Голодовка
(On Hunger Strike)
(Глава из рассказа о заключении в тюрьму предыдущего Любавического Ребе, Рабби Йосефа Ицхока Шнеерсона святой памяти, во времена сталинского режима (в 1927 году)
Арест
Это произошло за полночь, в четверг, 14-го Сивана. Когда Ребе уже закончил прием нескольких людей, пришедших на «ехидус» (аудиенцию), раздался громкий настойчивый звонок. Ребе только собирался поужинать, как в его комнату ворвались два офицера знаменитой ГПУ. После продолжительного обыска дома Ребе его арестовали и повели в страшную тюрьму на улице Шпалерная, дом 20 в Ленинграде.
Самого слова Шпалерка, как называли тогда тюрьму, было достаточно, чтобы вызвать дрожь у любого, рассказывающего об этой «смертельной западне», ибо редко кому удавалось выбраться оттуда целым и невредимым.
Жестокое обращение во время допросов имело целью сломить его не только физически, но и духовно. После «формальностей» допроса в 6 часов утра Ребе наконец поместили в камеру 160 шестой секции. Это была крошечная камера-одиночка. Но когда Ребе вошел в нее, там уже было трое заключенных. Двое из них были евреями.
С первого момента ареста Ребе решил, что не позволит напугать себя. Он будет говорить свободно и открыто о своей работе по распространению Идишкайта в России. Он им скажет, что они могут распоряжаться телом еврея, но не имеют никакой власти над его душой, только Вс-вышний обладает ею.
Ребе подчеркивал, что вся ответственность за его работу лежит целиком на нем и ни на ком другом. И чтобы они ни сделали, они не остановят его деятельность. И никакие их попытки не заставят его признать ни одно из фальшивых обвинений. Он сказал им, что знает, как они поступают, когда хотят избавиться от «нежелательных элементов».
Когда Ребе оставили в камере, он тут же начал громко стучать в дверь, пока охранник открыл маленькое окошко и спросил из-за чего такой шум.
Ребе сказал, что он должен немедленно говорить с кем-нибудь из начальства. «Что за срочность такая?»
«Прежде всего мне нужны мой Талес и Тфилин.
Кроме того мне срочно нужна медицинская помощь».
«Неужели? Что касается врача, то он будет здесь только в понедельник на следующей неделе. Тогда тебе разрешат пойти к нему».
«А как насчет Талеса и Тфилина?» – спросил Ребе. «Можешь забыть об этих глупостях» – резко ответил охранник.
«В таком случае я объявляю голодовку, – сказал Ребе. – Я отказываюсь есть и пить до тех пор, пока мне не вернут мои Талес и Тфилин. Мои сокамерники будут свидетелями того, что я сказал» – объявил Ребе. Охранник издевательски рассмеялся и ушел. Ребе начал молиться без Талеса и Тфилина. Сокамерники с уважением прислушивались к прочувствованной молитве Ребе, сопровождаемой нежной хасидской мелодией. А из-за двери камеры неслись грубые проклятия и оскорбления.
После молитвы Ребе начал разговаривать с двумя евреями, которые жили под «сенью смерти». Он ободрял их и казалось вдохнул в них новую душу. Они слушали, затаив дыхание, когда Ребе объяснял им Тору.
Ребе обрадовался, найдя в своем кармане карандаш. Он решил записывать свои мысли и впечатления, но у него не оказалось бумаги. Тогда он развернул папиросы и разгладил бумажки, на которых можно было писать.
Охранник явно видел через окошко, что Ребе собирался делать, потому что он тут же ворвался в камеру и набросился на Ребе с кулаками.
‘Ты не будешь писать здесь» – заорал он и вырвал карандаш из его рук.
Когда в камеру принесли еду, Ребе отказался от своей порции: «Я буду продолжать голодовку до тех пор, пока мне не дадут мои Талес и Тфилин!»
Допрос
Несмотря на то, что Ребе не пил и не ел два дня, ему учинили суровый допрос. Следователи сидели за столом в большой комнате. Двое из них были русские, а третий – молодой человек по имени Лулов – еврей, который вместе с Нахмансоном арестовал его. На стенах комнаты висели микрофоны, улавливающие каждое слово, сказанное здесь, так, чтобы агенты ГПУ, сидящие в соседней комнате, могли слышать все вопросы и ответы следствия.
Ребе был совершенно спокоен. Подойдя к столу он сказал следователю с улыбкой:
«Впервые в жизни я вхожу в комнату и меня не приветствуют вставанием».
«Вы что забыли, где находитесь?» – строго спросил один из них.
«Конечно же я знаю, – ответил Ребе. – Я точно знаю, что нахожусь там, где нет надобности в мезузе. Как например в конюшне или уборной».
Это замечание привело в ярость всех, особенно Лулова, который сердито закричал: «Молчать! Мы скоро научим тебя уважению! Он имеет наглость требовать Тфилин! Мы выбросили его на мусор, где ему и положено быть. Мы намерены стереть все темные силы, которые стоят на пути нашей власти! Видишь эту «игрушку» (он достал и подержал пистолет) – она многих успокоила навеки…»
«Эта «игрушка» может напугать того, у кого есть много богов и один мир, – сказал Ребе спокойно. – Но у меня есть только один Б-г и более, чем один, миры. Твоя «игрушка» меня не пугает».
«Хватит болтать, – прервал его главный следователь. – Пора приступать к предъявлению обвинения и следствию.
Вы обвиняетесь в поддержке реакционных элементов в Советском Союзе и контрреволюционной деятельности. Вы используете ваше влияние на русское еврейство. Вы распространяете сеть религиозных школ и имеете контакты с иностранными агентами, от которых вы получаете деньги для выполнения вашей опасной работы…»
Список «грехов» и «преступлений» был довольно длинным.
Ребе слушал невозмутимо. Он признался, что «виновен» только в одном «преступлении» – верности Торе. Он не делал секрета из этого факта. Он напомнил обвинителю, что у него есть право исповедовать иудаизм, так как согласно закону, существует свобода религии. Только фанатики-атеисты используют жестокие меры и ложные обвинения, о которых не слышали даже в царское время.
Следствие продолжалось до поздней ночи. Ребе отвечал на каждый вопрос следователя и был особенно резок с Луловым, который сердито прорычал:
«Через 24 часа тебя поставят к стенке и расстреляют!»
Ребе вернули в камеру. То, что у него все еще не было его Талеса и Тфилина мучило его гораздо больше, чем ужасное испытание, через которое он прошел.
Отсрочка приговора и освобождение
Велико было облегчение, когда в пятницу днем еврей – агент ГПУ вошел в камеру и принес Ребе его Талит, Тфилин и книги, которые он взял с собой, когда его арестовали дома в Ленинграде.
Теперь вы можете прекратить свою голодовку» – сказал он Ребе.
«Я не могу есть пищу из тюремной кухни, – сказал Ребе. – Я могу есть только то, что мне принесут из дома, даже если это просто хлеб. Я буду пить только ту воду, которую вскипятили в самоваре, и никакую другую».
Ребе, не теряя времени, одел Талес и Тфилин, и вскоре после этого ему принесли посылку из дома с двумя халами.
Халы были целыми; их не разрезали, чтобы проверить, не спрятано ли что-нибудь внутри (обычно все принесенное заключенным извне, подвергалось тщательному осмотру). Ребе стало легче. Он также заметил, что отношение охранника сильно изменилось. Он теперь относился к Ребе с почтением. Когда Ребе (у которого не было часов) попросил охранника сообщить ему время захода солнца, чтобы вовремя сказать Кабболас Шабос и затем Моцаэй Шабос, охранник согласился (в длинные летние дни в Ленинграде солнце заходит около 10 часов вечера).
Первая субботняя трапеза, которую Ребе ел в тюрьме, состояла из двух хал и холодной воды. На Мацоэй Шабос теперь уже подобревший охранник принес ему по его просьбе две спички, так что он мог читать благословение «Борей меорей хоэйш». Затем он прочитал вслух и с большой радостью «Вэйитен лэхо». Когда он произносил пророческие слова «Израиль был спасен Б-гом… Знайте, Б-г – мое спасение. Я верю ему и не боюсь… Мир вам и мир вашему дому… Б-г благословит свой народ миром…», то он чувствовал приток новых сил, смелость и надежду, что он скоро обретет свободу.
После девятнадцати мучительных дней в тюрьме, после боли и тяжелых испытаний, Ребе сообщили, что приговор заменен на три года ссылки в Кострому. Однако дальнейшие хлопоты за него сократили эту ссылку до десяти дней.
12 Таммуза (24 июня), в свой день рождения, Ребе получил радостное известие, что его обязательно освободят. На следующий день, 13 Таммуза, ему разрешили вернуться домой. Примерно через три месяца, сразу же после Суккот, Ребе и его семью выпустили за «железный занавес», и он поехал в Ригу, тогдашнюю столицу Латвии. Там Ребе отпраздновал первую годовщину своего чудесного освобождения. И с тех пор евреи всего мира отмечают этот праздник каждый год.