Эли Шейнфельд. «Тотальность и бесконечность» — Общее предисловие (1.1) 18 мая 2022

(на иврите это первая лекция. На русском она разбивается на 3-4 лекции. Таким образом 1.1 это первая лекция на иврите, первая часть на русском)

https://www.youtube.com/watch?v=3lw16GSHG04

В ролике – «Жан-Поль Марион», нашел в гугле «Жан-Люк Марион», может в ролике «опечатка».

Обычным шрифтом –пояснения Ицхака Ройтмана

Жирным шрифтом – оригинальная лекция Эли Шейнфельда

 

Мы начинали читать книгу Эли Шейнфельда «Чудо субъективности», это его интерпретация на «Тотальность и бесконечность» Левинаса. На прошлом уроке мы зашли в тупик. Мы не поняли, что значит, что «эго – она же сущность, оно же субстанция — должна «стоять»». Я написал Эли Шейнфельду. Он ответил: «Мне сложно тебе ответить, но вот держи 5 лекций, разбирайся с ними, а дальше посмотрим». «Обычно я их не раздаю, но если ты просишь, то получай».

Я еще не успел послушать ничего, потому что только что их получил. Поэтому мы вместе с вами будем сейчас их слушать.

Это первый урок, вводный, как я понимаю, будет много общих разговоров.

«Тотальность и бесконечность» — одна из центральных книг Левинаса. Она была опубликована в 1963 году. Это одна из лучших книг, которая написана по философии в XX веке. Невозможно в эту книгу не влюбиться. И это то, что произошло со мной. Жан-Люк Марион, когда он пишет про Левинаса, пишет: «надо сказать спасибо Левинасу за его язык, за его философский язык. Со времен Бергсона мы не находили такого красивого философского языка». Это пишет Жак Марион, француз, католик, который родился, вырос, учился во всех самых престижных учебных заведениях Франции. А тут литовский еврей, который приехал во Францию в 18-летнем возрасте и выучил французский. И превратился в одного из лучших писателей в философии.

Мы не будем читать книгу по-французски. Как в любом переводе (перевод на иврит), есть в нем плюсы и минусы. Слава Б-гу, у нас есть перевод. Это очень высокая проза, в переводе это теряется. Это не основная причина, почему я решил читать Левинаса — в смысле красоты его стиля. Мы в этой синагоге, в этом бейт-мидраше, я, Ишай Меворах и еще несколько человек, мы пытаемся понять, что означает «современный еврей».

Мы пытаемся понять, что такое современный религиозный еврей.

Это очень общее название, у него есть история. Мы затронули какие-то эпизоды этой истории.

Речь о каком-то другом уроке, как я понял.

Одна из тех вещей, которые этот бейт-мидраш пытается делать, это заново понять, что означает современный еврей. Это очень общее название. Специфически, как я это определял в начале этого бейт-мидраша, это еврей, который после Хурбан , после разрушения Храма, после Катастрофы, после отхода от еврейства.

Современный еврей – это человек, переживший травму.

Это также позиция Шагара, как известно, и Меворах – его ученик, Эли – не знаю.

Мы читали вместе поэму Бялика. Понять, что произошло при разрушении Храма, что разрушилось.

Если он говорит Бялик, это явно еще до Шоа.

Бялик говорит, что то, что было разрушено во время Хурбан – это бейт-мидраш. Катастрофа разрушения Храма – это Катастрофа выхода из бейт-мидраша. Еврей после Катастрофы (давайте будем переводить хурбан как Катастрофа) – это может выражаться в различных формах.

Эли молодой парень, ему лет 35-40 на первый взгляд, он точно не поколение Катастрофы. Но каким-то образом он передает эту интонацию Шагара или интонацию Рава Амиталя, который тоже говорил о «вере после Катастрофы».

Определение современного еврея – это еврей после Катастрофы. Причем Катастрофа – это не только Катастрофа в узком смысле Шоа 1933-1945-го. По-видимому, судя по тому, что он ссылается на Бялика, это началось раньше. Разрушение еврейского местечка, вероятно, тоже включается в это. Бялик видит в этом Катастрофу и говорит, что то, что рухнуло – рухнул бейт-мидраш.

Что такое бейт-мидраш? Я догадываюсь, что бейт-мидраш означает, прежде всего, столкновение различных мнений. Но не будем забегать вперед, посмотрим. Так или иначе, самосознание современного еврея – это самосознание, можно сказать, пост-травмы. Убегать от этого бессмысленно. Но может быть, стоит попытаться сделать из этого источник силы.

Так или иначе, он говорит: современный еврей – это еврей, переживший Катастрофу.

В этом восприятии современного еврея Левинас занимает место… он понимает его психологию гораздо лучше, чем кто-либо еще. Он сам человек пост-травматический, пост-катастрофальный. В этом смысле Левинас — наш современник.

Возможно, он говорит о каких-то других Катастрофах современности. Поскольку он описывает сознание человека, пережившего Катастрофу, пост-катастрофальное, в этом смысле он наш современник. Все, кто переживают какие-то Катастрофы, какие-то травмы, это им созвучно. Может, поэтому он интересен.

Мы до сих пор живем, по многим причинам, в тени Катастрофы. Розенцвайг, например, жил перед этим. Поэтому, когда мы его читаем, мы всегда чувствуем, что он относится к какому-то другому миру.

То же самое можно сказать про Рав Кука. Он относится к миру до Катастрофы и, как сказал Рав Йегуда Амиталь, «с тех пор разрушился мир». Поэтому Розенцвайг не совсем «наш» писатель. Он из другого мира, когда еще ничего не разрушено.

Он не наш современник. Это не значит, что нельзя учиться у мудрецов, которые не наши современники. Наоборот! Это не вопрос релевантности того или иного философа. Бергсон, Рамбам, Иуда Галеви или Раби Акива. Но это позволяет нам подойти к этому тексту с меньшим количеством посредников. Между нами и Левинасом меньше промежуточных ступеней, чем, например, между нами и Мендельсоном. Мендельсон пишет немножко архаическим языком, XVIII век. Но даже Розенцвайг. Есть что-то религиозное в языке Розенцвайга. Это также кайф Розенцвайга, что он говорит на религиозном языке. Религиозном, но при этом не наивном. Это то, что мы чувствуем непосредственно, когда открываем Розенцвайга. Это религиозно, но при этом не наивно. Есть какие-то религиозные тексты, которые мы открываем и чувствуем какое-то сопротивление. Если мы честны перед самими собой. Если мы чувствуем внутренние интонации, свои внутренние частоты.

Есть что-то в Левинасе, что больше относится к нам. Это мое личное мнение, никого не обязывающее. Речь не идет о том, что Левинас – самый важный еврейский философ XX века. Я считаю, что Левинас – это единственный еврейский философ второй половины XX века. Это тоже надо объяснить. Но в известном смысле Левинас – единственный еврейский философ второй половины XX века. Это не хорошо и не плохо. Совершенно необязательно это в его пользу, что он еврейский философ. Но он пытался найти ответ на сущностные вызовы второй половины XX века. И он единственный, кто это сделал, используя современные инструменты философии.

Событие, которое стоит в центре философии Левинаса, это Катастрофа (Хурбан).

Хурбан обычно означает разрушение Храма. Здесь он используется как синоним Катастрофы. Он говорит: что стоит в центре философии Левинаса? – это хурбан, это Шоа, это разрушение Храма, разрушение бейт-мидраша, как мы сказали.

Левинас говорит в тексте, который называется «Послесловие», в книге «Тяжелая свобода»: моя жизнь наполнилась предвидением Катастрофы и ее памятью. Вся моя жизнь проходила под знаком ожидания Катастрофы и потом того, что произошло, и памяти об этом. 1913 год Левинаса – это Катастрофа, сравнительно с Розенцвайгом. Если вся жизнь Розенцвайга – это попытка осмыслить события 1913 года, то есть Первую мировую войну, тот Йом Кипур в синагоге (перед попыткой крещения). Все испытание Левинаса – это осмыслить это событие, выжить в том событии, пережить это событие, как можно быть евреем после Катастрофы.

Знаете, что мне приходит в голову после этого предисловия? Хорошо, мы приходим в религию и понимаем, что Катастрофа – это сложный вопрос. Что мы делаем? Давайте загоним этот вопрос подальше в угол и поменьше будем об этом думать… Это нам будет меньше мешать, я знаю, верить в доброго Б-га, в дедушку на облаке.

Что говорит здесь Эли Шейнфельд? Он говорит: это было жизнеобразующее событие Левинаса. Он никогда не отказывался от того, что все крутится вокруг этого. Он не готов был простить, он не готов был упростить, он не готов был принять концепцию какого-то доброго Б-га. То, о чем нам говорит Йегуда Амиталь. То есть, он остался с этим вопросом, не ушел никуда. Его ощущение, что центр его личности находится в этом вопросе. И любая попытка убежать от него – это убежать от себя.

Поэтому, когда мы приходим к религии и начинаем убегать от тяжелых вопросов. Но в этих тяжелых вопросах и есть сущность нашей души! А мы их заметаем под ковер и превращаемся, как мы сказали, в орков. Кто такой орк? Который не задает вопросов, у которого все хорошо.

Я здесь слышу такое еврейское упорство. Мне очень близка эта идея, потому что, да, мое до-тшувное время память о Катастрофе была основой моего мировоззрения, сознания. Это совсем не означало какое-то огорчение. Это было более сложное чувство. И когда я делал тшуву, я решил: или Катастрофа, или тшува. И я заставил себя забыть про Катастрофу. Только сейчас я начинаю понимать, что я забыл самого себя. Это было центральное событие в моей жизни. А он говорит: Левинас не забыл. Это осталось его центральным переживанием.

Мы читаем книжки про Катастрофу. Очень многие евреи, которые выходили из лагерей, они пытались забыть, они не могли с этим жить. И возможно, что при этом они теряли себя.

Для меня сознание того, что мои деды и прадеды с обеих сторон погибли во время Катастрофы, это было существенное, это было сущностное. Это была какая-то идея, что мы должны продолжать. Это, собственно, заставило меня делать тшуву в свое время. Никакой религиозной составляющей там не было. У нас дома висел портрет маминых родителей, дореволюционный. Мама чудом спаслась последним пароходом из Керчи, папа уехал из Одессы и остался в живых на фронте, попал на фронт, остался в живых, был ранен. Его родители тоже погибли.

Это был стержень моего еврейства. Потом я понял, что этот стержень проблемный. Ну и что? Остался человек без стержня. Который каким-то подсознательным образом ищет, где этот стрежень, где я его потерял. Здесь говорят, что это неправильно. Правильно – жить с этим. Это странно, это очень странно.

Не знаю, хороший это пример или плохой, но буквально три дома от меня живет семья, у которых парень погиб. Полиция преследовала их машину и столкнула их куда-то с трассы, и потом не оказали ему помощь. Он погиб, 16-летний парень. Поселенец. Вся «вина» которого была в том, что он поселенец. И полтора года его отец говорит только об этом. В Фейсбуке есть его публикации, деньги собирают, чтобы сделать повторный суд. Я задаю себе вопрос: а не слишком ли? И вот здесь я слышу ответ: нет, не слишком.

Есть какие-то события, что если ты проходишь мимо этого, ты пытаешься это забыть, то ты уже не человек. Это то, что делает тебя человеком, вот что он здесь говорит. Он говорит: память о Хурбан, память о разрушении Храма – это то, что делает нас людьми.

Некоторые называет это кризисом веры. Это слишком вульгарно. У Левинаса это никогда не звучит, как кризис веры.

Это не «где был Б-г во время Катастрофы». Это что-то другое.

Вопрос зла прозвучал в XX веке совершенно по-новому, совершенно исключительным образом. Это вопрос: думать о Б-ге в таком мире, в котором столько зла. «Кризис веры» – это какая-то психологическая формулировка, слишком спиритуальная для того, что происходит здесь.

Это глубже, это не сводится просто к духовным вопросам.

Это гораздо глубже. Наша способность произнести Имя Бога – это гораздо больше, чем вопрос веры или неверия. Это не вопрос: я верю или я не верю. Никогда не говорит о кризисе веры. Но понятия атеизма или секулярности  — этих слов много в текстах Левинаса. Мир уже не кажется таким красивым. Или как Ницше говорит, что Б-г умер. Это не связано с Катастрофой. Это процессы, происходящие в Европе, начиная с XVII-XVIII века.

Диспропорция между человеческим страданием, которому мы были свидетелями между 1939-м и 1945-м, любая попытка оправдать Б-га – это диспропорция. Все попытки оправдания Б-га совершенно непропорциональны тому страданию, которое мы увидели в 1939-1945-м.

Можно сказать, что мы «веруем, потому что абсурдно». Мир ничего не меняет в вере. Вера не зависит от событий, которые мы находим в мире. Это относится к совершенно другому страданию(??). Левинас говорит: нет, я не готов так верить. Эти события заставляют нас задавать вопросы. Эти события заставляют нас сформулировать заново ту науку или мудрость, в соответствии с которой мы живем.

Другими словами, требуются новые правила игры. Ты не можешь не замечать этих событий.

Мы обязаны сформулировать по-другому все, для того чтобы мы смогли читать Писание. Для того, чтобы мы могли быть евреями не шизофреническим образом. Могли соединить эти вещи, не отталкивать их. Это — модернизм Левинаса.

Память о Катастрофе, как и еруа мехонен. Что такое еруа мехонен – это центральное событие его жизни, которое заставляет его «пересчитать заново» все, что относится к иудаизму.

Он пытается «зарядить» те же самые слова новым смыслом после Катастрофы, снизу вверх. Кто-то говорит о том, что модерна – это эпоха научной революции, французской революции, эмансипации, XVII-XVIII-XIX век.

Я вам предлагаю совсем другую датировку, что такое модерна. Может, это удивит вас. Я хочу сказать, что модерна начинается за 5 веков до нашей эры, от разрушения Храма.

Я предлагаю начать отсчет модерны от разрушения Храма.

V столетие до нашей эры, разрушение Первого Храма. И тогда я не могу сказать, что что-то новое произошло в истории. Разрушение Храма – это событие, меняющее порядок Творения. У разрушения Храма есть дата. Разрушение Первого Храма – это пятое столетие до нашей эры. У нас есть гемара в Бава Батра – она сущностная в этом вопросе, очень известная.

Я хочу начать урок с этой гемары.

И сказал Раби Авдими из Хайфы: «с того дня, как был разрушен Храм, было забрано пророчество от пророков и отдано мудрецам». Разве мудрец не пророк?

Другая формулировка: «несмотря на то, что забрано от пророков, но от мудрецов не забрали пророчество».

Сказал Амэймар: а ведь мудрец – это выше, чем пророк. Сказано: «венави левав хохма».

Посук, который по пшату вообще никак не связан: «наполни сердце мудростью». Первое слово «нави», последнее слово «мудрость».

Кто зависит от кого – младший зависит от старшего. Из стиха «венави левав хохма» мы учим, что мудрец стоит выше, чем пророк, потому что младший зависит от старшего. И мудрецы говорят, что это связано с историческим событием – разрушением Храма. Конец пророчества, начало Эпохи мудрости. Это десакрализация мира. Мир уже не кажется таким волшебным.

Секуляризация начинается в V веке до нашей эры. Это говорит о том, что непосредственность встречи человека со Всевышним прекратилась. Непосредственность встречи с Абсолютом стала невозможной. Это означает, что прекратилось пророчество? Да. В том смысле, что у нас нет больше пророков. Эта форма пророка больше не существует после разрушения Храма. Все пророки, которые были – Йехезкель, Йешаягу и т.д. — это закончилось.

Когда эта форма прекратилась, появилась новая форма отношения к миру, которая называется мудрецы. Гемара говорит, что «мудрец стоит выше, чем пророк». Что это значит? Это означает, что мудрец способен сообщить нам слова пророка снизу вверх. После разрушения Храма нам требуется посредничество через разум, через мудрость, чтобы заново услышать слова пророков, то есть писания.

В каждом поколении, когда происходит хурбан, разрушение Храма, требуется новая мудрость. Новая старая мудрость. Требуется усилие, поднять голос вещей снизу вверх.

должно быть что-то снизу вверх.

И это то, что делает Левинас для нас. Ибо топография постоянно меняется. То, что называется «внизу», постоянно меняется. «Наверху» не меняется, а событие, как мы опускаемся на землю после разрушения Храма, на чем мы сейчас можем стоять, на какой почве мы сейчас можем стоять. Из которой надо начать. Начала меняются. Исходные точки меняются.

У Рамбама это Аристотелевская философия. Мендельсон – это какие-то рационалистические идеи, которые поднялись. У Левинаса – это почва, на которой мы еще можем стоять.

Каждая Катастрофа в жизни человека, в жизни нации – это когда почва уходит из-под ног. И должен прийти мудрец, который покажет человеку, как он еще может стоять в этом мире. Как после Катастрофы можно продолжать жить? Для этого нужен Левинас.

Во-первых, не нужно этот вопрос заметать под ковер, он есть. Есть ощущение, что почва ушла из-под ног. И должен быть кто-то, кто ответит на этот вопрос.

*

Наше состояние – это состояние людей, переживших Катастрофу. Но это же состояние всей России, после Гражданской войны, после Отечественной войны, после того, что происходит сейчас. Это постоянная травма, из которой целая нация не может выйти.

— Ну хорошо, вы говорили, что почва ушла из-под ног, а может сама Катастрофа и становится почвой и поэтому от нее невозможно выкинуть ни при каких условиях? Она становится той канвой, на которой все может происходить и произрастать?

— Нет, он говорит: требуется посредник как мудрец, который объясняет пророка, и тогда он выше пророка.

Эпоха пророчества – это эпоха непосредственного контакта с божественным. После хурбан не возможен этот контакт, но должен быть кто-то, кто наладит тебе этот контакт. Этот кто-то называется мудрец. И каждая новая Катастрофа требует еще одного посредника.

— И каждая новая Катастрофа отдаляет все дальше Всевышнего? Отдаляет это непосредственное восприятие.

— Безусловно. Но еще раз говорю: если есть кто-то, кто может объяснить, то это восстанавливает.

Мы все в тени многочисленных Катастроф XX века, может, поэтому этот философ так популярен сейчас.

— Ну на самом деле чисто на психологическом уровне я свою катастрофу личную могу пережить, только когда придет кто-то и мне объяснит, расставит… Может, я, конечно, гений, я могу выйти из дыры, в которую попадаю из своих личных катастроф. Но если есть человек, который приходит и помогает мне увидеть, то все совсем по-другому.

— Да. Кто-то должен создать новую теорию Катастроф. Все равно человек может помочь самому себе сам, но если у него будет хорошая теория Катастроф. Начало, что мы услышали, что ни в коем случае не пытайся запихнуть Катастрофу в бессознательное, не пытайся уйти от нее. Она все равно будет тебя догонять.

Но Левинас, если я слышу это правильно, он создал теорию Катастрофы, релевантную для нашего времени, для Катастроф первой половину XXI века.

— Это очень хорошо связывается с тем, о чем мы недавно говорили, что у Раби Нахмана тоже после Катастрофы, после Умани, после всего того, что творилось… Но в таком случае получается, что голос Раби Нахмана, нужно еще несколько ступеней сделать, чтобы дойти до той почвы, на которой он произрастает и на которой он говорит. То есть, с чего все, собственно, и начиналось. А Левинас – это самый ближний к нам голос, его не нужно ретранслировать.

— Да, то, что он говорит, что Розенцвайг – это все-таки другой уровень и он не наш современник. А тот, кто говорит больше всего на современном языке, это Левинас.

Мне, конечно, очень интересно послушать дальше. Еще раз говорю, мне это очень созвучно, потому что мы пытаемся нарисовать себе религию без проблем, религию без конфликтов, религию без тяжелых вопросов. Теряем качество жизни, теряем почву под ногами. Беспочвенная религия. Хорошее название – беспочвенная религия.

Сегодня Лаг ба-Омер начинается. Можно сказать, что Рашби тоже жил в эпоху Катастроф, и он тоже предложил своему поколению и, может, многим другим поколениям почву под ногами. Интересный взгляд на вещи.

Время от времени есть ощущение, что мы зашли в тупик. Мы читали-читали Карлебаха, вдруг тупик. Потом вдруг открывается что-то еще. Читаем-читаем Левинаса, но тоже понимаем, что ничего не понимаем, тупик. Опять же, человек должен каким-то образом прокричать этот тупик, артикулировать этот тупик. Я написал Эли Шейнфельду, он ответил: держи мои уроки, слушай. Артикуляция, озвучивание тупика это важно. Мы хотим, мы представляем себе, мы нарисовали себе картину будущего мира, в котором нет никаких тупиков. А это не так.

— Кричим, как евреи в египетском рабстве. А разве нынешняя война не подняла огромное количество вопросов, о которых мы месяцев 4 назад даже не задумывались.

— Да. Может, поэтому этот текст так важен. Что он говорит о такой пост-травматике.