В то время, как Рафаэль вкушал прелести больничного ухода, Эуд и его группа провели рекогносцировку дорог, выбирая удобный и безопасный маршрут доставки Эйхмана из убежища в аэропорт.
В городе уже ощущалась предпраздничная суета. Полиция и другие службы делали все возможное, чтобы обеспечить в стране порядок, гарантировать покой и безопасность уважаемых гостей, прибывающих на торжества. На всех дорогах появились военные и полицейские патрули. Специальные эскорты сопровождали иностранных гостей и аргентинских представителей, отправлявшихся встречать прибывающих. Время от времени дороги перекрывали заставами и обыскивали машины.
Мы не знали, что именно ищет полиция, и готовились к любым сюрпризам. Наши люди избегали главных магистралей и оживленных перекрестков и предпочитали объездные пути.
Но по мере приближения к аэропорту выбор становился все меньше, и, в конце концов, приходилось двигаться по главной магистрали в одном потоке с машинами гостей, полицейских и военных.
Усиленное движение на дорогах и давка в самом аэропорту осложняли перевозку Эйхмана. Пока что он помогал нашим оперативникам, но в толпе, и тем более при контакте с общественностью, он мог изменить поведение. Решили менять дозы снотворного в зависимости от условий и основательно проконсультировались с врачом.
К тому времени в убежище между пленником и Эли, которому была поручена забота о личных нуждах Эйхмана, установились весьма необычные отношения. Вспомнив, что именно Эли первым напал на него, Эйхман тем не менее угадал в нем отзывчивого человека. Между ними завязался диалог, причем один свободно объяснялся на идиш, а второй на австрийском диалекте немецкого. Эти беседы не прерывались, пока Эли находился в комнате пленника, несмотря на мой запрет.
Эйхман, приученный подчиняться силе, видел в человеке, пленившем его, начальника, которому надлежит беспрекословно повиноваться, и не упускал случая похвалить Эли, выразить ему свое восхищение. Без всякого принуждения он то и дело повторял, что не собирается нарушать дисциплину и тем более бежать. Он признался Эли, что беспокоится о семье:
– Я не оставил им денег. Как они будут жить?
– Проживут, – успокаивал Эли. – Как-нибудь перебьются. С ними ничего не случится. Но скажите мне, вы, такой любящий отец, как же вы и вам подобные могли убивать маленьких детей тысячами и сотнями тысяч?
– Сегодня я и сам этого не понимаю! – почти стонал Эйхман. – Я всегда был за евреев, всегда стремился найти приемлемое для них решение. Но я вынужден был делать то же, что и все, – пойти на службу ради карьеры.
Презрение к Эйхману сменялось жалостью. Как ни старался Эли мысленно облачить Эйхмана в форму и увидеть его прежним, ничего не получалось. Пленник оставался для него существом жалким и приниженным. Иногда Эли отзывался на его просьбу и приносил красного вина, хотя Габи страшно ругался по этому поводу.
– Не понимаю, как вы можете так хорошо относиться ко мне, – говорил Эйхман, получая вино.
Однажды пленник упросил Эли принести проигрыватель, и тот выполнил его просьбу. Но тут пришел Ицхак и отобрал проигрыватель и пластинку.
Неудивительно, что Эйхман решил посоветоваться с Эли по поводу его заявления о готовности предстать перед судом о Израиле. Эли посоветовал подписать заявление. Мы предложили ему короткий текст, в котором преступник выражал принципиальное согласие предстать перед судом в Израиле. Но Эйхман настоял на своем тексте, с раскаянием и самооправданием:
«Я, нижеподписавшийся Адольф Эйхман, добровольно заявляю: сейчас, когда стало известно, кто я на самом деле, нет смысла пытаться уйти от суда. Я заявляю о моем согласии поехать в Израиль и предстать там перед компетентным судом. Само собой разумеется, что я получу юридическую защиту и со своей стороны расскажу факты, связанные с последними годами моей службы в Германии, не скрывая ничего, дабы грядущим поколениям была известна истинная картина тех событий. Настоящее заявление подписываю добровольно. Мне ничего не обещали и ничем не угрожали. Я хочу, наконец, обрести душевный покой. Поскольку я уже не могу восстановить в памяти прошлое во всех подробностях и подчас путаю события, то прошу предоставить мне документы и свидетелей, которые помогли бы восстановить картину происшедшего.
Адольф Эйхман. Буэнос-Айрес, май 1960. »
Все это время мы следили за аргентинской прессой, но по-прежнему в ней не было и намека на исчезновение Рикардо Клемента. Менаше просматривал газеты на испанском языке, а остальные читали прессу на английском и немецком. Мы не пропускали даже мельчайшую информацию, но об исчезновении Клемента не было ни слова.
По этому поводу на «Тире» начали беспокоиться. Мы ожидали, что исчезновение немца взбудоражит общественность, что ее попросят помочь в поисках. Это значило бы, что друзья Эйхмана терпят неудачу. Полное же отсутствие публикаций о его похищении или исчезновении как раз настораживало: значит, семья и друзья нашего пленника действуют тайно и не намерены раскрывать свои ходы.
Я же считал иначе. Молчание говорило в пользу моей версии – близкие Эйхмана и его друзья из числа эмигрантов-нацистов не торопятся связываться с полицией и властями. На мой взгляд, молчание прессы лишь подтверждало страх нацистов: они вовсе не собирались ставить себя под удар, чтобы спасти своего.
У нас был еще один источник информации – аэропорт, но он продолжал жить своей обыденной жизнью, самолеты взлетали, как всегда, без дополнительных осмотров. Никого не искали.