие в создании «Еврейских батальонов», а когда в России разразилась революция, оторвавшая его от журналистской деятельности там, он присоединяется к одному из батальонов и прибывает в Палестину после ее оккупации англичанами. Здесь он одним из первых требует создать регулярные еврейские вооруженные силы под эгидой английских властей, но в конце концов его арестовывают за попытки создания еврейской самообороны вследствие волнений 1920 года в Иерусалиме. Предпочтение военно-политических аспектов сионизма кампании по заселению страны приводит его в 20-е годы к резкому конфликту с руководством Сионистской организации. Этот конфликт наметился уже в его сопротивлении отчаянной попытке сохранить — несмотря на немногочисленные силы поселенцев — район Верхней Галилеи во время событий в Тель-Хае[2]. Он избирался на центральные посты в сионистской экзекутиве, но в годы, когда строилась, укреплялась и формировалась база еврейского поселения в Эрец-Исраэль, сопровождаемая ростом силы рабочего движения в сионизме, разрыв между Жаботинским и сионистским руководством углубился. Создание Сионистской ревизионистской организации в 1925 году, выход из Сионистской организации в 1935 году и создание Новой сионистской организации явились вершиной его политической деятельности. Официальному сионизму, сочетавшему практическое заселение страны с осторожной дипломатией, Жаботинский противопоставил воинственную концепцию радикальной сионистской деятельности, настойчиво и бескомпромиссно требовавшую создания еврейского государства. Это требование увлекло за собой значительные массы, особенно в Восточной Европе, где в 30-е годы положение евреев все ухудшалось.

Однако, как было сказано, мы должны вернуться к рассмотрению его политической концепции. Как сказал сам Жаботинский в приведенном выше отрывке, его национально-политическая концепция сформировалась под влиянием итальянского национализма, его героев и его принципов. И действительно, с тех пор, как он уехал из Италии и занялся богатой и многосторонней публицистической деятельностью, именно общий национализм — а не только национализм еврейский — служит центральным пунктом его сочинений. Даже в разгар своей сионистской деятельности он не перестает интересоваться общетеоретическим аспектом национализма как явления всемирной истории.

Придерживаясь этой концепции, Жаботинский видит в национализме высшую ценность как с внутренней, так и с внешней точек зрения. В сжатом виде это находит выражение в фельетоне «Мракобес» (1912), где он с пламенным воодушевлением описывает смысл и значение статуи Гарибальди, стоящей на одном из холмов Рима. Так говорит Жаботинский устами Гарибальди в этой статье: ¦Да, я был рыцарем человечества, но я учил своих сограждан верить, что нет на свете высшего блага, чем нация и родина, и нет на свете такого Бога, которому стоило бы эти две драгоценности принести в жертву».

Эта концепция абсолютного превосходства национального сознания над всем остальным подкрепляется у Жаботинского детализированной расовой теорией, развитой им в ряде статей. К этой теории он возвращается в различные периоды своей журналистской и политической деятельности. Впервые она нашла выражение в пространном фельетоне под названием «Раса» (1913), где Жаботинский говорит: * Существуют ли «чистые» расы или не существуют, это все равно в данном случае; важно то, что этнические группы отличаются одна от другой своим расовым спектром, и в этом смысле слово «раса» приобретает вполне определенный и вполне научный смысл.

Таким образом — если не гнаться за придирчивой точностью выражений, — мы можем сказать, что в общем приблизительно каждая национальность обладает особым, своеобразным и общим для всех ее индивидов «расовым рецептом»; в этом смысле (но, конечно, не в политико-юридическом) национальность и раса почти совпадают. Что же отсюда следует? Между телесной природой и духовными отправлениями существует некая связь, некий психофизический параллелизм… «Описать» расовую психику нельзя, а все- таки несомненно, что каждая «расовая» (в вышеуказанном смысле) группа обладает особой своеобразной «расовой» психикой, проявляющейся в той или иной степени — несмотря на всю пестроту отдельных человеческих личностей — в каждом индивиде этой группы (кроме, конечно, типов промежуточных)».

Экономическому детерминизму марксистской школы, с которым он полемизирует и который отрицает, Жаботинский противопоставляет (в той же статье) детерминизм расовый: «…если даже типы хозяйства, особенности социального строя и пр. должны носить на себе отпечаток «расовой» психики, то тем более религия, философия, литература, даже отчасти: законодательство, словом, вся духовная культура, непосредственная связь которой с национальной психикой гораздо отчетливей и ясней».

Это тождество между нацией и расой Жаботинский предлагает в качестве модели «абсолютной нации»; он прекрасно понимает, что в чистом виде такая модель нигде реально не существует, но она должна служить критерием оценки существующих наций и попытки сформировать облик национального движения: «Идеальным типом «абсолютной нации» был бы вот какой. Она должна обладать особенно своеобразным расовым спектром, резко непохожим на расовую природу соседей. Она должна занимать с незапамятных времен сплошную и отчетливо ограниченную территорию; лучше всего, если на этой территории нет никаких инородческих меньшинств, разрежающих национальное единство. Она должна иметь своеобразный язык, исконный, ни у кого не заимствованный — по крайней мере, в том смысле, что факт в момент заимствования даже в глубочайшей древности не может быть прослежен (как, например, у немцев)».

Расовая основа, согласно Жаботинскому, остается существенным компонентом нации после отделения прочих элементов, которые являются вторичными: «Поэтому необходимо признать, что территория, язык, религия, общность истории — все это не есть субстанция нации, а только атрибуты; хотя, конечно, атрибуты громадной ценности, в высшей степени важные для устойчивости национального существования. Но субстанция национальности, первый и последний оплот ее своеобразия — это особенность ее физической породы, рецепт ее расового состава…

У исследователя, интересующегося не только фактами и потребностями сегодняшней политической жизни или феноменами психической, а и объективными первопричинами, «нация» в конечном итоге, за вычетом всякого рода наслоений, обусловленных историей, климатом, окружающей природой, инородными влияниями, сведется к своей расовой основе».

Двадцать лет спустя, в год прихода нацистов к власти в Германии, Жаботинский пишет в подобном же духе в брошюре под названием «Лекция по еврейской истории», изданной организацией Бетар на идише в Варшаве (1933): «Каждая раса обладает иным духовным механизмом.

Это не имеет отношения к вопросу, существуют ли вообще «чистые» расы. Конечно, каждая раса «смешана» — в том числе и мы, евреи, — но эта смесь бывает различной…

Характер «духовного механизма» зависит от расы: сила разума, большая или меньшая склонность к поиску новых путей, готовность примириться с существующим положением или дерзание в области изобретательства, упорство или, наоборот, характер, утомляющийся после первой же неудачи. Важнейшее средство производства само является продуктом расы…

Любая раса, обладающая явными отличиями, стремится стать нацией, то есть создать для себя экономическую, политическую и духовную среду, где каждая деталь будет проистекать из ее особой «мысли» и поэтому отвечать ее особому «вкусу». Эту среду определенная раса может создать только на своей определенной земле, где она у себя «дома» и является хозяином. Поэтому каждая раса стремится стать государством… ибо только в собственном государстве она почувствует себя «удобно»».

Эти подробные рассуждения на расовую тему сосуществуют у Жаботинского с интересом к вопросу о «высших» и «низших» расах, что он выражает наиболее смело и эффективно в воображаемом диалоге между двумя интеллектуалами, русским и евреем, на тему расового превосходства. Фельетон в форме диалога под названием «Обмен комплиментами» издан в 1911 году, и непосредственным поводом к его созданию послужил выход в свет антисемитской брошюры Столыпина «Низшая раса». Диалог открывается утверждением русского, что существуют высшие и низшие расы и что евреи, согласно принятым им критериям, являются расой неполноценной. Первоначально позиция еврея такова, что все расы для него равны, несмотря на несомненные различия между ними. Но в ходе беседы еврей развивает ряд критериев для проверки возможности существования расового превосходства и, понятно, принимает эти критерии, согласно которым оказывается, что именно евреи, а не русские являются носителями более совершенных расовых качеств. Вот слова еврея: «По-вашему, мерка высшей расы — это творчество и многогранность… Я выдвигаю другой критерий высшей расы: самосознание. В существе высшей породы, будь это ученый среди дикарей или аристократ среди плебеев, всегда живет неискоренимое, неподвластное его собственной воле сознание своей ценности. Внешне оно выражается в том, что мы называем разными именами — чаще всего гордостью. Это есть та черта, благодаря которой король Лир и в рубище остается королем: он сознает себя королем, он не может отделаться от этого сознания. Это ощущение своей аристократичности есть первый и главный признак аристократичности. Конечно, иногда parvenu выдает себя за аристократа; с другой стороны, и у бушменов есть поверье, что остальные люди хуже их. Но достаточно выскочке встретиться лицом к лицу с настоящим барином, и трещина в его сознании сразу вскроется: он смутится, он собьется с тона — и он ощутит свою инфериорность. То же самое происходит и с бушменом при столкновении с белым человеком: в конце концов, белый ему всегда импонирует. У обоих есть сознание своего превосходства, но у белого оно уцелеет, а у бушмена расшатается и атрофируется, и белый получит над ним не только кулачную, но и моральную власть».

Это превосходство, как показывает, согласно Жаботинскому, пример бушмена, является не только взаимным субъективным восприятием, но в конце концов будет признано и тем, кто неполноценен. То, что стоит в центре расового превосходства, — это неприятие чуждых элементов: высшая раса — это раса, охраняющая оригинальность своей культуры от чужих влияний: «Высшая раса должна обладать прежде всего самосознанием; ей присуща непоборимая гордость, выражающаяся, конечно, не в спеси, но в стойкой выдержке, в уважении к ценностям своего духа. Самая мысль о том, чтобы подчинить себя и свою душу чужому началу, должна быть органически неприемлема для такой расы».

Еврей продолжает диалог согласно этим критериям и отмечает, что именно русская культура заимствована из чужих источников и приспособилась к ним, в то время как евреи держатся собственной оригинальности, коренного неприятия мнений большинства и отказываются усвоить элементы чужой культуры. Еврей заканчивает спор, возвращаясь к своему первоначальному утверждению, что для него, в сущности, «все народы равноценны и равно хороши», однако добавляет: «Но если начать меряться, то все зависит от мерки, и я тогда буду настаивать, между прочим, и на своей мерке: выше тот, кто непреклоннее, тот, кого можно истребить, но нельзя «проучить», тот, который никогда, даже в угнетении, не отдает своей внутренней независимости… Мы — раса неукротимая во веки веков».

Национализм воспринимается Жаботинским как жизненный и активный элемент, пропитывающий и другие области общественной жизни этим национальным духом: литература, изобразительное искусство, музыка — все должно слиться в тотальности национальной жизни. В статье от 1910 года по поводу выхода в свет перевода книги Сенкевича «Огнем и мечом» Жаботинский пишет, что в конечном итоге существует литература двух типов: литература созерцательная и литература действенная. Основным недостатком новой литературы на иврите была до сих пор ее концентрация в основном в области созерцания: «Нам, в качестве народа в стадии становления, без сомнения, необходима литература, побуждающая к действию. Нам нужно поколение основателей и строителей, готовое к всевозможным приключениям и встряскам, способное находить путь в самых запутанных дебрях. Нам нужна молодежь, умеющая скакать на коне, лазать по деревьям, плавать и владеть кулаком и ружьем, люди со здоровым воображением и сильной волей, жаждущей выразиться в борьбе за существование. Достоевский или Кнут Гамсун не воспитают нам такое поколение. В начинающуюся ныне эпоху нашей жизни нет места и роли для сложного существа, вглядывающегося в собственную душу и с точностью вымеряющего все ее ощущения, их длительность, глубину и силу. Наш подлинный внутренний мир еще не создан, и не во что вглядываться. Нас ожидает внешний мир, в нем мы будем действовать, и в нем мы будем строить.

Наша оригинальная литература (я говорю о беллетристике) не соответствует этой национальной роли. Как правило, в ней нет ни действия, ни движения, ни событий, ни динамики…» В статье Жаботинский хвалит издателя Штибеля за то, что тот решил дать в руки читателя на иврите роман, занимающий центральное место в польской национальной жизни. Этот взгляд Жаботинского, придающий важность разработке национального момента в литературе, высказывается им в целом ряде случаев.

Одно из наиболее удивительных, в определенном смысле, проявлений высокой оценки национальной культуры уже за то, что она национальна, каково бы ни было ее содержание, нашло выражение в положительном отзыве Жаботинского об украинской национальной литературе и крупнейшем ее поэте — Тарасе Шевченко. Из всех национальных движений Восточной Европы именно украинский национализм выделялся особой ненавистью ко всему инородному в целом, и к евреям в частности. Если немалое число еврейских мыслителей и относились положительно, например, к проявлениям польского или итальянского национализма с их либеральным фоном, то найти еврея-интеллектуала, защищающего украинский национализм, ассоциируемый с погромами и антисемитизмом, — это, без сомнения, явление исключительное.

В фельетоне «Урок Юбилея Шевченко» (1911) Жаботинский восхваляет украинский национализм и защищает украинский язык от его противников в среде «великороссов», видевших в нем всего лишь невежественное искажение языка русского. Жаботинский, 368 наоборот, обнаруживает в украинском национализме жизненность, исконность и подлинность: это сочетается с общей концепцией Жаботинского, как мы видели ее выше, согласно которой отличительной чертой национального движения является то, что оно отвергает посторонние, чуждые элементы. От Жаботинского не укрывается тот факт, что в результате этого украинский национализм в целом — и поэзия Шевченко в частности — приобретает оттенок нетерпимости и ненависти к «чужим», однако, с его точки зрения, все это — лишнее доказательство подлинности, исконности и корневого характера явления.

Шевченко есть национальный поэт, и в этом его сила.

Он национальный поэт и в субъективном смысле, то есть поэт-националист, даже со всеми недостатками националиста, со взрывами дикой вражды к поляку, к еврею, к другим соседям… Но еще важнее то, что- он — национальный поэт по своему объективному значению. Он дал и своему народу, и всему миру яркое, незыблемое доказательство, что украинская душа способна к самым высшим полетам самобытного культурного творчества».

Это — не единственное место, где заметна симпатия Жаботинского к украинцам; и в уже упомянутой статье «Человек человеку — волк» он становится на их сторону против поляков. Возможно, что эта симпатия к аутентичности украинского национализма, несмотря на страшные вспышки антисемитизма, в немалой мере составила фон предложенного Жаботинским Двенадцатому сионистскому конгрессу (1921) соглашения с петлюровскими властями на Украине.

Здесь можно обнаружить не только заботу о спасении человеческих жизней и не одну лишь антикоммунис- 369 тическую политику. Хотя значительная часть еврейской общественности выражала отвращение к подобному соглашению сионизма с наиболее шовинистическим, жестоким и антисемитским из всех национальных движений, расцветших на периферии бывшей царской империи после Первой мировой войны, для Жа- ботинского корни этого соглашения с Петлюрой уходили, возможно, в его историко-эстетическую оценку аутентичности украинского национализма и крупнейшего из его поэтов.

Другой стороной национальной концепции Жаботинского является подчеркивание внутреннего единства нации — принцип монизма или «единства знамени» (хад-нес), как это выражено в поэтическом стиле устава Бетара. Монизм этот проявляется в подчеркнутой гегемонии нации над всеми ее составными частями, как индивидуальными, так и классовыми. Гегемония над отдельными личностями находит свое выражение в принципе дисциплины, превращающей массу индивидуумов в сплоченное целое: гегемония над классами отражается в подходе, рассматривающем всякую отдельную классовую организацию как угрозу целостности нации.

Центральное положение дисциплины выразилось в создании организации Бетар в виде объединенного и сплоченного «ордена» (мисдар), действующего, как один человек. Вот слова Жаботинского из его статьи «Идея Бетара» (1934): «Структура Бетара основана на принципе дисциплины. Его цель (от которой мы еще далеки) — превратить Бетар в нечто вроде мирового организма, такого, который будет способен, по знаку из центра, в тот же миг осуществить, всеми десятками своих рук, одно и 370 то же действие во всех городах и государствах. Его противники утверждают, что это — «не к чести свободных людей» и что это означает «превратиться в машину». Я предлагаю, не стесняясь, ответить с гордостью: «Да, в машину».

Потому что наивысшее достижение массы свободных людей — это способность действовать всем вместе, как один, с абсолютной точностью «машины»».

Как и в других проявлениях интегрального национализма в истории, этот принцип дисциплины подкрепляется подчеркиванием иерархической и организационной роли вождя. В продолжении той же статьи Жаботинский говорит: «Дисциплина выражается в том, что массы подчиняются единому руководителю, а этот — стоящему выше него и так далее… У нас всех — единая воля, мы вместе строим единое здание, поэтому все мы откликнулись на призыв одного архитектора, чей план строительства нам по душе…

Этот «командир», «дирижер», «архитектор» может быть одним человеком или коллективом…» В статье «О милитаризме» (1933) Жаботинский признает, что слово «милитаризм» стало «бранным», но утверждает, что «взрослые люди не должны пугаться звучания слова, от них можно требовать, чтобы они проанализировали любое понятие и отделили в нем хорошее от плохого». Затем он вновь выражает свое эстетическое восхищение силой и мощью переживания массового коллективного действия, как оно проявляется в воинских церемониях, единстве мундиров, парадах и массовых шествиях: «Вы можете заразить (по крайней мере, на минуту) даже худшего из ассимилированных национальным 371 еврейским воодушевлением весьма простым способом: возьмите несколько сот еврейских юношей, оденьте их в единую форму и заставьте их прошагать всем вместе пред его взором, однако координированным маршем, так, чтобы каждый шаг двух сотен юношей отдавался громом, «словно машина». Нет в мире ничего, что производит на нас большее впечатление, чем способность масс в определенные моменты чувствовать и действовать как единое целое, обладающее единой волей, действующее в едином ритме. Ибо этим «масса», или «толпа», отличается от нации»[3].

Подобный экстаз массовых парадов, когда люди действуют как один, по приказу вождя, находит сильное литературное выражение в одном из наиболее впечатляющих эпизодов исторического романа Жаботинского «Самсон-Назорей». Восторгаясь порядком и иерархией филистимлянского строя («высшие и низшие в точной и разветвленной последовательности»), Самсон вспоминает, что он пережил, присутствуя однажды на языческой религиозной церемонии филистимлян, произведшей на него глубокое впечатление: «Однажды в Газе он видел зрелище, о котором когда-то рассказывала ему Семадар.

На площади перед храмом собрались на праздничную пляску юноши и девушки. Их было несколько тысяч — по одному на каждой плите. Все они были одеты одинаково, все в белом; на юношах были короткие опоясанные рубашки, на девушках — платья с оборками до самой земли, в талию, с длинными рукавами, как обычно, только с голым вырезом во всю ширину и глубину груди. Выстроили их по росту, двумя лагерями: справа молодые люди, а девушки слева. Управлял танцем безбородый жрец; он стоял на верхней ступени паперти, и в руках у него была палочка из слоновой кости.

Когда началась музыка, все застыли — и участники пляски на плитах, и громадная толпа кругом, на деревянных подмостках, на крышах домов, на немощеных обочинах площади; слышен был рев прибоя с набережной далекого Маима, порта Газы. На танцующих не колыхнулась ни одна складка; даже у оголенных девушек трудно было заметить дыхание. Безбородый жрец побледнел и ушел глазами в них, они в него; он бледнел все больше — казалось, что весь задержанный порыв этих тысяч сгустился в его груди и сейчас его задушит насмерть. Самсон и сам чувствовал, что кровь прилила к его сердцу, и, если это продлится еще несколько мгновений, он захлебнется. Вдруг этот жрец, быстро, почти незаметно, едва- поднял палочку, и все белые фигуры на площади упали на левое колено и выбросили к небу правую руку — одним движением, с одним отрывистым аккордом шороха, точь-в-точь. У десятитысячной толпы вырвался вздох или стон; Самсон пошатнулся и заметил, что облизывает кровь — так он закусил перед этим губу.

Вся пляска состояла из таких поворотов по мановению палочки, то резких, то плавных, и тянулась она недолго. Но Самсон ушел с праздника в глубокой задумчивости. Еще в передаче Семадар его поразила эта картина единой воли, стройно движущей тысячами. Теперь она подавила его своим колдовством. Он не мог бы высказать эту мысль, но смутно чувствовал, что тут ему показали главную тайну народов, создающих государства».

Эта церемониальность, сопровождавшая большинство проявлений интегрального национализма в Европе 20-х и 30-х годов нашего века, возводится Жаботинским в степень высшего принципа. Если мы уже видели выше, как Жаботинский говорит: «Высшее достижение массы свободных людей — это способность действовать всем сообща, как один, с абсолютной точностью машины», то в прочувствованном и проникнутом трагизмом некрологе «Урок смерти Бен-Иосефа» (1938), где Жаботинский оплакивает первого из казненных англичанами члена Бетара, он возводит церемонию как выражение величия — в степень высшего принципа человечества и даже видит в ней отличительный признак человека:

«Превосходство человека над животным — это церемония. Отличие культурного человека от дикаря — церемония. Каждая вещь в мире — церемония. Как проводится процедура суда, если не посредством церемонии? Председатель открывает заседание и предоставляет слово обвинителю, затем защитнику. А как вызывают свидетелей? Прежде чем выслушать свидетеля, спрашивают его имя, хотя оно известно; знают, что человек честен, и все же берут с него присягу; уверены, что другой свидетель — лжец, и все же и его приводят к присяге; а если забыли самую малую из церемоний — то приговор недействителен и подлежит обжалованию.

А что такое свобода? Разве не выражение известной церемонии? Выборы, хотя и проводятся по всей строгости и правилам самого демократического закона о выборах — если в урне найдется лишний бюллетень — пусть даже знают, что избранный в данном избирательном округе в любом случае пройдет подавляющим большинством голосов, ^- будут признаны недействительными.

Нет церемонии — нет свободы».

Другой аспект этого монизма направлен против классовых организаций в обществе. В юности, во время пребывания в Италии, Жаботинский сам свидетельствует, как мы уже видели, что находился под влиянием своих учителей-социалистов в Риме, и, хотя сам он никогда социалистом не был, чувствительность к социальным проблемам присутствует в его учении во вполне отчетливой форме. Однако эта чувствительность сосуществует у него с принципиальной концепцией, видящей в любой классовой организации — особенно в организации рабочего класса — частичные рамки, опасные для единства и сплоченности нации.

Это сопротивление классовым рабочим организациям и социалистическому движению обострилось, понятно, оттого, что основными противниками Жаботинского в сионистском движении были рабочие партии, укрепившие в те годы свое руководство еврейской экономикой и обществом в подмандатной Палестине благодаря своей поселенческой и кооперативно-промышленной деятельности. В результате и стиль борьбы Жаботинского обострялся порою до того, что в сборник его статей «О вопросах труда», появившийся в 1933 году, включены статьи под названиями «Красная свастика», «Да, сокрушить!» и т. п.

Однако стоит пройти мимо этих риторических ноток, вызванных обострением политической борьбы, в которой и другая сторона, в конце концов, не оставалась в долгу. Что важно — это принципиальный подход Жаботинского к этим проблемам, так как мы рассматриваем не только тактические и полемические позиции, но и четко сформированное мировоззрение, проистекающее из основных положений европейского интегрального национализма.

По мнению Жаботинского, выраженному в статье под названием «Класс», любая концепция, отводящая рабочему классу центральное место, реакционна в своей основе, так как задевает, как было сказано, первичность национального единства. С этой точки зрения Жаботинский не делает различия между коммунистами и социалистами, сталинистами и социал- демократами и требует от национального движения беспощадной борьбы как с теми, так и с другими: «Я не верю в разницу между коммунизмом и прочими видами социализма, основанными на классовых взглядах… Разница, заметная между этими двумя лагерями, целиком заключается в темпераменте: эти торопятся более, а те более медленны — «разница», не стоящая и капли чернил, потребных на ее описание».

Оперативные выводы из этой концепции, не видящей разницы между демократическим социализмом и большевизмом, в немалой мере продиктовали тактику движения Бетар в его борьбе с гегемонией рабочих партий в ишуве 30-х годов. Но в теоретическом плане это категорическое отрицание любых форм классовой организации требовало принципиального ответа на вопросы организации труда в обществе, ответа, который преодолел бы не только «классическую» классовую борьбу, но и всякую иную концепцию, допускающую организованную профессиональную борьбу рабочих. В этом — источник концепции Жаботинского относительно обязательного национально-государственного арбитража, который заменил бы классическую классовую и профессиональную борьбу. Для концепции Жаботинского об арбитраже характерно, что третейский суд воспринимается им не как орудие, решающее исход профессиональной борьбы между работниками и работодателями, а как нечто, долженствующее заранее заменить эту борьбу, переговоры и забастовки. В статье, опубликованной в варшавской газете «Хайнт» (1928) под названием «О сионистском нэпе (Статья вторая)», Жаботинский говорит: «Проблема должна быть разрешена не в качестве соглашения между двумя определенными группами в экономической жизни, а на основе общенациональных интересов, где единственный судья — идея сионистской государственности. Ясно, что в арбитраже должны быть представлены все группы, имеющие отношение к делу, однако «арбитр» — тот, кто выносит решение, — не может представлять никакую группу».

Ясно, что эта идея в своих основных положениях связана с концепцией корпоративного государства, которая предполагала в государственной власти, стоящей над классами и классовыми партиями, решение социальных и классовых конфликтов и которая господствовала тогда в Италии, а позднее — в Австрии при Дольфусе и в Португалии при Салазаре. Эта концепция усматривала в надклассовом положении профессиональных корпораций ответ на проблему борьбы национализма с рабочим движением.

Для Жаботинского вопрос обязательного арбитража был лишь деталью реорганизации нации. В той же статье, где высказана изложенная идея, он предлагает реорганизовать политическое представительство еврейского населения Эрец-Исраэль по кооперативному принципу. Арбитраж заменит профессиональный союз, а корпоративное представительство займет место представительства парламентско-партийного.

Правда, он не предлагает упразднить палату представителей еврейского населения Палестины, но наряду с ним — в качестве верхней палаты — следует избрать «парламент профессий». Каждый будет избирать своих представителей в зависимости от своей профессии, в соответствии с принципом корпоративно-органического государства: «Если мы желаем придать системе арбитража подлинный и как можно больший престиж, следует воплотить эту систему во всей внутренней структуре населения, превратить ее в основу и краеугольный камень еврейской организации в Эрец-Исраэль.

Таков ход мыслей, приведший некоторых из нас к плану «парламента профессий»… И вот его содержание: прежде всего следует воплотить, в масштабах всего (еврейского) населения, принцип профессиональных объединений — организаций, где будут объединены все участники одной из характерных отраслей еврейской экономической деятельности в промышленности, торговле, сельском хозяйстве, банковском и финансовом деле, свободных профессиях, из числа служащих и т. д.

Отрасли, где существует явное разделение на три фактора: работодатели, служащие, наемные рабочие, получают соответствующее представительство. После того как подобная организация станет действительностью, каждое объединение само изберет своих представителей в нечто вроде нового национального комитета — это и есть «парламент профессий». Его функция, во-первых — наблюдать за экономической жизнью, за проблемами сельского хозяйства, торговли, промышленности, кредита, займов, исков к правительству по делам налогов, торговых соглашений или таможенных тарифов; во-вторых — и это главное — «парламент профессий» создает весь режим арбитража сверху донизу, роль которого — приводить в порядок все отношения между различными экономическими группами».

Итак, альтернативой сложившейся в то время гегемонии рабочего движения среди населения является, согласно Жаботинскому, не либеральная экономика, а этатистски-корпоративное устройство в духе, принятом в 20-е и 30-е годы.

Вывод, следующий из этого корпоративного воззрения в условиях действительности Эрец-Исраэль, — это реорганизация национальных фондов. Жаботинский был одним из первых, кто понял, что национальные фонды перекачивают капитал, источником которого служит еврейская буржуазия диаспоры, в общественные поселенческие предприятия страны, и таким образом укрепляется положение рабочего движения среди населения. Он стремился воспрепятствовать развитию этого процесса, и в рамках предложений, выдвигаемых в статье от 1927 года под названием «О сионистском нэпе (Статья первая)» потребовал упразднения национализации земли, так, чтобы земли Еврейского национального фонда (Керен-Каемет ле-Исраэль) могли продаваться отдельным лицам: «Я убежден, что прежде всего следует отменить тот пункт устава Керен-Каемет, согласно которому его земли — национальная собственность и их нельзя продавать».

В своем классовом анализе Жаботинский также полагает, что не следует ставить на первое место сельскохозяйственное поселение или кооперативные усилия, и в статье «Лавочник» (1927) он выражает свою концепцию, гласящую, что в общественной структуре еврейского народа в основном не требуется перемен и не стоит пренебрегать традиционными еврейскими занятиями и заработками в диаспоре.

Таким образом вырисовывается систематическая и последовательная картина. Тактическая борьба Жаботинского в 30-е годы за цели сионизма, немедленное создание государства и государственных вооруженных сил сочеталась с ясной концепцией в отношении облика нации, государства и общественного строя, который будет господствовать в этом государстве, когда оно возникнет. Интересно отметить, как мы уже видели выше, что часть этих воззрений Жаботинского по вопросам государства и нации сложилась на протяжении десятилетий еще до начала его борьбы внутри сионистского движения, в сущности, еще в начале его студенческих лет в Италии, и выражала дух периода между двумя мировыми войнами с его национальными движениями в Европе — дух, который, таким образом, не миновал и сионизм. С этой точки зрения взгляды представителей Второй и Третьей алии были гораздо более «провинциальными», будучи оторванными — ввиду их происхождения из местечек Восточной Европы и раннего переезда в Эрец-Исраэль — от тех настроений в Европе, в которые Жаботинский проник столь глубоко. Среди всей гаммы взглядов и мнений еврейского национализма в мышлении Жаботинского имеются все составные части интегрального национализма, включая сосредоточенность на проблеме расы. Внесение эстетических переживаний в политику, также характерное для интегрального национализма на романтической почве, выражено Жаботинским в поэтической форме в эссе под названием «Введение в теорию хозяйства» (1938), где, казалось бы, меньше всего можно было ожидать выражения этой концепции.

В данном эссе Жаботинский стремится предложить альтернативу материалистическому анализу истории.

Поскольку в юности Жаботинский находился под влиянием социализма, принципиальная борьба с социалистической концепцией занимает центральное место в его мировоззрении, как у ряда других мыслителей, начавших с социализма. Как утверждает Жаботинский в этой статье, материализм заблуждается, приписывая истории единственный движущий фактор — потребности, нехватку чего-либо. Есть иной фактор, который Жаботинский называет поочередно фактором «игры», или «развлечения», или же фактором «излишества». Разница ясна: «Фактор нехватки является защитным; фактор развлечения — атакующим, агрессивным, стремящимся расширить переживания, точнее — расширить господство». Далее Жаботинский утверждает: «Всякое развлечение — в научном ли смысле, как у нас, или в обычном бытовом — это стремление к власти, к «царству». Проанализируйте любое удовлетворение человеческой воли: оно всегда выражается в «господстве».

Это… инстинкт или импульс царствования»[4]*.

Это стремление к могуществу Жаботинский обнаруживает в той же статье и в основе деятельности всех великих личностей в истории.

В связи с центральным положением национального существования в теоретической концепции Жабо- тинского особенно интересен его подход к позиции сионизма в арабском вопросе. И повторяем, нас интересуют не тактические позиции, а принципиальный вопрос, и здесь перед Жаботинским неизбежно встает весьма сложная проблема.

С одной стороны, можно было бы полагать, что такой человек, как Жаботинский, видевший в национализме, в национальных особенностях, в национальном стремлении отделиться от других и в национальной гордости средоточие государственного и исторического развития, будет внимателен и к устремлениям арабско-палестинского национализма. Тот, кто не чуждался украинского национализма с его антисемитскими проявлениями, как мы видели выше, кого занимали, в интеллектуальном плане, сербы, хорваты и албанцы с их национальными правами, кто считал, что эстонские хоры свидетельствуют о силе национального чувства, бурлящего в эстонском народе, — от такого человека можно было ожидать, что, придя к анализу ближневосточной действительности, он попытается найти место и для арабского национализма — в Палестине и в соседних странах — в общей картине своего мировоззрения.

Но этого не произошло. Того, кто захочет найти у Жаботинского попытку решить этот вопрос, ждет разочарование. Принципиальное решение не было здесь легким ни для кого из сионистских мыслителей, но, возможно, его можно было ждать именно от такого мыслителя, как Жаботинский, в философии которого национализм, как явление универсальное, занимал столь центральное место. Однако арабский национализм обсуждается в его сочинениях нечасто и мимоходом, и прав будет тот, кто и в этом ограниченном материале обнаружит немалую долю пренебрежения к арабам.

Правда, Жаботинский со своей нравственной убежденностью стоял за то, чтобы в будущем еврейском государстве, где арабы составят меньшинство, они получили все гражданские права как индивидуумы. Но через всю литературную и политическую деятельность Жаботинского непрерывной нитью проходит факт: он будто не замечает арабов как серьезный политический, социальный или культурный фактор.

И вновь кажется, что к этому приводят не тактические соображения или попытка уклониться от вопроса, на который, возможно, трудно найти ответ, а нечто более глубокое: в основе этой позиции лежит концепция Жаботинского относительно превосходства европейской культуры; поэтому и сионизм он рассматривает как выражение этой культурной мощи Европы. В своих сочинениях он решительно отвергает идеализацию Востока или арабского мира, а в статье «Мода на арабески» (1927) полемизирует с теми из участников сионистского движения, кто стремится видеть в возвращении к Сиону также возврат еврейского народа к истокам — на Восток. Еврейский народ, утверждает Жаботинский, — это народ европейский, его культура пустила корни в Европе, европейская культура и сама основана на элементах, куда народ Израилев внес вклад из лучшего своего наследия, и там, на Западе, а не на Востоке место Израиля как народа. Согласно Жаботинскому, это относится и к сефардской общине: «Наше происхождение из Азии, понятно, не доказательство. Вся Центральная Европа переполнена расами, также пришедшими из Азии — и значительно позже нас.

Все ашкеназские евреи и, пожалуй, половина сефардских живут в Бвропе уже почти две тысячи лет. Время достаточное, чтобы духовно укорениться.

Еще важнее другая сторона вопроса: мы не только жили в Европе в течение многих столетий, мы не только учились у Европы: мы, евреи, — один из тех народов, что создали европейскую культуру, и один из важнейших среди них…

Духовная атмосфера в Европе — наша, у нас есть на нее такое же право, как у немцев, англичан, итальянцев и французов: право «авторское». А в Эрец-Исраэль это наше творчество продолжится… Хорошо сказал Нордау: мы идем в Палестину, чтобы раздвинуть нравственные пределы Европы до реки Евфрат»[5].

В том же году (1927) Жаботинский пишет длинную статью под названием «Торговцы духом», где пытается доказать, что арабская средневековая культура была, в сущности, не арабской, и даже не мусульманской, и что большинство прославленных имен в области мысли в арабском мире средних веков принадлежит сирийцам, евреям, персам и т. д. — а не собственно арабам. Понятно, главный вопрос здесь — не историческая верность такого определения, которое само является 384 историческим и обусловлено временем; интересно, что тот же мыслитель, который, обсуждая украинский национализм, тщательно подчеркивает элемент отличия украинцев от великороссов, при обсуждении культуры арабской поступает наоборот[6].

Тот же вопрос находит художественное выражение в рассказе «Жиденок», появившемся в сборнике на русском языке, выпущенном Жаботинским в 1930 году.

Жаботинский и сам сознает, что рассказ можно назвать «явно шовинистическим». Основное в нем — подробное повествование о еврейском подростке в одном из поселений Эрец-Исраэль, доказывающем, насколько лучше знает он арабскую культуру и географию Ближнего Востока, чем все ученики деревенской арабской школы, которая известна как «удивительная школа: шесть классов, географические карты и учитель из воспитанников Каирского университета Аль- Азгар». Рассказ, можно сказать, тривиальный, но урок, который Жаботинский желает из него извлечь, ясен, тем более что еврейский подросток в рассказе резюмирует цели этого воспитания в весьма простой форме: «Ученики должны усвоить две отрасли знания: говорить по-древнееврейски и бить по морде».

Такую оценку дает Жаботинский не только арабам, но и исламу в целом. В статье «Ислам» (1924) Жаботинский указывает на ряд случаев, когда кучке европейских солдат удавалось разбить значительно превосходящие по численности арабские или мусульманские силы. Победа итальянцев над сену ситами в 1911 году в Триполи, победа французского экспедиционного корпуса над фейсалом в Дамаске в 1920 году — все это служит Жаботинскому решающим доказательством существенного превосходства Запада.

«Пишу это не затем, чтобы унизить или высмеять арабов; в воинской доблести их я не сомневаюсь… В наше время война — дело научное и финансовое, отсталым народам она не под силу».

Эта отсталость не является только делом времени, согласно Жаботинскому, в том, что касается мусульманского мира. «Его реальная сила в будущем будет еще меньше, чем до сих пор», — говорит он, возражая, в частности, тем, кто полагал, что в своей ближневосточной политике Британия вынуждена считаться с арабским и мусульманским фактором. Мусульманский мир не представляет собой — и не будет представлять — политической силы, как говорит Жа- ботинский в той же статье: «Исповедуют ислам 220 миллионов человек или еще больше; но «ислама» как цельного фактора в международных отношениях не существует… точно так же можно и теперь, как можно было и сто лет назад, довести конфликт с любым мусульманским народом до какого угодно конца, не рискуя никакими осложнениями панисламистского характера… В качестве политического кулака… ислам не существует».

Если эта концепция определяет позицию Жаботинского в оценке арабского национализма, то ясно, что его выводы относительно требований «палестинских» арабов однозначны. Выступая в 1937 году свидетелем перед Британской королевской комиссией по делам Палестины (Комиссия Пиля), Жаботинский требует создания еврейского государства на всей территории Эрец-Исраэль в соответствии с основными принципами ревизионистского движения и продолжает: «Мы единогласно утверждаем, что экономическое положение арабов в стране в период еврейского поселения, и благодаря еврейскому поселению, является предметом зависти соседних арабских стран в такой мере, что арабы из этих стран проявляют явную тенденцию переселения в Палестину. И я уже показал вам, что, по нашему мнению, нет надобности в вытеснении арабов. Наоборот, мы имеем в виду, что Палестина по обе стороны Иордана вместит как арабов и их потомков, так и многие миллионы евреев. Я не отрицаю, что в ходе этого процесса арабы неминуемо превратятся в меньшинство в Палестине. Однако я отрицаю, что это причинит им страдания. Это не является страданием ни для одной расы или нации, если уже теперь у нее имеется столько национальных государств и многие национальные государства еще добавятся к ним в будущем. Одна часть, одна ветвь этой расы, причем отнюдь не самая значительная, присоединится к государству, принадлежащему другим, чтобы жить в нем… Это дело совершенно нормальное, и никакого «страдания» в этом нет».

Обратите внимание: Жаботинский не утверждает, что по сравнению с претензиями евреев на Эрец-Исраэль арабские претензии менее основательны или что по сравнению с возможностью, что евреи останутся в меньшинстве, положение, при котором часть арабской нации будет меньшинством в еврейском государстве, явится меньшей бедой и повлечет меньшие тяготы.

Для него превращение арабов в Палестине в меньшинство вообще не причинит им никаких неприятностей. Личные права, разумеется, будут им предоставлены — но в национальном плане у них нет никаких претензий. Здесь право не противостоит праву и 13* 387 претензии — претензиям, как виделось это Вейцману и его единомышленникам. С точки зрения Жаботинс- кого, все, что говорилось некогда о евреях в диаспоре, можно сказать и об арабах в Палестине: арабам этой страны как индивидуумам — все, но как коллективу — ничего.

Здесь мы подходим к вопросу, составившему основной и особый вклад Жаботинского в политику сионизма: бескомпромиссное требование немедленного создания еврейского государства и безотлагательного формирования еврейских вооруженных сил — особенно ввиду приближающейся Катастрофы европейского еврейства.

Никто в сионистском движении не выдвигал этого требования в более радикальной форме, чем Жаботинский. Если Вейцман и рабочее движение видели в требовании создания еврейского государства нечто, что можно выдвигать или откладывать в соответствии с тактическими соображениями, сосредоточившись тем временем на создании поселенческо-экономической базы в стране, которая позволит выдвинуть это требование реалистическим образом в подходящее время, воплощая планы сионизма постепенно, этап за этапом, то Жаботинский явился наиболее крайним и радикальным революционером в сионистском движении. Для него еврейское государство — это возвышенная цель, не терпящая никаких компромиссов или изменений тактики; цель абсолютная и неделимая; ее нельзя разменять на мелкую монету политического торга. Несомненно также, что Жаботинский, живший в Европе, ощущал более чем другие сионистские лидеры, жившие в Эрец-Исраэль (или еще в Англии, как Вейцман), угрозу приближающейся Катастрофы: его призыв к алие во имя спасения алии, стоящей выше по- 388 литических, социальных и экономических соображений, был самой искренней мольбой о помощи, обращенной к еврейскому народу в 30-е годы.

Однако именно здесь Жаботинский вступает во внутреннее противоречие с принципами собственного национального учения. Он выдвигал требования во имя силы и мощи — а в конечном итоге говорил с позиции слабости, словно моля о спасении жизни своей беспомощной нации. Это было не его личной слабостью, а страшной слабостью еврейского народа в 30-е годы, и трагедия Жаботинского была трагедией всего народа. Но именно потому, что это был Жаботинский, отождествлявший национализм с возможностью демонстрации силы, его бессилие продемонстрировать эту силу в 30-е годы явилось трагедией, во много раз более страшной для него и его дела.

Это острее всего выражается в свидетельстве Жаг ботинского перед Комиссией Пиля в 1937 году, где он требует создания еврейского государства, учитывая два обстоятельства: страшные бедствия евреев и общность интересов с Англией.

В сочетании этих двух доводов нельзя не усмотреть принципиальное, да и практическое противоречие. Однако оно характерно для всей политической деятельности Жаботинского. Его требование создать Еврейский легион и еврейские вооруженные силы основано на его убежденности в том, что еврейское государство возникнет только с помощью военной силы («Все понимают, что изо всех условий политического возрождения умение стрелять, — к сожалению, условие наиболее важное», — говорит Жаботинский в статье «В печке…» (1933). Но с другой стороны, еврейской силы не существует, и Жаботинский не в состоянии создать ее иначе как под покровительством, с разрешения и при поддержке Британии. Тренировочные лагеря Бетара можно создать где угодно — в Польше Пилсудского и в Италии Муссолини, — но как далеко это от великолепия легионов Гарибальди! И еще одно. Обеспечить защиту еврейского ишува в Эрец-Исраэль можно было и без британской поддержки: военизированные сельскохозяйственные поселения, из которых черпал свои силы Пал мах, можно было создать у англичан под носом — этим путем и шло официальное руководство еврейского ишува во главе с рабочим движением. Но требование Жаботин- ского об открытом создании еврейских вооруженных сил — требование, согласно всеобщему мнению, идущее еще дальше в национальном плане и в гораздо более ясной форме выражающее национальную гордость, — это требование, как это ни парадоксально, было осуществлено только с согласия и при поддержке британских властей.

Из этого исходил Жаботинский в своем отношении к британским властям. Несмотря на постоянные столкновения с этими властями в недолгий период его проживания в стране в начале 20-х годов и политику ревизионистского движения, радикальную в ее требованиях к англичанам, Жаботинский всегда подчеркивал основной принцип: широкое и всеобъемлющее сотрудничество с англичанами в стране и на Ближнем Востоке в целом. Сионизм — это островок Европы на Ближнем Востоке — поэтому Еврейский легион, составленный из добровольцев из Европы, сможет наилучшим образом защитить интересы Британской империи. По мнению Жаботинского, британские интересы на Ближнем Востоке полностью совпадают с целями сионизма, однако неверно считать, что под- 390 держка Англией сионизма может привести к ослаблению британского влияния в арабском мире: у англичан и у других стран Запада есть лишь один союзник на Ближнем Востоке — сионизм. В статье «Чего хотят сионисты-ревизионисты» (1928) Жаботинский утверждает: «Неверно, будто Англия оказывает нам милость, не извлекая из этого никакой пользы. С нашей помощью Англия выиграла очень многое и многое получит в будущем. Из всех стран, где европейские державы проводят колонизацию, есть ныне лишь одна страна, развивающаяся в беспримерно быстром темпе… и эта страна — Эрец-Исраэль. Ряд мощных держав на западе и востоке Европы открыто завидует «сотрудничеству» Англии с сионистами. Английское общественное мнение, как и английское правительство, хорошо это понимает, несмотря на попытки дипломатов закрыть глаза на эту истину или наших ненавистников — отрицать ее. Более того.

На Средиземном море — этом коридоре Англии, ведущем на Восток, — на его восточных и южных берегах, где нависла опасность антиевропейских тенденций, евреи строят единственную точку опоры, которая с моральной точки зрения принадлежит Европе и всегда будет принадлежать ей».

Итак, не прагматическое совпадение интересов, а глубокую и существенную связь усматривает Жаботинский между сионизмом и Британской империей.

Жаботинскому, правда, известно, что британское правительство и значительная часть английской общественности думают иначе, — но, по его мнению, они заблуждаются. С помощью должных разъяснений, «политической атаки», которая воспользуется верными средствами, можно будет объяснить англичанам, каковы их подлинные интересы. Он продолжает: «Мы глубоко верим, что любое справедливое требование, если защищать его разумно, энергично и с должной смелостью, найдет внимательных слушателей среди британского народа».

Попытку этой широкой политической разъяснительной кампании Жаботинский сделал в своем упомянутом свидетельстве перед Комиссией Пиля, где он говорит: «Мы решительно отрицаем, что это (создание еврейского государства в Эрец-Исраэль по обоим берегам Иордана) может осложнить отношения Британии с мусульманским миром. Я решительно отрицаю, что это связано с материальным конфликтом с соседними странами…

Если решение будет твердым и будет ясно передано как евреям, так и арабам, все будет исполнено легко и нормально, как и любое колонизационное мероприятие подобного масштаба».

Первый этап передачи власти в стране в руки евреев Жаботинский видит в воссоздании Еврейского батальона и возложении на него охраны безопасности и порядка в Эрец-Исраэль. Оправдание передачи охраны безопасности в руки евреев Жаботинский усматривает в исторической параллели: правах и полномочиях, данных британскими колониальными властями в Кении белым поселенцам ввиду опасности, угрожавшей им со стороны местного негритянского населения: «Мы сказали (правительству): «Помните, что у нас есть жены и дети; дайте нам законное подтверждение права на самооборону, как вы сделали в Кении». В Кении каждый европеец был обязан, до недавнего времени, проходить тренировку в оборонительных отрядах колонистов.

Почему же евреи в Палестине должны тренироваться с целью самообороны в подполье, будто нарушая закон?..

Евреям никогда не дают возможности готовиться к святому долгу самообороны, как сделал бы любой англичанин».

Аналогия, проводимая Жаботинским между еврейскими поселенцами в Эрец-Исраэль и белыми колонистами в Кении, действительно соответствует общему мировоззрению Жаботинского, отождествлявшего, как мы видели выше, сионизм с колонизационной и культурной экспансией Британской империи даже в 30-е годы. С точки зрения Великобритании, трудно было ожидать, что подобные разъяснения покажутся приемлемыми. Каково бы ни было мнение лучших друзей сионизма, параллель между английскими поселенцами-колонистами в Кении и еврейскими иммигрантами и беженцами в Эрец-Исраэль вряд ли могла быть одобрена Британией.

Здесь-то в конечном итоге и крылась трагедия Жаботинского. Никто лучше него — особенно в его свидетельстве перед Комиссией Пиля — не представлял себе крайне бедственного положения евреев в 30-е годы.

Говоря членам комиссии: «Что же вы нам посоветуете? Где же выход? » — он выдвигал высоконравственное требование. Но, согласно мировоззрению Жаботинского, в системе международных отношений господствует не нравственность, а сила, и поэтому данное требование было обречено — исходя из взглядов самого же Жаботинского — на неудачу. Если ты с позиции силы требуешь создания государства или военного потенциала, где же здесь логика? Ведь если ты обладаешь силой, ты просто берешь себе то, что считаешь своим. Но если ты слаб и гоним, каким был еврейский народ в 30-е годы, как можешь ты говорить с позиции силы, пока не попытаешься прежде всего, хотя бы в малой мере, создать базу для этой мощи в самой Палестине? Поэтому Жаботинский был оттеснен на оборонительные позиции, когда пытался выйти из этого трудного положения путем политической разъяснительной кампании — внутренней и внешней — относительно абсолютного тождества интересов сионистского движения и Великобритании, почти полностью игнорируя арабский фактор. Как мы увидим ниже, Бен- Гурион и его единомышленники, несмотря на свои социалистические взгляды, также полагали, что с англичанами следует сотрудничать, а не отвергать их с презрением; но это сотрудничество ограничено, поскольку британские и сионистские интересы в основе своей не тождественны.

Жаботинский же до последнего дня жизни был убежден в существенной общности интересов Великобритании и сионизма и поэтому возражал сторонникам более радикальных тенденций (например, в руководстве Бетар в Польше), которые требовали восстания против англичан. Трагизм ситуации заключался в том, что англичане держались противоположного мнения: что сила и их собственные интересы склоняются в пользу арабской стороны. Жаботинский умер в 1940 году, когда это непримиримое противоречие между сознанием слабости еврейского народа и призывом к силе, которую можно было создать только в сотрудничестве с британскими властями и по милости последних, превратило его в последние дни жизни в трагическую фигуру в сионизме и в самом ревизионистском движении. Когда Эцел (Иргун цваи леумми — Национальная военная организация) под руководством Менахема Бегина провозгласил начало открытой борьбы против британских властей в конце Второй мировой войны — под влиянием Катастрофы европейского еврейства, «Белой книги» 1939 года и недружелюбной политики мандатного правительства, — это было сделано, правда, во имя учения Жаботинского. Но со многих точек зрения не могло быть более неопровержимого свидетельства крушения теоретических и стратегических положений учения Жаботинского, всегда поднимавшего на щит поддержку интересов Британской империи, а вовсе не тот факт, что именно ближайшие его ученики стремились добиться независимости Израиля путем борьбы против британской власти, а не сотрудничества с ней.

Приложение

В. Жаботинский. ВЫСТУПЛЕНИЕ ПЕРЕД КОРОЛЕВСКОЙ КОМИССИЕЙ ПО ПАЛЕСТИНЕ

(1937)[7]

Палата лордов, Лондон 11 февраля 1937 года Подход к сионизму, который я имею честь представлять здесь, основан на том, что я назвал бы гуманным аспектом. Этим я не хочу сказать, что мы не почитаем других, чисто духовных аспектов еврейского национализма, таких, как стремление к самовыражению, возрождению еврейской культуры или созданию некоего «образцового общества, которым еврейский народ мог бы гордиться». Все это, разумеется, крайне важно, но по сравнению с нашими насущными потребностями и нашим нынешним реальным положением в мире, все это представляется скорее роскошью. Ваша комиссия уже заслушала доклады о положении еврейства в мире, особенно в Восточной Европе, и я не намерен повторять здесь никаких подробностей, но с вашего позволения процитирую только недавний номер «Нью- Йорк тайме», где положение евреев Восточной Европы очерчено как «бедствие исторического масштаба». Хотел бы только прибавить, что было бы очень наивно — и хотя многие евреи совершают такую ошибку, я не согласен с ними, — было бы очень наивно объяснять это бедственное положение, эту непрекращающуюся цепь несчастий одной только виной людей (будь то толпа или масса) или виной правительств. Причина здесь куда глубже. Боюсь, то, что я намереваюсь сказать, не найдет поддержки у моих единоверцев; я сожалею об этом, но правда остается правдой. Нам грозит настоящая катастрофа, нечто вроде социального землетрясения.

Три поколения еврейских мыслителей и сионистов, среди которых было немало великих умов, — я не стану утомлять вас цитатами — три поколения людей, размышлявших над положением евреев, пришли к выводу, что причиной наших страданий является самый факт существования диаспоры, тот основополагающий факт, что мы повсюду составляем меньшинство. Мы страдаем не от антисемитизма людей, но прежде всего от антисемитизма самих обстоятельств, от ксенофобии, присущей социальному организму или организму экономическому. Само собой, бывают приливы и отливы, но случаются моменты, целые периоды в истории, когда эта «ксенофобия самой жизни» принимает масштабы, перед которыми не может устоять ни один народ, и именно это грозит нам теперь.

Не хотел бы, чтобы меня поняли так, будто, на мой взгляд, все имеющие к этому отношение правительства сделали все, что надлежало бы им сделать; я последний человек, кто мог бы такое сказать. По моему мнению, многие правительства, западные и восточные, должны были сделать для защиты евреев гораздо больше, чем они делают; но и наилучшие из правительств, быть может, сумели бы лишь до известной степени смягчить нависшую над нами беду, однако по сути своей она остается все тем же катаклизмом.

Хочу упомянуть здесь, что одно из правительств (правительство Польши) попыталось недавно довести до сведения Лиги Наций и всего человечества, что их долг — обеспечить евреям территорию, где они могли бы построить собственное общество, в дела которого никто бы не вмешивался. Думаю, что искренность польского правительства, а также и любых других правительств, которые, как я надеюсь, последуют за ним, не подлежит сомнению; напротив, ее следует признать и встретить с должной благодарностью.

Быть может, самый большой пробел во всем, что вы услышите от меня, во всем, что комиссия уже успела заслушать, есть невозможность добраться до корня проблемы, обрисовать вам действительную картину еврейского ада — чувствую, что и я не смогу сделать этого. Я все же надеюсь, что настанет день, когда кому-то из представителей еврейства будет позволено выступить перед одной из палат британского парламента, рассказать о том, каков этот ад в действительности, и задать английскому народу вопрос: «Что вы нам посоветуете? Где выход? Если же вы не хотите ответить, встаньте и пред лицом Господа заявите, что выхода нет и евреи должны быть погребены в земле».

Но к сожалению, я этого сделать не могу и потому просто буду исходить из предположения, что члены Королевской комиссии достаточно знакомы со всем происходящим.

Хотелось бы, чтобы вы осознали следующее: явление, именуемое сионизмом, может включать в себя самые разнообразные мечты — «образцовое общество», ивритоязычную культуру, быть может, даже иной вариант Библии, но вся эта тяга к чудным игрушкам из бархата и серебра — ничто в сравнении с тем ощутимым фактом, что мучения и нужда, от века тяготевшие над еврейством, на наших глазах делаются совершенно невыносимыми.

Мы действуем не по своему выбору. Мы не можем пойти ни на какие «уступки». Всякий раз, когда я слышу, как сионистов, чаще всего мою партию, обвиняют в том, что мы просим слишком многого, — господа, я совершенно не могу этого понять. Да, мы действительно хотим государство; всякая нация на земле, всякая нормальная нация, начиная с самой малочисленной и незаметной, не претендующей ни на какие заслуги, ни на какую роль в развитии человечества, каждая из них имеет собственное государство. Это нормальное для народа положение. Когда же мы, самый анормальный из народов и потому самый несчастный, просим предоставить на те же условия, которыми пользуются албанцы, не говоря уж о французах и англичанах, тогда нам отвечают, что мы просим слишком многого. Я понял бы, если бы нам ответили: «Невозможно», — но когда ответ гласит: «Это слишком много», — этого я понять не могу.

Я хотел бы напомнить вам (простите, что привожу пример, всем вам известный) о смятении, произошедшем в достославном заведении, когда Оливер Твист попросил «еще». Он произнес «еще» потому, что не знал, как выразиться; хотел же Оливер сказать вот что: «Дайте мне нормальную порцию, необходимую мальчику моего возраста, чтобы он смог жить». Уверяю вас, сегодня перед вами в образе еврейского народа с его требованиями стоит тот же Оливер Твист, и он, к сожалению, не может идти на уступки. Каковы могут быть эти уступки? Нам необходимо спасать миллионы, многие миллионы. Не знаю, идет ли речь о переселении одной трети еврейского племени, половины его или четверти — этого я не знаю, но речь идет о миллионах.

Конечно, выход состоит в том, чтобы эвакуировать евреев из тех частей диаспоры, которые пришли в негодность, которые не оставляют никаких надежд на возможность выживания, а затем сосредоточить всех беженцев в каком-то месте, которое не будет диаспорой, где не будет повторяться положение, когда евреи являются непоглощаемым меньшинством в чуждом социальном, экономическом или политическом организме. Естественно, если разрешить такой 398 процесс эвакуации, а разрешить его необходимо, то очень скоро настанет момент, когда евреи станут в Палестине большинством.

Сделаю вам «ужасное» признание. Наше требование еврейского большинства в Палестине не есть наше максимальное требование, но лишь минимальное; это лишь неизбежная стадия — если нам только позволят спасать наш народ.

Момент, когда евреи сделаются большинством в этой стране, не будет еще точкой насыщения — потому что сегодня, если в Палестине окажется один миллион евреев, там уже будет еврейское большинство, но на востоке Европы наверняка есть три или четыре миллиона евреев, которые буквально стучатся в двери, прося разрешения на въезд, то есть на спасение.

Я глубоко сочувствую арабским требованиям постольку, поскольку требования арабов не переходят границ. Члены этой комиссии уже имели возможность составить мнение относительно того, сталкиваются ли палестинские арабы с какими-либо личными трудностями в результате еврейской колонизации. Мы все единогласны в том, что экономическое положение палестинских арабов при еврейской колонизации и благодаря еврейской колонизации стало предметом зависти во всех окружающих арабских странах, так что у арабов этих стран проявляется отчетливая тенденция иммигрировать в Палестину. Я уже объяснял вам, что в наших планах нет и помину о выселении арабов. Наоборот, идея состоит в том, чтобы в Палестине, по обоим берегам Иордана, продолжали жить арабы, их потомство и многие миллионы евреев. Я не отрицаю, что в ходе такого процесса палестинские арабы непременно станут в Палестине меньшинством. Отрицаю я совсем иное, а именно, что это принесет им лишения. Это нельзя назвать лишениями для любого племени, любого народа, который располагает столь многими национальными государствами теперь и может иметь их еще больше в будущем. Одной части, одной ветви этого племени, к тому же небольшой, придется жить в государстве, принадлежащем другим, — но ведь так обстоит дело со всеми могущественнейшими нациями мира. Мне вряд ли удастся подыскать какую-нибудь великую нацию, обладающую собственным государством, сильным и могучим, у которой не было бы ветви, проживающей в чужом государстве. Это только нормально и с этим не связаны никакие «лишения».

Поэтому, когда мы слышим об арабских требованиях, противостоящих требованиям еврейским, я вполне понимаю, что любое меньшинство предпочло бы быть большинством, и вполне понятно, что палестинские арабы предпочли бы, чтобы Палестина стала арабским государством номер 4, номер 5 или номер 6, — это я вполне понимаю, но сопоставлять арабские требования с еврейскими требованиями, где речь идет о спасении жизни, — все равно что сопоставлять требования человека со здоровым аппетитом с требованиями голодающего. Ни один суд не имел дотоле счастливой возможности разбирать дело, где вся справедливость была бы на одной стороне, а у другой стороны вовсе не было бы резонов. Как обычно случается в людских делах, всякому суду, в том числе и этому, приходится при разборе дела признать, что у обеих сторон имеются справедливые доводы и что, дабы восторжествовала справедливость, следует учесть то, что должно составлять главное оправдание всех человеческих притязаний, личных или массовых, — решающее и страшное равновесие Нужды. Думаю, это ясно.

Теперь я хочу указать, что это условие прекрасно сознавали и вполне принимали в расчет законодатели, ответственные за акт, известный под именем Декларации Бальфура, а впоследствии и за мандат. Первостепенным вопросом для них была еврейская нужда. Я имел честь участвовать в наших политических переговорах с Францией, Италией и Англией с 1915 по 1917 год. Я был также связан с другими лицами, проводившими эти переговоры. Могу заверить вас, что главный аргумент, упоминавшийся в каждой беседе с итальянскими министрами, с мсье Делькассе во Франции, а также с лордом Ньютоном, лордом Бальфуром, мистером Ллойд Джорджем и со всеми остальными английскими деятелями, был аргумент о страшной нужде евреев, особенно обострившейся в тот момент. Англия, Франция и Италия, три либеральные страны, оказались союзницами царской России. Господа, мне нет необходимости описывать людям вашего поколения, что это значило для каждого англичанина, будь он либералом или консерватором, когда он читал в газетах, особенно в 1915 и 1916 годах, точные известия о судьбе евреев на российском участке театра военных действий. Об этом тогда говорили повсюду, повсюду было живейшее чувство, что необходимо что-то предпринять для облегчения страшных этих бедствий, что сами эти бедствия — лишь острейшее выражение глубоко засевшей хронической болезни. И я утверждаю, что дух, породивший Декларацию Бальфура, был именно таков, это было признание того, что необходимо что-то сделать для спасения народа, находящегося в подобном положении.

Милорд и джентльмены, здесь мы подходим к началу очень печальной главы. Я постараюсь, по мере сил, изложить ее вам как можно сдержаннее. Вы, несомненно, проявите терпение, а может быть, и более, нежели терпение, к человеку, которому приходится рассказывать вам о величайшем разочаровании. До приезда в Англию я всегда думал, что если цивилизованная страна, цивилизованное правительство принимают на себя международное обязательство при таких условиях, имеющее такие последствия, касающееся народа, который так долго страдал и так долго надеялся, народа, чьи надежды как-никак священны для любого англичанина, — я ожидал, что правительство соберется и подготовит проект, план того, «как это сделать».

При любом толковании обещания о «Национальном очаге» должен быть план того, как его построить; каковы должны быть последствия решения о «создании в стране таких административных, экономических и политических условий, которые облегчили бы возникновение» еврейского Национального очага, как бы вы его ни понимали.

Таково было первое условие — План, а второе условие состояло в том, чтобы всем стало ясно: таково обязательство, взятое на себя властями, и «именно так они намерены поступать». Такой проект, такое планирование должно было начаться с геологического обследования обоих берегов Иордана, с тем чтоб установить, какие части территории действительно поддаются восстановлению, обработке. Далее, план мелиорации и восстановления этих земель; проект займа, который должен был быть объявлен и который должны были предоставить евреи, для оплаты работ по мелиорации и подготовке этих земель, а также для создания земельного резерва на обоих берегах Иордана, из которого можно будет выделять наделы как для еврейских, так и для арабских поселенцев. Далее, план промышленного развития, рассчитанного на то, чтобы обеспечить средствами к существованию массовую иммиграцию; план того, какие тарифные законы и таможенные меры должно принять для охраны такого развития; проект налоговой системы, как у всякой страны, где производится колонизация, рассчитанный на поддержку новых поселенцев и иммигрантов.

Наконец, меры, гарантирующие безопасность. Нация, имеющая такой колоссальный опыт колонизации, как ваша, конечно, знает, что колонизация никогда не происходит без определенных конфликтов с местным населением, — значит, страну необходимо защищать; поскольку же евреи никогда не просили, чтобы их защищал кто-нибудь другой, План должен был учитывать требования евреев о том, чтобы им было предоставлено право самим сформировать в Палестине контингент обороны или хотя бы значительную его часть. Особое внимание следовало уделить крайне тщательному отбору должностных лиц. Для такой работы, у которой нет ни параллелей, ни прецедентов, безусловно, необходимы должностные лица, во-первых, благожелательные, а во-вторых, знающие дело. Следовало ввести некую особую проверку, связанную с новым видом службы. Вот чего все ожидали.

Мне нет нужды рассказывать вам, как горько мы были разочарованы, слыша вместо всего этого выражение «mudding through» (как-нибудь обойдется — англ.), слыша, как его произносят даже с удовольствием, точно это некая желательная и похвальная система; в более торжественных случаях понятие это именовалось «эмпиризмом», а иногда «чутьем». Не знаю, хорошо ли все это для империи, о том не мне судить. Могу только сказать, что нас очень мучило это отсутствие системы, это преднамеренное отвращение к планированию, когда речь идет о деле совершенно новом, чрезвычайно важном и ответственном. Нас это мучило ужасно. Но всякий раз, как мы жаловались, раздавался странный ответ: «На месте виднее».

Позвольте мне почтительнейше заметить, что Великобритания получила от пятидесяти государств мандат на управление Палестиной, поскольку эти пятьдесят государств верили в британский коллективный опыт и британскую совесть, в особенности же в том, что англичане умеют бдительно контролировать тех, кто ведет работу на месте. Идея государственного контроля за должностными лицами есть идея английская. У нас на континенте переняли ее от англичан. Поэтому мы держимся мнения, что мандатное правительство не может отделаться от своих обязанностей по мандату, даже избрав гения и назначив его ответственным за работу на месте. Но именно таков был почти всегда ответ, который доводилось нам слышать: «Мы назначили человека, он находится на месте, пусть он действует, а мы подождем и поглядим». Иногда давали нам другой ответ: «Вероятно, администрация управляет вполне удовлетворительно, раз и у евреев, и у арабов есть недовольство и жалобы». Мы этого никогда не могли понять. Неужели я могу считать, что исполнил свой долг, например, перед собственными детьми или по отношению к своим клиентам, если мне удалось для тех и для других сделаться несносным? Не думаю.

Мы были страшно разочарованы отсутствием системы и плана. Еще больше разочаровало нас отсутствие второго условия — ясности. Арабам ни разу не сказали, что имели в виду лорд Бальфур и все остальные британские деятели, публикуя Декларацию Бальфура. Им этого ни разу не объяснили. Здесь, милорд, я опять ограничусь лишь одним примером, служащим достаточной иллюстрацией такого отношения к истине, — напомню вам историю, которую уже рассказывали членам вашей комиссии в Палестине. Историю о том, как вместо того, чтобы сделать на монетах и на всем прочем надпись «Эрец-Исраэль», на них только отчеканили две еврейские буквы, с которых начинаются эти слова. Почему? Что это значит? Если страна должна называться Эрец- Исраэль, Земля Израиля, если таково ее признанное название, напечатайте его полностью; если же это нечто, чего нельзя разрешить, снимите его. Но «выход», найденный в данном случае, иллюстрирует всю «систему», долженствующую намекать на существование Декларации Бальфура, на то, что за нею, быть может, и стоит нечто, а, впрочем, может, в ней и нет никакого смысла. Такова была «система» с начала и до конца. Если вы пожелаете задать вопросы, я готов поддержать свой упрек множеством фактов, но мне кажется, Королевская комиссия уже собрала достаточно сведений, чтобы составить собственное суждение.

Очень важный фактор установления мандата — поддержание безопасности. Я полагаю, что у членов комиссии уже было достаточно времени, чтобы прийти к заключению относительно этого вопроса, однако же мой долг напомнить им о некоторых его аспектах. В Палестине над нами висит угроза погромов; мы напоминали об этом правительству на протяжении многих лет, но оно все урезало контингент войск в Палестине. Мы говорили: «Вспомните, у нас есть дети и жены; легализуйте нашу самооборону, как вы делаете это в Кении». В Кении до недавнего времени каждый европеец обязан был проходить подготовку для службы в поселенческих отрядах обороны. Почему евреев Палестины вынуждают готовиться к самообороне тайком, точно они совершают правонарушение? Вы знаете, каково значение слова «погром» в еврейской истории; мы знаем, что такое погромы в истории подмандатной Палестины. Евреям никогда не разрешали подготовиться к исполнению священной своей обязанности — само- 404 защиты — так, как сделал бы любой англичанин. Нам же приходилось готовиться подручными методами, при нехватке снаряжения, недостаточном обучении, по-любительски.

Я в самом деле не понимаю, как может правительство позволить и терпеть такое положение вещей после трех пережитых нами волн насилия, одна из которых, в 1929 году, была просто ужасающей… Сожалею, что так разволновался, прошу членов комиссии меня извинить и надеюсь, что они понимают причины моего возбуждения; но не думаю, что я преступил границы логики, излагая Королевской комиссии свои доводы.

Вы сокращаете войска в Палестине, делая их численность намного ниже безопасной границы, и объясняете это тем, что британский налогоплательщик не желает давать на то ни своих денег, ни своих сыновей (что вполне естественно), но ведь мы — представители всех еврейских партий — уже в течение многих лет спрашиваем вас: «Почему распустили вы Еврейский батальон? Почему бы не позволить евреями самим охранять свою безопасность? Пускай этим занимаются наши люди на наши деньги, под британским командованием, под властью английских военных законов».

Я не требую «Еврейской армии», покуда не создано еврейское государство; мы хотим восстановить Еврейский батальон, точно такой, какой существовал во время войны, чтобы он достойно нес свою службу. Почему в Англии должно создаваться впечатление, будто мы хотим, чтобы нас защищали Джонни, Томми и Бобби? Мы этого вовсе не хотим.

Раз для строительства Палестины необходимы пот и золото, дайте нам самим вложить то и другое; если защитники Палестины должны проливать кровь, пусть это будет наша кровь, а не кровь англичан. Но такое предложение всегда отвергали.

Как я уже говорил, я знаю позицию вашей комиссии, запрещающую останавливаться на истинном ходе беспорядков, и должен склониться перед этим запретом. С другой стороны — здесь я снова должен задать вопрос, адресованный не этой комиссии, а министру колоний и мандатному правительству: есть ли какой-то план, существует ли какая-то линия действия? В Женеве г-н Иден совершенно формально и многословно обещал Совету Лиги Наций, что назначена «королевская комиссия» для расследования беспорядков, что ее члены изучат факты; членов комитета по постоянным мандатам тоже убедили не задавать вопросов до тех пор, покуда некая «королевская комиссия» — я не говорю: «эта Королевская комиссия» — не разберется в реальных событиях. Данная Королевская комиссия, разумеется, имеет право не заниматься этим вопросом, и я понимаю ее мотивы, но милорд, где же тогда та Королевская комиссия, которая все-таки расследует, кто виновен в совершившемся? Заявляя, что кто-то виновен, я утверждаю, что в Палестину было позволено перевезти огромное количество боеприпасов для арабов, — и до, и в продолжение беспорядков; я утверждаю, что обязанность обследования первых жертв не была исполнена. Я утверждаю, что имелось некое обстоятельство, которое я хотел бы понять, но не понимаю: покуда в Яффе продолжалась всеобщая забастовка, в Хайфе всеобщей забастовки не было. Я хочу понять, верно ли, что существовало какое-то джентльменское соглашение на «восстание с позволения властей» в одной части Палестины, причем никакого восстания не было там, где какое-то официальное лицо попросило, чтобы восстания не было. Я хочу понять, почему г-ну Каукджи было разрешено выехать из Палестины, почему было разрешено расформировать его банды, почему после этого население не было разоружено.

Я хочу знать, почему в стране могут происходить подобные вещи и никто при этом не виноват, никто не несет ответственности.

Если уж существует знаменитая теория о представителе власти на местах, я бы хотел, чтобы представитель этот предстал перед Королевской комиссией, перед юридической комиссией, и я хочу, чтобы он ответил за свои ошибки. Иногда даже простой человек вроде меня имеет право произнести « J’accuse» (я обвиняю — фр.). Они виновны. Они 406 виновны в оплошностях, недосмотре, в неисполнении долга. Если не ошибаюсь, кто-то должен ответить перед комитетом по постоянным мандатам при Лиге Наций, предоставившим вам мандат на управление Палестиной. Кто же будет отвечать? Мне сообщили, что вместо рассмотрения нынешней Королевской комиссией отчет о событиях будет включен в общий доклад палестинских властей Лиге Наций, — то есть представлять его будет та сторона, которую мы обвиняем в случившемся. Я вношу на рассмотрение данной Королевской комиссии предложение: среди ваших рекомендаций относительно средств (поскольку в полномочия вашей комиссии входит нахождение средств урегулирования конфликта) на первом месте должно стоять установление и наказание виновных. Расследуйте также деятельность Верховного мусульманского совета или той группы лиц (как бы она официально ни называлась), которую возглавляют его преосвященство муфтий и другие господа. Правительство предоставило им своего рода дипломатическую неприкосновенность. Правительство вело с ними переговоры. Я с совершенным почтением предлагаю, чтобы какая-то независимая комиссия — независимая от министерства колоний и от представителя власти на месте — провела расследование вопроса о виновности. Я убежден, что это чья-то вина, я убежден, что виновный должен понести наказание, и я почтительнейше требую этого.

Что же касается средств урегулирования конфликта, то главное средство, по моему мнению, — План и правда. Арабов и евреев следует информировать о том, каков истинный смысл мандата. По моему разумению, существует только один способ толкования мандата. Следует также разработать подробный проект. Назовем его десятилетним планом.

На наш взгляд, он должен охватывать аграрные реформы, налогообложение, реформу таможенных сборов, реформу гражданской администрации, открытие Трансиордании для поселения евреев, а также гарантии общественной безопасности путем учреждения еврейского воинского контингента и легализации еврейской самообороны.

В то же время я считаю, что необходимы и реформы с еврейской стороны, поскольку мы тоже совершили много ошибок в нашей организационной системе. По моему мнению, все они сводятся к реформе Еврейского агентства.

Лорд Пиль спросил меня, представляем ли мы организацию, не входящую в Еврейское агентство. Да. Мы утверждаем, что Еврейское агентство de facto сегодня не представляет ни всех, ни даже большинства евреев-сионистов, и мы полагаем, что пришло время перестроить этот орган, с согласия мандатного правительства, на основе всеобщего избирательного права, ибо сегодня проблемы сионизма уже затрагивают интересы практически каждого еврея, а не только сторонников определенной политической группы.

Мы считаем, что такая реформа своевременна и могла бы положить конец многим злоупотреблениям, которых я не могу отрицать. К одному из них привлекает внимание вашей комиссии доклад Бетара — Союза имени Йосефа Трум- пельдора — о распределении сертификатов, относительно чего эта комиссия получила, к моему глубокому сожалению, неверную информацию от других еврейских представителей.

Председатель: Можете ли вы сказать, в чем именно она неверна? Что здесь самое главное? Ответ: Если вы позволите мне еще десять минут. Существует мнение, будто, когда мы просим о том, о чем прошу теперь я, то мы, дескать, пытаемся втянуть империю в громадные неприятности и трудности. Я с этим не согласен. Я искренне верю, и не один я верю в это, что если Великобритания пойдет таким путем и действительно поможет нам спасти еврейский народ, как было обещано в Декларации Бальфура, то великий этот эксперимент будет идти нормально, подобно тому, как идет любое великое мероприятие в общественной эволюции. Мы категорически отрицаем, что это вовлечет Великобританию в конфликт с мусульманским миром, мы категорически отрицаем, что это означает реальный, физический конфликт с соседними государствами, со всем этим мы не согласны. Все эти моменты были преувеличены до неузнаваемости. Это попросту неверно. Если будет принято твердое решение, если оно станет ясным как для евреев, так и для арабов, все дело пойдет так же гладко, как любое другое столь же крупное мероприятие по колонизации.

Что же касается поддержания спокойствия в стране и стремления избежать беспорядков, я уже предлагал: попытайтесь сделать то, чего вы еще не испробовали, — попробуйте восстановить Еврейский батальон как неотъемлемую часть постоянного гарнизона. Попробуйте легализовать еврейскую самооборону. Это ведь в любом случае почти неизбежно. Еврейская самооборона «практически» легализована уже сегодня; она есть и ее нет; она «не должна» существовать, но она все-таки существует; она «не должна» быть вооружена, но она вооружена… и так далее. По-моему, следует просто сделать решительный шаг в нужном направлении.

Вы, конечно, слышали о предлагавшихся компромиссах и половинчатых мерах, в том числе про кантонизацию, план паритета, про культурное сближение, про то, что евреи все равно «сдадутся» и т.п. Поверьте, что говорю искренне, и на поверку такова позиция всего нашего движения, таково искреннее убеждение каждого еврея, чей голос я пытаюсь дать вам возможность услышать: мы бы рады были, если бы компромисс был возможен, но он совершенно невозможен. Мы не можем принять кантонизации, ибо, как указывалось многими даже с вашей стороны, и вся Палестина может оказаться слишком мала для той гуманной цели, для которой она нам нужна. Угол в Палестине, «кантон» — как можем мы обещать, что удовольствуемся этим? Мы не можем. Мы никогда не сможем. Если бы мы поклялись, что будем этим удовлетворены, это была бы ложь.

В каком еще вопросе можем мы «сдаться»? На какие «уступки» может пойти Оливер Твист? Он в таком положении, что не может уступить ничего; «уступить» ему тарелку супа должны власти приюта, другого выхода тут нет.

Мы не верим ни в какой компромисс с обеих сторон. Кантонизация — мечта, а паритет — ложь. Ее никому не удастся навязать, никто в нее никогда не поверит, а пытаться снова и снова вводить ее — значит продлевать положение вещей, которое, как я показал, привело к беспорядкам 1920, 1921, 1929 и 1936 годов и снова приведет к тому же результату.

Есть только один путь компромисса. Скажите арабам правду, и тогда вы увидите, что арабы разумны, сообразительны и справедливы; арабы могут понять, что раз существуют три, четыре или пять чисто арабских государств, то Великобритания совершает справедливый поступок, преобразуя Палестину в еврейское государство. Тогда арабы изменят свое мнение, тогда появится возможность компромиссов, тогда настанет мир.

Мне очень неприятно, что я должен, завершая свое выступление, рассмотреть пессимистическую возможность: что произойдет, если Великобритания не сможет пойти навстречу желаниям евреев? Я был бы рад, если бы мог избежать упоминания о такой возможности по многим причинам, по причинам личным и национально-еврейским, но избежать этого невозможно. Мы очень часто слышим: «Что бы ни подразумевалось в Декларации Бальфура, это было обещано в 1917 году, но с тех пор английский народ честно пришел к выводу, что он этого сделать не может». Я с этим не согласен. Я утверждаю, что Англия способна это сделать. Но когда меня спрашивают, когда спрашивают любого еврея: «Разве евреи собираются припереть нас к стенке из-за нашего обещания и сказать — вы обещали фунт своего мяса, платите нам фунт мяса». Джентльмены, я отвечу вам от имени самой крайней из сионистских партий: «Нет!» Если Великобритания действительно не способна это сделать (не просто не желает, а именно не способна), мы склонимся перед ее решением, но тогда мы будем ожидать, что Великобритания поступит так, как любая мандатная держава, которая считает, что не может выполнить своих обязательств по мандату: вернет мандат…

Сэр Лорри Хэммонд: Кому? Ответ: И сделает это так, чтобы это не повредило безопасности евреев, поверивших вам и приехавших в Палестину в силу того, что в ней появились возможности сионистского будущего. Это означает установить определенный срок, покуда мандатное правительство вместе с евреями найдет альтернативное решение. Я надеюсь, что до этого никогда не дойдет. Я глубоко убежден, что в этом не будет необходимости. Я верю в Англию так же, как верил в нее двадцать лет назад, когда пошел наперекор мнению почти всех евреев и сказал: «Дайте солдат для британской армии!» — потому что я верил в Великобританию. Я и сегодня в нее верю. Но если Великобритания действительно не может выполнить условий мандата, что ж, значит, мы проиграли; тогда мы соберемся и вместе подумаем над тем, что можно сделать; но Великобритания не должна и дальше удерживать за собою мандат, делая вид, будто она его «выполнила», покуда мой народ продолжает страдать в диаспоре и остается в Палестине только меньшинством.

Нет, так поступать невозможно. Это ведь не крикет. Поэтому, джентльмены, я и утверждаю, что так поступать невозможно, по такому пути идти нельзя. Я очень благодарен членам комиссии за их доброту и внимание. Прошу прощения, что продержал вас здесь в течение полутора часов.

---

[1] Это слово итальянского происхождения, и в этой связи Жаботинский замечает в «Автобиографии»: «Должен сознаться, что выбором этого имени я обязан смешной ошибке: тогда я еще не знал как следует итальянского и думал, что оно означает «рычаг», а впоследствии убедился, что оно означает «качели».

[2] За неделю до гибели Трумпельдора и его товарищей, весной 1920 года, собрался Комитет сионистских делегатов с целью обсуждения событий. Социалисты Бен-Гурион и Табенкин требовали мобилизации всех сил еврейского населения на охрану изолированных пунктов Верхней Галилеи, находившейся тогда под управлением Франции. Жаботинский же на этом заседании сказал: «Я полагаю, что все, находящиеся во французском районе, должны вернуться в Эрец-Исраэль… Мы все время требуем, чтобы Британия правила всей страной, и, если мы сами захотим встать на защиту этих мест, из этого ничего не получится… Вы должны сказать товарищам: вернитесь оттуда обратно и стройте существующее здесь». Когда основанная Жаботинским несколько лет спустя молодежная организация была названа именем Трумпельдора — Бетар (Брит Иосеф Трумпельдор) — это одно из проявлений иронии, рассеянных на всем пути мировой истории.

[3] Эстетическое чувство Жаботинского предпочитает сплоченный коллектив, имеющий национальное значение, отдельной личности даже в области пения. В статье «В печке…» — также от 1933 года — Жаботинский утверждает: «Жаль, что нет у нас, евреев, людей, ценящих в достаточной мере хоровое пение.

У прибалтийских народов, особенно у эстонцев, корни национального движения уходят в пение хором. Это — мощное средство развития единства и дисциплины».

[4] Агрессивный импульс господства — а не равенство — является поэтому и основой концепции Жаботинского относительно «панбасилси» («каждый человек — царь»).

[5] Ясно, что замечание относительно «европеизма» сефардской общины относится к ней в ограниченном смысле, имея в виду потомков изгнанников из Испании (Сфарад), говорящих на языке ладино. Этой общине Жаботинский весьма симпатизировал, как он пишет в «Автобиографии»: «Я влюбился в се- фардов… Их «поверхностность» я предпочту всемеро нашей бездельной углубленности. Их инерция мне милее нашей склонности гнаться за всякой преходящей грезой; поколения идейной и политической дремоты спасли их душевную свежесть». Вместе с этим он не выражает определенного отношения к особому культурному наследию евреев стран ислама, не являющихся «сефардами» («испанцами») в узком смысле, и трудно представить, как мог бы он включить его в рамки своей понятийной системы, видящей еврейскую культуру как целиком «европейскую».

[6] В другой статье, «Восток» (1926), Жаботинский пишет: «Отказаться от «западничества», сродниться с чем-либо из того, чем характерен «Восток», значило бы для нас отречься от самих себя».

[7] Цит. по: Сионизм в контексте истории. Хрестоматия. Кн. 2. Иерусалим, 1993. С. 297-317.