ЯАКОВ ГЕРЦОГ[1]
Я не собираюсь давать тут анализ всех двадцати лет нашего продвижения в политической, экономической, общественной и даже чисто духовной областях. Я лишь попытаюсь наметить некоторые основные вехи развития израильского государства на протяжении двадцати лет в общеисторическом и, разумеется, в еврейском преломлении.
«РАЗБОЙНИКИ ВЫ»
Может быть, стоит начать с моей беседы (около трех месяцев тому назад) с Раймоном Ароном, мыслителем из Парижа, который известен как экономист, социолог, политический комментатор и ученый в области философии истории. Он – один из евреев «на грани», из того грандиозного числа евреев мира, которые были потрясены во время Шестидневной войны или, точнее, были потрясены внезапным одиночеством; один из тех, кто в своем сознании отбросил еврейскую традицию, отошел от истории Израиля и находился в процессе выхода на обычную историческую колею, проходящую за особой чертой оседлости Дома Израилева. И вдруг навалилось на них потрясение Шестидневной войны, ударившей в душу, при полной беспомощности и невозможности определить, что же с ними произошло. Как намагниченные, тянулись и притягивались они к Иерусалиму – столице Израиля, к объединенному Иерусалиму, чтобы найти в нем себя.
Он пришел ко мне после многочисленных бесед в Израиле. Он сказал мне: «Господин, меня интересует один основной вопрос, и он касается не вашей текущей политики и даже не вашей политики в течение двадцати лет, а основной проблемы: права Израиля на существование. То есть не является ли традиционная на протяжении всех поколений еврейская вера в возвращение в Сион, та вера, которая, по вашему мнению, воплощается в образовании Государства Израиль, не находится ли она и ее выражение в XX веке – Государство Израиль – в вопиющем противоречии с понятиями XX века, как понимают их арабские народы или, точнее, палестинский народ. Ведь можно истолковать как угодно Войну за Освобождение, период 1946–1948 гг., последующие три войны, – воевали ли арабы потому, что они бежали, или потому, что вы их выгнали – факт остается фактом. В 1913 году здесь было около 600 тыс. арабов и около 60 тыс. евреев. Нет ли тут вопиющего противоречия, и не наталкивается ли это на фундаментальную моральную проблему, пронизывающую всю запутанную систему арабо-израильских отношений?»
Я сказал ему: «Вы задали мне весьма щекотливый вопрос, и есть в нем даже некоторая дерзость – вы ведь находитесь в Иерусалиме, столице Израиля. Это, однако, ваше право. Но пусть не удивляется человек, позволяющий себе ставить вопросы такого рода, если и у его собеседника найдутся к нему вопросы не менее щекотливые».
Я сказал ему, что, в сущности, не знаю, как ему ответить. «Если бы вы ясно представились как еврей, я рад был бы вам ответить в духе общения всех наших поколений и объяснить вам смысл этой весьма логичной тайны, которую вы как еврей собой представляете. Если бы вы представились как нееврей, то и тогда, возможно, нашелся бы ответ. Но вся трудность в том, что вы – еврей ассимилированный. Хотя вы считаете себя французом, и вы действительно уважаемы везде, где пользуется уважением французская культура, но, в конце концов, в минуту откровения вас считают евреем, а вы этого не замечаете. В своем сознании еврей может оставить свой народ, но с большим трудом может он войти в другой народ».
«Однако, – сказал я ему, – я не считаю вас неевреем. Вы считаете себя представителем Франции. Но не считает и никогда не будет считать вас Франция представителем своего народа. Трудно мне поэтому видеть в вас француза XX века».
Он спросил меня: «Если так, то кто же представляет Францию в XX веке?»
Я ответил, что могу перечислить пять человек, которые в своем коллективном мышлении представляют Францию в понятиях XX века, и вот они по порядку: кардинал Парижа – католическая Франция; Франсуа Морье, представляющий либерально-католическую Францию; де Голль, который воплощает в себе весь комплекс понятий исторической Франции; Мальро, представляющий французскую культуру как в ее собственном, так и в ее универсальном смысле; и Сартр – представитель агностической и экзистенциальной Франции. Все они вместе, что бы ни говорили, найдут некую точку соприкосновения. Она-то, можно сказать, и выразит мнение Франции по той или иной национальной или международной проблеме. Что же эти пятеро думают, как говорят дети, взаправду-взаправду об арабо-израильской проблеме? По-моему, все они считают, что у арабов есть достаточно сильное case. Опять-таки, по Раймону Арону. Жил тут себе народ, который, если бы не процесс освобождения Дома Израилева, превратился бы в палестинский народ на своей земле.
И однако же он никогда не являлся народом, и это – одна из самых удивительных вещей, связанных с Эрец-Исраэль. Прочитайте все исторические книги по Среднему Востоку вплоть до появившихся еще 100 лет назад; путешественник, мыслитель, археолог или ученый, побывавший на Среднем Востоке, могли написать: я видел народы Курдистана, видел Иран (Персию), религиозные секты в Ираке, который еще и Ираком не назывался. Видел шиитов и сунитов, видел Турцию. Видел Дамаск, йеменца, египтянина и суданца, но не видел палестинского народа.
Со времен изгнания Израиля со своей земли эта страна не была сколько-нибудь существенно связана (духовно, политико-географически или национально-родовым образом) ни с каким другим фактором. Но можно считать, как это делает Тойнби и с ним целая школа и что, в сущности, и является истинным вопросом Арона: все это, может быть, и верно в применении к прошлому, но XX век – что он решил? Он решил, что народ, занимающий определенный участок земли, получает на нем независимость от любого колониального строя.
Я сказал Арону: что, в сущности, утверждают эти пятеро больших людей из Франции? Они говорят, что, разумеется, есть у этих арабов право. И если бы еврейский народ был обычным народом, народом, на который распространяются общепринятые исторические законы жизни и смерти, тогда арабские претензии были бы сегодня куда более весомы. Но не только кардинал, который просто вынужден в соответствии с заявлением папы признать, что еврейский народ – все-таки народ избранный, и не только другие, но даже Сартр в книге или брошюре, выпущенной им накануне Шестидневной войны, сказал, в сущности, следующее: я не могу судить еврейский народ по общепринятым канонам человеческой истории. Еврейский народ – это что-то вне времени, и поэтому нельзя судить об этой израильско-арабской дилемме, не приняв это во внимание.
И самое большее, что способен утверждать внешний мир, – это, что право независимости на данной части земли подлежит делению. Мы подходим здесь к очень щепетильному и весьма фундаментальному пункту. До тех пор, пока эта исключительность еврейства понимается и принимается в понятиях XX века, второе понятие XX века – право якобы арабского народа на самоопределение – не может пересилить требование евреев.
И тут – колоссальнейший парадокс. Государство Израиль воссоздал классический, то есть, в сущности, фундаментальный, политический сионизм. Но мне кажется, и, с вашего позволения, я здесь немного покощунствую, мне кажется, что этот сионизм так и не понял двух основных вещей. Он не понял ни еврейского, ни арабского народов. Перечитывая речи руководителей сионизма 1917–1918 гг., а также 20-х годов, ты убеждаешься, что они в самом деле считали, что наше возвращение сюда состоится по проторенной дорожке XX века. Десятки народов начали получать разнообразные независимости после первой мировой войны. Так и мы получим независимость. Мир эту независимость признает. Мы превратимся в то, что по-английски называется a normal people – нормальный народ, и, будучи принятыми в семью народов мира, освободимся от груза рассеяния. Мы протягиваем руку сухому и алчущему развития району и вместе строим на пространствах Среднего Востока человечное и созидательное общество.
Наступила действительность и так шлепнула по физиономии этой теории, так ее опровергла, как не была опровергнута ни одна теория за столь короткий отрезок времени. Таковы факты. Почему же эта теория оказалась ошибочной в самой своей основе? Потому что политический сионизм считал понятие «народ, живущий обособленно» анормальным. На самом же деле, понятие – «народ, живущий обособленно» – естественное понятие Дома Израилева.
Поэтому, если после двадцати лет существования израильского государства вы спросите меня, как охватить одной фразой это великое переживание, сотрясающее лицо мира, о котором написаны, пишутся и будут написаны тома книг: главное ли в нем собирание евреев из рассеяния? как выстояло Государство Израиль в тех военных испытаниях, когда в течение двадцати лет замахивались истребить его более многочисленные, более богатые и более вооруженные народы? как сохранилось единение с еврейским народом в рассеянии? – в итоге ты снова должен сказать, что все это – «народ, живущий обособленно», и не только в смысле понимания его существования, но и в смысле самого его права существовать и, в еще большей степени, с точки зрения его способности существовать. Именно характерное для еврейского народа обособление, оно-то, возможно, и является ключевым не только для веры, но и для ее перевода на язык действия, в нем – его способность существования в прошлом, в настоящем и в преддверии будущего.
Как сказано в Пятикнижии о братьях Иосифа: «И не могли говорить с ним миром». Борьба между народами – Россия, Америка, Китай – это ненависть, но не типа «и не могли говорить с ним миром». Арабы, если кто-нибудь видел их в ООН в момент, когда проходил рядом израильский представитель, не выносили нашего присутствия. Это была какая-то ненависть навеки, которая,
мне кажется, во всем этом противостоянии вызывает наибольшую озабоченность. Это не была борьба за беженцев, борьба за границы, а борьба против проникновения чужого, по их мнению, фактора в не свое пространство, как будто самим своим проникновением разрушили мы фундамент их безмятежности на поколения вперед.
Сегодня мы разговариваем с арабами. Мы ведем с ними беседу. Мы выслушиваем их мысли. Мне кажется, что у них существует еще одно фундаментальное препятствие: какова связь между евреями и этой землей? Нелегко объяснить им это. Три месяца назад, во время моего пребывания в Лондоне, повидал я небезызвестного Тойнби, с которым мы поспорили раз в Монреале. «Что вы теперь скажете?» – спросил я его. Его взгляды все-таки основательно изменились. Он сказал мне: «Что же поделаешь? Вы – вы можете подходить к этому мистически. Я же должен дать этому рациональное объяснение». И он продолжал: «Когда я слышал по радио голоса ваших солдат около Стены плача, я начал схватывать суть вашей связи с городом Иерусалимом и с этой землей». Я сказал ему: «Ведь лондонское Би-Би-Си передавало записи, а они были на иврите – солдаты не говорили по-английски; как же вы поняли?» Он ответил: «На это есть у меня историческая антенна; я слышал голоса и понял».
Раньше он говорил приблизительно на языке Раймона Арона. Жил тут народ, и он бежал, был выгнан, и что тут, вообще, происходит? А если викинги, пришедшие в Англию около тысячи лет назад, вернутся и затребуют свои права на Англию; придут индейцы, изгнанные из Монреаля 300 лет назад, и скажут: Монреаль наш. И вы хотите, чтобы мы их поддерживали? Я сказал ему: «Как человеку науки вам известно, что у всякого правила имеется одно исключение, вопиющее, режущее глаз исключение. И на это исключение невозможно распространить действие общего правила. Вы совершенно правы. Если бы действительно появились викинги,требующие Англию, и индейцы, претендующие на Монреаль и все США, тогда – да, тогда правота с вами. Но в исторической реальности этого нет. Есть только одно явление, и вы не можете, основываясь на нем, гипотетически утверждать, что было бы, если бы весь мир вдруг сошел с рельсов. Лишь небольшая часть его в этой точке земного шара движется, на первый взгляд, с отклонением, которое вы не в состоянии уразуметь».
В той же плоскости диалога продолжается спор и среди самих арабов. Я думаю, что они сильно обеспокоены. Они пытаются проникнуть в суть Государства Израиль. То есть то, что их волнует, – это не только проблема границ и беженцев. Интересно, что за последний год Иерусалим так сфокусировался в их глазах, как никогда на протяжении поколений. Поколениями считался Иерусалим точкой ислама. Сегодня Иерусалим стал как бы средоточием арабизма, словно с его потерей был непоправимо унижен арабский мир, и неискоренимо это унижение до тех пор, пока этот город не будет ему возвращен.
Тому, кто разговаривает с арабами, эта вещь кажется поразительной. Я знаю, что на одном из их съездов, не в Израиле, а в другом месте, по этому не принадлежащему им городу проливались слезы. Один говорил другому: теперь, когда мы впервые оторваны от города, мы понимаем евреев, которые двадцать лет взывали и требовали свободного доступа в Иерусалим. Это удивительнейшая вещь. Маленькая территория с несколькими мечетями и строениями на ней – с ее потерей вздрогнул весь исламский мир от Марокко до Индонезии.
Мир и война, думается мне, зависят от этого арабского раздумывания. Но, в конечном счете, всякое углубленное размышление вновь приводит к проблеме права, упомянутой ранее. РАШИ, первый из комментаторов Пятикнижия, счел нужным начать свой комментарий к Книге Бытия («Берейшит») с известного высказывания: «Нации мира скажут Израилю: разбойники вы; а Израиль ответит: вначале создал Б-г все, вся Земля принадлежит Б-гу. Он ее создал и передал тому, кому пожелал и посчитал правильным». Прекрасная, в сущности, посылка для евреев, но откуда у нас уверенность, что она будет принята нациями мира? Ответ состоит в том, что эта проблема действительно связана с воззрением на историю: взирают ли на историю в духе веры или придерживаются материалистической концепции. Если второе – тогда обвинение «разбойники вы» имеет силу. Если первое – тогда мир будет вынужден признать, что такие понятия, как провиденциальное и основа человека в провиденциальном смысле, вышли из Дома Израилева. А понятие провиденциального не существует без Эрец-Исраэль.
Вот он, диспут, словно предвидел РАШИ, что через 900 лет мы снова будем в нем участвовать. Мне эта проблема кажется самой фундаментальной. Продолжают ли утверждать «разбойники вы» или чувствуют это особое еврейское начало, этот отдельный путь. Если чувствуют его и понимают, тогда есть шансы, что нас примут как часть Среднего Востока. Вот, по моему мнению, ключевая проблема. Это кажется неполитическим и очень нерациональным, но я, занимающийся политикой уже 20 лет, убежден сегодня больше, чем когда-либо в прошлом, что эта проблема – ключевая.
ИЕРУСАЛИМ-РИМ
Я говорил здесь об одной, израильско-арабской плоскости диалога. Но есть и другие, в которых тоже на каждом шагу ощущается мах крыла истории. Ведется диалог Иерусалим–Рим. Вскоре после войны я поехал в Ватикан побеседовать с ними. Как человека, который занимался проблемой Иерусалима в 48–53 гг., меня весьма заботила реакция Ватикана. В первые годы Государства Израиль Ватикан поднял против нас католический мир. Были приняты известные решения ООН; досаждали нам невыносимо. Не хотели признать перевод правительства в Иерусалим и не признают до сегодняшнего дня. Запевалой был Рим. Помнится, прибыл я туда в сентябре 1948 г., казалось бы, очень давно. Посетил министра внутренних дел Ватикана. Он сказал мне: господа, я понимаю так, что три дня назад вы прибыли из Палестины. Мы ответили: три дня назад мы прибыли из Израиля.
Слова прямо-таки застряли у нас в горле, мы словно онемели, осознав, что мы тут произнесли, ведь через две тысячи лет мы первыми удостоились войти в эту всемирную цитадель и сказать им: господа, в истории кое-что произошло. Есть изменения.
И вот, через двадцать лет, когда мы приехали в Рим в конце июня, расселись кардиналы, и была большая дискуссия о будущем Иерусалима. Я увидел: у них что-то изменилось Они пытались убедить меня, что все-таки во время Второй мировой войны они спасали евреев. Спасали общину в городе Риме. Они хотели произвести впечатление умеренности, искали к нам подход. Я сидел и удивлялся. Чудеса из чудес: могучая цитадель, властвующая над шестьюстами миллионами католиков; ее повеление пересекает материки и народы; и вот, старый Иерусалим у нас, и она не поднимается, не восстает. Не знаю, прагматизм ли это: не подпортить бы своим учреждениям; или опасение: вдруг мы предпочтем восточные церкви Ватикану. Но это – факт, и факт весьма примечательный.
Я возвратился в Иерусалим. У меня есть тут друг, греческий патриарх, в Старом городе, который очень помог нам в 1948 г., его имя: Бенедикт. В 49–50 гг., когда Рим прижал нас к стене, он пришел к нам на помощь. Во-первых, он продал нам, может быть, шестую часть тогдашнего нового Иерусалима. Во-вторых, он встал и заявил ООН, что в Иерусалиме определяющим является статус-кво. Он отправил мне в Рим послание, что и он имеет звание кардинала. Это был легкий намек: так, мол, ты обращаешься с другом. Вы взяли Иерусалим, а меня ты не навестил. В Рим подался.
Я поехал к нему. Живет он в замке на Масличной горе. Замок греческого патриарха. Он напомнил мне то забытое, как стоял на нашей стороне, и выразил что-то вроде: «Я помню все хорошее, что ты сделал в молодости», – не так обращаются со своими верными партнерами. Уселся на свой царственный трон, а вокруг него – кружком – молодое священство. Он зачитал документ. Что же это был за документ: «Дорогой господин. Если Вы желаете обсудить с христианским миром проблему Иерусалима – Вы должны знать адрес. Он не там, где Вы были неделю назад. Этот адрес – здесь». Он сказал мне: «Я показываю Вам документы. Я – патриарх Иерусалима номер 96. Первый патриарх был назначен в 451 году. Я – 96-й с тех пор. Ватикан же имеет своего патриарха всего лишь несколько сот лет. У армян еще позже. Я – это мировой стаж».
А мне подумалось, что представлял собой еврейский народ в 451 году. Уже много лет, как был завершен Иерусалимский Талмуд. Уже триста лет действуют в вавилонских городах знаменитые школы Суры, Пумпадиты и Нахардаа. Рав Аши и Равина заканчивали Вавилонский Талмуд и приближалась эпоха Рабанан Севураи. А Иерусалим в Эрец-Исраэль все еще был Элиа Капитолина, закрытым для евреев городом. Евреи поднимались на гору Скопус (хар хацофим) и оттуда всматривались в город. Отдаленные еврейские общины в Эрец-Исраэль продержались еще около ста лет в состоянии духовной и телесной несобранности, пока не были изгнаны окончательно персами, и Эрец-Исраэль перестала быть деятельным центром, оставшись притягательной силой еврейской веры и Стеной плача в Иерусалиме. Более понятием, чем реальностью.
В то самое время в Византии, куда за сто лет до этого прибыл Константин, объединилась Римская политическая империя с христианской церковью. Встала сила, не имевшая себе равных за всю историю человечества. К примеру, чему это можно уподобить сегодня? А тому, как если бы Москва, Вашингтон и Ватикан превратились бы вместе в один централизованный фактор действия. И порешила та гигантская цитадель: мало того, что мы крестим весь мир; мало того, что мы властвуем над широчайшими пространствами, от далекой Галлии до границ разбитой нами Персии, Египта и Северной Африки (это происходило еще до подъема ислама, вытеснившего их с этих пространств), – мы теперь духовно, в смысле формальной истории, отрежем Иерусалим от еврейского народа. Взяли и назначили патриарха Иерусалима.
Если бы тогда, думалось мне, вошел еврей в синагогу Рима или в александрийскую в Египте и сказал бы другому: слыхал, хотят подписать Иерусалиму приговор, оторвать нас от города и уже назначили патриарха, а тот, другой, ответил бы ему: через 1550 лет наступит день, и перед наследным преемником этого патриарха, перед номером девяносто шестым, появится еврейский чиновник, и ему будет сказано: город – ваш, весь – ваш. Прошу лишь одного: в христианских святых местах не предпочитайте Рим. Не надейтесь и не полагайтесь на него. Я, я здесь определяю.
В нашем диалоге с арабами повторяется обвинение трехтысячелетней давности: «разбойники вы». Наш диалог с Римом и христианством – ему приблизительно две тысячи лет. Солнце над Гивъоном остановилось –
словно замедлились колеса истории, остановились, и все начинается сызнова.
Есть и другие ракурсы диалогов, и мы могли бы долго анализировать их. Например, с политическими деятелями Запада и Востока, спор, продолжающийся уже двадцать лет и еще двадцать лет до этого. Я бы определил эту борьбу как борьбу между духовной осененностью и политической реальностью. Ведь ни в одном министерстве иностранных дел до сегодняшнего дня не понимают: что здесь происходит. Я знаю их, годы проработал с ними, и я не обвиняю их в антисемитизме. Что взять с американского чиновника, выросшего в каком-то отдаленном городишке. Не учил он ТАНАХ, не знает истории евреев. Попадает он в «Стэйт Департмент» в Вашингтоне, и какова его функция? Защищать американские интересы в любой части мира. Посылают его в Отдел Среднего Востока, его задача – блюсти американские интересы и влияние на Среднем Востоке. Такова его функция, таков его пост. В первое же утро разглядывает он карту и видит арабский мир от Марокко и до Персии, от Атлантического океана и до Персидского залива. Мир, насчитывающий сто шестьдесят миллионов душ, а вокруг него – насчитывающий сотни миллионов мир ислама до Пакистана и Индонезии. И весь этот мир – один сплошной, объемлющий миры вопль: отчего явились на эту землю два миллиона евреев нарушить наше беззаботное проживание и расшатывать нашу устойчивость?!
Тогда он выслушивает другую сторону. Мы говорим ему, что мы – оплот демократии. Мы говорим ему, что во всей Азии от Индии до Токио и до Эрец-Исраэль нет демократии. Мы говорим ему: ТАНАХ, а он не учил ТАНАХ. Он в растерянности. Естественно он – против нас. Это продолжается с 1917 года, с британского министерства иностранных дел, которое категорически возражало против Декларации Бальфура, и до сегодняшнего дня, до времени американского присутствия, когда государственный департамент или, во всяком случае, часть его сотрудников были против позиции, занятой президентом Джонсоном. Это, в сущности, борьба за духовность политических деятелей, будь то Ллойд Джордж или Бальфур, и Ллойд Джордж прекрасно прояснил это в своей книге о Декларации Бальфура: я признаю, что издал Декларацию Бальфура, так как это было неизбежно. Я считал, что Британия находится в мировой войне накануне поражения. Единственная моя надежда состояла во вступлении в войну Соединенных Штатов или в способности русских выстоять перед немцами. Мне сказали, что и в Америке и в России еврейский народ может послужить ключевым звеном.
Однако, писал он, так же, как в каждом человеческом поступке есть эгоистическая сторона, та самая «дурная склонность», без которой нет деятельности (зависть, страсть, побуждение), так есть и высшая благородная идея. Это тоже притягивало меня. Я знал ТАНАХ как никакую другую книгу. Тогдашние поселения Эрец-Исраэль 1917 года и библейские исторические места были мне более знакомы, чем деревни Уэльса, где я родился. Бальфур говорил, что в этом – искупление христианского мира за все ужасы, причиненные им еврейскому народу.
Так это шло и продолжалось от Ллойд Джорджа и Бальфура до Джонсона сегодня. Борьба между некоей мистической ответственностью: не посягать на этот особый народ, – и между понятным профессиональным диагнозом: чем более мы будем поддерживать этот народ, тем сильнее настроим против себя могучее течение, в руках которого на обозримое, по крайней мере, время ключ и выбор между Востоком и Западом, свободой и угнетением, коммунистическим и свободным миром. Но в конечном счете, когда еврейский народ доходил до глобальной точки противоборства, осененность побеждала, и не только у нас, но ее потоки проникали в душу наций мира. Так продолжается этот диалог с выдающимися деятелями Запада.
Впервые, я уже говорил об этом раньше, впервые в диалоге с арабами – так подсказывает моя самая чувствительная антенна, или мой слух, а я говорю со многими людьми, арабами и неарабами – в первый раз они начали проверять: а может быть, дело глубже, чем та упрощенная трактовка, в соответствии с которой очутились мы среди ужасов, обрушившихся на нас. Может быть, связь более глубока, чем это прослеживается в пропаганде наших руководителей. Может быть, описание преследуемого народа-беженца, племени, очутившегося здесь за неимением выбора, – это часть правды, но не вся правда.
Так же и в диалоге между Римом и Иерусалимом. Без сомнения, произошел перелом в христианской душе, перелом в христианском мире, и они силятся понять, что же здесь творится. Разрушены ли те принципы и положения, за которые держались около двух тысяч лет, или все это, не дай Б-г, будет стерто и истолчено катком истории. Но думать начали впервые, так как вплоть до двадцатого года существования Государства Израиль полагали, что все это дело чисто временное. Ставилась под сомнение сама суть постоянства, хотя мы и побеждали. Теперь же политические, военные и духовные обстоятельства подобрались в такой поразительный спектр, что размышлять начали от Дамаска и до Каира, от Пакистана до Марокко, и одновременно в Риме, а также и на Западе – то самое противоборство между политикой профессиональной и политикой одухотворенной. Появились среди них такие, которые начали спрашивать: может быть, политические посылки этого двадцатилетия были не обоснованы или в наши оценки вкрались ошибки, не осознанные нами.
ДОМ ИЗРАИЛЕВ
Сейчас мы перейдем к последней и самой фундаментальной плоскости диалога – плоскости Дома Израилева.
Да, и в ней начался диалог. Тот, кто следит за евреями галута в течение двадцати лет, тот знает, что были подъемы и спуски. Поток из галута оказывался подчас в опасности. Был отсев. Эрец-Исраэль начала превращаться у них в нечто вполне обычное. В то мгновение, когда она превращается в обычную вещь, она теряет свою привлекательность. Они искали всевозможные душевные отговорки, и значительная часть, хотя и медленно, от нас отпала. Ни пропаганда сионизма, ни Еврейское агентство (Сохнут) со всей его силой и влиянием, ни даже израильское правительство со всеми посольствами и организациями вместе взятыми в высшем национальном усилии охватить весь Дом Израилев и все экономические ресурсы не смогли спасти и десятой доли от того, что дали еврейской душе молитвы у Стены Плача за один только час год тому назад. Научить себя, что у еврейского народа, в конечном счете, решает дух, а не материя.
Я убежден, что в процессе освобождения (геулы) Дома Израилева открывается будущее, которое даже трудно представить себе. Правда, будущее со многими опасностями, но и с возможностями, о которых и мечтать не могли наши отцы.
Около шести месяцев назад гостил у нас дипломат. Я сказал ему: да будет Вам известно, господин, что Шестидневная война может стать событием мировой значимости и признаки этого почувствуются в каждой столице.
Человек промолчал. Через месяц вернулся и сказал: буду откровенен. В свое время, когда мы разговаривали с Вами, я сидел и думал, вот, еще один эгоцентричный израильтянин, полагающий, что весь мир крутится вокруг него. Сейчас, читая сообщения из Варшавы, Праги, я не понимаю, что сталось сегодня с евреями Польши? Из тридцати тысяч пятнадцать находятся в домах престарелых и не участвуют ни в какой деятельности. На что же изливается этот антисемитский гнев, о чем вообще спор? Как они могут наносить вред польскому обществу? Какая связь между ними и Польшей? Такой же вопрос можно задать и о Париже. Но в какой-то точке что-то сдвинулось в мире. Это не изолированное событие из того переплетения, о котором я говорил раньше. И если сказанное применимо к кругам, упоминавшимся выше, тем более глубоки потрясения в еврейском народе. Еврейский народ ищет свой путь. Если вы спросите, в каком направлении, то я бы сказал, что он понял одну существующую вещь. Каким-то уголком своего сердца он понял, что он все-таки «народ, живущий обособленно».
Американский еврей, уже триста лет сидящий (считая его предков) в Америке, прочувствовал и понял после Шестидневной войны всю глубину мидраша об Аврааме хаиври, который (мээвер эхад) по одну сторону, а весь остальной мир (мээвер ахер) – по другую. Вдруг почувствовал одновременно удушье и облегчение, отчаянье и успокоение. Он почувствовал отдаление от мира и приближение к себе. Он вошел в черту оседлости и присоединился к еврейской истории. Он пришел в Иерусалим. Найти себя. Это не просто. Об этом никто и не мечтал, когда излагалось мнение сионизма в его первые дни о нормальности еврейского народа, о том, что Эрец-Исраэль решит проблему антисемитизма в мире, и это-то и есть решение (еврейского вопроса). А мы видим существующее Государство Израиль и неисчезнувший антисемитизм. Он свирепствует в Польше, поднимает голову в Германии, подает признаки жизни во Франции. В той Франции, которая с 1789 года была для евреев символом свободы и равенства. Французские евреи ассимилировались так, как никогда не ассимилировались никакие евреи. Пойдите в Италию, единственное, кстати, место в мире, где вы найдете евреев, ушедших в рассеяние еще до разрушения Храма. Они были римскими гражданами, когда узников Сиона, еврейских пленников Титуса, доставили в Рим, и те римские евреи вышли им навстречу. И вот два месяца назад, во время экономической конференции, видели мы их здесь, евреев, которые никогда здесь не бывали. Я спросил их: где вы родились? В Италии, – ответили, – и с нею связаны две тысячи лет, еще до разрушения Храма. – Если так, что же вы здесь делаете? Приехали в Иерусалим, – говорят. Что вас привело? – Если б мы знали, ответили. Но все они пленены неким потрясением, смысла которого не могут уяснить Они говорят: возьмите у нас что-нибудь, только б и мы были причастны. Жить тут нам очень трудно, но мы принадлежим, причастны. Они раздвоены, не могут легко вписаться, но и оторваться от этого не могут. Как будто все оборванные провода и нити снова соединились над поверхностью истории.
Два года назад здесь были пятнадцать христианских теологов. Главы теологических факультетов в пятнадцати американских университетах.
На Средний Восток их послало американское правительство: составить отчет о духовной стороне различных народов.
Они приехали в Израиль, и мы, по нашему обыкновению, показали им каждую новую фабрику, каждый киббуц и т. д., как будто они никогда не видели ничего подобного. Они сказали: все это хорошо и прекрасно, но мы не специалисты промышленности или сельского хозяйства, и все это нас не интересует. В Америке тоже иногда попадаются промышленные предприятия. Мы приехали выяснить, каков исторический и духовный смысл происходящего здесь. Теологи мы, должны учить священников в Соединенных Штатах, с теологических факультетов мы. Меня пригласили побеседовать с ними, а среди них все направления, полная христианская радуга: католики, протестанты из разных сект (течений).
Я спросил их, каков, по их мнению, смысл увиденного. Они ответили, что, действительно, затрудняются определить увиденное. Возможно, это явление чудесного свойства или что-то другое, то, что они затрудняются определить с чисто религиозной, теологической точки зрения. Я им сказал: судите сами, я не в состоянии вас убедить. Я – еврей, вы – христиане. Наши пути различны. Но я задам вам вопрос: мы верим в понятие «народ, живущий обособленно». Мы, верящие дети верящих, принимаем, что это было сказано три тысячи лет назад Билэамом, величайшим из нееврейских пророков, о котором наши мудрецы, благословенна их память, сказали: в Израиле не было такого, как Моше, у наций мира был. Это, кстати, весьма дерзновенное высказывание – положить, что пророк наций мира Билэам стоял выше всех израильских пророков, кроме Моше. Я продолжал: вы говорите об экуменическом духе. Где вы найдете подобную вещь, в каком другом месте вам такое скажут? По моему пониманию, есть объяснение, почему наши мудрецы, благословенна их память, так о нем сказали. Человек способен уразуметь любое пророчество своим изначальным первичным (простым) пониманием. Он не способен понять, как пришло пророчество, это уже свыше. Но так же, как человек может сказать: через десять лет, он полагает, будет то-то и то-то – уже в этом есть некоторая искра пророчества. Но если мы помножим это на тысячи лет, и поднимется человек, способный увидеть прорицание мира, прорицание, с которым связан Дом Израилев, – это уже вне человеческого восприятия.
И вот то, что сказал Билэам о Доме Израилевом, находится вне пределов досягаемости первичного восприятия. Среди них были занимающиеся библейской критикой. Я спросил одного из них: по вашим датам, когда были сказаны эти слова? Самое позднее две тысячи семьсот лет назад, – ответил он. Очень интересно, – говорю. – По вашим словам, весь христианский мир принимает, что, по крайней мере, две тысячи семьсот лет назад, а по нашему исчислению – три тысячи лет назад сказаны эти слова. Он подтвердил. Все разделяют это мнение? – спросил я. Да, – ответили, – это общепринятая точка зрения. Научная, пренаучная. Не в смысле веры, так как это доказано надежнейшими документами, подвергнутыми библейскому анализу.
Я сказал им: ну, о каком другом народе в истории сказано такое пророчество? Есть ли кто-нибудь в Индии, в Персии, в Древней Греции, который бы встал и сказал о каком-нибудь народе какое-либо апокалиптическое пророчество, или пророчество на поколения вперед, или даже на менее продолжительное время. Они повыясняли, обменялись мнениями и решили, что подобного пророчества не имеется. Второе, сказал я, осуществилось ли это пророчество или нет? Я покажу вам, насколько мы – «народ, живущий обособленно». У нас нет семьи. Куда ни обратимся – везде мы одиноки. Мы не члены НАТО, не члены Варшавского договора, не члены Организации Азии и Африки, ни Организации Среднего Востока, ни Организации Развивающихся Стран – везде нас принимают с царскими почестями, но не в семью. Своим государством мы походим на евреев галута. При всех его деньгах он уважаем, его сделают президентом любого общества, но пригласить его в воскресенье в дом на послеобеденный чай – это нет, не пригласят. В семью – нет, не примут. Так и мы на международной арене. Если израильское государство, не дай Б-г, пало бы – не нашлось бы ни одного другого народа, который ощутил бы семейную потерю. У вас нет ни одного народа в мире, у которого одна религия, и ни одной религии в мире, которую исповедует один народ. У вас нет ни одного народа, о существовании которого приходится раздумывать не только в дни войны – чем она обернется для него, но и, не в меньшей степени, что с ним будет в дни мира, как он выстоит против десятков миллионов, устоит ли против ассимиляции. Нет ни одного народа, существование которого зависит от галута, диаспоры, а существование этих последних зависит от него. Если завтра исчезнет все ирландское рассеяние, ясно, что Ирландия останется. Но что произойдет с Домом Израилевым, если, не дай Б-г, в мире не будет евреев? Как выстоим?
Это единение – не только мистическая вещь и не только основа моей веры в еврейский народ. Оно – жизненная необходимость, стоящая перед каждым из нас. Без него мы предстаем беспомощно обнаженными перед огромным пространством, угрожающим поглотить нас, если не войной, так миром. Если не сейчас, так в течение поколений. Где мы очутимся без фундамента еврейского народа?
Я объяснил им это теснящее и давящее одиночество. Сказал им, что тут имеется потрясающий парадокс. На первый взгляд, мы – самое неустойчивое, в смысле уверенности, общество, а на самом деле, мы – самое стабильное и неколебимое общество. На первый взгляд, мы – общество агностиков: все, вроде бы, дело рук и сил моих, а на самом деле, мы верим в чудеса; все израильское государство во всех своих течениях верит в них; более, чем какой-либо другой народ. На первый взгляд, мы всегда шагаем в неизвестное, на самом же деле, мы идем в будущее. Мы полны парадоксов, но, в конечном счете, «народ, живущий обособленно» – не парадокс, а, может быть, то единственное истинное в человеческой истории, что смогло просуществовать вне времени, и поэтому заняло свое место не по общепринятым историческим правилам. Поэтому при всей нестабильности, отсутствии веры и уверенности, при всех колебаниях и сомнениях, всех угрозах и посяганиях на право, которые с логической точки зрения весьма весомы, и будут сидеть и обсуждать это факультеты университетов во всем мире; в госдепартаменте спрашивают: что они тут делают? в Риме: что происходит с еврейским народом с позиции веры? во всем арабском мире, твердящем: на кой они явились сюда мешать нам? – и есть на чем основываться всем этим сомнениям и опасениям, и мышление двадцатого века отводит им определенное место, и, все-таки, несмотря на это, все они разбиваются о вечность Дома Израилева, пребывающую в вере и прорицании свыше.
Поэтому я подвел бы итог: израильское государство – оно, как было сказано, парадоксально. Вся «нормальность» обнаруживает себя беспочвенной. Это – Государство, пребывающее в вере, вере, по-разному выражаемой, но вера – в его основах. Государство, живущее в настоящем, но его жизнеспособность в настоящем, его право на настоящее – все вытекает из прошлого, все завязано, заковано и вплетено в процесс Освобождения, Геулы, и она, я, во всяком случае, в это верю, простерта перед нами в эту новейшую эпоху еврейской истории, в которую мы удостоились жить.
[1] * Яаков Герцог (1921–1972) – общественно-политический деятель, ученый и публицист. В 1965–1972 гг. – политический советник главы правительства.
В своей статье "Народ, живущий обособленно" покойный Я. Герцог дает анализ первых 20 лет существования Государства Израиль, но тематика статьи особенно актуальна в наши дни.
Перевод статьи дается в сокращении. Полностью был опубликован в журнале "Менора" № 6.