Отрывок из книги «Вопреки всему. История любавичей». Эдвард Хоффмэн. Изд. «Саймон энд Шустер», 1991.
Летние месяцы в Нью-Йорке обычно не слишком приятны, но жара, навалившаяся в минувшую августовскую неделю, была особенно нестерпимой. Скоростные трассы, ведущие в сторону Лонг-Айленда и к побережью в Нью-Джерси, забивают машины с отдыхающими, мчащимися к пляжам. В такие дни Манхэттен напоминает город-призрак. Контуры его знаменитых построек почти полностью скрыты маревом, а обычно кишащие людьми улицы пустынны и тихи. Улицы периферийных районов–Бронкса, Куинса, Стэйтен-Айленда и Бруклина– плотно укутаны покрывалом жары и заставляют вспомнить пустынные пейзажи, запечатленные на картинах Эдварда Хоппера. Но вот в это воскресенье здесь, в Краун-Хайте, все выглядит совсем иначе. Напротив любавичской штаб-квартиры тысячи стоящих отдельно друг от друга мужчин и женщин образуют две длиннейшие очереди, которые тянутся за угол и дальше по уходящей в сторону Кингстон-авеню. Лишь немногие из них являются любавичами.
Женская очередь потихоньку продвигается к входу во всемирную штаб-квартиру любавичей. Здесь собрались преимущественно молодые хорошо одетыеженщины, совершенно раскованные. Они тихо о чем-то переговариваются в испепеляющих лучах солнца, заливающего Бруклин. Некоторые держат на руках детей или нежно покачивают коляски со спящими малышами. Начиная с десяти часов утра многие из них получили еврейское благословение и долларовую купюру, предназначенную для благотворительности, что призвано свидетельствовать о священном деле благотворительности в повседневной жизни. Лишь после того, как все женщины из этой очереди встретятся с Ребе, он начнет принимать мужчин.
В другой очереди, которая стоит на месте, мужчины выказывают некоторое беспокойство. Их возрастные рамки охватывают три или даже четыре поколения; согбенные и побитые жизнью держат за руку дошкольников. В большинстве своем это несомненно не хасиды. У нескольких в руках чемоданчики, многие небрежно одеты. Кое у кого сумки авиакомпаний с бирками, на которых названия различных американских городов или других стран. Однако, несмотря на несхожесть их происхождения и мест, откуда они прибыли, их профессий и возраста, различие в манере одеваться, несмотря на то, что говорят они порой на разных языках, все они, подобно и этим женщинам, в это утро объединены одной целью – испытать глубоко интимное чувство от личной встречи с Любавичским Ребе. Хотя в последние годы раввин Менахем Шнеерсон практически прекратил официальные частные аудиенции, он ввел обычай, когда буквально каждый, кто готов выстоять очередь воскресным утром, может рассчитывать на краткую встречу с ним.
Редко кто из стоящих в очереди пытается оттеснить соседа – всех объединяет что-то общее. Каждый знает, что он получит возможность увидеться с Ребе, который не отправится навещать могилу своего предшественника, пока не повидается с каждым мужчиной и каждой женщиной. Они минуют ряд деревянных столиков, на которых продавцы, не являющиеся любавичами, выставляют всевозможные поделки с портретом Ребе. С некоторой грустью один из любавичей роняет: «Порой мне кажется, что вся эта затея с такого рода популяризацией Ребе выходит за все рамки. Мы, любавичи, подобного, разумеется, не поощряем».
«А как насчет портретов и фотографий Ребе, которые его последователи развешивают на стенах своих домов и офисов?» – задает вопрос один из пришедших сюда.
«Ответ прост. Обычай возник в 40-е годы, когда предыдущий Ребе прибыл в Соединенные Штаты. После окончания войны, когда некоторым из его хасидов удалось уехать из России в другие европейские страны, он письменно обратился к ним с просьбой прислать ему фотографии их семей. На протяжении многих лет он не видел их, поскольку был выслан из страны. Один пожилой хасид написал ответное письмо, в котором с тревогой вопрошал: «Чтобы хасиды посылали свои семейные фотографии – да разве это слыхано?» И Ребе ответил: «Здесь, в Америке, каждый хранит фотографии своей семьи и тех, кого любит. Поэтому я и прошу ваши семейные фотографии». Вот мы и вешаем портреты Ребе в наших домах, потому что восхищаемся им и любим его. Более того, его портрет помогает нам не забывать, что жизнь – это не одно лишь повседневное бытие. Он напоминает, что есть нечто возвышенное, к чему все мы можем стремиться».
До недавнего времени поделки служили иной цели: они были едва ли не единственным, что приезжающие в Россию посланцы любавичей могли привезти евреям, ожидающим момента, когда они смогут вырваться из этой страны. Тогда не разрешалось ввозить в страну опубликованные работы Ребе и магнитофонные записи его бесед.
Между тем ваша очередь приблизилась к входу в здание. В фойе, возле закрытой двери в кабинет, стоит Ребе, тихо разговаривая по-французски с человеком средних лет. Уже в нескольких футах от них слова его не слышны, однако этот человек в рыжевато-коричневом дождевике и с авиационной сумкой через плечо всем своим видом демонстрирует преклонение. Ребе дает наставления и благословляет его, сопровождая это хрустящей долларовой купюрой. На лице человека неожиданно появляется тень улыбки, и он принимает банкноту. Поправив свою сумку, он продвигается дальше.
Следующий в очереди – хасид, держащий на руках своего маленького сына, у которого явно поражена нервная система. Отец ребенка делится на идиш своими проблемами с Ребе, который затем переводит взгляд на мальчика. Их глаза встречаются, внезапно Ребе широко улыбается. Со словами, несущими добрый совет, он благословляет сына и отца, вручает каждому из них по долларовой бумажке, терпеливо ожидая, когда улыбающийся малыш ухватит купюру трясущимися ручонками.
Затем подходит израильтянин, ему лет под тридцать, он очень нервозен, и вид у него почти извиняющийся. Сжимая небольшой листок бумаги, он обращается к Ребе, который, пристально на него взглянув, после секундной паузы задает ему вопрос на иврите. Человек начинает быстро и довольно сбивчиво о чем-то говорить. Ребе кивает головой и, протянув руку, принимает листок бумаги, который затем аккуратно кладет на стол. Он спокойно смотрит на этого человека, который теперь уже не так взволнован, потом одаривает его своим благословением и долларом. Робко приняв купюру, израильтянин удаляется с высоко поднятой головой. Записка будет развернута и прочитана Ребе возле Охеля, как именуется могила его предшественника. Так и движется эта очередь, а число ожидающих на Восточной аллее все уменьшается.
Роскошные дорогие автомобили, припаркованные у штаб-квартиры любавичей, на фоне ветшающих домов бруклинского района Краун-Хайтс выглядят каким-то инородным телом, однако живущие там давно к этому привыкли. Многие здесь знают, что сегодня, когда до Йом Кипур осталось меньше недели, некоторые американцы, входящие в число самых богатых на континенте, прилетели или приехали сюда для встречи с Ребе. Имена многих из них часто встречаются в средствах информации, финансовых разделах журналов и газет. Каждый год в это время они съезжаются, чтобы принять участие в традиционной встрече крупнейших финансовых спонсоров Махне Исраэль, общественной организации, созданной Ребе и возглавляемой им с начала 40-х годов.
На завтраке в Центре Охолей Тора на Восточной аллее присутствует несколько любавичских эмиссаров, рядом с которыми – молодой советский отказник, в минувшем году в конце концов добившийся разрешения эмигрировать в Израиль. На английском языке, волнуясь, что говорит об его искренности, он высказывает признательность этой организации, во-первых, за полученное им в годы подполья еврейское образование, а теперь – и за помощь, позволяющую ему скорее влиться в израильское общество. Вслед за ним со страстными словами просьбы о помощи к собравшимся обращается раввин Авраам Шемтов, рыжебородый хасид с пронзительным взглядом:
«В настоящее время мы имеем свыше тысячи заведений Ха-бад в разных концах мира. Практически ежемесячно открывается еще одно новое. Будь это Гонконг или Аргентина, Швейцария или Австралия – мы там, чтобы держать в поле зрения каждого еврея любого возраста. В невиданных доселе в мире масштабах мы несем свет Торы и наших Мудрецов, таких, как Маймонид, десяткам тысяч людей, даже совсем юных, живущих на всех континентах. Нет необходимости рассказывать обо всем, что делается любавичами. Собравшись в этой комнате сегодняшним утром, вы принимаете на себя обязательство. Разумеется, вы сознаете это, иначе вас не было бы здесь. С Б-жьей помощью каждый из вас нашел свой путь к этому моменту. Так давайте же поможем другим, не знающим пока о любавичах, не ведающим, что ими делается, чтобы находился путь к подобным мгновениям. И если бы я поведал вам о жертвах, приносимых нашими подвижниками, жертвах, приносимых их семьями в затерянных уголках планеты, быть может, вы были бы потрясены. Ради чего приносят они эти жертвы? Что получают они от этого? Для себя ничего. Абсолютно ничего. И все же что-то это дает. Что же? Делается это ради служения своим братьям-евреям. Ради служения еврейскому народу, перед которым они выступают как помощники Ребе, который вдохновил их на подвижничество примером всей своей жизни». Раввин Шемтов жестом указывает на штаб-квартиру любавичей на другой стороне улицы. «Через несколько минут всем нам выпадет счастье встретиться с Ребе всей группой, а затем каждому в отдельности. Позволю сказать вам, что знаю Ребе с тех времен, когда я был подростком. Мой отец был любавичским хасидом, выходцем из России, служившим посланцем Ребе в Англии. И я скажу вам следующее. Порой я смотрел на Ребе и задавался вопросом: действительно ли я вижу его? Порой слушал его и задавался вопросом: действительно ли я слышу его? Виной тому всегда был я сам, поскольку в его присутствии мысли мои уносились куда-то. Никогда виной тому не был Ребе – отбросим даже мысль о том, что он мог не быть всем своим существом в тот момент со мной».
Собравшиеся со вниманием слушают раввина Шемтова, который продолжает: «Итак, когда через короткое время вы повстречаетесь с Ребе и каждому из вас выпадет счастье лично побеседовать с ним, прошу вас, верьте, что в этот момент для него существуете только вы, и тогда он будет существовать только для вас». Он завершает свою речь призывом быть щедрыми, а затем все направляются в сторону любавичской штаб-квартиры.
Минут пятнадцать спустя вся группа собирается на первом этаже. Многие уже бывали здесь, но для некоторых это первое посещение, и почти каждый возбужден, нервничает в ожидании встречи. Делится какими-то соображениями председатель Еврейского фонда развития (Махне) Давид Чейз. Он пережил Катастрофу. По оценке журнала «Форбс», он входит в число 400 богатейших людей Соединенных Штатов.
Внезапно, сопровождаемый фотовспышками в кабинет входит Ребе и направляется к возвышению. Собравшиеся молча внимают тому, что он в течение нескольких минут медленно произносит по-английски, а затем повторяет на идиш. «Я могу выглядеть стариком, – говорит он,– но надеюсь, что мои действия – это действия юноши, поскольку я задумал много новых планов и проектов». Он подчеркивает важность «распространения Торы и Мицвойс среди еврейского народа, разбросанного по всей земле, и тогда Машиах явится в наше время». Перед тем как обратиться к собравшимся на идиш, Ребе говорит: «Если вам непривычно слышать этот язык, вспомните, что на нем говорили ваши матери и бабушки».
Секретарь подводит по очереди каждого из присутствующих к Ребе для короткой беседы. Некоторых сопровождают жены. Люди вручают ему небольшие листки бумаги – позднее он прочтет их возле Охеля. Некоторым он широко улыбается, по-видимому, в беседе речь идет об их семейных торжествах, таких, как свадьба, рождение ребенка или Бар-мицва. Кто-то делится более грустными заботами личного плана. Ребе – само внимание по отношению к каждому, он не проявляет ни малейшей торопливости.
Вскоре после этого роскошные лимузины уносят из Краун-Хайтс своих хозяев к нью-йоркским аэропортам, к взметнувшимся ввысь зданиям офисов. Для них действо окончено.
Но Рабби Менахем Шнеерсон и не помышляет об отдыхе. Несмотря на преклонный возраст, на то, что он уже не одно десятилетие занимает свою должность, на годы углубленного изучения Торы, покой для него немыслим – пока он не достигнет своей цели, передав каждому еврею, где бы тот ни находился, свои идеи, указав всему человечеству путь к вечной радости и гармонии.