Йегуда ЭВЕН-ШМУЭЛЬ (Кофман) (1887 - 1976). Философ, писатель и педагог. Репатриировался в Эрец-Исраэль в 1926 г. Редактор Большого англо-ивритского словаря, комментатор трудов великого еврейского мыслителя р.Моше бен Маймона (Рамбама) и переводчик книги "Кузари" р. Йегуды Галеви.
ЙЕГУДА ЭВЕН-ШМУЭЛЬ
Меир ХОВАВ
Как-то Йегуда Эвен-Шмуэль рассказал автору этих строк о своей давней ночной прогулке по Нью-Йорку с известным литературным критиком Реуве-ном Брайниным. Это было после Парижа, где Эвен-Шмуэлю оперировали ногу, но ходьба уже не причиняла ему неудобств. Эвен-Шмуэль проводил Брайнина до дому, затем Брайнин проводил Эвен-Шмуэля и так, повторяя все тот же маршрут, спутники ходили по нью-йоркским улицам до рассвета.
Во время ночной прогулки Брайнин заметил, что освещенное чердачное окно в Берлине наводит на мысль, что там рождается симфония бетховенской мощи, новый Гете пишет своего Фауста, или, может быть, мать успокаивает проснувшегося в слезах ребенка. В Нью-Йорке поздний свет может, конечно, означать всякое - в том числе и проявление материнской любви, но гораздо вероятнее, что за окном просто играют в карты...
В Иерусалиме окно в одном из домов по улице Керен-Каемет в квартале Рехавия часто светилось до трех, а то и до четырех утра. Ночной прохожий, может быть, знал, а может, и нет, что лампа за этим окном освещает рабочий стол старца - одного из мудрейших и ученейших людей своего времени. Что в этот самый момент, может быть, рождаются новые строки его комментария к трактату "Морэ невухим" Рамбама или беспощадно правится текст его нового предисловия к книге "Кузари". Или, пытаясь сбросить усталость, одолевающую тело и душу, старец вспоминает молодость, готовя к печати свои воспоминания о Бялике и одном из идеологов социалистического сионизма Нахмане Сыркине. Или беседует с гостем, местным или иностранным, ведь мало кто упустит возможность посидеть до утра с рабби Йегудой Эвен-Шмуэлем.
Угас светильник его жизни. Уже не согревает сердца свет, десятилетиями лучившийся из его окна.
Жизнь Эвен-Шмуэля так богата событиями и трудами, что плохо поддается изложению. Родился в 1887 году в украинском городе Балта. Еще юношей отправился в Одессу, в йешиву р.Хаима Черновица, более известного как "Молодой раввин". Убедившись, что здесь он не получит ни глубоких познаний в Торе, ни действительно широкого образования, вернулся домой и стал самостоятельно готовиться в университет. Потом он сдал экзамены и уехал в Париж. В Париже проучился около двух лет, после чего возвратился в Россию. Женился, занимался преподавательской деятельностью. Эмигрировал в Канаду. Там завершил университетское образование, защитил в колледже Дропси докторскую диссертацию на тему о р.Йом-Тове-Липмане Мильгаузене — авторе трактата "Сефер ганицахон".
Был одним из основателей партии "Поалей Цион" в Соединенных Штатах. Организовал семинар "Национал арбейтер фарбанда" и руководил им. Сотрудничал в журналах "Гаторэн" и "Цукунфт". Быстро снискал себе славу блестящего лектора, которого охотно приглашали во все концы Северной Америки. В 1926 году по приглашению Х.-Н.Бялика приехал в Эрец-Исраэль, чтобы редактировать Большой англо-ивритский словарь в издательстве "Двир". Сразу же принял активное участие в культурной жизни страны, позднее возглавив отдел культуры в Национальном комитете (Гаваад галеуми) — исполнительном органе еврейского самоуправления подмандатной Эрец-Исраэль. Уделяя много внимания общественной деятельности, продолжал научную работу: издал со своими комментариями часть трактата "Морэ невухим", собрал толкования "Мидрашей геула". Был первым редактором Ивритской энциклопедии.
В 1947 году сын Эвен-Шмуэля Шмуэль-Ашер (Мули) стал жертвой несчастного случая во время учебных сборов в Пальмахе.
Смерть сына была для Эвен-Шмуэля страшным ударом, перевернувшим всю его жизнь. С этого момента он замкнулся в своем доме, бросив все общественные дела. В затворничестве он прожил почти тридцать лет. Все эти годы были наполнены изучением Торы и научной работой. Он вернулся к религиозному образу жизни, строго соблюдая религиозные предписания и заветы.
В те годы он подготовил новый перевод с арабского на иврит книги "Кузари", за который в 1973 году был удостоен Национальной премии Израиля. Вышел также новый том трактата "Морэ невухим" с его комментариями. И этот труд получил высокую оценку - премию им. р. Кука, учрежденную Тель-Авивским муниципалитетом. И хотя Эвен-Шмуэль говорил, что будь у евреев монастыри, он ушел бы в монахи, ему по-прежнему нужны были люди - он любил и ценил общество. Его дом в Иерусалиме стал местом, где встречались самые выдающиеся умы. У него бывали раввины и ученые, писатели и общественные деятели. Здесь собиралась и молодежь, которая в поисках учителя жизни открыла для себя Йегуду Эвен-Шмуэля.
Как-то он рассказал мне о разговоре, который был у него с одним из его друзей - раввином Клемесом, в прошлом - раввином Москвы. В иерусалимской синагоге "Йешурун", где оба молились, Эвен-Шмуэль творил молитву необычно долго, тогда как р.Клемес заканчивал свою намного быстрее. На вопрос, чем объясняется эта краткость, р.Клемес ответил, что текст молитвы он произносит слово в слово, однако расширять его, вкладывая в слова сокровенный кабалистический смысл, не умеет. Оттого и кажется, что молитва получается короткой. "Но ведь молиться надо за весь еврейский народ, в том числе за евреев, которые сами не молятся", — сказал Эвен-Шмуэль. "Да, но молитва от этого не меняется", — отпарировал р.Клемес. И в свою очередь поинтересовался, почему у его собеседника она выходит такой долгой.
"Потому, — ответил р.Йегуда, - что я включаю в молитву не только себя, но и всех сынов Израилевых. А кроме того стремлюсь восполнить те года, что я жил без молитвы". - "В таком случае, - заметил р.Клемес, - вам никогда не завершить свою молитву..."
Я присутствовал при кончине Эвен-Шмуэля. Выслушивая его последние распоряжения, которым предстояло подытожить все его мирские дела, я вспомнил этот его разговор с р.Клемесом. Мне кажется, что последние десятилетия долгой жизни Эвен-Шмуэля, наполненные благословенным трудом, но и муками, и скорбью, прошли под знаком внутренней потребности замкнуть, завершить весь круг его мнений и дел - всего, чем он жил, от чего отошел и что продолжало наполнять глубоким смыслом его существование.
Два события определили его жизнь: одно - общественное, другое - личное. Попав в Париж, он с присущим ему пылом увлекся идеями социализма и пацифизма. Он поклонялся Жану Жоресу, зачарованный его речами. Жореса застрелили. Его убили сразу же после возвращения из Бельгии, где он встречался с социалистами враждебных стран в надежде положить конец войне.
До самых последних дней жизни Эвен-Шмуэль не забыл убийства Жореса. Вера его в социализм не была поколеблена. Я думаю, можно без преувеличения сказать, что он был одним из последних могикан социализма в государстве Израиль. Одесса и Париж времен его молодости произвели полный переворот в его взглядах. Склонность к сильной вере, заложенная в самой его натуре, заставила его уверовать и в человека как такового. Эта вера стоила ему потом многих разочарований.
Он верил в идеи, которые исповедовал, в том числе в социализм с его программой исправить мир и создать братство людей. У него на глазах и эта надежда разлетелась вдребезги: социалисты начали стрелять друг в друга, превратились в отъявленных шовинистов. Тот, кого он считал своим идеалом, — Жан Жорес — человек, соединявший в себе и идею, и веру, и эстетику, — был убит.
Эвен-Шмуэль не отступился от социализма, но в душе у него обозначилась первая трещина. Обманули люди - идея не пошатнулась. И он без устали работал на благо "трудящейся Эрец-Исраэль" — того самого рабочего сионистского движения, которое не вспомнило о нем и в час его смерти: Эвен-Шмуэль верил, что в новом еврейском обществе в Эрец-Исраэль идея сольется с человеком.
И тут на него обрушилась гибель сына.
Мули пошел служить в Пальмах, когда отец находился в Южной Африке, куда был направлен на работу Еврейским национальным фондом (Керен каемет). Когда срок службы сына истек, Эвен-Шмуэль попросил демобилизовать его, чтобы Мули мог продолжать учебу. "У нас нет привилегий", - таким был ответ сотоварищей Эвен-Шмуэля по партийной идее. Когда же сына, наконец, освободили и он собрался уехать в Иерусалим, ему зачем-то предложили провести еще одну, последнюю тренировку по метанию ручной гранаты. Гранаты, которая оборвала его жизнь.
С этого момента Эвен-Шмуэль прекратил отношения со средой, идеи которой разделял. И опять-таки он изверился не в идее, а в проводивших эту идею людях. И замкнулся в себе, погрузившись в свой мир и свои книги.
К близким, отнятым у него смертью, он относился так, словно они не умерли, - словно их существование продолжается - только в некоем ином измерении. "Имя сына я произношу, не сопровождая его словами зихроно ливраха (благословенна память его) — для меня он все еще тут", — сказал Эвен-Шмуэль, когда я заговорил с ним о покойном Мули. А по поводу пасхального сэдера, который в силу ряда обстоятельств был вынужден справлять в одиночестве, заметил: "Вы напрасно из-за этого расстраиваетесь, я был в превосходном обществе", - он обвел рукой фолианты и многочисленные издания "Гагады". И стал излагать философские идеи, которые пришли к нему в ночь одинокого сэдера.
Памяти сына и его невесты Зогары Левятовой, через полтора года после смерти Мули погибшей в авиационной катастрофе на Войне за независимость, Эвен-Шмуэль посвятил замечательные книги воспоминаний. Он издал и мемуары своего отца р. Шмуэля Кофмана.
Среди постоянных посетителей его дома были друг Эвен-Шмуэля журналист Йегошуа Редлер-Фельдман, писавший под псевдонимом раби Биньямин, и раввин Хаим-Йегошуа Косовский, составитель конкорданции к Мишне и Талмуду. Часто бывали у него и президенты Израиля - Ицхак Бен-Цви и Залман Шазар. Шазар в посвящении к книге "Ор ишим" назвал Эвен-Шмуэля другом и духовным наставником. Эвен-Шмуэль был дружен и с писателем Элиэзером Штейнманом. Но особенно дорожил он близостью к Бялику.
О Бялике он рассказывал мне много. Приведу лишь одну такую историю, которая интересна еще и тем, что к ней причастен другой близкий приятель Эвен-Шмуэля и тоже поэт - Хаим Граде. Последний высоко ценил Эвен-Шмуэля, часто бывал у него и оживленно с ним переписывался.
Однажды Граде пришел к нему в рабочий час, и все мы из кабинета перешли в гостиную. Налили по рюмке - и потекла беседа. С одной стороны - гость с его вулканическим темпераментом, с другой - хозяин с его тихой и мудрой кротостью старого человека. Переходя от темы к теме, дошли до Бялика. Тут Эвен-Шмуэль и рассказал эту историю.
Как-то Эвен-Шмуэль и Бялик несколько часов гуляли ночью по берегу моря в Тель-Авиве. Говорили о том, о сем, пока разговор не коснулся Моше Мендельсона. Тут Бялик вдруг остановился у фонарного столба и в сердцах стукнул по нему кулаком: "Библию дал нам этот горбатый? Библии у нас не было? Подарил бы нам эстетику - сэкономил бы полтораста лет!"
Услышав это, Граде вскочил со стула и тоже грохнул по стене так, что я думал, дом обвалится. "Я тут ходил от человека к человеку, - завопил он, — пытаясь понять, каким был Бялик. Вы мне его подарили!"
Когда появился первый том "Морэ невухим" с комментариями Эвен-Шмуэля, автор сделал нечто весьма для него характерное: положил эту книгу к надгробию Бялика. По-моему, при жизни поэта он обещал это сделать...
Часто рассказывал Эвен-Шмуэль и о Нахмане Сыркине. Однажды в Нью-Йорке, когда Эвен-Шмуэль работал в публичной библиотеке, к нему подошел Сыркин и попросил на минутку выйти из зала. Эвен-Шмуэль, понятно, решил, что у Сыркина к нему очень важное дело, коль скоро тот попросил срочно отложить работу. Каково же было его изумление, когда в коридоре Сыркин его спросил:
- Какую книгу вы считаете самой значительной из всего, что написано за последнее столетие?
Эвен-Шмуэль думал, что собеседник имеет в виду "Капитал" Маркса, работы историка Греца или что-нибудь еще в этом роде. Но Сыркин снова его огорошил, объяснив:
- Разумеется, это книга Шимшона-Рефаэля Гирша "Девятнадцать писем". Эвен-Шмуэль рассказывал и о кончине Сыркина. Перед смертью Сыркин позвал раввина и вместе с ним прочел покаянную молитву. Последним из друзей расстался с ним Эвен-Шмуэль. В день смерти самого Эвен-Шмуэля, вернувшись из его дома, я заглянул в свою записную книжку и обнаружил, что в описании его последних часов невольно повторил рассказ Эвен-Шмуэля о смерти Сыркина.
Эвен-Шмуэль вспоминал, что Сыркин, чувствуя приближение конца, потребовал, чтобы врач сказал, сколько ему осталось жить. Врач стал его успокаивать, пытался сменить тему. "Доктор, — сказал Сыркин, — вы говорите не просто с больным, вы говорите с Сыркиным. Скажите мне правду." Узнав, что остались считанные дни, Сыркин пригласил друзей, чтобы попрощаться, и при этом имел вид человека, которому предстоит переезд с квартиры на квартиру.
Так, буквально так, было и с Эвен-Шмуэлем. Он послал за мною, приветливо поздоровался, слегка приподнявшись на подушках, и с характерной для него торжественностью стал диктовать список различных дел, которые следовало привести в порядок.
Я был потрясен, когда понял, что его обычная, несколько церемонная манера не есть что-то внешнее, воспитанное им в себе, а свойство натуры. Даже глубокий обморок, от которого он едва очнулся, ничего не изменил. Мысль его была ясной, слова - четкими, выстроенными в безукоризненно точные строфы.
Начал он с шутки: "Ну, рассказывали вам про то, какие великие чудеса я тут творю?" Покончив с делами, он стал жаловаться на врачей. Треть жизни прожил он поборником вегетарианства. Вегетарианства особого, суровейшего толка, которое исключает не только употребление пищи животной, но даже растительную и молочную пищу дозволяет есть исключительно в сыром виде. Теперь его кормили лекарствами, прием которых противоречил его принципам. По этому поводу он процитировал Рамбама и, явно имея в виду врачей, заметил — перейдя с иврита на идиш, - что Рамбам тоже кое-что понимал в медицине. Затем он посоветовал мне читать толкования р. Яакова Эмдена, попросил передать приветы родственникам и закончил: "Теперь я могу лечь. Пойдите в другую комнату и подождите Шрагая".
Шломо-Залман Шрагай (один из вождей религиозного течения в сионизме) скоро пришел. Однако к тому времени больной снова впал в беспамятство. Постепенно собрались друзья. У них возникли сомнения относительно связанных с этим часом религиозных предписаний. Поэтому я послал за нашим общим с Эвен-Шмуэлем другом — раввином Йегудой Амиталем, главою йешивы "Гар-Эцион".
Позже все мы в глубоком молчании собрались у постели больного, и Эвен-Шмуэль говорил о религии, развивал идеи сурового вегетарианства - все это напоминало привычную для дома р. Йегуды Эвен-Шмуэля сцену в его гостиной. Не хватало лишь рюмок и традиционного пожелания лехаим.
Расстались мы с ним в полной уверенности, что и на этот раз он преодолеет свой недуг. Кстати, на прощанье этот убежденный пацифист не позабыл "всыпать" р. Амиталю за его "выдумку" - йешивот гесдэр, где, как неодобрительно заметил Эвен-Шмуэль, молодых людей, желающих всю свою жизнь посвятить изучению Торы, обучают "пальбе".
После тяжелой ночи он снова пришел в себя и обратился к присутствующим с речью, пересыпанной цитатами из Торы и религиозных книг. И так он скончался.
В свой последний день, решив, что доставляет окружающим слишком много хлопот и их страшит приближающаяся развязка, он сказал на идиш: "Я не из пугливых". И перешагнул из мира в мир, как человек, переехавший с одной квартиры на другую. Ушел к родным и близким, с которыми столько лет жил в стенах своего одиночества.
О МУЛИ И ЕГО РЕЛИГИОЗНОМ ВОСПИТАНИИ
Йегуда ЭВЕН-ШМУЭЛЬ
На второй год детского сада (1932 год) Мули освоил первые представления о мире религии и истории своего народа.
Он очень любил синагогу "Меа шеарим", куда я брал его с собой по субботам и праздникам. Очень любил религиозные предписания, принятые в нашем домашнем укладе. Во время зажигания субботних свечей он пускался в веселый пляс; выстраивал нас в "большой хоровод", с огромным увлечением распевая с нами Баа шабат - баа менуха ("Пришла суббота - пришел отдых"), а затем с песней и весельем вертелся с сестрой в "малом хороводе". Люди, которым случалось бывать у нас в этот час, — в их числе И.- X. Равницкий с сыном Элиягу, - не могли отвести глаз от этой замечательной картины.
В том году мы, все трое - я, его мать и сестра — были поражены глубоким впечатлением, которое произвел на него обряд зажигания первой ханукальной свечи. Был в этом первозданный религиозный энтузиазм в самом чистом и лучшем виде.
Имя Бога всегда присутствовало в его чувствах и мыслях. Не раз мы пробовали объяснить себе смысл одного его замечания: "Меня Бог сделал еще до того, как Он сделал тебя и маму, — сказал однажды Мули, — меня Он сделал сначала". Мне подумалось, что в него переселена душа раби Нахмана из Брацлава.
В ту же пору в нем обнаружились и первые ростки ощущения своей принадлежности к еврейскому народу. "У папы есть книги на иврите, английском и греческом", - как-то сказал он своей сестре. На ее вопрос, что это за греческий язык, он ответил: "Язык греков, которые разрушили наш Храм".
Уже тогда он любил сидеть и слушать, как я занимаюсь с его сестрой недельной главой Торы. То, что уловил, он потом пересказывал маме.
(1932 г.)
Когда он закончил первый класс, мы с женой решили перевести его в ремесленное училище "Бейт хинух леялдей гаовдим". Рассуждали мы так: мальчик очень развит - одни лишь школьные занятия скоро ему наскучат. Будет только полезно, если часть своего времени он посвятит труду и ремеслу
и будет жить в среде своих сверстников. Для его религиозного воспитания, считали мы, достаточно влияния нашего домашнего, традиционного, уклада; с другой стороны, наш дом не настолько ортодоксален, чтобы отправить его в школу религиозного движения "Мизрахи". Что касается нерелигиозных школ, то в те годы они вопреки собственному желанию и направлению своей пропаганды, поставляли немалую часть своих питомцев правым молодежным организациям, которые стали возникать в то время. Мы боялись, как бы и наш сын не попал под их влияние, которое мы считали дурным. Скажу снова, что воспитание в духе общественных идеалов было для меня подлинно еврейским воспитанием. По-моему, нерелигиозным школам следовало бы перенять идеи, на которых строилось училище "Бейт хинух", и положить их в основу воспитания всех еврейских детей. Мы стремились, чтобы наш ребенок рос среди детей из бедных и трудовых семей. Кроме того, нам хотелось поместить нашего маленького горожанина в полудеревенскую местность, чтобы приблизить его к природе и обогатить его восприятие мира.
(1934 г.)
Естественно, мы стали советоваться по поводу того, где ему лучше продолжать учебу. Впервые мне не удалось настоять на своем: я очень хотел отправить его в йешиву на несколько лет - на два года по крайней мере. Его мать, однако, не была к этому расположена. Может быть, в конце концов она и согласилась бы со мной, но тут сам он решительно воспротивился: нет! Он хочет учиться в районе Бейт-Гакэрем - в очень популярной у его сверстников тамошней средней школе.
Принуждать я его не хотел, переубедить — не смог. Пришлось таким образом обратиться к д-ру Акиве (Эрнсту) Симону, который заведовал этой школой. Он принял сына с распростертыми объятиями. Прочитав несколько его сочинений, он освободил Мули от экзаменов и предложил предоставить ему школьную стипендию.
На себя я взял завершение талмудического образования Мули. Он, со своей стороны, захотел ежедневно брать у меня уроки во время летних каникул. Мы учили с ним Талмуд (весь трактат Бава-Кама с комментариями Тосафот и целые главы трактата Брахот), прошли трактат "Авот дераби Натан". По субботам читали недельные главы Торы с комментариями Раши и Ибн-Эзры, не забывая и о других книгах Танаха.
(1940г.)
Занятия шли нормально. По субботам - недельная глава Торы и толкования великих комментаторов. Как и прежде, изучали Талмуд с Тосафот. Он самостоятельно изучал ежедневно по листу Талмуда с комментариями Раши и Тосафот. Мы продолжали заниматься и мидрашистской литературой. Я ввел его в новые сферы учения, ознакомил с сущностью масоры - традиционных указаний, как именно следует читать и понимать священные тексты. Заглядывали мы и в произведения Гаонов; читали отдельные главы книги "Зогар", подробно останавливались на сложных проблемах трактата "Морэ невухим".
Все это время в нем не ослабевала привязанность к еврейским традициям. По субботам он с большой охотой ходил в синагогу, молился, слушал Тору, внимал комментариям к Торе и молитве. Стоило обратить его внимание на какую-нибудь тонкость в Ибн-Эзре, и он с увлечением погружался в толкование, выискивая интересные повороты мысли и делясь со мной своими находками. Из молитвенника, составленного в XIX в. Зелигманом-Ицхаком Бэром, он без устали черпал остроумные комментарии и всякого рода грамматические новшества. Мули усваивал их сразу и делился с другими. В сборниках молитв на праздники (махзор} Редльгайма он изучал предисловия Б.-З.Гай-денгайма и его объяснения самых труднодоступных текстов. Не было такой строфы духовного гимна, которую Мули не осилил бы и не постарался уяснить себе до конца. Порой он пополнял чужие объяснения собственным толкованием и делал очень меткие замечания, проливая свет на запутанную проблему.
Однажды его с группой товарищей пригласили на радиопередачу, которая должна была состояться после полудня в день праздника. В проходной дежурный попросил их расписаться в журнале пропуска (это было в эпоху британского мандата, когда из-за бесчинств арабов меры предосторожности соблюдались неукоснительно). Кто-то из пришедших успел расписаться. Но когда очередь дошла до Мули, он заявил дежурному: "В праздник не пишу!" Дежурный настаивал, ссылаясь на распоряжение властей. Тогда Мули сказал, что не примет участия в передаче, повернулся и ушел. Дежурный кинулся за ним, вернул и разрешил не расписываться. Примеру Мули последовали и другие участники передачи.
(1942 г.)
ИЗ ПИСЕМ Й. ЭВЕН-ШМУЭЛЯ
С Божьей помощью, ночь на пятницу, шестой день месяца тамуз, год 5703 от сотворения мира. Кейптаун, Южная Африка.
...Между прочим, моя "набожность" оказалась здесь камнем преткновения: еврея, который не ездит в субботу, считают отшельником... На еврея, который не употребляет в пищу трефного, смотрят уже как на упрямца... А кто по субботам ходит молиться, тот и вовсе чудак: по субботам (главным образом, вечером в пятницу) все едут в кинематограф (обычай, можно сказать, священный, вроде обыкновения на исходе субботы играть в карты)... Я, разумеется, прочитал им мораль; забыл, по-видимому, наставления блаженной памяти мудрецов наших: "Насколько должно произносить слова, которым внимают, настолько не следует говорить слово, которое не слушают"... Однако, может быть, есть повод и для надежды: в результате моих бесед культурная жизнь здесь несколько оживилась. Поживем - увидим.
(1943 г.)
С Божьей помощью, ночь на двадцать третий день месяца менахем-ав, год 5703 от сотворения мира. Йоханнесбург, Южная Африка.
Местные газеты подхватили фразу, сказанную мною на одной из лекций: "Вы - добрые сионисты, но отнюдь не добрые евреи." В самом деле, надо признать, что, если б не сионизм, еврейство здесь изничтожилось бы само собой при таком образе жизни — без Торы, без ивритской книги в доме, без субботы и праздников, без еврейских традиций — короче, всего того уклада, что в большей мере сохранил нас, чем мы сохранили его. Может быть, теперь в жизни местной общины что-то да изменится. Поживем - увидим.
(1943 г.)
ЗОГАРА В ДОМЕ ЭВЕН-ШМУЭЛЕЙ
Ярким событием в жизни Зогары было празднование в нашем доме субботы: кидуш, субботние песнопения, беседы на религиозные темы и - на исходе субботы - гавдала. Зогару пленили традиционные обычаи и их смысл, о котором мы с сыном ей рассказывали. Из ее записок мне теперь известно, что привязанность к субботнему дню была сильна в ней с детства и укрепилась в юности: она всегда тепло вспоминала субботу в кибуце, а потом в молодежном движении. Но особенно она дорожила субботним днем в кругу семьи: этот день был целиком отдан духовным запросам.
КЕМ БЫЛ РАМБАМ ДЛЯ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА
(Из предисловия Эвен-Шмуэля к книге "Морэ гевухим")
...Но особенно глубоким и поразительным было влияние Рамбама и его книги "Морэ невухим" в новое время. Тем более поразительным, что речь шла о Поколении, отмеченном печатью заблуждений, метаний и раскаяния. В пору ухода евреев из-под сени религии и традиций в объятия западноевропейского просвещения, при Мендельсоне и его последователях, во времена борьбы вокруг проблемы эмансипации фигура "наставника заблудших" высилась подобно знамени на вершине одинокой горы, не позволяя бегущим от своего народа - лучшим среди них! - перейти последнюю черту. "Обратитесь ко мне и спасайтесь!" - взывал глас "наставника". И многие вняли этому призыву, вернулись и отдали лучшие силы главным вопросам: "Кто мы? Что наша жизнь? В чем наша заслуга?"
МНОГИЕ ВНЯЛИ ЗОВУ И ВЕРНУЛИСЬ К ВЕРЕ
Меир ХОВАВ
Йегуда Эвен-Шмуэль не сформулировал свое кредо на бумаге. Приведенные нами отрывки рисуют картину дома, живущего еврейским традиционным укладом. Однако от этого до полного соблюдения религиозных заветов - дорога еще далека: писать в праздник — нельзя, но участвовать в радиопередаче - можно...
Возвращение Йегуды Эвен-Шмуэля к традиционному иудаизму было процессом длительным. Решающую роль в нем, по словам самого Эвен-Шмуэля, сыграл Рамбам. Эвен-Шмуэль посвятил свою жизнь переводу и объяснению философской книги Рамбама "Морэ невухим". Однако Рамбаму же принадлежит и многотомный труд, кодифицирующий еврейское религиозное право (галаха) - "Яд гахазака". Но можно ли разграничить эти два творения: принять "Морэ невухим", не принимая того, к чему обязывает "Яд гахазака"?
Дочь Эвен-Шмуэля Брурия описала мне трансформацию уклада в доме отца; в возвращении отца к религии она тоже видит процесс, а не единовременное, как полагают многие, событие - результат откровения, якобы посетившего Эвен-Шмуэля после гибели его сына.
По сути, процесс этот начался со смертью жены. В письмах того времени перед датой стоит аббревиатура слов беэзрат Гашем — "с Божьей помощью" - обычная фраза, которой религиозные евреи начинают письмо. Тогда же Эвен-Шмуэль стал регулярно ходить в синагогу с сыном. Когда же сын погиб, обращение отца к религии стало окончательным. Поиски пути завершились принятием воли Господа, подчинением законам религии.