А.-Э.Цейтлин
Перед вами рассказ сына о своем отце. Сына зовут Аарон-Элиезер Цейтлин, он живет в израильском городе Цфате. Отец – раввин Йегошуа-Хешель Цейтлин, которого все звали Хесель, сын Аарона-Элиезера, старшего брата моей матери. Цель публикации – отдать долг человеку (к сожалению, уже покойному), которым я всегда искренне восхищался, но лишь сейчас понял, какого огромного уважения он заслуживает. Рассказ был напечатан в журнале «Кфар Хабад», №508, и его перевод печатается с любезного разрешения этого издания. Те, кто владеет ивритом, могут познакомиться с ним в оригинале.
События происходили на Украине, в г. Бердичеве, в 1938 году – в самый разгар сталинских репрессий.
Залман И. Познер, Нашвилл, Теннесси
Двенадцать мальчиков занимались в подпольной ешиве «Томхей-Тмимим»*[1] в Бердичеве. Шестерым из них было по 13-15 лет, остальным – от 15 до 16. Моему отцу было около 15, и он занимался с теми, кто помоложе.
Никто из них не был уроженцем самого Бердичева, все были родом из окрестных местечек и сел. Собрались они вместе для изучения Торы, поскольку в их, родных местах НКВД выслеживал даже хедеры, еврейские школы для детей младшего возраста. В 30-е годы арестовывали не только взрослых, но и детей.
Конечно, нелегко покинуть дом в таком возрасте, но эти мальчики были воспитаны в духе «месирас нефеш» – готовности к буквальному самопожертвованию. Для них не подлежало сомнению, что изучение Торы важнее всего на свете. Многие из них занимались в бердичевской ешиве уже несколько лет.
Где они жили? Как добывали себе пропитание? Сегодня трудно поверить, но материальные вопросы вроде жилья и пищи представлялись им недостойными внимания. Они были озабочены прежде всего тем, чтобы никто их не заметил, не донес в НКВД, и чтобы им удалось на следующее утро снова собраться для учения на галерее для женщин в синагоге.
Где же они жили? Там, где могли укрыться. Они занимались весь день, а на ночь разбредались кто куда. Двое спали на скамейке на бульваре, один залезал в пассажирский вагон и проводил ночь в купе, другой пренебрегал опасностью и оставался на той самой галерее, где они учились, самый сообразительный отыскал чердак с печкой и ночевал с максимальными удобствами. Нескольких приютил человек, который прекрасно понимал, насколько опасно пускать в дом этих странных мальчиков.
И все-таки их выследили. Это случилось накануне 24 Тевета, когда отмечается йорцайт Алтер Ребе, и было решено, что обе группы соберутся вместе на фарбренген[2] со своими машпиим (учителями) – раввином Моше Рубинсоном (Караблицером), благословенна память его, и раввином Бером Гуревичем, ныне директором школы «Бет Ривка» в Париже.
Когда отец доходил до этого места в рассказе, он начинал сильно волноваться, и я вместе с ним, конечно.
В тот вечер все против обыкновения остались в синагоге после занятий. Старшие ученики закрыли окна картоном и завалили их всяким хламом. Стол застелили белой скатертью. Мерцали свечи. Все сгрудились теснее, сидя плечом к плечу, тихо произнесли «лехаим», стали напевать прекрасные хасидские мелодии. Были забыты и холод за окнами, и все опасности, и НКВД. Машпиим шепотом рассказывали о том, почему отмечается этот день, о «месирас нефеш» Алтер Ребе, и мальчики забыли обо всем на свете. Они слушали в полной тишине, впитывая каждое слово. Время от времени повествование прерывалось тихим пением, и снова все слушали рассказчика...
Неожиданно раздались стук в дверь и громкие крики по-русски: «Откройте!» Никто не произнес ни слова.
Все прекрасно понимали, кто явился к ним. Кто-то из старших мальчиков прошептал: «По крайней мере нам удалось собраться на этот фарбренген».
Они действовали быстро, словно всю жизнь готовились к этому моменту. В одно мгновение все исчезло со стола, а ребята попрятались кто куда. Один забрался в арон кодеш, священный ковчег для хранения Торы, другой – под кафедру, третий вскарабкался на книжный шкаф, двое укрылись в уборной, остальные– в жилых комнатах по соседству.
Стук становился все громче, наконец дверь распахнулась. Агенты НКВД включили свет и после тщательного обыска нашли всех до единого. Мой отец до конца жизни не мог забыть их шагов, приближавшихся к месту, где он прятался. Сердце его оцепенело от ужаса, а губы шептали тхилим, молитвы о том, чтобы никого не нашли, чтобы ребята исчезли в тот же миг...
Остаться необнаруженным никому не удалось. Одного за другим их вытаскивали на середину комнаты. Те, кого поймали раньше, с отчаянием наблюдали, как агенты безжалостно хватают одного, еще одного...
Позднее они узнали, что их выдал стукач. Агентам НКВД было точно известно, сколько учеников и учителей надо искать: когда цифры сошлись, обыск прекратился и всех отвезли в тюрьму. Там их разделили на две группы, младших поместили вместе с реб Моше, а старших – с реб Берлом.
***
Когда моего отца и его товарищей везли в тюрьму, он решил про себя не выдавать ничего даже под угрозой смерти. Он был готов к таким угрозам и не собирался давать показания. Так, рассказывал он мне, их воспитывали в России – с того дня, как ребенок поступал в хедер. Даже малыши из хедера повторяли клятву: «Недер, недер, ни слова про хедер». Теперь ему было 15, он уже успел познакомиться с «миром», но помнил свои детские клятвы и дал себе слово сохранять молчание любой ценой.
Ожидание пыток и унижений не прошло для него даром, тем не менее ему удавалось не терять контроля над собой. Несмотря ни на что, он ощущая спокойствие. Рабби Акива[3] прошел через это, другие великие люди подверглись тому же, теперь настал его черед, и это честь для него.
Затем мальчиков собрали в одной камере, отделив от учителей. При обыске отобрали тефиллин у тех, кому удалось их пронести. Отрезали кисти цицис, отняли все, что имело отношение к иудейской религии.
На следующий день начались допросы. «Кто ты? Кто твои родители? Где они живут? Кто твои учителя? Как ты попал сюда?»
Ответы были очень похожими. «Я оказался здесь случайно. Я вовсе не учу Тору. Я не знаю других ребят и этого дядю (учителя). Мои родители умерли, я сирота. Приехал в Бердичев в поисках работы и пропитания. Просто решил заночевать в синагоге, а когда раздался стук в дверь, так испугался, что решил спрятаться».
Когда следователи убедились, что мальчики не сломлены и держатся твердо, они преподнесли им сюрприз. Вечером в камеру привели реб Моше. Мальчики смотрели на него с уважением, их глаза искали поддержки. Но...
– Кто эти ребята? – спросил следователь.
– Мои ученики.
– Чему вы их учите?
– Торе.
– Сколько времени вы их обучали?
– Некоторое время.
Мальчики были в ужасе. Они не могли поверить своим ушам. Что случилось? Их учитель, постоянно призывавший их сопротивляться, превозмочь все пытки и насилие, никогда ничего не выдавать, не раскрывать рта, – неожиданно сдался. Меньше одного дня прошло со времени ареста, и вот он со спокойным сердцем, спокойным голосом... На нем не было видимых следов пыток. У ребят это не укладывалось в голове.
Странно, но решимость учеников от этого не уменьшилась. Они не осуждали реб Моше внутренне. Некоторые высказывали предположение, что следователи могли применить какие-то утонченные пытки, не оставляющие следов и заставившие сдаться такого сильного, несгибаемого человека, как их учитель.
Что бы ни случилось с их учителем, решили мальчики, они не собьются в своих показаниях. Они не признаются ни в чем, их не заставить свидетельствовать против себя и своих друзей. Да, они действительно евреи – это невозможно отрицать, но нельзя признаваться в том, что они как-то связаны с «дядей» – это ловушка. Нужно отрицать и знакомство друг с другом.
Некоторые из следователей были евреями, некоторые даже учились в молодости в ешивах и хорошо знали, как найти подход к ешиботникам. Они взывали к их совести. Один из следователей принялся укорять моего отца: «Разве ты не знаешь, что написано в Торе? Разве этому тебя учили? Как ты смеешь лгать перед лицом учителя? Твой учитель говорит чистую правду.
Каждое слово из уст учителя – истина, а ты осмеливаешься перечить ему».
Мой отец закрыл глаза на минуту, произнес неслышно молитву и ответил: «Я не могу признаться в том, чего не было, даже если вы или этот человек требуете этого от меня».
Следователь задохнулся от ярости и ударил отца по лицу, только вмешательство другого следователя спасло его от новых побоев.
Другим мальчикам задавали те же вопросы и угрожали тем же образом. Напряжение росло, следователи все более озлоблялись. Становилось очевидным, что ребята вообще не желают давать какие-либо показания: они не знают никого и ничего. В этот момент следователь достал револьвер, направил его отцу в лицо и пригрозил нажать на спуск, если он будет упорствовать. Отец молчал. Напряжение было страшным. Наконец следователь засунул револьвер в кобуру и вышел. За ним направились другие следователи, оставив реб Моше в камере.
III
Когда следователи удалились, в камере воцарилась полная тишина. «Мы не знали, что сказать, как обратиться к реб Моше, – вспоминает мой отец, – мы хотели, чтобы он заговорил первым».
Учитель понимал, какую боль он причинил своим ученикам. Он сделал рукой успокаивающий жест и заговорил. «Дети, я хочу, чтобы вы знали: никто не пытал меня, не мучил. Я сказал правду по собственной воле. Сидя прошлой ночью в одиночке, я все обдумал. Я боялся, что, если буду запираться, следователи станут пытать вас. Тогда им удалось бы расследовать дело глубже, обнаружились бы связи с ешивой других людей, и все это могло бы иметь ужасные последствия для «Томхей-Тмимим» и всех бердичевских хасидов. Поэтому я решил взять все на себя. Я встретил вас на улице, привел в синагогу и учил Торе все это время, заботясь о вашем пропитании и других|нуждах. Они должны решить, что я один в ответе за все».
Шепотом он добавил: «Стойте на одном: вы сироты. Отца нет ни у кого. Если будете этого держаться, они в конце концов поверят вам. Не вовлекайте в это дело родителей. Вы еще молодые, сурового наказания вам не назначат. Я уверен, что вас скоро выпустят и вы снова сможете заниматься. Это и есть самое главное. Обо мне не беспокойтесь. Если я беру всю ответственность на себя, то хорошо знаю, на что иду».
Можете себе представить, как реб Моше вырос в глазах своих учеников. Перед ними предстал живой пример «месирас нефеш». Отец говорил, что реб Моше дал им мужество и силу противостоять всему, что было уготовано им в будущем.
Через час следователи вернулись. Мальчики разом «признались» в том, что они в самом деле учили Тору с реб Моше. Следователь победно улыбнулся и вывел учителя. Ребята снова остались одни.
IV
Поскольку мальчики упорно повторяли, что они сироты, было решено отправить их в интернат – заведение закрытого типа (почти тюрьма, как вспоминал отец), расположенное в нескольких километрах от Бердичева. «Ученики» не обязательно были сиротами, туда помещали всех, кого власти относили к категории трудновоспитуемых. Здесь их должны были соответствующим образом воспитать, сделать «образцовыми советскими гражданами». Впоследствии ребята узнали, что «школа» находилась под началом НКВД.
Как только мальчики прибыли в интернат, им зачитали правила. Если они будут примерно себя вести (а именно, есть все, что дают, активно участвовать в жизни класса, слушаться воспитателей, отбросят устаревшие обычаи и перестанут быть фанатиками), можно надеяться на получение льгот. Если же они проявят упорство в своем антисоветском поведении, администрация школы поступит с ними по всей строгости и подвергнет наказаниям. В случае необходимости их переведут в заведение с более строгим режимом.
Угрозы, конечно, не возымели действия. «Нам и не так грозили», – вспоминал отец. Опыт работы бердичевской ешивы в подполье очень им пригодился. Они умудрялись выполнять правила интернатского распорядка и в то же время тайно следовать заповедям Торы. Под разными предлогами они отказывались от пищи, приготовленной на местной кухне, а собравшись вместе, обсуждали возможность побега.
«Тяжелее всего мы переносили разлуку с родителями, – говорил отец. – Конечно, они услышали о нашем аресте и в конце концов узнали, где нас держат. Но как бы им ни хотелось видеть нас и знать, что с нами происходит, они и не думали о том, чтобы нас навестить. Ведь мы прикидывались сиротами, и приезд родителей был бы опасен не только для нас, но и для них. Их могли бы тут же посадить за то, что они послали детей обучаться Торе. Мы не смели встречаться с ними даже за пределами интерната, поскольку и Бердичев, и Киев, до которого было не так далеко, кишели агентами НКВД. То, что наши родители мучились, не получая от нас вестей, беспокоило нас больше всего».
Но АНАШ («аншей шломейну» – так называли себя хасиды) не смирились с вынесенным ребятам приговором. Они немедленно стали искать контакты с ешиботниками. Два раввина, Михоел Тейтельбаум и Михель Раппопорт, в то время еще молодые, тайно прибыли в Бердичев для того, чтобы установить связь с мальчиками и подготовить их побег.
Согласно правилам «учебного заведения», в котором оказались ребята, ученикам разрешалось находиться вне интерната не более 1-2 часов в день. Им запрещалось ездить в город, гулять можно было только в окрестностях интерната.
Итак, в распоряжении шестерых друзей, включая моего отца, было примерно 3 часа. Все вместе они выходить не имели права: вторая пара могла отправиться на прогулку лишь тогда, когда вернется первая, а третья – когда вернется вторая.
Со временем ребята отыскали кратчайшую дорогу к могиле великого бердичевского ребе Леви Ицхака, пользуясь отпущенным им часом для того, чтобы там помолиться. Они просили цадика помочь им остаться евреями и поскорее выйти на свободу.
При одном из посещений могилы мальчики заметили какого-то человека, на вид хасида, с забинтованным лицом. Когда они направились в его сторону, он, не подходя близко, указал на лежащий в стороне листок бумаги. Таким образом они стали общаться с внешним миром. Через день ребята узнали, что в определенном месте, в лесу возле школы, они найдут пару тефиллин.
Для них эти походы были своего рода «месирас нефеш». Каждый день они выбирались по двое в лес, надевая по очереди тефиллин. Стоял месяц Шват, глубокая зима, в лесу было невыносимо холодно. Дети с радостью сбрасывали шубы, надевали тефиллин и старались за это недолгое время вне стен школы сосредоточиться на молитве.
Дальше – больше. Друзья на свободе передали мальчикам через лесной тайник сидуры и тхилим. Несмотря на опасность, ребята спрятали их прямо в школе.
Однажды воспитатель заметил, что отец на перемене с огромным вниманием изучает русскую книгу. Это показалось ему подозрительным – еврей в свободное время читает русскую книгу. Он незаметно подкрался сзади, заглянул в книгу и разразился воплями. В большом русском томе была спрятана маленькая книжечка тхилим. Хотя отцу было всего 15 лет, он во время молитвы или другого обряда погружался в такую глубокую медитацию, что переставал воспринимать окружающий мир. Он, конечно, не заметил воспитателя.
А тот совершенно вышел из себя. В ярости он начал избивать мальчика и рвать в клочья тхилим. «Я не помню, было ли мне больно, когда меня били,– вспоминал отец, – но когда этот идолопоклонник рвал книгу, мне казалось, что он рвет мое сердце».
Наблюдение за шестеркой друзей усилилось. Надзиратели стали замечать, что мальчики стараются вылить варево, которым их кормили. За это их «угощали» побоями. Ребята пришли к выводу, что медлить с побегом больше нельзя.
V
Связь с миром по-прежнему поддерживалась с помощью записок. В одной из них мальчикам посоветовали постепенно увеличивать время ежедневных прогулок. Несмотря на то, что это было опасно, они стали задерживаться после положенного часа. На первых
порах надзиратели орали на них и грозились вовсе отменить прогулки, однако ничего не делали, чтобы предотвратить нарушение. Тогда вторая пара начала выходить до возвращения первой. Это тоже вызывало крики и поучения надзирателей, но никакого наказания не последовало. По расчетам воспитателей, такие поблажки должны были примирить мальчиков с интернатской жизнью и сделать их послушнее. Никому и в голову не приходило, что замышляется побег. Наказание за попытку побега было исключительно суровым, а шансы на успех – почти равными нулю. Надзиратели не думали, что у ребят хватит на это мужества.
Мысли о побеге никогда не оставляли моего отца. Он бродил по интернату, настороженно приглядываясь ко всему вокруг и прикидывая возможности. Однажды он подслушал обрывок телефонного разговора о себе и своих друзьях между одним из местных администраторов с каким-то собеседником из города. Воспитатель жаловался, что все шестеро исключительно упрямы, и предлагал перевести их в школу с более строгим режимом.
Во время следующей прогулки отец оставил в тайнике записку с содержанием этого разговора. Так он предупредил АНАШ, что планы побега близки к осуществлению. Через месяц после ареста они наметили день, удобный для побега. Наиболее подходящим представлялось послеобеденное время в субботу, когда большинство надзирателей и начальники расходятся на выходной день домой и надзор ослабевает. Но все шестеро отказались бежать, так как придется совершать поездку в субботу, и сообщили об этом в записке. «Обратной почтой» они получили строгое внушение: еврейский закон ясно говорит о том, что в случае угрозы для жизни нарушение становится мицвой. Мальчики согласились.
План побега был разработан детально. Ребята тщательно выучили его и в точности исполнили. Первая пара, выйдя на обычную прогулку, тут же отправилась на вокзал. Когда она скрылась из виду, за ней последовала вторая пара, затем то же самое сделала третья.
Побег был приурочен к отправлению поезда на Киев. Все шестеро собрались в условленном месте возле вокзала, где им вручили билеты. (Добыть 6 билетов было весьма непросто, к тому же всюду кишели агенты НКВД.)
Когда поезд остановился на станции, мальчики по одному вышли из укрытия и поспешили занять места в разных вагонах. Реб Михоел Тейтельбаум решил сам в поезд не садиться, чтобы случайно не обнаружилось, что он действует заодно с ребятами. Поскольку отсутствие ребят в интернате некоторое время оставалось незамеченным, путешествие прошло без осложнений. В Киеве беглецы разошлись по заранее полученным адресам.
На следующий день реб Михоел прибыл в Киев и разослал ребят по разным подпольным ешивам, чтобы они могли продолжить изучение Торы. Мой отец и его товарищ Хаскель Брод уехали в Гомель, а оттуда в Курск, где они учились еще год.
Трое из пяти, Зеев Авербух, Йехезкель Брод и Рефоэль Вильшанский, живут сейчас на Краун-Хайтс в Бруклине. Шолом Бер Певзнер скончался там же несколько лет назад. Но ни мой отец, ни другие из оставшихся в живых не могли вспомнить фамилию шестого. Помнили они только, что звали его Фоля (Рефоэль); известно о нем было, что он остался в Советском Союзе.
Два года назад, сразу после Рош Ашона, я приехал в Россию. В канун Йом Кипур я пошел в московскую синагогу в Марьиной роще для исполнения обряда капоройс и встретил там молодого шойхета Моше Тамарина. Увидев незнакомого человека, он произнес традиционное еврейское приветствие «Шолом Алейхем» и спросил, как меня зовут. Когда я ответил ему, он поинтересовался, не родственник ли я тому Цейтлину, которого арестовали в Бердичеве около 50 лет назад.
Я был изрядно удивлен его осведомленностью и сообщил, что этот Цейтлин – мой отец. Моше заметно разволновался и попросил меня подождать его. Закончив свою работу, связанную с капоройс, он сказал: «Теперь я хочу поведать вам нечто очень интересное».
Перед Рош Ашона мне позвонил Рефоэль Брук из Саратова и попросил приехать туда, чтобы сделать шхиту птицы, – начал свой рассказ Моше. – Я отказался, потому что до Саратова надо добираться 17 часов поездом. Но он стал меня упрашивать, объяснив, что это просьба не только его самого – в моей помощи нуждается еще 15 семей. Я согласился поехать.
В Саратове я нашел этого старика. Он носил окладистую бороду и говорил, как настоящий хасид, очень выразительно. Не оставляло сомнений, что он заботится не о себе, а о том, чтобы эти 15 семей приблизились к еврейству. Ему не нравился местный шойхет, и он хотел заполучить на Рош Ашона для своей «паствы» лучшего.
Все это показалось мне очень любопытным. В такой глуши одинокий человек поддерживает жизнь еврейской общины, старается, чтобы на праздник был приглашен первоклассный шойхет, и т. п.
Когда я собрался возвращаться в Москву, он неожиданно вручил мне пару тефиллин с просьбой проверить их, а если надо – починить. Я поинтересовался, почему он беспокоится из-за таких старых, невзрачных тефиллин, ведь сейчас даже в России можно приобрести самые лучшие.
– Конечно, вы правы, – отвечал он, – и у меня есть отличные, новые тефиллин, но эти для меня дороже золота.
И старик рассказал мне, что он – один из тех шести мальчиков, которые были арестованы в Бердичеве и потом бежали из интерната. При побеге он захватил с собой тефиллин, хранившиеся в течение месяца в лесу, – их надевали во время молитвы он и пятеро его друзей.
– Эти тефиллин связаны с «месирас нефеш»,– сказал он мне. – Я храню их с особенной любовью и хочу быть уверенным, что они полностью кошерные.
Теперь вы понимаете, – сказал мне московский шойхет, – почему я так разволновался, когда вы сказали мне, что ваш отец был одним из той шестерки.
Услышав это, я не смог удержаться от слез. Никогда за все время после смерти отца я не чувствовал так остро эту потерю и боль оттого, что никогда уже не смогу сообщить ему, кто был его шестым товарищем.
Я хотел позвонить «шестому», но у него не оказалось телефона, и я попросил Моше Тамарина связаться с ним через сестру, которая жила неподалеку.
Трудно передать радость реб Рефоэля, когда он понял, что голос в телефонной трубке принадлежит сыну Хеселя Цейтлина. Узнав, что мой отец скончался около двух лет назад, он очень опечалился. Со мной он разговаривал, как с единственным собственным сыном, называл меня Лейзерке, хотел знать каждую подробность про меня и мою семью. Тогда-то я почувствовал всю глубину любви, с которой относятся друг к другу хасиды, любви, идущей из самого сердца и не ослабевающей с годами.
Реб Рефоэль спрашивал меня об остальных четырех: как они живут, что делают. «Сейчас они уже старики и, должно быть, пользуются почетом у АНАШ, все выше поднимаясь в постижении Торы и хасидизма. А я? Что я? – В его голосе послышалось пренебрежение. – Я ничто». И он вздохнул так, что у меня душа перевернулась.
Я спросил его, почему он не захотел совершить алию в Израиль или хотя бы поехать повидаться с Ребе. Он ответил с удивлением: «Кто же позаботится о саратовской общине? Кто для них устроит кошерную шхиту? Кто достанет лулав, эсрог или мацу на праздники? Саратов опустеет. Могу ли я думать о себе?!» И этот человек говорит о себе – я ничто, – подумал я.
Почему же он все-таки не поехал увидеть Ребе и встретиться с друзьями своей молодости, спросил я его снова. Голос реб Рефоэля задрожал от боли: «Мое сердце уже не то, что раньше. Я прошел через много страданий. Боюсь, если я встречу сразу и Ребе, и моих друзей, сердце не выдержит». И он снова тяжело вздохнул.
Мне очень хотелось встретиться с ним, но этому помешали обстоятельства, и сразу после Симхас Тойра я вернулся в Нью-Йорк.
Друзьям моего отца было очень интересно узнать о своем старом товарище. Но самое большое впечатление мой рассказ произвел на реб Михоела Тейтельбаума. (И через 50 лет сходится то, чему суждено сойтись.)
Выяснилось, что человек, который настоял на том, чтобы реб Михоел тогда, 50 лет назад, поехал в Бердичев вызволять мальчиков, был не кто иной, как отец Рефоэля. «Этот человек не был выходцем из хасидской семьи – это был обычный, глубоко верующий еврей. Именно я, – вспоминал реб Михоел, – убедил его послать сына изучать Тору в «Томхей-Тмимим» в Бердичеве, под мою ответственность. Вот почему, как только мальчиков арестовали, он пришел ко мне и потребовал, чтобы я сделал все для их освобождения».
Два месяца назад я узнал о кончине хасида реб Рефоэля Брука[4]. Да будет благословенна его память.
[1] «Томхей-Тмимим» – любавичские ешивы, основанные в конце 1800-х годов и распространившиеся затем по всему миру.
[2] Фарбренген – хасидское собрание, обычно с выступлением старшего хасида перед молодыми.
[3] Рабби Акива – мудрец-талмудист, преданный римлянами мучительной смерти за преподавание Торы около 165 года современного летоисчисления.
[4] Эта публикация в нашем журнале приурочена к первой годовщине со дня кончины реб Рефоэля Брука – настоящего человека, верующего еврея, хасида.