Натан БИРНБАУМ (1864 - 1937). Уроженец Вены. Писатель и философ, один из создателей сионистской иделологии, автор самого термина "сионизм". После первого сионистского конгресса порвал с Сионистским движением и стал глашатаем "национализма в диаспоре". Выступал за объявление языка идиш национальным языком еврейского народа. После 1912 г вернулся к религиозному образу жизни. С 1919 г. занимал пост генерального секретаря всемирной организации Агуда'т-Исраэль.
РЫЦАРЬ ТШУВЫ
Дов САДАН
I
Он нес в себе высший свет новых идей - одного этого достаточно, чтобы имя его сохранилось в памяти поколений. Факт тем более поразительный, что он родился в дунайской столице - одном из главных очагов ассимиляции "граждан Моисеева вероисповедания". Еще учеником шестого класса гимназии, прививавшей ему чужую культуру, он ощутил страстную тягу к родным корням.
Отец его происходил из рода пламенных хасидов, выходцев из Кракова, города великого р.Моше Исерлеса (Рама) ; мать — из семьи венгерских евреев.
Писатель от Бога, он уже в бурные молодые годы взялся за перо. Его взволнованные размышления вылились в своеобразное воззвание к еврейскому народу. Евреи, писал он, народ не только с богатым прошлым, но и со славным будущим; народ живой и любящий жизнь; народ ненавидимый, несчастный, однако находящийся на пути к своей стране, к своему языку, к полному возрождению.
Немалым подвигом тогда была эта прокламация, которую Бирнбаум и два его однокашника с перекликающимися фамилиями Бирер и Шнирер вывесили в зале студенческого собрания. Она была написана по-немецки и на иврите и начиналась обращением: "Иден" ("Евреи") . Так прямо, без обиняков, и было написано, - к великому ужасу студентов "Моисеева вероисповедания".
Немало смелости требовало и создание еврейской студенческой организации, провозгласившей, что евреи — народ, который возродит свой древний язык и сам возродится в своей стране.
Эту организацию Смоленский остроумно нарек "Кадима". Название это, помимо своего прямого значения "Вперед", вобрало в себя еще три ивритских слова, исполненных глубокого смысла: кэдем - "восток" (т.е. Эрец-Исраэль), кидма - "прогресс" и кадма - "древность" (напоминание о "золотом веке" еврейского народа).
Еще более дерзким было намерение Бирнбаума - опять-таки юноши! - дать сионистской идее и движению собственную печатную трибуну. Именно он основал первый сионистский журнал на немецком языке - "Зельбстэмансипа-цион" ("Автоэмансипация").
Трогательны дошедшие до нас подробности истории этого журнала. Вся его "литературная" часть помещалась в ящиках одной стороны маленького письменного стола, административная и техническая - в ящиках другой, а почтенный господин редактор выполнял по совместительству функции издателя, казначея, секретаря и посыльного. Чтобы он мог издавать даже этот скромный журнал, его преданной матери пришлось продать свой посудный магазин.
Так он вступил на стезю, которая стала его судьбой, - взялся за дело, требовавшее энтузиазма и постоянных героических усилий, но не дающее даже самого скромного прожиточного минимума.
Уже тогда начал навещать его голод, ставший потом постоянным его спутником. Стремясь раздуть искры будущего движения, он, например, совершал регулярные поездки к соплеменникам в Галицию. Но как? Он отправлялся в путь без гроша в кармане, понимая, что будет целиком зависеть от гостеприимства галицийских евреев.
А все остальное, в том числе попытки объединить людей вокруг разработанной им программы, которая во многом предвосхитила Базельскую? Как это удалось, когда не было денег даже на почтовые марки для писем с приглашением? Порой это становилось главной, почти неразрешимой проблемой...
Нет, не просто не легок, но горек и труден (порой напоминая трагикомедию) был путь того, кто стал важнейшим связующим звеном между Гессом, Пинскером и Герцлем и сумел выстоять в этой борьбе. Как столп пламени, как купина неопалимая. Подчеркнем: не просто связующим звеном, но важнейшим.
Его работа о национальном возрождении еврейского народа на родной земле, его блестящая лекция о новых направлениях еврейской мысли, появившиеся за несколько лет до "Еврейского государства" Герцля, принадлежит к лучшим достижениям нашей национальной публицистики нового времени.
О чем только он ни пишет в своей работе! В ней рассмотрены (или по крайней мере затронуты), пожалуй, все основные проблемы национального возрождения, в том числе и такие, которых нет ни в предшествовавшей ей "Автоэмансипации" Пинскера, ни в "Еврейском государстве" Герцля.
Скажем, вопрос о местоположении будущего еврейского государства. Для Бирнбаума тут нет вопроса - конечно, Эрец-Исраэль: "Незачем его искать, ибо оно известно всем; ни одна другая страна не может быть принята в расчет". Или вопрос о том, какой язык станет единым разговорным языком всего народа. И это для Бирнбаума настолько само собой разумеется, что иврит упоминается в придаточном предложении, словно бы мимоходом: "... когда народ вернется к своему языку, уже начавшему оживать, и в свою страну".
А как оценить его поразительное предвосхищение роли Сионистского движения и его организации: "Национальное еврейство не есть очередная еврейская партия, но стоит над партиями, стремясь объединить их во имя своей задачи".
Или такая деталь, как сам термин "сионизм"? Или требование публичности юридических гарантий для еврейской колонизации Эрец-Исраэль? Или ясное понимание того, что цели удается достичь лишь благодаря всенародному движению, а не усилиям нескольких богатых евреев, какими бы благородными ни были бы их намерения?
Нельзя не коснуться и его полемики с представителями космополитических течений, которые грозили уничтожить первые слабые побеги нового движения. Его страстные полемические статьи не только нанесли удар этим чуждым веяниям, но и укрепили самое движение, дали ему ощущение собственной независимости, способности выстоять под натиском чужих идей, реальной силы ее идей и принципов.
Хотя Бирнбаум, как уже говорилось, выполнил роль связующего звена, этим вовсе не исчерпываются его заслуги. Он сумел связать великие маршруты национального освобождения — но это было первым его делом. Он находился тогда в расцвете сил и вся жизнь была у него впереди. Он мог пойти в народ, став провозвестником будущего, мог признать себя всего лишь предтечей того, кто придет за ним, - Герцля. Но он выбрал иной путь. Он стал свидетелем его прихода, недолго с ним сотрудничал и - отошел от него. Бирнбаум не мог ограничиться ролью провозвестника, ибо для него весть, которую он принес, была лишь частью его подлинного призвания, началом.
III
И тут мы неизбежно оказываемся в узком кругу представлений и споров о личности Бирнбаума и избранном им пути. В этом кругу царит постоянное оживление, здесь бренчат, сталкиваясь, разного рода расхожие представления - готовые штампы и отработанные клише. Особенно охотно повторяются рассуждения о "зигзагах" Бирнбаума.
Чаще всего называют три таких зигзага. Но есть доки, которые, к усладе читателя, изыскивают еще и четвертый.
Вот как обычно излагают его биографию. Период первый - сионистская деятельность до Герцля, работа в "Кадиме", разногласия по вопросу о дуэлях и уход из "Кадимы"; период сионистской деятельности в сотрудничестве с Герцлем, расхождения с ним (в основном личные) и разрыв; период идейного обоснования диаспоры, ее быта и языка, и отказ от этой позиции; период религиозности, деятельность в "Агудат-Исраэль" и уход из нее (здесь, правда, говорят об отходе от "Агудат-Исраэль", а не от Торы, но уход есть уход!) .
После составления такой четкой классификации начинается следующий этап — попытка какого совладать с ней и справиться с замешательством, которое она вызывает. Вспомним хотя бы некрологи, опубликованные после смерти Бирнбаума. В них упорно повторяются одни и те же слова: "Не одобряя его путь и т. д., мы, однако, должны признать и т. д., что это была крупная фигура и т. д." Или другой, сходный вариант: "Как друзья и почитатели, так и его противники склоняют голову и т. д., ибо, несмотря на все повороты его пути, он всегда верил в то, что делал, и т.д."
Когда запас стереотипов окончательно иссяк, вдруг удалось обнаружить пружину, якобы управлявшую всеми его зигзагами. Ей дали даже специальное название - "голос совести". Это означало, что Бирнбаум никого и ничего не слушался, кроме голоса собственной совести.
Совесть — это, разумеется, прекрасно. Но если так, то надо признать, что совесть служила Бирнбауму каким-то странным компасом, который сегодня указывает на восток, а завтра - на запад.
Это, конечно, уже совсем не так хорошо и уж вовсе не прекрасно, но, с другой стороны, чего можно требовать от человека, лишенного всех средств ориентировки, кроме голоса совести? Хорошо, если бы это была единственная его беда. А ведь он был еще в высокой степени подвержен забывчивости: сегодня - не помнил того, что почитал за истину вчера, а завтра забывал то, что считал истиной сегодня...
Короче - биография, сложенная из трех или четырех глав, причем каждая глава совершенно самостоятельна, сама по себе, и все эти главы ничем между собой не связаны, кроме общего характера, которым был наделен обладатель этой биографии. Правда, и характер у Бирнбаума, по общему мнению, был отнюдь не простым и не прямолинейным. Видимо, в самой его душе был изъян, раз она была готова изменить своей первой любви ради ее противницы. И зачем? Чтобы скоро изменить вновь - теперь с противницей этой противницы...
Это все объяснения, не лишенные известного уважения к его личности. А ведь есть и другие, куда менее возвышенные. Рассматривается, например, вопрос о личном соперничестве между ним и Герцлем, который стал лидером движения.
Что ж, кто может читать в чужой душе и кто решится вовсе сбросить со счета подобное соображение? Но, с другой стороны, и кому придет в голову усмотреть в этом нечто большее, чем частное обстоятельство, момент серьезный, но так сказать, вспомогательный?
К примеру, кто не знает об отношениях между Марксом и Бакуниным? Однако кто же сочтет, что их личные отношения привели к принципиальным идейным расхождениям между ними? Видимо, идейные противоречия возникают из более глубоких пластов, чем обычные человеческие взаимоотношения.
Нет, на такой шаткой платформе далеко не уедешь, даже если призвать на помощь рок, предположив, что один из соперников родился под счастливой звездой, а другому были на роду написаны одни неудачи...
Верно, и такое бывает. Вспомним историю соперничества двух "Претендентов на корону" Ибсена или трагическую историю Скотта, который рвался к Северному полюсу, когда там уже развевался флаг Амундсена. Боюсь, что мы не приблизимся к истине и в том случае, если объявим, перефразируя известное изречение, что Македония была мала для одного Александра — а для двух и подавно; или вспомнив, что окружение Герцля, великого и единственного, не очень способствовало появлению рядом с ним людей выше среднего уровня.
Когда Герцль, затмевавший блеском своей личности убожество окружения, умер - это стало особенно наглядно. Неслучайно Вайцман воскликнул на Гаагском конгрессе: "А где же Ахад-Гаам и где Бирнбаум?!" И все-таки, даже если мы учтем все эти обстоятельства, у нас в руках окажутся лишь крохи того, что необходимо для поисков ключа к загадке.
Да, среди стереотипов, используемых для объяснения личности Бирнбаума, мы забыли упомянуть словечко "венец". В этом словечке — намек на все сразу — на его любовь к внешнему блеску и рекламе, на щегольство, шик, холеную бороду, но в особенности - на легкий, уж чересчур несерьезный венский фельетонный стиль.
Опять-таки, кому дано читать в чужой душе и кто рискнет отрицать эти очевидные факты? Но стоит ли придавать им излишний вес, этим, явно побочным, второстепенным факторам?
Экстравагантность легко отыскать и в облике Герцля, и в облике Бирн-баума. Но не нужно особой проницательности, чтобы понять, какая пропасть разделяет молодого Герцля, баловня газеты "Нойе фрайе прессе", салонного щеголя, для которого верх успеха —постановка на подмостках "Бургтеатра" его безвкусного водевиля, и Герцля- вождя на картине Германа Штрука, с его глубоко печальным взглядом. Столь же велика дистанция между начинающим журналистом Бирнбаумом, писавшим под псевдонимом "Матитьягу ахер" ("Другой Матитьягу"), и Бирнбаумом, посвятившим всю свою жизнь поискам высшей внутренней святости...
Впрочем, стоит ли отвечать на низости, изобретенные мелкими очернителями - людьми, которые любят спрашивать, подмигивая: "Ах, будь у него, у "Матитьягу ахера", лишняя пара исправных ботинок да полная кастрюля, может быть, тогда... Вы улавливаете мою мысль?" Будто тут вообще есть "мысль". Ведь человек, о котором идет речь, бросал все и уходил, чтобы начать сначала, именно тогда, когда его бедный стол вдруг украшался всевозможными яствами...
Кстати, рождение его псевдонима "Матитьягу ахер" - связано, видимо, с лекцией Бирнбаума в клубе "Кадима" в пасхальную ночь 1891 года. В этой лекции он подверг резкому критическому анализу мудрецов Явнэ и их труды. Похоже, мудрецам Явнэ он пытался противопоставить Элишу бен Авуя, видя в нем фигуру, достойную восхищения и симпатии.
Недругам Бирнбаума этот псевдоним был подарком с неба. Его счастье, что о другом его псевдониме - "Фанта реи" ("Все течет") знают немногие. Будь и этот псевдоним столь же широко известен, какой простор открылся бы для новых "объяснений" и "комментариев"...
IV
Пожалуй, еще и сейчас прошло слишком мало времени, чтобы можно было объективно и полно оценить такую большую и сложную жизнь. Но жизнь эта все-таки завершена. И мысль, что новые звенья уже никогда к ней не прибавятся, дает нам право поставить некоторые вопросы. Например такой: действительно ли все зигзаги этой жизни существовали сами по себе и никак не были связаны со всем предшествовавшим ему и последующим?
При этом мы вовсе не намерены прибегать к ответам-заплаткам - типа того, что каждое превращение Бирнбаума отражает одну из ипостасей нашего народа: превращение первое - ощущение национальной непрерывности истории; превращение второе - осознание живого, народного начала; превращение третье — целостное восприятие нации, ее религии и ее Бога.
Ясно, что такой ответ ничего не объясняет. Звенья жизни и в этом случае разомкнутся, каждое существует само по себе. Это по сути и есть отрицание внутреннего единства жизненного пути Бирнбаума, наличия в нем сквозной линии, которой не может не быть, хотя бы внешне она состояла из сплошных взаимоотрицаний.
Ответ, очевидно, надо искать в другом. Не в превращениях и в зигзагах, не в слепой совести, подчиненной внезапным скачкам сознания, а в том, что это был один (хотя и сложный) путь: путь рыцаря тшувы.
На путь раскаяния-возвращения он вступил еще юношей, когда пришел, в самом эпицентре еврейской ассимиляции, — к признанию своего народа, утверждению необходимости его существования и его особой судьбы. Его поездки в еврейские местечки в Галиции были хождением к роднику, за живой водой.
Уже сорок лет назад юные последователи Бирнбаума правильно оценили смысл этих поездок. Так, в "Идишер фолкскалендаре" Гершома Бадера некий автор рассказывает, что первая поездка Бирнбаума в Галицию была продиктована верой в то, что жизнь в еврейских местечках представляет собой продолжение библейского образа жизни. Другой автор приводит в "Пшышлосци" слова Бирнбаума: "Я иду в ваши местечки, навстречу их жизни и звукам, как человек, который бежит к реке, чтобы отмыть в ее водах тело и душу".
Бирнбаум открыл свой народ как живую реальность. Открыл ее и увлекся ею. Мы были свидетелями незабываемого зрелища на вокзале Вильно, - когда туда приехал Герцль; восхищались, наблюдая сцены его проезда по еврейским сельскохозяйственным колониям Иудеи. Но и тогда мы знали, что эти встречи диктовались вовсе не стремлением "пойти в народ", окунуться в самую гущу еврейской массы. Это были не более чем полустанки на пути Герцля к Плеве и к кайзеру Вильгельму. А вот Бирнбаум, маясь по грязным постоялым дворам, разговаривая с евреями местечек, ни о чем таком не думал. Он любил эту "массу". Им владело постоянное и могучее желание: стать одним из них.
В свете этого желания, разгоревшегося с годами во всепожирающее пламя, попытки толковать его псевдоним - пустая и вздорная затея. Если уж искать псевдоним, который мог бы выразить подлинную суть его устремлений, то такой псевдоним был, но им воспользовался другой. Этот псевдоним - его взял себе аристократ, живший в гуще еврейских масс отчужденно, - Ахад-Гаам ("Один из народа").
Истоки пути Бирнбаума надо искать в его первых поездках в еврейские местечки. Именно здесь он испытал воодушевление, смешанное с завистью. Оно было связано с тесными улочками вокруг синагог, со всей системой обычаев, одежды, речи многострадального, но живого и отзывчивого еврейского народа. Это восхищение, повторим, превратилось в вечный огонь, разгоравшийся все ярче и ярче, пока носитель этого огня не ощутил себя во всем ахад-гаамом, человеком из этого народа.
Нет, прямого продолжения жизни праотцев, истинно библейской атмосферы Бирнбаум в местечках не нашел. Но образ жизни в этих местечках показался ему наиболее близким к древнему, библейскому.
Есть несколько премудростей, которые Бирнбаум никак не мог понять: как можно отделять, что делал Ахад-Гаам, - дух народа, его суть и религию от реального народа — с его повседневной жизнью, бытом и укладом. В отличие от Бубера, Натан Бирнбаум был просто неспособен проповедовать возрождение народа, его духа и культуры, требовать практических дел, как главного в этом возрождении, — оставаясь при этом чужеземцем — в смысле языка и манер . Народ, его Тора, его быт и его обычаи — все это представлялось Бирнбауму единым целым, нашедшим свое законченное выражение в жизни еврейских местечек.
Как обычно у баалей тшува, он вернулся к чему-то определенному и сложившемуся, к тому постоянному, что именно в силу своего постоянства, следования традиции гарантирует максимум изначальной чистоты. Желание вернуться к своему народу было настолько страстным и всеобъемлющим, что полностью подчинило его душу, сделав ее непроницаемой ко всему, что творится за пределами его идеи.
Только этим можно объяснить то обстоятельство, что от его — обычно достаточно острого - взора ускользнула очевидная истина: еврейские местечки уже тогда напоминали реторту, в которой бурлят вещества, готовые образовать новые соединения.
Впрочем, тут возможно и иное объяснение. Со стороны (а Бирнбаум все-таки смотрел со стороны) нельзя понять, что происходит в котле первичной, еще не сформировавшейся материи, которая к тому же и сама себя считает чем-то постоянным, не замечая заключенного в ней динамизма.
Нужно вспомнить, какой представлялась тогда действительность. Считанные десятки уехали в Эрец-Исраэль и заложили там новый, но еще очень зыбкий образ нового уклада жизни: сотни создавали юную литературу на иврите; тысячи довольствовались тем, что симпатизировали новому движению; десятки тысяч солидаризировались с ним или, по крайней мере, не возражали - могли ли баалей тшува возвратиться к такой действительности? Вот миллионы евреев, живущие по определенным законам, разговаривающие на своем языке, сохраняющие свой уклад, — это именно та действительность, к которой возвращаются в раскаянии. Так и возник парадокс: человек, которого считали олицетворением динамичности, большую часть своих дней тяготел к порядкам, чьи устои были опрокинуты динамизмом жизни...
Тот, кто примет это во внимание, уже не станет изумляться противоречиям. Он поймет, что противоречия эти мнимые, перед нами веха единого, целеустремленного маршрута.
О, чего бы ни дал Бирнбаум, чтобы его избрали депутатом парламента от евреев Бучача и его окрестностей! Как он мечтал об этой трибуне, на которой мог бы представлять и защищать своих братьев, которым он так мечтал уподобиться!
В том же ряду надо рассматривать и его поездки в городки и местечки, чтобы пропагандировать среди еврейских масс литературу на их языке. Одна из картин моего детства: сквозь туман времени я вижу его величественную фигуру, возникающую над толпой. Многолюдное собрание в моем родном городке.
Эта сцена повторялась во многих местечках. Бирнбаум произносит по-немецки блестящую речь о творчестве кого-то из лучших писателей, пишущих на идиш. Затем встает этот писатель и читает отрывки из своих произведений.
Бирнбаум ездил с Шалом-Алейхемом, Морисом Розенфельдом, И.-Л.Пэрецом и другими - писателями, чье творчество он считал зеркалом диаспоры. Став позднее ее истолкователем, он сделал еще один, следующий и сам собой разумеющийся шаг: стал ее адвокатом и хранителем. Бирнбаум не только организовал Черновицкую конференцию писателей на идиш, которая провозгласила, что именно идиш является национальным языком еврейского народа, но принялся сам штудировать этот язык. Он проявил тут высшее упорство, которое приходит лишь с искренней верой. Беспощадное к самому себе, оно отличает неофитов и баалей тшува.
Эта веха жизненного пути Бирнбаума достаточно характерна. Постаравшись войти в жизнь масс, вернувшись к их языку, он защищал этих людей, побуждая их отстаивать свои порядки и обычаи. Он, например, немало сделал, чтобы подогреть массовый энтузиазм, с которым евреи Галиции во время переписи населения объявляли идиш своим родным языком и шли за это в тюрьму. Я и сейчас вижу своего седобородого деда и его улыбку - так он отправился под арест...
Надо ли удивляться его следующему шагу? По-моему, этот шаг продиктован порядком вещей. Ведь даже после этого сбылись не все чаяния, вытекавшие из страстной цели - стать частицей своего народа - чистосердечно и абсолютно. Разве странно, что струны религиозности зазвучали в Бирнбауме как раз в пору его увлечения идишизмом?
Это была непреложная логика долга, вытекающая из желания вернуться к еврейству. Возвращение обязывало перенять язык еврейских масс, перенять даже их одежду, веру, обычаи. Внешние приметы - это важно и хорошо, но еще важнее и глубже сама суть. Как обязателен язык, так обязательны и кафтан, пейсы, молитва, ибо все это лишь оболочка ядра. Ядро же — вера и религия еврейского народа, которая касается и горней выси, и дна глубочайшей пропасти, вера в вечность народа Израиля.
Молния воодушевления и зависти, пронзившая Натана Бирнбаума при первом его соприкосновении с жизнью еврейских масс, стала теперь всепожирающим огнем. Свершилось главное его чаяние: отождествление себя со своим народом. Это и было высшее для него счастье - стать жертвой самого заветного из своих стремлений.
V
Есть, правда, и более простое объяснение: старость. Первые шорохи приближающейся смерти и прыжок от нее на качели спокойствия. Но разве уловишь следы старости даже в последней из его статей? Он по-прежнему не ищет покоя, идет от бури к буре.
При желании можно сослаться и на теорию, согласно которой человек после 50-ти лет переживает регресс. Мы знаем примеры - Толстой, Стринберг и т. п. Но рассматривать жизнь человека и его основные устремления как подготовку к такому регрессу, значит обессмыслить саму теорию.
Никто не может сказать, не испытал ли Герцль в детские годы влияния Земуна (тогда Землин) - города в северной Сербии, откуда происходили его отец и дед. Не дошли ли до него рассказы о раввине Земуна р.Йегуде Алка-лае, призывавшем еще в середине XIX в. к национальному возрождению еврейского народа? Легко допустить, что сложный путь основоположника нашего движения включал и отзвуки прежних веяний. Отзвуки, которые в конечном счете превратились в могучую симфонию.
А вот из признаний Моше Гесса мы точно знаем, какую роль в его жизни сыграли детские воспоминания, чем была для него память о ночи 9-го ава, замешанная на слезах и страстной печали. Гесс исходил самые разные и далекие дороги, блуждал по многим тропам философско-исторического познания, прежде чем вернуться к той же печали, но со скрытым в ней зерном надежды.
Родословная ("истоки") Бирнбаума хорошо известна. Его отец происходил из Кракова, а мать была дочерью раввинов из Словакии, которая оторвалась от родных корней и переселилась в Вену, "столицу еврейской ассимиляции". Ребенок, родившийся в этой семье, рано понял, что оказался в плену чужой культуры, в плену, говоря словами Талмуда, идолопоклонников. Но он нашел путь, который привел его к своему народу, встал на этот путь и не сходил с него, пока не достиг истоков: стал настоящим евреем, преданным вере предков. Он выполнил до конца свою задачу, став рыцарем тшувы. Как известно, рыцарь в наши дни - фигура архаическая, не случайно ее символом стал Дон-Кихот, "рыцарь печального образа". Кто желает себя успокоить, может ухватиться за этот образ. Но тот, кто понимает, что и последний этап пройденного Бирнбаумом пути — этап религиозный — не тихая обитель, а сфера бурных дискуссий, сфера, где дуют все ветры нашей истории, тот не станет понапрасну тревожить тень Дон-Кихота.
VI
Я пишу, стараясь избежать примеси субъективного, элементов собственного, личного отношения к Бирнбауму. Мои опасения еще усилились, когда я прочел множество воспоминаний о нем. Их авторы явно утратили либо ощущение дистанции, либо пропорции и соразмерность, ставя себя в один ряд с ним. Однако об одном я должен сказать прямо: в решающий момент своей жизни я был последователем Натана Бирнбаума.
То были времена, когда я впал в отчаяние при виде того, что сделалось с идеей великого национального пробуждения еврейского народа к концу мировой войны. О, сколько ртов кричало тогда о начале Избавления - и как ничтожны были дела, как унизительно мало было примеров истинной самоотверженности и самопожертвования.
Не стану скрывать, вера в "сионистский народ" покинула меня надолго. За лесом лицемерия и лжи я не видел редких деревьев правды, которая вела участников Третьей алии, хотя сам был воспитанником их движения.
Я даже помню, когда и как произошел во мне этот перелом. В моем городе бесчинствовали антисемиты, солдаты Галлера. Я ходил по улицам и видел моих друзей и приятелей. Все они поснимали нагрудные значки с маген-дави-дом, которыми охотно щеголяли в мирное и спокойное время. Видел я и другое. Ни один религиозный еврей не прятал бороду и не брил ее, хотя резать старым евреям бороды — вместе с кожей — было любимой забавой погромщиков.
В день, о котором я рассказываю, им попался р.Исраэль, раби из Рогатина. Ему отрезали бороду и вываляли в песке. Но лицо его оставалось абсолютно спокойным — сплошной мир и благодарение небу. Вернувшись, я отыскал маленькие брошюры Бирнбаума, и то, что я когда-то читал с улыбкой, вспоминал известные слова Ницше о старости и стариках, я прочел заново - с душевным трепетом и верой.
Я недолго следовал этим путем. Однако, благодарение ему, я однажды встретился с самим Бирнбаумом. Встреча была короткой. Разговор зашел о Герцле, точнее - о его замечательном определении, всей глубины которого Герцль, может быть, сам до конца не понимал: "Сионизм есть возвращение к еврейству еще до возвращения в еврейскую страну".
Прекрасное лицо Бирнбаума осветила улыбка. "Возвращение? Но возвращаться нужно лишь безбожникам, людям, отпавшим от еврейства. Еврейский народ никогда не был безбожником и не отрекался от своей веры. Отреклись от нее лишь "евреи обочины", ушедшие от своего народа. А они, слава Богу, еще не еврейский народ".
Когда я возразил, заметив, что "евреев обочины" теперь, кажется, большинство, Бирнбаум рассердился- "А хотя бы и большинство! Центр круга и его периферия - вещи разные. Не так уж важно, где сейчас большинство. Главное — где центр".
VII
Итак, то, что представляется со стороны цепью противоречий, взаимоисключающих превращений и зигзагов, было движением человека с места, которое он считал краем, обочиной, в точку, которую он воспринимал как центр круга. Путь этот был прям и логичен во всех своих элементах - в том числе и в очередности этапов, ибо это был путь развития. И тут уж совсем неважно, сочтем ли мы, что рецепт этот пригоден для всеобщего употребления.
(1937г.)
ПУТЬ НАТАНА БИРНБАУМА
Цви КАПЛАН
Натан Бирнбаум, по общему мнению, был явлением феноменальным. В его жизни отчетливо просматриваются три периода: сионистский, галутный и ортодоксально-религиозный, и на каждом из этих этапов Бирнбаум непременно был в числе ведущих — тех, кто будит и направляет, приобретая многочисленных последователей.
Вначале он называл себя "Матитьягу ахер". "Матитъягу" означало - верный сын своего народа (Матитьягу Хашмонай поднял в 167 г. до н.э. восстание против власти греков, которое привело к созданию независимого еврейского государства). "Ахер" ("другой") — напротив, отступник от своего народа и его веры ("Ахер" - называли мудрецы Талмуда Элишу бен Авуя - большого ученого, отступившего от веры отцов) .
В общем же он выступал тогда за светский национализм, освобожденный от "оков" религии, за народ, освобожденный от веры и обитающий не на небесах, а на земле. Одним из первых в новое время Бирнбаум выдвинул эту идею, у которой оказалось много последователей. Так много, что в конце концов она превратилась в общее достояние.
И как раз тогда Бирнбаум, один из его основоположников и трибунов, отрекся от этой идеи и объявил ей священную войну. Отрекся потому, что понял ее несостоятельность. Разоблачил, назвав ее истинным именем — эллинизация на современный лад, новомодное язычество, и противопоставил ей идею сущностную - судьбу народа Израилева, вечную, истинную и особенную, судьбу народа Бога.
Путь Бирнбаума — вовсе не путь скачков, но поиска. Поиска, который вел к открытиям. Бог народа Израилева открылся ему потому, что Бирнбаум хотел возвращения к еврейскому народу.
Бирнбаум никогда не был "богоискателем'' и сам решительно возражал, когда его относили к этой категории. Он не "искал" Бога - он внезапно ощутил Бога в своей душе. И тогда Бирнбаум пережил как бы второе рождение.
Но если он и не вел сознательный поиск Бога, то с самого детства страстно стремился вернуться к народу Бога, народу Израилева. Он стремился к нему раньше, чем постиг подлинную сущность этого народа, понял, что он — народ Бога.
Повторяю, он искал свой народ уже в тот первый период, когда был глух к его божественной сущности и прямо отрицал ее, когда не имел практически никакого понятия о религии своего народа, его духе и образе жизни и когда все его помыслы были связаны с европейской культурой и модными в Европе идеями.
Однако даже в это время Бирнбаум знал, что он - еврей и считал своим долгом солидаризироваться со своим народом. Более того, он убеждал людей своего круга не поддаваться ассимиляции, сохранить верность своему народу. Одним из первых в Западной Европе он выступил за возвращение в Сион, за возрождение еврейского народа на родной земле. Короче, он был одним из творцов той идеи, которой сам Бирнбаум и дал имя: сионизм.
Что им руководило? Какая сила напрочно прилепила его к своему народу, вопреки всему, вопреки той атмосфере ассимиляции, в которой росли его сверстники — молодые евреи, воспитанные на западной культуре и поклонявшиеся ее идеям? Загадка.
Загадка Бирнбаума, в известном смысле, еще более сложна, чем загадка Герцля. Герцль пришел после него и создал Сионистскую организацию из строительного материала, который заготовили для него Бирнбаум и его соратники. Верно, что в начале пути Герцль был еще дальше от своего народа, чем Бирнбаум. Однако путь Герцля к народу, при всей его уникальности, можно понять и объяснить. Неожиданное открытие, что антисемитизм существует, что еврей для неевреев чужой и таковым останется всегда, - вот что привело Герцля к мысли о необходимости создания собственного еврейского государства. Необходимости, обусловленной тем, что ассимиляция ничего не изменит, что евреям нечего надеяться на неевреев, даже лучших из них. Таков сионизм Герцля.
Сионизм Бирнбаума был иным. Бирнбаум никогда не терял надежды на возможность существования еврейского народа в диаспоре. Напротив, даже в бытность сионистом, он активно выступал за борьбу в защиту прав еврейского населения в странах рассеяния, кое-что в этом направлении делал сам.
Он призывал к созданию независимого еврейского государства на земле предков не потому, что у еврейского народа нет будущего в диаспоре и не потому, что ассимиляция не принесла и не может принести желаемых результатов. Он не хотел ассимиляции. А не хотел ее потому, что... не хотел. Или иначе: потому, что хотел сохранить индивидуальность еврейского народа как народа особенного среди других народов мира.
Так что и в ту пору - в сионистский период - Бирнбаум видел в возрождении еврейского народа на своей земле, даже в одном только стремлении к этому — гарантию сохранения особых черт евреев, средство спасения их от ассимиляции.
Отсюда - и разрыв Бирнбаума с сионизмом, его переход на позиции галутного национализма. Он не ощущал, как Герцль, угрозы физического уничтожения еврейского народа в диаспоре, не чувствовал, что евреи живут на вулкане. Он думал лишь о сохранении национального духа евреев - о том, чтобы они не растворились в окружающих их народах.
Пока Бирнбаум не знал еврейства Восточной Европы, он не видел иного пути для поддержания национального духа, кроме сионизма. Но когда это знакомство состоялось, Бирнбаум понял, что и в диаспоре существует особый, еврейский, образ жизни, что есть евреи, которые разговаривают на своем, особом, языке — идиш и ведут свое, особое, существование в своих, еврейских, областях и местечках, в соответствии со своими обычаями и укладом.
Раз так, спросил себя Бирнбаум, зачем создавать новый, искусственный национализм, именуемый "сионизмом"? Зачем, если существует естественная еврейская жизнь? Достаточно просто оберегать этот уклад, защищать от всяких посягательств, добиваться автономии, сохранять тот особый язык, на котором разговаривают восточноевропейские евреи, идиш. Язык, насыщенный народным духом и главное — живой! Зачем нужен искусственный язык, которым народ не пользуется при общении? Такова была программа Бирнбаума в тот период, когда он стал одним из главных глашатаев галутного национализма.
О слабостях этого периода можно сказать многое. Да, у Бирнбаума не было ощущения физической опасности, угрожавшей самому существованию евреев в диаспоре; не было стремления возродить великое историческое прошлое еврейского народа и свободную еврейскую нацию на своей земле; он не думал о том, чтобы собрать на этой земле евреев, рассеянных по всему миру, вернуть им тот единственный язык, иврит, который был языком всего еврейского народа во все времена. И уж тем более не было у него веры в святость Эрец-Исраэль и иврита, языка священного, веры в святость народа Израилева, народа Бога.
И при всем том - какая смелость мысли, какой разрыв с рутинными представлениями! Бирнбаум ставит восточноевропейское еврейство в пример евреям Западной Европы, воспитанным на презрении к этим своим соплеменникам, лишенным "света" европейской культуры. Превознося жалкий, презираемый "жаргон", на котором говорили эти евреи, Бирнбаум проявил не меньшую дерзость, чем в свой сионистский период, когда восстал против ассимиляции, проникшей во все поры западноевропейского еврейства.
Где истоки этой поразительной смелости? Видимо, в подсознательной тяге к своему народу, в неосознанном поначалу желании, чтобы евреи остались евреями, чтобы была сохранена самобытность народа Израилева.
Почему он так к этому стремился? Вопрос безответный, ибо источник этой тяги Бирнбаума был иррациональным, лежащим за порогом сознания. Говоря его собственными словами, это было начало пробуждения еврейской души, которой он обладал всегда и которая в конце, на исходе его пути выразила себя так мощно.
Однако и в самом начале, в его светско-национальный период и позднее, на разных стадиях его сионистской и галутной деятельности, в выступлениях Бирнбаума ощутима эта иррациональная струна, постоянно звучащая в глубинах просыпающейся еврейской души...
И полное пробуждение наступило. В сердце Натана Бирнбаума проснулась вера. Вера в буквальном смысле: вера в Бога — Вседержителя мира и народа Израилева. Бога, избравшего еврейский народ и повелевшего этому народу вести праведный образ жизни, по заветам дарованной ему Торы.
С пробуждением веры Бирнбаум почувствовал себя так, словно заново родился. Он счастлив при мысли, что принадлежит к Богом избранному народу, в то же время его мучит стыд, что он не ощущал этого раньше и провел многие годы среди тех, кто не знает Бога и поклоняется чужим идеям, этим идолам современности.
С этого момента в нем живет горькая обида на евреев-идолопоклонников, которые сами отдалились от Бога народа Израилева и отдалили от Него многих сынов еврейского народа. Эта горечь ясно ощутима в его речах и писаниях: он не в состоянии их понять - и не может простить.
Верно, что во все времена находились люди, полные веры, прожившие всю жизнь в святости и чистоте, у которых хватало широты, чтобы понять и простить тех, кто отдалился от своего народа. Они видели свою цель в том, чтобы помочь им вернуться обратно. Да, они - именно они - были на это способны. Бирнбаум - нет. Слишком сильно он ощущал собственное отступничество от Бога, чтобы понять отступничество других. Пробуждение веры дало ему великую радость, но он не надеялся, что сумеет приблизить к ней других - тех, кто были его учениками и последователями. По собственному опыту он знал, как велико мелочное интеллигентское презрение ко всему, что выходит за узкие пределы рассудка. Он сумел победить эту мелочность в себе, но воспоминания сохранились и не вызывали в нем ничего, кроме тошноты и желания бежать от всего этого как можно дальше, избегать любых встреч и разговоров с этой "интеллигенцией". Потому-то он так ратовал за обособление ортодоксального еврейства - он хотел спасти его от своеобразного "галута" в обществе евреев, отдалившихся от традиционного иудаизма.
В конце концов это и привело Бирнбаума в Агудат-Исраэль, одним из главных идеологов которой он стал. Бирнбаум с самого начала не надеялся, что удастся приблизить отдалившихся и подчинить религиозному влиянию все слои еврейского народа. В этих условиях он считал, что ортодоксальному еврейству следует замкнуться в себе и укрепиться в своих пределах, избегая всякого сотрудничества с внешним, хотя бы и еврейским, миром.
Правда, отношение Бирнбаума к Эрец-Исраэль и к ивриту постепенно смягчилось - он признавал святость иврита и святость земли. Но одновременно усилился и его страх: нет ли кощунства в строительстве на Святой земле жизни, лишенной истинной святости?..
К концу своих дней Бирнбаум окончательно перешел к образу жизни, основанному на Торе и ее заповедях. Его труды этого периода поражают накалом веры - живой и бурной, глубоким религиозным пафосом, стремлением к Богу и Его народу. Все это смешано с горькой обидой на тех, кто отдалился от Бога и отдаляет от Него свой народ.
К сожалению, этот пафос еврейства скрыт в чужой оболочке: большинство статей Бирнбаума написано по-немецки, лишь немногие - на идиш и только самая малость - на священном языке. Религиозные труды Бирнбаума безусловно заслуживают перевода на иврит.
Приход к вере отнюдь не привел Бирнбаума к покою. "Праведники не знают отдохновения..." Вера пробудила в нем новые силы, новые желания - он стремится теперь к высшим ступеням святой и чистой жизни. Он хочет совершенствоваться, хочет увлечь за собой оставшихся верными соплеменников - дабы и они пришли к той жизни, какая подобает святому народу, народу Бога.
И тут Бирнбаума ждало разочарование. Он видел, что ортодоксальное еврейство радо ему, что в его возвращении к вере оно видит кидуш гашем, что его имя используют в борьбе со всеми, кто отошел от традиционного иудаизма, со всеми, кто поносит ортодоксию и прочит ее гибель.
Возвращение Бирнбаума к вере ортодоксальное еврейство приветствовало — и не более того. Никто не хотел слушать его поучений, его требований о самоусовершенствовании, его протестов, обращенных к тем, кто доволен собой. Оказалось, что ортодоксальные круги полны самодовольства, у них нет ощущения, что путь к совершенству бесконечен и надо многое сделать, чтобы к нему приблизиться.
И Бирнбаум взялся читать мораль самому ортодоксальному еврейству. Он утверждает, что религиозные евреи стремятся лишь облегчить себе жизнь. Он выступает, в частности, за создание кружков самоусовершенствования: кружков для избранных, жаждущих этой цели и готовых сделать все, чтобы достичь ее. Еще одно чудо - голос его был услышан. Такие кружки стали возникать. Их было немного, но дело тут не в количестве, а в качестве.
Создание кружков было вершиной жизненного пути Натана Бирнбаума, завершением его неуклонного движения вверх: от внешнего в еврействе, светского национализма к высшей точке подъема - жизни по священным законам Торы.
К Бирнбауму не подходит термин бааль тшува в обычном смысле. Это понятие больше применимо к человеку, победившему в долгой и трудной борьбе свои дурные инстинкты. Вспоминая многолетние прегрешения, он терзается : тем, что творил, и молит об искуплении.
Бирнбаум, бесспорно, испытывал боль, вспоминая свое отдаление от веры, но не это было для него главным. Его предшествующая жизнь не была моральным падением, а лишь ошибкой. Бирнбаум не пал жертвой соблазнов, он принадлежал к тем, кто заблуждался в понимании истины.
Про него не скажешь, что истина его не волновала. Он всегда к ней стремился. Порой он считал истиной одно, порой - другое. Так продолжалось до тех пор, пока ему не открылась истина всех истин. Может быть, его следует отнести к баалей тшува в высшем значении этого понятия. Перед нами человек, вся жизнь которого в движении; человек, который никогда не довольствуется достигнутым и стремится вперед, вперед, к самой вершине.
Один из великих сынов того поколения, благословенной памяти р.Кук, видел в людях, подобных Бирнбауму в его начальный период, не грешников, но заблудившихся в поисках истины. И он подчеркивал величие таких людей даже в их заблуждении. Силою своего духа он предвидел грядущее их раскаяние — свободное от душевной скорби, великолепное и великое, исполненное мощи и доблести. Кук видел и другое: глубокую связь между еврейским национализмом, даже в его светских проявлениях, и еврейской верой.
И это его предвидение оправдалось. Бирнбаум не только возвысился над своими великими заблуждениями и достиг великого раскаяния. От еврейского национализма он естественным образом пришел к святости еврейского народа.
Его путь к еврейскому народу завершился открытием Бога этого народа...
ОТ БЕЗБОЖНИЧЕСГВА К ВЕРЕ
Натан БИРНБАУМ
Цюрих, 1909 г.
Освобождение от уз материализма, избегающего малейшего соприкосновения с религией, было для меня началом великих открытий. Я вдруг оказался лицом к лицу с могущественнейшим и абсолютным явлением духа, источником культуры отдельных народов и всего человечества, колоссальным культурным массивом. Поразительно, как мог я, невежда, пройти мимо всего этого, занимаясь сбором мелких фактов и "доказательств"? Меня мутит, когда я вспоминаю плоские материалистические суждения о религии, сводящие могучую религиозную идею к талисманам, ладанкам и ворожбе, мне случалось склонять голову даже перед богами древних греков, хотя они чужды всему моему существу, только потому, что усматривал в них тоску человека по царству духа. Где-то в глубине души я понимал, что не рассудок, а дух даровал ответ ищущему человеку, однако считал, что это не важно: вопрос и ответ сами по себе обогатили историю человечества.
Но настоящее потрясение я испытал лишь при встрече с той единственной подлинной духовной революцией, которую принес с собой иудаизм - религия, освободившая человека от власти идолов, чтобы вывести его на дорогу, ведущую к Богу и вместе с Богом - навстречу миру.
Тогда впервые я ощутил и грань, отделяющую иудаизм от вышедших из его лона христианства и ислама. Безмолвный стоял я перед матерью религий, религией единственной и великой — именно в своем одиночестве. Это было сильнейшее потрясение - предо мною открылись сокровища, превосходящие все мыслимые исторические масштабы, религиозное бытие одного народа, оплодотворившее мир и вобравшее его в себя. Моему духовному взору открылась ось всех осей, центр, вокруг которого тысячелетия вращаются судьбы мира.
Понятно, что раз я пришел к этому убеждению, у меня не возникло ни малейшего желания оградить его всякими "но" и "однако" — новомодными или древними. Тем более, я не мог довольствоваться бесстрастным божеством, которое не устанавливает единых нравственных законов, не формирует человеческую историю и равнодушно к человеческой культуре. Разве для того удостоились мы чести, сказал я себе, первыми узнать Господа Бога, чтобы пустить это познание по ветру, как пыль или изобрести в своей гордыне какое-нибудь особенно хитроумное определение, будто бы ставящее нас на одну ступень с Ним.
Я не мог согласиться и с бесплодным девизом. Не для того был призван наш народ служить Богу, чтобы сегодня мы отказались от индивидуального служения Ему. Именно в этом идея избранности еврейского народа. Если в мире есть Бог - а для меня это столь же несомненная истина, как солнечный свет - и если верно, что еврейский народ не отступил перед обстоятельствами, которые были роковыми для судеб других народов, и вопреки соблазнам сохранил свои отличия от всех иных народов и языков; если верно, наконец, что он первым узнал Творца - а это тоже истина, то нет сомнения, что именно Всевышний повелел нам быть авангардом монотеизма и отвел нам особое место, даровав Тору и мицвот.
А раз так, то ясно, что все сообразно нашему избранничеству отпущенное нам в качестве средства, метода и цели и прежде всего - не есть лишь национальная литература, а есть нечто большее - удостоверение нашей родословной, удостоверение, которое Всемогущий даровал своему народу в знак его избранничества и вытекающих из этого обязанностей и прав.
Раз так, то Тора, письменная и устная, верна в каждом своем слове. И отмечена печатью истины настолько, что не пристало Богу обращать внимание на наглый лепет сбившихся с пути поколений. Нет заслуги в том, что я, по своей "милости" согласился признать Бога. Это мой долг - примкнуть к верующим сынам моего народа. Отныне в их ряду должен я следовать Его порядкам и стремиться к Его цели.
ПОЗНАНИЕ И ИСПОВЕДЬ
Натан БИРНБАУМ
Пока моя позиция исчерпывалась еврейским национализмом, т.е. сводилась, в сущности, к тому, что евреи, независимо от их местожительства, должны быть признаны нацией со всеми вытекающими отсюда последствиями, для меня в религии не было никакой проблемы. Я, конечно, знал, что некогда религия была для еврейского народа главным, что ее влияние сильно и сейчас. Но какое значение это имело для меня и мне подобных? Ведь мы были еврейскими националистами, а не религиозными евреями...
Но с момента, как я отошел от этого рассудочного национализма, перестал считать, что самое важное — ввести наш народ в ряд других народов, и стал уделять особое внимание еврейскому образу жизни и его сути, решив, что именно они определяют принадлежность к еврейскому народу, - после этого я уже не мог относиться к религии индифферентно. То, что определяло жизнь нашего народа на протяжении тысячелетий, бесспорно, должно было выражать его глубинную сущность и уже по одному этому заслуживало самого пристального внимания.
Дальше я в то время не шел. Ведь была это всего лишь форма выражения сущности еврейского народа, и у меня не было оснований считать ее формой единственной и вечной. Почему, например, на смену ей не может явиться какая-то другая форма? Или почему сущность народа не может выражаться в разных сферах жизни, распределяясь между ними в равной степени? Исходной точкой и этой концепции (правда, более умеренной, чем предыдущая) было представление, что религия как таковая потеряла свое значение как для настоящего, так и для будущего.
Вскоре, однако, я вынужден был отказаться и от этого взгляда. Уже в относительно ранний период жизни я довольно ясно ощущал, что история народов и всего человечества, все его творческие силы и достижения культуры формируются на основе религии. С изумлением и восхищением всматривался я в этот могучий и загадочный духовный механизм, указывающий человечеству путь во всех его движениях.
Так я постепенно подошел к пониманию того, что это, по меньшей мере справедливо и для еврейской религии. А это означало, что будущее еврейского народа - если у него вообще есть будущее - может строиться только на религиозном фундаменте.
Вначале эти мои рассуждения не выходили за пределы чистой теории, так сказать абстракции — я еще был слишком материалист, чтобы как-то применять эти соображения на практике.
Я, правда, уже ощущал противоречие: мой материализм плохо увязывался с новым пониманием роли религиозности в истории и культуре. Более того, мои представления о единстве Творения прямо противоречили материалистической концепции, согласно которой и вера вообще, и все религии в частности — не что иное, как мистико-символический образ мира, дающий упрощенное толкование природных и исторических процессов. Все это так, и однако же я был недостаточно подготовлен к тому, чтобы уверовать — я еще не созрел для постижения Господа.
Ныне, когда я уже относительно давно пришел к этому, я мог бы - в случае необходимости - подкрепить (но, упаси Господь, не пытаться доказывать!) свою веру в Бога разными рациональными соображениями. Я мог бы, к примеру, высказать предположение, что жизненный путь каждого индивидуума определен уже при его рождении. А если так, возникает вопрос: почему в природе и истории должны преобладать случайные процессы, которые - снова лишь по воле случая - привели к возникновению духовности?
Я могу подкрепить эту точку зрения, указав, что биографическая программа каждого индивидуума вытекает из биографической программы его родителей и так далее по восходящей, так что преемственность этой линии - вещь доказанная.
Развитие Вселенной я могу постичь на примере мерной ленты. Развиваясь, Вселенная развертывается у нас на глазах из вечности, как развертывается лента из рулетки, лишь вытягиваясь при нас от одного сантиметра до ста. Мы понимаем, что на деле это "сто" существовало еще до того, как мы его извлекли, - дух существовал изначально.
Я мог бы, наконец, сослаться на чудо существования самого нравственного закона - хотя и в нем сомневаются материалисты, как мог бы и опровергнуть утверждение, будто мироздание лишено всякого планового начала и лишь в результате цепи случайностей достигло такого совершенства, словно было заранее спроектировано: прямо-таки метафизика, выросшая из чистой физики...
Этим туманным соображениям, которые противоречат сами себе, я мог бы противопоставить тот ясный и очевидный аргумент, что там, где есть проект, должен быть и конструктор, и невозможно представить могучий и грандиозный механизм мироздания без его Творца. Добавлю, что будь у меня желание, я сказал бы, что из этого представления о Боге как о конструкторе, заранее запланировавшем мироздание, сами собой вытекают Его универсальное знание, правота и милосердие.
Однако не эти и подобные им рассуждения, которые мне и сегодня не нужны в качестве устоев веры, привели меня к этой вере. Я не "искал" Бога, как это любят изображать. Может быть, это и красиво, но неверно. Мне не было необходимости "искать" Его. Он пробудился во мне сам и внезапно вошел в мое сознание.
Я убежден, что знал Его и раньше — создателя всех народов и вершителя их судеб, провидца истории, конструктора Вселенной со всем в ней сущим. Знал - и однако над этим ясным знанием возобладал ложный стыд.
В конце концов я его одолел и тогда место того стыда занял новый - постоянный, жгучий. Его я испытываю и по сей день: как я мог так долго быть среди тех, кто не знает Бога? Почему так долго дремало во мне это знание, знание моих отцов и дедов, древнее знание — самое великое и могучее?..
Только выбросив последние остатки историко-материалистической концепции, я постиг свой народ в его сущности и в единственном в своем роде образе жизни. Конечно, и среди других народов мира и даже до того, как эти народы вступили в соприкосновение с еврейским народом, встречались люди, которые дошли до познания Бога, или, по крайней мере, приблизились к познанию.
Но они, особенно если говорить не об отдельных людях, а о группах людей, лишь мудрствовали по Его поводу, не питая к Нему любви. И они не были Его посланцами. Он никогда не посылал их к соотечественникам, чтобы нести им Его учение и провозгласить перед всеми народами имя Его.
Народы шли своим путем, пытаясь обнаружить Бога во Вселенной в калейдоскопе явлений, и поднимались лишь настолько, чтобы втиснуть Его и Его деяния в зримые образы, чтобы с помощью несовершенных органов чувств и сознания разъять и разложить по полочкам внешние атрибуты божественности.
Лишь мы - песчинка среди высоких гор! - единственные среди всех народов Востока и Запада - познали Бога, не прибегая к "поискам" Его. Для нас Творец был чем-то неизмеримо большим, чем философская система. С Богом вошли мы в мир и в мировую историю, чтобы в Его сиянии рассматривать мир, и по слову Его формировать историю. Лишь мы основали наше маленькое сообщество во имя Него, а не из утилитарной жажды власти. Одинокими, незаметными оставались мы в языческом мире древности - странный феномен, с которым язычники не знали, что делать.
Но и позднее, когда настала эпоха катаклизмов, мы оставались в блестящем одиночестве, вопреки всему.
И хотя именно мы дали народам мира основы новой религии, внедрили в этот раздираемый враждой мир знание Бога, квинтэссенцию вечного света - так, что правомерно говорить о "еврейском колониализме" в сфере духа - язычество, прочно сидевшее в этих народах, всегда испытывало глухую вражду к великой революции человеческой мысли, которую мы совершили.
Их атаки на форму, в которую у них облекалась еврейская мысль, постоянно умножались и усиливались. Даже не из-за формы, а потому, что они не могли смириться с тем, что инициатива исходила от евреев, с самой еврейской сущностью. Сопротивление еврейской концепции, которая ставит Бога во главу всего сущего и признает ограничения, наложенные Богом на человека, особенно усилилось со времен ренессанса. Заложенный в человеке языческий инстинкт бушевал все сильнее, пробивая дорогу назад - к тому, что на их языке называется "свободной игрой сил", к миру, где Кайин не всегда убивает Гэвеля, а порой один Кайин убивает другого, в случае же нужды - и Гэвели убивают друг друга...
Во всех этих духовных катаклизмах мы были подобны людям на берегу защищенного от бурь залива, которые стоят и молча смотрят на сотрясающий море ураган. Изумленные, смотрели мы на войну, которая разыгралась там, снаружи, и бушевала вокруг крошечного островка, малюсенькой части нашего еврейского народа. Одинокими были и остались мы в вечности. С самого начала были мы с Богом и навечно к Нему прилепились.
В МОРЕ
Натан БИРНБАУМ
(воспоминания и размышления)
После долгих сборов и приготовлений наш корабль вышел в море, точнее - в Атлантический океан.
Теперь мы шли на запад. Вчера мы несколько часов стояли в крупном скандинавском порту. Никто не сошел на берег, но два еврея из этого портового города поднялись на борт: раввин и глава местной общины.
Раввин - не из фальшивых, настоящий еврейский раввин, не так давно попавший сюда из Восточной Европы. Маленькая, недавно возникшая община состоит из переселенцев, бежавших от погромов.
Здесь их никто не трогает, живут они обеспеченно. И тем не менее их жалко. При всей благожелательности местного населения трудно ожидать, что тут сложится еврейская община с собственной богатой еврейской жизнью. Но и ассимилироваться они не смогут. Странно: чем дольше евреи живут в диаспоре, чем больше распространяются по свету и развиваются, тем слабее их способность приспособляться к галуту.
Это было больше тринадцати лет назад, зимней ночью и тоже в море, на пути из Европы в Америку. Пассажиры давно спали в каютах. Один я стоял на палубе, блуждая взглядом по волнам, по небу, усеянному несметным множеством звезд. Серебристый рог луны, гул моря, стоны корабля... Я ощутил неопределенную тоску. Как будто чего-то мне не хватало. Море, восхитительный воздух, а душе нечем дышать. Лунный свет бежит на воде, а душа его не видит. Тело греет шуба, а душа дрожит от холода...
Из этой тоски вдруг выплеснулся страх. Ведь это страшно - волны швыряют корабль, суша - бесконечно далеко, под килем морская бездна, наверху трепещущие небеса. И песня - не только свист ветра, гул волн и скрежет корабля, но настоящее пение, песня самого мироздания... Неужели она звучит сама собой?..
О, Боже, Вседержитель мира!...
И снова: О, Боже, Вседержитель мира...
Но что это с лунным рогом? Лик его исказился от злости. В меня уперлись пустые, жадные глаза, а рот раскрылся — вот-вот накинется и проглотит. Я чувствовал, как все во мне стынет. Надвигалось беспамятство...
Не знаю, сколько это длилось. Помню, что когда я пришел в себя, месяц смотрел на меня с мирною улыбкой. Но я - дальше я не хотел смотреть и слушать. Я быстро ушел в свою каюту и лег в полном изнеможении, ничего не слушая и ни о чем не думая. Лишь на следующий день я пришел в себя и долго качал головой: чего не бывает с человеком на белом свете...
Но смеяться над собой я не стал.
* * *
И вот я снова на палубе в полном одиночестве, и снова вокруг ночь - только сейчас не зима, а послепасхальные дни — и снова я смотрю, слушаю и размышляю. Думаю о том, что было тогда и что — сегодня. Тогда мысли о сущности выплеснулись на меня из ледяного, потухшего и безжизненного мира; сейчас душа с наслаждением пьет божественный воздух, купается в божественном свете, согрета божественным теплом и жаждет еще ближе подойти к Преблагому, прилепиться к нему еще сильнее, подняться по ступеням знания Его. В тот раз, когда я смотрел на чудо творения издали и со стороны и внезапно ощутил присутствие Творца, меня охватил ужас. Душа не была подготовлена к Его безмерным масштабам. Ныне я уже не пугаюсь, ведь Он - и Отец милосердный. Ныне я подхожу к Нему с благоговейным трепетом: Отец, я прошу у Тебя прощения...
Та пора и пора сегодняшняя... Хвала Тебе и благодарение! Благословен Меняющий времена!
"Еврей я и Господа Бога небес боюсь". Эти слова произнес великий пророк тысячи лет назад, и тоже на море.
Странная, кстати, деталь. Пророк бежал от лица Бога и миссии, возложенной на него Богом, - почему же он говорит себе: "Не так ли я утверждал, когда был еще в стране моей? Потому и побежал я в Таршиш, что знал, Ты - Бог благий и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый, сожалеешь о бедствии". Иными словами, пророк знал, что Всевышний пощадит злокозненную Ниневию, и пытался избежать огорчения.
Но что это было бы за огорчение, которого он старался избежать и которое все-таки его настигло? Неужто в том, что пророчество его не сбылось и он осрамился? Быть не может, чтобы такой человек хотел гибели огромного города, населенного миллионом жителей, только бы не прослыть "выдумщиком".
Я не допускаю, что пророк Иона был мелочен и по такому поводу возроптал на Бога. Нет, дело не в этом, а вот в чем: когда он бежал на корабле, он предвидел все, что последует. И то, что Ниневия смирится перед лицом Господа, а Бог простит и помилует город, и то, что затем Ниневия примется за прежнее и будет творить злодеяния снова и снова.
И когда Господь действительно сжалился над городом, пророк, убедившийся в своей правоте, воскликнул: "Лучше мне умереть, нежели жить!"
Он не мог спокойно смотреть на это. Что станется с правосудием? - говорит он. Каков урок для других городов и людей? В чем смысл и значение раскаяния - что станется с ними?
Таким образом, это вовсе не косный человек с мелочными и злыми помыслами, а личность выдающаяся, с высокими принципами и чувством ответственности за мир - настоящий пророк. Руководит им желание сохранить вовсе не собственное достоинство, а беззаветное стремление оградить достоинство Бога. И потому Господь Бог на него не гневается, а понимая его чувства, улыбается и выговаривает ему мягко и сердечно.
Ах, суббота, суббота! На протяжении целой недели - недели, которая тянется для меня как тысячелетие, - я взаперти в страшной темнице. Человеку даже присесть нельзя, он вынужден безумно метаться среди тысяч других безумных - толпятся, валятся друг на друга, встают и снова падают. От этой гонки глаза лезут из орбит, от крика глохнут уши. А душа - про нее забыли, брошенная, она валяется где-то там в грязи...
И вдруг - Избавление. Люди перестают метаться в панике, толкаться. Выходят на свободу. Светлеют глаза, слух пьет небесную тишину. И душа - воспряла из грязи, стократно омыта и очищена, вознесена в самый зенит небес. Вот, пожалуйста, — оживи многострадальную свою душу, освежи самого себя сиянием божественного присутствия, облекающим Господа, освежись собственным вечным стремлением к совершенству, освежи себя...
Ах, море, море! Годами живет человек на суше, мечется как безумный среди тысяч других безумных, толкается вместе с ними и спешит, борется со всякой скверной, с чужими злодеяниями и собственными дурными помыслами. В этой суете душа потерялась, затоптана самим человеком при пособничестве других...
И вдруг - короткий переход на корабельный мостик - и встреча с морем... Суша исчезла - иной мир! Никто не мечется в тревоге, не толкается, не пачкается, не дерется с самим собой и с другими. А душа - нашлась снова, и в том первозданном виде, как некогда, в недоступное человеческой памяти время. Будто не касалось ее ничто и никогда. И приступает к роскошной трапезе за небесными беспорочными столами: достаточно ты намаялся в шатрах Кэйдара, достаточно постился, бери, теперь все твое! Твои - и чудеса великие, и мысли праведные, и веселье в чертога Его. Все твое. Выбирай, освежайся... Какая это была пропитанная светом суббота, суббота двойная: суббота Торы и суббота моря. И обе они - единая суббота Господа, да возвеличится имя Его.
* * *
Человек, в конечном счете, только простой смертный. И после субботы хочется чуточку буден (только не слишком, не через меру, милосердный Боже!). После недели с лишним плавания сердце радо, когда на горизонте вновь возникает суша. Час, два мы идем вдоль берега по пути в нью-йоркский порт. Даже не верится: поля, деревья, холмы. Дома — да, и дома тоже. Опускается густой коричнево-желтый туман. Куда-то спешат бесчисленные корабли и лодки. Внезапно в тумане обозначаются вертикали - вроде бы дома, но высокие как горы. Они проступают все отчетливее, уже можно рассмотреть даже окна. Нет, это не мираж: настоящие дома, вздымающиеся один за другим, подобно ступеням. Куда?..