Записал Борух Горин
Бесхитростный рассказ так называемого маленького человека вызывает бурю чувств. Это судьба народа, без аффектации и без прикрас.
Десятки веков, и особенно шесть последних десятилетий, нас убивали, бесчестили, втаптывали в грязь, лишали возможности учиться и нормально жить за то лишь, что были не такими, как другие, за имя, звучавшее непривычно для чужих ушей...
И несмотря ни на что, сколько мужества и осознанной силы в этом человеке! Какая чистота, скромность, достоинство и благородство! Они заставляют вспомнить уже почти забытое старинное слово порядочность, которой так не хватает многим и даже весьма образованным людям. Именно эта порядочность, высокая нравственность и спасли в веках наш народ. Да, миллионы евреев сгорели в печах Освенцима и Треблинки, погибли в сталинских тюрьмах и лагерях, но еврейский НАРОД жив, не сломлен, а сегодня он переживает национальное возрождение.
Мы можем гордиться своими стариками. И должны сделать все, чтобы молодежь унаследовала их черты – стойкость и веру, доброту и оптимизм, замечательный природный ум.
Прочтите рассказ Аврома Генина. Он стоит того.
В старой синагоге в Марьиной роще каждый знал Аврома Генина. Без малого полвека я приходил туда почти каждый день. Там был мой настоящий дом, там я отдыхал душой среди своих ребят, с которыми вместе и состарился. Теперь-то уже многих нет, другие, как и я, далеко от Марьиной рощи – в Израиле. Славу Б-гу, встретились на Святой Земле и, что нам остается, вспоминаем! Чем спокойнее и счастливее жизнь здесь, тем ярче вспоминаются годы московские, голодные, нищие, но все равно счастливые – ведь это наши молодые годы.
Родился я в Белоруссии, в городке (тогда местечке) Костюковичи. Хорошее было местечко. Жителей не так много, в большинстве евреи – сапожники, портные, ездовые, мелкие торговцы. Целые улицы еврейские были, и, подумайте, в маленьком местечке – семь синагог!
Но в мои хорошие годы синагоги поломали, позакрывали, раввинов посадили в тюрьму. Учиться я не смог – не у кого было: тех, кто учил, тут же „закладывали" и забирали. Единственный оставшийся старый учитель умирал с голоду. Носить еду ему было опасно, не разрешалось помогать служителям культа. Мама покойная собирала полную сумку съестного и как только стемнеет, бывало, сунет мне, семилетнему, в руки со словами:
– Авремеле, беги скорее, чтоб тебя никто не задержал, беги к ребе!
И я вечерами носил ему поесть. Мои родители были очень религиозными людьми, и отец, и мать. Прабабушка Геня все из дома раздавала бедным. По пятницам украдкой, чтобы дедушка не видел, перебросит дрова через забор – пусть бедные подберут. И голодного ни одного не пропускала, каждого накормит. Прабабушка плела главдолы[1] для синагоги. Когда она умерла, ей устроили пышные похороны, проводили с почетом. А плетение гавдол мама взяла на себя. Это была нелегкая работа – тянуть длинные свечки из воска, приспособлений не было, все делалось вручную.
Но скоро маму посадили: кто-то сообщил в НКВД, что у нее хранится золото. Мама была крепкая женщина, и досталось ей тоже крепко. Зимой, в мороз, ее затолкали в дровяной сарай, раздели и сказали:
– Не отдашь золото – замерзнешь, умрешь!
А откуда у нее золото, голытьба! Отец успел скрыться, и мы, четверо детей, остались одни. Я был самый старший, и через несколько дней соседка научила меня:
– Возьми детей и иди к прокурору.
Я так и сделал. Взял сестру на три года моложе меня, двух братиков, четырех и шести лет, и отправились. Маленькие стали просить:
– Дядя прокурор, выпустите маму, мы есть хотим!
Маму выпустили.
Пришло время идти мне в хедер, а хедера нет. Меня отдали в советскую еврейскую школу. Проучился я в ней один год. Однажды подходит ко мне мальчик Миша Эстрин – до сих пор помню его имя – ни с того, ни с сего срывает с меня шапку и бьет по голове. Я тоже срываю с него шапку и бью по голове. В этот момент в класс вошла учительница и, конечно, подняла крик:
– Ой, Авром Генин бьет Мишу Эстрина!
Ну как же, у Генина отец „лишенец", а у Эстрина – партиец. Меня на 3 года исключили из школы. Больше учиться не пришлось, других еврейских школ в местечке не было. Отец сказал:
– Не хотел учиться, иди работать!
Метрики у меня не было. При рождении не зарегистрировали, а позже записали вместе с сестрой как двойняшек. Поэтому для оформления документов меня послали на освидетельствование „по наружному виду" и там – парень я был плотный - прибавили целый год, записали год рождения 1918, с тем и взяли на работу. Сначала был учеником у жестянщика, потом – в кузне, с отцом по деревням ездил. Отец, стекольщик, ездил на телеге из деревни в деревню и стеклил кому что нужно. Ел он только кошерное, а в деревне что было кошерным? Кусок рыбы да кружка молока. По субботам домой не всегда удавалось попасть, потому что как увидит начальство отца на лошади, так сразу ему пакет:
– Отвези туда-то!
А как не отвезти, надо выполнять, если приказывают. Ездили мы с отцом на телеге и пели старые еврейские песни.
В 1939 году забрали меня в армию. Все тут было не так, как дома. Во время еды шапку надеть нельзя. Я повяжу полотенце, вымою руки, сделаю брохе и иду в столовую. Ну и Б-г мне помогал. Служил я в кавалерии, подковывал лошадей. Наша часть стояла в Иране, и я мог остаться в этой стране, если бы знал, что там есть евреи. Но я этого не знал и, когда закончилась моя служба, попросился в Подмосковье. От судьбы, как говорится, не уйдешь. Пока наш эшелон шел, началась война.
Прибыли мы под Клин, в Рогачев. Немцы уже были под Москвой. Нас сразу бросили в наступление – кавалерией на немецкие танки. Что делать? Выхватишь саблю, как дашь по башне, так она и слетает с танка! Конечно, пришлось отступать. Попали в окружение, но сумели выйти, снова отступали...
В 1942-м кто-то украл мешок сахара. Кто украл? Еврей украл! Что мне было делать с мешком сахара на фронте? Я, допустим, мог бы украсть килограмм, ну два, а мешок? Куда его девать, под седло положить?!
Отправили меня в штаб, к командиру полка. Грузин был, Гагуа.
– Ты взял сахар?
– Товарищ полковник, зачем мне мешок сахара, что с ним тут делать?
– Ты взял сахар!
После того как он ударил меня рукояткой немецкого парабеллума по голове, я упал без сознания. Очнулся, встал, он опять:
– Ты взял сахар?
– Как хотите – нет! Зачем он мне?
– Расстрелять!
Выстроил эскадрон солдат – мне хватило бы и одной пули – сняли с меня сапоги, шинель. Стою, шепчу молитву. Вдруг слышу, кричит:
– Оправдаешь себя перед Родиной?
– Конечно, оправдаю, – говорю. Что я мог ему еще сказать?
И бросили меня на передовую, в окопы. Мороз стоял тридцатиградусный. А я раздет, разут. Руки, ноги обморозил, иногда думал, лучше бы убили. Но тут Б-г послал мне спасение. У меня был товарищ, парень с Кубани, Лешка Прасуд, ординарец командира дивизии. Случайно узнав, что меня послали на передовую, он пошел к своему полковнику и сказал:
– Товарищ полковник, лошадь расковалась, а подковать некому.
– А Генин где?
– На передовой.
– Сейчас же иди в штаб полка, пусть немедленно вернут.
Лешка тут же поехал, привез меня в штаб дивизии, накормил, напоил, одел. Оставался я при комдиве Чуджесове, пока мы не перешли в наступление, Чуджесов всегда был впереди, и, конечно, его ранили. Мы его самолетом отправили в тыл. А командиром дивизии стал Гагуа. При нем я оставаться не мог, первую же пулю пустил бы не в немца, а в него. Я ушел в разведку.
Это уже было между Вязьмой и Ржевом. Мы наступали. Штабу нужны были все новые сведения. И мы с майором Давиденко ходили в тыл к немцам. Опять холодные, голодные. Сколько солдат погибло под Вязьмой и Ржевом!.. Утром привезут 100 человек, если к вечеру уцелеют 20 – хорошо, остальные убиты или ранены.
Наконец мы их там осилили. Захватили самолеты, пушки, танки. Набросились на еду, у немцев всего полно было, даже водки. Но вскоре пришлось отступить.
Зиму простояли под Ржевом, а к весне – опять в наступление, начали освобождать Белоруссию, пошли на Гомель. Я с одним парнем сумел пробраться в Костюковичи. Там мне рассказали, что мать убили, сестру и двух братьев живыми закопали, а где отец, неизвестно. Я пришел на могилу, поплакал, а молиться не смог. Постоял и пошел к дому, хотел его сжечь, чтобы ничего не осталось... Соседка отговорила. Я вернулся на фронт.
Начались бои за Гомель. Немцы расположились на высоком берегу Сожа, а мы стояли внизу, река была красной от крови. Там-то меня и ранило осколком снаряда. Притащили меня в полевой госпиталь – сарай, забитый ранеными, влили целый литр крови, перевязали, а гипса на раненую ногу не наложили, не было его. И повезли в тыл. Когда проезжали Москву, я не сообразил выскочить, ведь там у меня родственники были, а доехал до Вологды. В пути у меня поднялась температура, началась гангрена. В Вологде ногу мне отрезали и уже без ноги отправили в Томск.
Через год я приехал в Москву, пришел к деду Яше – двоюродному брату матери, его все знали в нашей синагоге он умер несколько дет назад. Дед прописал меня временно, и я пошел искать работу. Денег-то не было, дед и тетка жили на карточки, тоже голодали.
На Сущевском валу, на рынке, я устроился в мастерской металлоремонта. Подошел ко мне как-то один еврей и говорит:
– Слушай, нам надо мацу печь. Не сделаешь ли ты коляски, которыми мацу раскатывают?
Ну раз для синагоги – надо сделать. Дома, в Костюковичах, у нас пекли мацу сами, и я видел, как это делается.
– А где синагога?
– Да тут, за углом.
Так я открыл для себя эту синагогу в Марьиной роще, которая стала и домом моим, и семьей. До этого я бывал в синагоге на улице Архипова, но про то, что в Москве есть еще одна, и не слыхал. Да еще совсем рядом, действительно за углом. Вот что я хочу сказать: синагога в Марьиной роще не только для меня была убежищем, островком, где не надо было прятаться, где можно было поговорить со своими на своем родном языке и где понимали все твои проблемы, разделяли с тобой и печали, и радости. Евреи тянулись сюда, а я, тогда совсем одинокий человек, готов был на все для этих людей, они стали мне как родные. Один Б-г знает, чего я только не делал для синагоги! Надо было мыть – мыл, надо было красить – красил, строил, привозил и увозил людей, доставал что-то... Все там знали: Авром Гении никогда ни от чего не откажется.
Времена тогда были тяжелые. Война шла к концу, люди понемногу возвращались из эвакуации, а в синагоге было полное запустение. Не было никаких средств, никто не умел совершать обрезание, да и боялись мы, ведь гэбисты там дневали и ночевали. Незнакомых встречали очень настороженно: из трех новеньких двое оказывались стукачами.
Меня тоже вначале сторонились: молодой человек, без ноги, откуда взялся? Может быть „оттуда". Так или иначе, я стал приходить регулярно, мирно молился, перезнакомился с ребятами и потихоньку вошел в доверие. Там был хороший раввин Алевский, по субботам устраивался кидуш. Купим пачку печенья, бутылку водки, кто сделает брохе, кто нет, посидим за столом... Я посмотрел на этот кидуш раз, другой и решил – нет, так не годится. Когда я был маленький, отец мне говорил:
– Авром, если приходит к тебе человек в дом, надо его принять хорошо. Усади его за стол, угости, но вначале пусть он вымоет руки и сделает брохе, а если он этого не сделает, считай, что ты свое угощение выбросил на помойку.
Поэтому я сказал ребятам:
– Будем делать кидуш по-человечески.
Я, Исроэль Пинский (он сейчас тоже живет в Израиле) и несколько других ребят, раньше учившихся в ешиве, собрали деньги, я купил на рынке огурцы, пару бутылок водки, ситнички – такой круглый хлеб, который евреям можно есть, сварил яйца и пригласил всех к столу, но с условием: кто сделал брохе, пожалуйста, садись, кто нет – не подпускал. И так помаленьку мы с Исроэлем научили всех делать кидуш, как положено. Иногда денег никто не давал, ну и что, я уже в мастерской прилично зарабатывал, все сам покупал.
Вскоре я женился, трудно было одному. Познакомился с девушкой из еврейской семьи, правда, не религиозной, и женился. Тесть оказался коммунистом, посмеивался над тем, что я хожу в синагогу. Вдруг его посадили: он работал на кондитерской фабрике, сам не воровал и другим не давал, ну а раз не ворует, надо его убрать! Сделали какой-то анализ, нашли, что в выпечке не хватает сахару, и посадили! К счастью, умер Сталин, и тестя отпустили по амнистии. А то дали бы ему лет двадцать или вообще расстреляли, тогда это было просто. Тестю эта история пошла на пользу, он сильно изменился, даже стал соблюдать субботу.
Я к тому времени уже был своим человеком в Марьиной роще. По пятницам мы грели на плитке воду и делали микву, надо было начинать делать обрезание, но, повторяю, никто не умел. Покойный реб Гейче обратился ко мне:
– Авром, начинай ты!
– Я не умею!
– Возьми сидур, почитай, и все будет хорошо!
Мы нашли врача и вместе с реб Гейче и бабушкой Чарной пошли по домам. Устраивались в чьей-нибудь квартире или даже в какой-нибудь больнице. Сначала тайком, бывало, человек и не знал, куда его ведут. Многим мы оказали услуги по нашему закону, и взрослым, и детям. Каждый раз бабушка Чарна устраивала сеуду[2] по такому поводу, хоть и не из чего было: купит рыбки дешевой, картошечки и ни копейки не брала с нас. Очень она боялась, что кто-нибудь узнает! От каждого стука вздрагивала: сын был против этих ее занятий. Да и гэбисты могли нагрянуть в любую минуту, такие обряды строго запрещались, а нехороших людей вокруг нас всегда было достаточно.
Сколько раз приезжали в синагогу вечером, когда мы делали кидуш, увозили нас с собой. Так как ездить в субботу мы отказывались, нас хватали за руки и ноги, бросали в машину. А в следующую субботу мы снова собирались за столом...
Власти решили снести синагогу. Ветхая, мол, отремонтировать ее уже нельзя. Действительно, потолок упал, крыша протекала, подвал залит водой. Средств – никаких. Уже и Могендовид забили. Но мы даже представить себе не могли, !как это остаться без своего пристанища. Я, недолго думая, вынул из кармана две тысячи рублей .и отдал знакомому из Малаховки, чтобы он купил там кровельное железо, – его тоже негде было взять. Так мы перекрыли крышу. Потом стали замазывать потолок – построили леса, чтобы подобраться к потолку, и замазывали. Был среди нас парень по имени Виктор (между прочим, мы и не догадывались, что мать у него русская), он и говорит:
– Надо открыть Могендовид.
Я забраться туда не мог, Виктор залез и открыл. Стали меня после этого таскать, кричали: „Посадим!" Ничего, обошлось, все-таки я инвалид войны...
Потом пришло время женить сыновей. Старшему я сделал хупу, а младшему хотелось сначала хупу, потом – в ЗАГС. А это не разрешалось. Я стал думать, как осуществить этот план. Пошел за помощью к одному знакомому, заместителю большого начальника. Вышел ко мне сам начальник, фамилия его была Шепелев.
– Что ты натворил, Авром, ведь не положено!
– Ну что я такого натворил? Сына женю по нашему обычаю, имею право или зря на войне ногу оставил!
Он посмотрел на меня и... ушел. Видно, все же совесть имел, да и времена уже наступили другие. Власти переменились, и дышать стало легче. Первая ешива появилась. И Ребе через Гришу Розенштейна передал указание построить при синагоге микву. А как это сделать, если ни денег, ни материалов нет? Поехали на склад для инвалидов, купили краску, цемент, все, что надо, и стали строить микву. Но опять вызывают, и опять разнос: нельзя!
– Как же так – говорим, – тут же миква и раньше была, мы ее только подправили!
Ну, прислали нам габаем[3] Козлова, известного тем, что он испортил синагогу в Кишиневе. В первые же дни он поругался с рабочими, и те прекратили работу. Один из наших, Лукацкий, побежал, заплатил, сколько они просили, и микву достроили. А через пару дней ночью ее засыпали песком, забили досками – и опять вызывали, допрашивали, кто я такой, как посмел. Сколько горя пережили...
Ъсе-таки, видно, всему приходит конец, даже нашим мучениям. Довелось мне дожить до таких дней, когда можно свободно молиться. У нас в Марьиной роще открылась ешива. Довид Карпов, которому я когда-то сделал обрезание, стал раввином, и не только старики, но и молодежь повалила в синагогу. Наконец, случилось то, что мне даже во сне не снилось: я поехал в Америку и виделся там с Ребе. Что это такое для меня, передать трудно. Я и не думал, что подобные евреи бывают – красивые, сильные, гордые. Мы долго разговаривали, потом вместе молились.
Ребе принял от меня подарок – бутылку водки на которой расписались все наши: и ешиботники и Довид Карпов, и все, кто посещал синагогу регулярно. Несколько недель провел я в Америке принимали меня очень хорошо. Ну а вернувшись в Москву, решил, что пора мне, пожалуй, в Израиль. Старший сын мои уже давно там жил, а я уехал с младшим. Теперь мечтаю встретить Мошиаха в Иерусалиме.
Свою синагогу я забыть не могу. Наверное, это потому, что столько сил туда вложено, столько пережито там. А -то, что дается со слезами и кровью, – дороже. Вам всем, далекие мои братья, я желаю счастья и добра.
[1] Гавдолы – специальные свечи, используемые на исходе субботы.
[2] Сеуда – трапеза по поводу знаменательного события.
[3] Габай – синагогальный староста.