Агарон-Аврагам КАБАК

Агарон-Аврагам КАБАК (1880-1944). Писатель-романист, уроженец Польши. Репатриировался в Эрец-Исраэлъ в 1927 году. Обогатил ивритский роман, введя в него современные методы изображения. Автор романов «Даниэль Шифранов», «Одинокая», «Победа», «Шломо Молхо», «Узкой тропою», «В пустом пространстве».

Преподавал литературу в Еврейской гимназии в Иерусалиме. Перевел на иврит многие произведения французских и русских писателей. Под старость в его мировоззрении произошел перелом — он обратился к религии и строгому соблюдению религиозных заповедей.

Раби БИНЬЯМИН (Йегошуа Редлер-Фельдман)

А.-А. КАБАК

В полдень своей жизни он выстроил дом в иерусалимском районе Бейт-Гакэрем: несколько комнат — для семьи, для книг, писательской работы. Дом без излишеств, но в самом центре района, на его главной улице. Нельзя пройти — и не заметить. Не то, что у другого местного интеллигента, учителя и философа, поселившегося в стороне, да еще на самой вершине холма, куда и вскарабкаться непросто. Или у другого местного учителя и журналиста, чье жилье отгорожено от улицы подъемом и спуском. Дом Кабака стоял у всех на виду, придвинутый к самой ограде. Вы еще не отворили калитку, а уже слышали доносившийся из комнат гулкий голос хозяина.

Без всяких усилий со стороны владельца дом на главной улице становится центром — местом паломничества всех, кто наделен ищущей мыслью и талантом. В этот дом приходят иерусалимцы, тель-авивцы, гости из-за границы. Хозяин дома не только писатель. Он занят и иной, внешне никак не выражаемой, но очень важной работой. Погружаясь мыслью в сферы глубоко духовные, он ищет ответа на вопросы мировой совести и совести личной. При этом в нем происходят метаморфозы и перевоплощения, хотя, на взгляд постороннего, он тот же, что вчера и позавчера: постоянен, как геометрическая прямая, проходящая сквозь пространство и время. Никаких неожиданностей и сюрпризов. Кажется, не меняется даже выражение лица, в голосе — те же ноты. Но перемены происходят. Убеждения прежних лет тускнеют, осторожно пробиваются ростки нового.

Об этом никто не говорит. Однако друзья уже чувствуют, и даже посторонние начинают догадываться. Хорошо это или плохо, но хозяин и его дом привлекают всех. Здесь спорят, отстаивают свои взгляды, критикуют, вспоминают прожитое, мечтают о будущем. Именно здесь автор этих строк впервые услыхал слово мознаим — «весы» как название будущего литературного журнала. Гостя, — кто бы он ни был — ждет здесь радушный прием.

Немного позднее, когда жизнь А.-А. Кабака прошла полдень на пути, что лежит между морем прошлого и пустыней будущего, он написал роман «Между морем и пустыней». Это единственная его книга, где он обращается к читателям непосредственно. Роману предпослано несколько вступительных строк. Раздумья над пройденным и взгляд в будущее.

«В этой книге автор прибыл на ту конечную станцию, куда отправился лет тридцать назад… У автора была одна цель: сложить с себя гнет накопленных впечатлений и переживаний, избавиться от потаенных мыслей и самых разных проблем, терзавших его в свое время и требовавших воплощения в литературных образах… Читатели мои! Когда мы с вами выходили в путь-дорогу, сердца наши были молоды и волосы черны… Годы пропахали на наших лицах свои борозды и покрыли снегом наши головы. Но прибавили ли они нам мудрости?»

И вдруг, посреди этих размышлений, писатель останавливается, чтобы порекомендовать своим читателям книги других авторов. Книги, которые попались ему в то время и произвели на него очень сильное впечатление. Он поет хвалу сочинению «Диврей гапоалот», его «скромным, дорогим страницам, бережно прячущим свое величие и святость», «героическому эпосу», в котором всякая страждущая душа обретает веру и утешение. Затем он называет «Еврейскую семейную хронику» д-ра Герцберга в переводе автора этих строк, которая «и сейчас найдет живой отклик в душе каждого, кого волнуют вопросы веры и нравственности в мире вообще и в нашем обществе в особенности».

Посреди обзора своей жизни и своей книги А.-А. Кабак обращается к двум книгам, написанным другими. Весьма интересное обстоятельство!

Бывает встреча с книгами, и бывают встречи с живыми людьми.

Недалеко от дома А. — А. Кабака, наискосок от него, живет человек, которого зовут раби Элиэзер Иланаэ (Шейнбойм) : знаток Торы, знаток жизни, психолог и философ. Скромное жилище, образ жизни скромнейший. Над немногочисленными своими сочинениями работает медленно и терпеливо, будто отмеряет сокровища. И при этом бережет каждую минуту, ибо дни его сочтены.

Однажды в Бейт-Гакэреме возник спор: можно ли в этом районе публично нарушать святость субботнего отдыха? В уставе Бейт-Гакэрема указаний на этот счет нет. Значит, надо созывать общее собрание. Обе стороны готовятся, запасают оружие — интеллектуальное, конечно, не огнестрельное. А.- А. Кабак тогда принадлежал к тем, кто держался левых взглядов.

На собрании, однако, дело принимает неожиданный оборот — прямо-таки небывалый у евреев. Первым берет слово престарелый Элиэзер Иланаэ. Он говорит просто и коротко. Вся его речь занимает пятнадцать минут. Никаких цитат и ссылок, только здравый смысл. Но конструкция доводов, которую он за эти пятнадцать минут выстраивает, настолько убедительна и неопровержима, что стороны отказываются от прений и единогласно принимают предложение записать в уставе Бейт-Гакэрема требование воздержаться от публичного нарушения субботнего покоя.

Не эта ли речь задела душевные струны А. — А. Кабака?

И жил еще один человек в Бейт-Гакэреме — на окраине, на солидном расстоянии и от дома писателя, и от его взглядов. Как же был поражен этот человек, получив роман «Между морем и пустыней» с дарственной надписью автора «Спасибо Провидению, пославшему мне Вас, ибо Вы в числе людей, благодаря которым…» и т.д. Так бывает у писателей: в строках посвящения они вдруг открывают то, что долго вынашивали в душе.

Блаженной памяти р. Агарон-Аврагам Кабак не явился на свет воплощенным совершенством, но принадлежал к тем, кто способен к изменению и развитию. Он ощущал на себе как бы некий высочайший взгляд — словно за каждым его движением наблюдает неисповедимое Провидение: сковывает, освобождает, двигает то вправо, то влево, назад и вперед. Все это — во имя скрытых от его глаз и недоступных его разуму целей. Когда задумаешься о жизни, которую он вел, об убеждениях, которые он исповедовал, возникает ощущение, что так именно оно и было.

Его жизнь завершилась двумя событиями настолько яркими и символическими, что уже одно это невольно приковывает внимание. За день до его смерти весьма далекое научное учреждение — Институт иудаизма в Нью-Йорке — решил присвоить «раби Агарону-Аврагаму — сыну раввина Калмана-Калони-муса Кабака… могучему романисту, провозвестнику национального возрождения Израиля… который в любви и смирении запечатлел муки Избавления и мессианские чаяния еврейского народа, наполнив пустое пространство святостью и верой», — степень почетного доктора наук в области еврейской литературы.

Краткая биография А. — А. Кабака, приведенная в посвященной его памяти брошюре «Бицарон» («Крепость»), кончается следующими словами: «После его смерти нашлись добрые люди, которые помогли выпустить полное собрание его сочинений в издательстве «Ам овед». Нашлись переводчики и издатели и для того, чтобы выпустить его романы «Шломо Молхо» и «Узкой тропою» в переводе на английский: и все это почему-то лишь после того, как его не стало».

Два, казалось бы, случайных события. Но и те редкие минуты, когда он слегка приоткрывал ширму, защищавшую его жизнь от нескромных глаз, позволяют обнаруживать целый ряд подобных же случаев. А это значит, что случаи выстраиваются в некую закономерность, подчиненную определенной воле и заранее заданному намерению.

Всю жизнь он провел в тревоге, в постоянной настороженности и напряжении и — вместе с тем — в твердом намерении продолжать свое дело, не сдаваясь и не сворачивая в сторону. Если бы благодетели обнаружились раньше, он освободился бы от напряжения и тревоги и мог бы целиком посвятить себя своему делу, не отвлекаясь и не тратя силы на посторонние занятия.

Правда, бывали моменты, когда, казалось, он вот-вот обретет надежное пристанище. Однако в последнюю минуту что-то мешало, и все расстарива-лось. Впрочем, случалось и обратное: буквально в последнюю минуту приходило спасение в ситуации, которая казалась безвыходной… Будто он все время находился на чаше весов, во власти незримой руки, управляющей его жизнью. В конце концов он это осознал и принял — как настоящий философ.

Так это было с ним в сфере внешней, материальной. Что же касается сферы внутренней, глубоких отсеков души, то и тут четко различимы два момента: поворот от свободомыслия и религиозности и от реалистической манеры к таким произведениям, как «Шломо Молхо», «Узкой тропою» и «Пустое пространство».

Верно, тут в отношении к этим двум переломным моментам его жизни у исследователей нет полного единства взглядов: одни считают, что свободомыслящий Кабак и Кабак-верующий не настолько различаются, чтобы говорить о повороте; другие вообще отдают предпочтение более раннему периоду его творчества. И тем не менее факт, что еще не так давно мы читали в газете «Гаарец» письмо А. — А. Кабака — с жалобой на районный комитет Бейт-Гакэрема за то, что последний то ли обложил, то ли собирался обложить особым сбором на содержание синагоги жителей района — в том числе и тех, кто в синагоге не нуждается. А в последние годы жизни Кабак был примерным посетителем синагоги — и не только внешне, формально: вся его фигура в длинном молитвенном покрывале излучала душевный подъем и сосредоточенность, которые он вкладывал в молитву. Тот ли это Кабак, которого знали раньше?

Что касается его книг, то по меньшей мере сам он считал, что «Шломо Молхо» и «Узкой тропою» — произведения, которые только он мог и должен был написать, и видел в них вершину своего литературного творчества. А как он радовался книге «Пустое пространство»! И ведь эти три книги отличаются от прошлых его романов буквально во всех отношениях…

Метаморфоза затронула и все другие сферы его жизни. Он иногда бывал у меня дома еще до первой мировой войны. Я хорошо помню его взгляды и суждения. А потом он прошел как бы сквозь облагородившее и возвысившее его чистилище. Упомяну лишь одну характерную подробность: он подобно Михе-Йосефу Бердичевскому (Бин-Горьону) и другим, поначалу отрицательно относившимся к Агнону, произнес на юбилейном собрании в честь 50-летия Агнона пламенную речь.

Перемены сказались на всем — на его внешнем облике, манере говорить, на самом его тоне. Благородством и деликатностью в последние годы дышало все его существо. И любой — стар и млад, кто стучался в двери его кабинета, мог быть уверен в помощи и поддержке. Он стал истинным раби для всех, кто нуждался в наставнике.

Таким я вижу его в свете его жизни. Большой человек подобен необъятной кроне дерева, подобен глубокому колодцу. Как охватить его взором, как исчерпать глубины? Он все больше возвышался не только над нами, но и над собою, обретая силы выполнить великое свое предназначение.

Лишь недавно он был среди нас — и нет его. За что и почему? Никто не знает ответа.

ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЕЛИКИЙ ВОПРОС

Шимон ГАЛКИН

Вернувшись к творчеству А.-А.Кабака и перечитав все им написанное — восемнадцать томов, почти четыре тысячи страниц, — вы с удивлением обнаружите, что с самых ранних литературных опытов и до последних строк «Хроники одной семьи», эпопеи, оборванной смертью писателя, Кабака волновала одна главная тема: тема Избавления — духовного и национального освобождения еврейского народа.

Не только «Шломо Молхо» и «Узкой тропою» — произведения, отмеченные зрелостью мысли и стиля, но и первые его рассказы и романы, при всей их литературной сырости, берут начало в одном и том же роднике: мечте об Избавлении еврейского народа, освобождении индивидуальном и общем.

Этот факт никак не зависит от того, как мы оцениваем собственно художественные качества его книг. К примеру, в идейном плане не очень выразительный роман «Победа» (1923 г.) в смысле владения материалом и литературной композиции принадлежит к лучшим его вещам — даже по сравнению с «Узкой тропою» или опубликованными частями «Хроники одной семьи». Верно и обратное: некоторые художественные недостатки А.-А.Кабака, о которых надо говорить особо и в силу которых ивритская литературная критика десятки лет не принимала его всерьез, присущи и многим его поздним страницам. Невольно приходишь к выводу: его литературные особенности и его позиция — как человека и как еврея — вещи, прямо между собой не связанные.

Творческого совершенства, подлинной власти над материалом он добился поздно, по сути, в самые последние годы жизни. Однако всю жизнь — в течение полных сорока лет — А.-А.Кабак ни на йоту не отступал от основной проблемы, всегда терзавшей его и поглотившей все его существо. Проблема Избавления существует в его творчестве в традиционно еврейском облике, как Избавления тройственного: освобождения нации от физического и духовного порабощения, т. е. свободы, которая заключает в себе и освобождение от рабства общечеловеческого Духа, а значит, и Духа Божьего, тоже пребывающего в изгнании, пока находятся в изгнании сыны Израилевы и светоч Торы Израилевой.

Или в схематической формулировке самого писателя: «Еврей не вправе искать только собственную сущность или свое собственное «я» как основу своего личного существования. Еврей существует лишь благодаря еврейскому народу; сам еврейский народ существует лишь благодаря Торе; Тора же была ниспослана лишь благодаря всем сотворенным, всему миру — во исправление мира сего в Царстве Господнем…» («Шломо Молхо», часть третья, стр. 260).

ЗОВ ИЗ ГЛУБИН

Агарон-Аврагам КАБАК

Многим из вас вероятно знакомы часы великого одиночества, те великие часы, когда внезапно снимаются и исчезают все временные и пространственные перегородки, меры времени и пространства растягиваются без конца и края, и мы чувствуем себя былинкой, затерявшейся в этой ужасающей бесконечности. И бывает в эти страшные часы, во время блуждания среди бездн, что с глаз вдруг спадает некая повязка и нам открывается совершенно иной мир. И тогда наш обновленный слух ловит пленный голос, вырвавшийся из подвалов нашей души. (Ведь у каждого из нас в недрах души томится пленник!) Это вопль, молящий о спасении: «Бог, где Ты?» Вопрос опаснейший! Он способен разрушить все наше существование, выбить из заведенной колеи, смешать налаженный ход мыслей, обратить в ничто все принятые нами порядки. И мы, потрясенные и испуганные, спешим заткнуть уши и затолкать спрятанного в нас пленника обратно в темницу, поглубже и подальше, чтобы можно было спокойно продолжать жить как жилось. Каждый из нас слегка напоминает страшный образ того пророка, который бежал от своего Бога; у каждого из нас своя пещера, в которой он отсиживается, когда бури и ураганы сносят государства и корчуют целые народы. Общепринятые человеческие идеалы и мерки нравственности превращаются в первобытный хаос, и, похоже, весь мир гибнет в огне. В такие часы ворота тюрем, бывает, распахиваются и заключенные вырываются на волю. Вырывается и пленник, заточенный в человеческой душе. Но бывает, что лишь достойнейшие внемлют гласу той великой тишины, в которой Бог разговаривает с человеком…

Несколько лет назад я тяжело заболел. Месяцами лежа при смерти, я мысленно уже попрощался с жизнью и с близкими мне людьми. Ничто мне больше не суждено, так мне казалось, кроме долгого умирания либо, при большом везении, скорого конца.

Однажды, под вечер, я лежал в своей комнате в одиночестве и смотрел на стройный кипарис — как размеренно, неутомимо, без остановок колеблется его верхушка. Ужасно жалко стало мне моего кипариса: все годы так раскачивается его сиротливая верхушка. Мысли перескочили на меня самого, стал я вспоминать свою жизнь, бурную молодость, годы странствий — и мне подумалось: ведь и в самый разгар пылкой юности, а потом и во всю пору душевных и физических метаний и часу у меня не было, избавленного от того же одиночества — даже среди друзей и товарищей, — в каком находится этот кипарис. Теперь я лежу на смертном одре — и снова одинок. Уйду один, как пришел, в одиночестве. И стало мне очень страшно: страшно жуткого мрака, окутывающего участь человека на земле.

Вдруг нечто или некто шепчет мне на ухо: «А Он?…» Тот самый пленник во мне, чей голос я всегда старался подавить, воспользовался часом моей слабости, вышел из своей темницы и нашептывает: «А Он? Отец наш Небесный? От Него ты пришел, с Ним проделал свой жизненный путь, к Нему возвращаешься. Не в одиночестве ты явился в мир, не в одиночестве ты его покинешь. Нет, никогда ты не расставался с лоном Отца своего, хотя и не знал об этом! До сей поры ты блуждал. Бродил средь призраков, шел окольными путями и полагал, будто дорога твоя прямая, надежная и далекая и — без Бога. Всю жизнь так, а ты и не знал, что Он пестует твою судьбу… И вдруг на узкой тропе, на краю бездны ты встретил Бога…»

И внезапно я понял, что во все дни моей жизни не был я предан одиночеству ни на час, ни на самое малое мгновение. И в душе у меня заструился родник света и счастья. И тогда, впервые за все время болезни, я зарыдал. Я плакал от избытка радости и счастья. И тогда же я дал обет: если Бог исцелит меня от недуга, я напишу книгу, чтобы рассказать в ней такому же, как я, несчастному человеку, что не брошен и не покинут он в Царстве Пресвятого Бога и что он не потерянная былинка: кто несет в себе образ Божьего Духа, тот не пыль на ветру.

И вот я написал эту книгу, плод моего обета. И когда я работал над нею, веселила меня надежда, что со временем и в разных местах будут, вероятно, написаны новые книги, подобные этой, и будут они как минареты, высящиеся над мечетями, — и минарет будет громко перекликаться с минаретом:

Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть!

ГОСПОДЬ ЖДЕТ НАС

Агарон-Аврагам КАБАК

Есть вера, основанная на экспериментальных или рассудочных доводах, вроде моих представлений о длине окружности и весе Земного шара, которых я сам не мерил и не взвешивал, или вера в существование витаминов и бацилл, которых я сам не исследовал и не видел. Есть и вера субъективная, истоки которой надо искать в сфере эмоций и желаний — например, моя вера в победу демократии над нацизмом.

В отличие от такой веры, вера религиозная есть глубокое душевное переживание, независящее от строгих аргументов логики и экспериментальной науки. Более того: религиозная вера начинается как раз там, где логика умолкает, где эксперимент кончается и научное исследование теряет силу. Логика и рассудок, на манер нерасторопных лакеев, постоянно опаздывающих с услугой своему господину, пытаются как-то услужить религиозной вере, когда в них уже нет никакой нужды — когда вера эта господствует в душе с полной силой, силой неколебимого факта.

Наука находится в плену у наших органов чувств; у нее нет ни желания, ни способности заглянуть за эту завесу. Довольствуясь отраженным светом нашего рассудка, она высвечивает крохи и кусочки осязаемого мира. До изучения же человека — сферы, которая, казалось бы, должна составить главный наш интерес, — наука не дошла: судьба человека, его предназначение на земле, цель его жизненного опыта, смысл его страданий и одиночества, битва добра со злом в самом человеке и вне его, мир скверны и мир святости и мучительное столкновение этих начал, стремление человека к победе добра, жажда узреть свет, доступный взору праведника, — все это лежит вне предела изучения и интересов точной, экспериментальной науки. Существует не для нее. Злодейство и скверна обозначаются на нашем горизонте пугающими очертаниями реальной жути, кладут гигантские тени, ужасая подлинностью и загадками своей сущности, а наука равнодушно игнорирует их. Так жизни, погибшие на потопленных кораблях, не интересуют специалиста по морским глубинам, так исследователь пиков Монблана не думает о судьбе альпинистов, погибших в пропастях и на склонах горы.

Лишь когда человек достигает того предела, за который уже не проникают световые нити нашего мышления, лишь там, где для науки начинается «хаос и тьма над бездною», — лишь там и тогда загорается перед человеком сияние веры и открывается ему Дух Божий, реющий над водами… Там прекращается одиночество человека — ибо за тем пределом он уже не пылинка, блуждающая в космической бесконечности. Как только человек приходит к признанию власти Духа, он от заблудившейся пылинки поднимается до служителя Духа, до уровня исполнителя своего нравственного предназначения на земле. Ангел зла со всей его ратью и все гигантские тени скверны и темных инстинктов уже не ввергают человека в ужас, потому что Создатель изначала освятил его на борьбу с ними — и с самим собой в той мере, в какой он является их пристанищем. Он верует в Дух, и поэтому верует в свою победу над врагами Духа.

Никогда не исчезало стремление человека к Богу, под Его сенью он всегда искал прибежища и защиты от личных мук и от мук человеческих вообще. Никогда не исчезало сознание, а точнее — глубокое внутреннее ощущение того, что все наше существование на земле и все дела наши — не что иное, как проявление этого Духа, правящего всем сущим. В истоках человеческой культуры непременно присутствует эта вера в Дух, вера в высшую справедливость, вера в нравственную миссию человека: во имя нее он жил, страдал и боролся во все времена и на всех перепутьях истории. Вера эта спасала его в годины самых великих потрясений, переживаемых человечеством. Человек боролся со своим отчаянием и во времена вселенского потопа, и в часы, когда он предавался скверне, слабости и отчаянию, и, в конечном счете, выплывал на поверхность. Вера в Дух и непрекращающаяся битва за его победу, вера в Бога и в истину Его всегда были для человека тем масличным листом, который в клюве голубя возвестил Ною конец потопа…

В новое время мы стали свидетелями великого перелома в мировоззрении людей. Вера в царство Духа уступила место новой языческой вере — культу первичности материи и приоритета материальных благ. Вместо Бога — идолы рычага и мотора. Вместо духовно-нравственных побуждений — наука и техника, вместо души — желудок, вместо праведности — власть. Духовность, если и не изгнана окончательно, то низведена до положения прислуги материализма, его служебного придатка. Целое поколение воспитывалось в этом идолопоклонстве. Новое поколение нашло перед собою готовую, накатанную дорогу к поклонению грубой силе, которая использует духовность и мораль для своих надобностей, к национальному самолюбованию, к шовинистической агрессивности, к расовым теориям, к «праву» сильного. Переживаемая нами катастрофа — прямое следствие этого мировоззрения, овладевшего умами в новое время.

Стоит ли говорить о крахе наших устоев в диаспоре под ударами потопа, увлекшего весь мир, о разбившихся, разлетевшихся, размолотых в прах органах нашего национального организма? Не могу, однако, не сказать о постигшем нас еще накануне потопа великом бедствии — о том самом идолопоклонстве, которое разъело в нас все наши опоры и основы. Целое поколение выросло без Бога, без веры в то, что мы находимся в воле Духа. Мы брошены в мир земнее земного, в мир, где умолкли все великие веления нравственности. Где действуют только одни материальные побуждения, где в понятие успеха не вкладывается никакого иного содержания, кроме роста этих материальных сил. Эту приземленность мы принесли сюда, на эту землю, где нам заповедано быть избранным народом, святым народом в Святой земле. Когда беседуешь с воспитанником нашей школы, который пылает любовью к своей стране и своему народу, иной раз поражаешься пустоте, царящей в его душе. Как будто мы народ плебеев и парвеню — без великого наследия войн и страшнейших мук ради имени Его и Торы Его…

Нет спора: это поколение превратило нашу страну в луч света во мраке истории нашей, луч, устремленный в пространства грядущих времен; верно, что поколение это прошло сквозь горнило страданий и нашло в себе могучие живительные силы; верно и то, что оно сотворило великое чудо на путях нашей исторической судьбы, свет которого разлит и колышется по нашим нивам от севера до юга… Но сердце сжимает тревога за участь народа, складывающегося и подрастающего на этой Святой земле. Куда идет этот новый еврейский человек? Достанет ли у него сил выплыть из волн угрожающего нам потопа? Порядком вещей, волей нашей судьбы мы обречены быть численно небольшим народом в границах маленькой страны. Из каких родников почерпнет израильтянин духовную мощь и крепость, чтобы устоять перед чужой лавиной, угрожающей ему гибелью? Весь наш быт, ужасающий разброд, властолюбие, спекулянство, жажда разбогатеть на чужом несчастье, ожесточение сердец, отказ замечать распространившиеся среди нас пороки — все это плохая гарантия, что мы выстоим в час великого испытания, потому что не вооружаем мы наших детей необходимым для этого нравственным мужеством.

Есть притча о путнике в пустыне, мучимом жаждою, который с трудом добрел до спасительного колодца. Вода, однако, глубоко — не достать рукой. Как же радовался страждущий, когда вдруг заметил бадью на длинном коромысле! Кто позаботился оставить этот черпак? Аноним, добрая душа, памятующая об одолеваемых муками жажды путниках. И сколько благодарности и благословений заслужит сей неизвестный друг! А мы — заготовили ли мы впрок для наших потомков тот самый черпак, чтоб было чем достать до живой воды, когда душа изойдет жаждой в пустыне народов? Поблагодарят ли они нас, когда увидят, что до животворного ключа далеко и руки не достигают?…

Все мы, господа, блуждаем в пустыне. Господь ждет нас, Он зовет нас. Пойдем же к Нему навстречу как дети, делающие свои первые шаги: ноги заплетаются, они падают, но снова встают — ибо отец зовет их и протягивает руки. Упадем же в длани дожидающегося нас Отца Небесного.