Книга вторая

 

1. Итак, в предыдущей книге, почтеннейший мой Эпафродит, я изложил вопрос о древности нашего народа, доказав ее истинность на основании сочинений финикиян, халдеев и египтян; также я привел многочисленные свидетельства эллинских писателей и высказал свои возражения Манефону, Херемону и некоторым другим. Теперь же я принимаюсь за изобличение всех остальных из числа тех, кто что-либо написал против нас, хотя относительно возражений грамматику Апиону[1] у меня возникли сомнения, стоит ли вообще серьезно к нему относиться. Ибо из написанного им одни отрывки по содержанию схожи с тем, что сказано у других писателей, иные — он присочинил весьма бездарно, большинство же обнаруживают какое-то шутовство и, сказать по правде, полную невоспитанность, как будто составлены человеком испорченного нрава, который всю свою жизнь только и делал, что занимался шарлатанством. Однако поскольку множество людей по неразумию пленяются подобными речами более, нежели серьезными сочинениями, и приветствуют злословие, а к похвалам относятся неодобрительно, я почел своим долгом не оставить без разбора и этого писателя, который открыто, как на суде, выступил с обвинением против нас. Вместе с тем я замечаю, что и такое свойство присуще многим людям — испытывать несказанную радость, когда один принимается порочить другого, но тотчас сам уличается в собственных ошибках. Потому совсем не просто заниматься разбором его сочинений, или хотя бы в точности понимать, что он хочет сказать: при той немыслимой путанице и напластованиях лжи некоторые его рассуждения попадают в похожий разряд с уже исследованным нами вопросом об исходе наших предков из Египта, другие же представляют собой обвинение проживающих в Александрии евреев. К этим добавляются еще некоторые его высказывания, в которых он ругает богослужение в нашем храме и прочие согласные обычаю предписания.

2. (8) Итак, что наши предки были по происхождению не египтяне и что не из-за телесной скверны или каких-то иных подобных недугов они были оттуда изгнаны, я, как мне кажется, доказал не только в должной мере, но даже более подробно, чем нужно. О том же, что дополнительно к этому сообщает Апион, я вкратце напомню. В своей третьей книге «Египетской истории» он говорит следующее: «Моисей, как я слышал от египетских старцев[2], происходил из Гелиополя. Делая вид, что следует отеческим обычаям предков, он ввел молитвы под открытым небом на всех городских стенах, сколько их есть, и обратил весь город на восток, поскольку и город бога Солнца[3] расположен таким же образом[4]. Вместо обелисков[5] он установил столбы, у подножья которых была изображена ладья, при этом тень от вершин падала на нее так, что она совершала тот же путь, что и солнце по небу»[6]. Таково странное высказывание этого ученого человека, причем чтобы доказать его лживость, не нужно ничего говорить, но все понятно из самих упомянутых им дел и поступков. Ведь сам Моисей, когда .достроил первую скинию Богу, не оставил на ней ни единого изображения и последующим поколениям запретил делать это. И Соломон, построивший впоследствии Иерусалимский храм, воздержался от всякого подобного излишества, придуманного Анионом. Также он говорит, что слышал от старцев, будто Моисей происходил из Гелиополя. Это означает, что сам он был еще молод, но поверил тем, кто по возрасту своему знал Моисея и был его современником. Однако даже о поэте Гомере, будучи сам грамматиком, он, пожалуй, не смог бы с уверенностью сказать, где его отечество, — как и о Пифагоре, который тоже родился совсем не недавно. В отношении же Моисея, который жил за столько лет до них, ему, оказывается, намного легче поверить рассказам старцев, — именно потому ясно, что он лжет. Что же касается времени, когда, по его словам, Моисей вывел из Египта тех самых прокаженных, слепых и хромых, то я не сомневаюсь в том, что этот достовернейший ученый повторяет писавших до него. Ибо Манефон свидетельствует, что евреи переселились из Египта в царствование Тетмоса, за триста девяносто три года до бегства Даная в Аргос, Лисимах в свою очередь — что это случилось при царе Бокхорисе, то есть на тысяча семьсот лет раньше, Молон[7] же и некоторые другие — как им вздумалось. Апион же, который без сомнения достоин доверия большего, нежели все остальные, определил исход с точностью — временем седьмой Олимпиады, и в первом ее году, говорит он, финикияне основали Карфаген[8]. При этом он упоминает о Карфагене, полный уверенности в том, что это послужит ему неоспоримым доказательством его правоты, и ему невдомек, что тем самым он изобличает самого себя. Ведь если верить финикийским письменным свидетельствам об основании этого города, то в них говорится, что царь Хиром правил задолго до основания Карфагена, многим ранее, чем те сто пятьдесят лет[9], о чем выше я уже приводил свидетельства финикийских источников, когда говорил о том, что Соломону, построившему Иерусалимский храм, Хиром был другом и во многом помог ему при создании храма. Собственно же Соломон спустя шестьсот двенадцать лет[10] после исхода евреев из Египта построил храм. Назвав не глядя то же число изгнанников, что и Лисимах (он говорит, что их было 110 000 человек[11]), он приводит до удивления убедительное объяснение, почему суббота называется так, а не иначе. «Шесть дней находясь в пути, — говорит Апион, — они заболели бубонами, и по этой причине на седьмой день остановились, найдя убежище в стране, именуемой ныне Иудея, и назвали этот день субботой, сохранив египетское слово, ибо заболевание бубонами египтяне называют саббатосисом»[12]. Посмеяться ли над этим вздором или наоборот вознегодовать на заключенную в этих словах бессовестную ложь? Понятно, что этой болезнью заболели все 110 000 человек. Однако, если они были слепыми, хромыми и больными всякой болезнью, как говорит о них Апион, они не смогли бы пройти и однодневного пути. Если же они были в состоянии преодолевать пустыню и к тому же победоносно сражаться с теми, кто оказывал им сопротивление[13], они вообще не должны были на седьмой день заболеть. Ибо не бывает так, чтобы это случалось с теми, кто совершает по необходимости подобные переходы — тысячи солдат постоянно преодолевают такие же расстояния, — как невероятно и то, что это произошло само по себе, — то была бы самая большая несообразность. Апион, которому можно только удивляться, сперва сообщил о том, что они пришли в Иудею через шесть дней, а затем говорит, что «Моисей взошел на гору, называемую Синай, которая находится между Египтом и Аравией, в продолжение сорока дней оставался сокрытым от всех, а затем, спустившись оттуда, дал евреям законы». Хотя каким образом и возможно ли вообще, чтобы одни и те же люди провели в безводной пустыне сорок дней и к тому же прошли ее всю в шестидневный срок? Также и в отношении названия субботы подмена слов выдает либо его величайшую бессовестность, либо вопиющее невежество[14]. Ведь слова «саббо» и «саббатон» весьма заметно разнятся между собой: «саббатон» на еврейском языке значит прекращение всякого дела, а «саббо», как он и говорит, означает у египтян бубонную болезнь.

3. (28) Вот такие новые сведения о Моисее и о переселении евреев из Египта сообщает египтянин Апион в дополнение к свидетельствам других писателей[15]. Следует ли удивляться тому, что он говорит неправду о наших предках, сообщая, что они по происхождению египтяне? Ведь о себе самом он лжет, говоря прямо противоположное. Хотя он родился в египетском Оазисе[16] и был, так сказать, чистейшим египтянином, он отрекся от своего настоящего отечества и народа, и, заявляя, будто он александриец, тем самым признал неполноценность своего происхождения. Поэтому, разумеется, он называет египтянами тех, кого сам ненавидит и желает обесславить. Ведь если бы он не считал египтян людьми недостойными, сам он не стал бы отказываться от родства с ними, — как должно поступать людям, которые гордятся своим отечеством и питают благородное желание быть причастными его делам, а тех, кто не по праву посягает на общее с ними происхождение, разоблачают. По отношению к нам египтяне могут испытывать одно из двух: либо, возвеличивая себя самих, они станут признавать родство с нами, либо сделают нас причастными дурной своей славы. Благородный Апион, по-видимому, своими поношениями в нашу сторону как бы пожелал заплатить александрийцам за предоставленное ему право гражданства, и, зная их неприязнь к евреям, проживающим вместе с ними в Александрии, он решил опорочить их, а заодно — и всех остальных, оставаясь в обоих случаях бессовестным лгуном.

4. (33) Между тем давайте посмотрим, в каких таких страшных злодеяниях обвиняет он живущих в Александрии евреев. «Придя из Сирии, — говорит он, — они поселились у не изрезанного заливами берега, по соседству с морским прибоем»[17]. Уж если это место можно ругать, тогда он ругает Александрию, не настоящую свою, а названную родину. Ведь прибрежная ее часть, по общему признанию, для поселения весьма удобна. И даже если бы евреи силой захватили ее, так что смогли и впоследствии там удержаться, то это свидетельствует об их отваге. Но для поселения это место им выделил Александр, и с македонянами они получили равные права[18]. Я не знаю, что сказал бы Апион, если бы они поселились у Некрополя[19], вместо того чтобы занять местность, прилегающую к царскому дворцу[20]. Фила же их и поныне называется македонской. Если он читал послания царя Александра и Птолемея Лага, и знаком с грамотами последующих египетских царей, и ему доводилось видеть поставленную в Александрии колонну, на которой перечислены права, данные евреям великим Цезарем[21], — если, я повторяю, он знал все это и осмелился утверждать тому прямо противоположное, он просто негодяй, если же он ничего об этом не знал, то совершенный неуч. Право же, его удивление тому, что, будучи евреями, они называются александрийцами, говорит о подобном невежестве. Ведь все те, кто был призван в какую-либо колонию, даже если они сильно разнятся между собой происхождением, получают название по имени основателя. И нужно ли говорить о каких-то других народах, если те из нас, кто живет в Антиохии, называются антиохийцами, и право гражданства предоставил им основатель Селевк[22]. Подобно тому и в Эфесе, и в остальной Ионии они имеют то же название, что и коренное население, и это право даровали им диадохи. Впрочем, римское великодушие позволило всем обходиться и без своего собственного названия — и не только отдельным людям, но и целым народам[23]. Так, в прошлом иберы, тирренцы и сабиняне именуются теперь римлянами. Если же Апион не признает такого гражданства, пусть больше не называет себя александрийцем. Ведь, как я прежде и говорил, он родился в самой отдаленной части Египта, и с чего бы ему быть александрийцем, если дарованное гражданство не имеет силы, как, по его словам, в нашем случае? Между тем одним только египтянам ныне господствующие над ойкуменой римляне отказали в праве какого-либо гражданства[24]. Он же настолько великодушен, что, удостаивая себя самого быть причастным тому, в чем было ему отказано, взялся при этом оклеветать тех, кто обладает этим преимуществом по законному праву. Ибо Александр не из-за недостатка в жителях поселил некоторых из наших соотечественников в построенном им с такой основательностью городе; лишь после того, как Александр совершенно убедился в их благонамеренности и преданности, он пожаловал нашим предкам сей дар. Ибо к народу нашему он относился с уважением, что подтверждает, говоря о нас, и Гекатей: ведь за послушание и верность, которые доказали Александру евреи, он отдал им во владение область самаритянскую, не облагая ее налогом[25]. Подобно Александру к александрийским евреям относился и Птолемей Лаг. Ведь он доверил им египетские сторожевые посты[26], заранее зная, что они верой и правдой будут исполнять свой долг, и когда захотел утвердить свою власть в Кирене[27] и в остальных ливийских городах, он отправил туда на проживание часть еврейского населения. После него Птолемей, прозванный Филадельфом[28], не только возвращал всех попавших к нему в плен евреев, но и зачастую наделял их деньгами. И что самое главное, он пожелал узнать наши обычаи и познакомиться с книгами Священного Писания. Именно поэтому он попросил прислать ему тех людей, которые смогут сделать для него перевод Закона, а позаботиться о том, чтобы этот труд был исполнен с надлежащей тщательностью, он поручил не кому-нибудь, но повелел взять на себя эту обязанность Деметрию Фалерскому[29], Андрею[30] и Аристею[31] — тому самому Деметрию, славившемуся в свое время ученостью, и двум другим, собственным телохранителям[32]

. В самом деле, он не пожелал бы изучить законы и древнюю нашу мудрость[33], если бы не испытывал чувства восхищения перед людьми, которые живут по ним, или с презрением относился бы к ним.

5. (48) Впрочем, Апион не обратил ни малейшего внимания и на то, что почти все последовавшие за ним македонские цари, преемники Александра, отличались необыкновенным к нам расположением. Ведь и третий по счету Птолемей, называемый Эвергетом[34], после того как покорил Сирию, в ознаменование победы не египетским богам принес благодарственные жертвы, но прибыл в Иерусалим и совершил богатые жертвоприношения Богу по нашему обычаю и посвятил в храм дары, достойные его победы[35]. Птолемей Филометор[36] и его жена Клеопатра судьбу собственного царства всецело доверили евреям, и военачальниками над всем войском были евреи Ония[37] и Досифей[38], над именами которых Апион подшучивает, хотя следовало бы восхищаться их деяниям и не злословить, а испытывать чувство благодарности за спасение Александрии, которой он притязает быть гражданином. Ведь когда они [александрийцы] вели войну с царицей Клеопатрой и над ними нависала опасность неминуемой гибели, эти военачальники заключили мир и положили конец междуусобице[39]. Однако «после этого, — говорит он, — Ония пришел с небольшим войском в город, где находился римский легат Терм»[40]. И правильно сделал, смею сказать, и весьма справедливо. Ведь Птолемей, названный Фисконом, когда его брат Птолемей Филометор умер, отправился из Кирены вместе с его сыновьями, желая низложить Клеопатру[41], чтобы затем самому незаконно завладеть царством.

Именно поэтому Ония стал продолжать войну на стороне Клеопатры и не поступился своей верностью царям, когда им угрожала опасность. Бог — свидетель справедливости его поступков. Ведь когда Птолемей Фискон принял решение сразиться с войском Онии, он схватил всех находившихся в городе евреев вместе с женами и детьми и, связав их и раздев донага, бросил под ноги слонам, чтобы те растоптали их; для этого он даже напоил животных вином, но случилось противное тому, что он ожидал. Слоны, не тронув евреев, устремились на его приближенных и истребили многих их них. Вслед за тем ему было ужасное видение, которое повелело не причинять этим людям никакого вреда. Также его любимая наложница (одни говорят, что ее звали Итака, другие — Ирина) умоляла его не совершать такого ужасного святотатства, и он уступил ей и раскаялся в том, что уже сделал или только собирался[42]. По этой причине все еврейское население Александрии, как известно, празднует этот день, ведь тогда с очевидностью они удостоились избавления от самого Бога[43]. Апион же, хулитель всего и всех, взялся представить евреев виновниками войны, которую они вели против Фискона, хотя лишь должен был их за это почтить. Также он упоминает о последней египетской царице Клеопатре[44] и как будто нас упрекает в том, что она не испытывала к нам добрых чувств. Ему нет дела до того, что скорее нужно обвинять саму эту женщину, готовую на всякие несправедливости и злодеяния по отношению к своим родственникам, к своим мужьям, которые ее любили[45], по отношению ко всему римскому народу, и к императорам, которые были ее благодетелями. Она не остановилась даже перед тем, чтобы убить в храме свою сестру Арсиною[46], хотя та не причинила ей никакого вреда. Также и брат был погублен ее коварством[47]; к тому же она ограбила святилища отеческих богов и гробницы своих предков. И возведенная на престол первым Цезарем[48], она самонадеянно воспротивилась воле его сына и преемника и, изводя Антония своей любовью, сделала его врагом собственного отечества и заставила изменить своим друзьям, одних лишая царского достоинства, других в своем безумии[49] толкая на злодеяния. Однако о чем еще говорить, если она оставила его во время морского сражения — своего мужа и отца ее детей, и тем самым заставила вместе с войском предать принципат и последовать за ней? Когда же Александрия в последний раз была завоевана Цезарем, эта женщина дошла до того, что надеялась на спасение, если собственноручно истребит евреев[50].

Потому в жестокости и вероломстве ей нет равных. Неужели ты считаешь, что нам следует гордиться тем, что, как говорит Апион, в голодное время у евреев нет хлеба на столе?[51] Конечно, она получила должное возмездие. А мы более всего находим свидетеля нашей поддержки и той преданности, которую мы доказали ему в борьбе с египтянами, в лице самого Цезаря, а также в постановлениях сената и в посланиях Цезаря Августа, в которых с одобрением говорится о наших заслугах[52]. Апиону следовало бы познакомиться с этими документами и без предубеждения рассмотреть различного рода свидетельства о событиях, случившихся при Александре и при каждом из Птолемеев, а также и то, какие постановления принимал сенат и величайшие римские императоры. Если же Германик[53] не мог наделить хлебом всех жителей Александрии, то это лишь говорит о бесплодии и неурожае и не дает повода к обвинению евреев. Каково отношение императоров к проживающим в Александрии евреям, не для кого не секрет. Ведь помощь хлебом поступала от них ничуть не более, чем от остальных жителей Александрии[54]. А знак самого большого доверия, некогда оказанного им царями, императоры пожелали сохранить (я имею в виду надзор за рекой и всеми сторожевыми постами) и никогда не считали их недостойными исполнять эту обязанность.

6. (65) Затем, Апион спрашивает: почему же, если они граждане, они не почитают тех же богов, что александрийцы? Я отвечу ему так: а почему, хотя вы и египтяне, однако постоянно и непримиримо враждуете между собой из-за веры[55]? И разве не потому всех вас мы называем египтянами или вообще не считаем за людей, что вы противно человеческой природе поклоняетесь животным, кормите их и всячески ублажаете? Наш-то народ, по крайней мере [в этом отношении], оказывается единым и постоянным. Если же среди вас, египтян, бытуют столь заметные разногласия во взглядах, почему же ты удивляешься людям, которые прибыли в Александрию из других мест и остались верны своим издревле установленным обычаям? Также он обвиняет нас в возмущениях. Но даже если это обвинение справедливо по отношению к александрийским евреям, на каком основании он распространяет его на всех остальных, которые, как известно, живут в мире и согласии? Тем более не для кого не секрет, что настоящими виновниками возмущений были александрийские граждане, подобные Апиону. Ведь пока греки и македоняне владели этим городом, они никогда не устраивали против нас никаких гонений и позволяли нам жить по древним обычаям. Однако, когда вследствие времени смут среди них возросло число египтян, то прибавилось и это явление. Между тем как наш народ всегда оставался несмешанным, сами они и положили начало всем этим бедам, поскольку их народ, не обладая сдержанностью македонян и благоразумием греков, усвоил, как видно, дурные египетские привычки, к которым прибавилась еще и давняя к нам неприязнь. Вот поэтому то, в чем они обвиняют нас, относится, наоборот, к ним же самим. Ведь многие из них получили права гражданства только потому, что называли иноземцами тех, кто, как известно, для всех и добился этого преимущества. Ведь никто из царей или из нынешних императоров, как известно, не даровал египтянам права гражданства. А нам позволил поселиться там Александр, цари возвысили нас, а римляне удостоили чести нести сторожевую службу. Апион не желает признавать этих наших заслуг, поскольку мы якобы не воздвигаем статуй императоров, как будто сами они об этом не знают и нуждаются в его заступничестве[56]. Ему скорее следовало бы восхищаться великодушием и терпимостью римлян, которые не заставляют покоренные ими народы нарушать отеческие законы, но довольствуются таким почитанием, которое для их подчиненных было бы законным и благочестивым. Ибо они не дорожат теми почестями, которые воздаются им по насильственному принуждению. Конечно, у греков и у некоторых других народов почитается прекрасным создание изображений. Они приходят в неописуемый восторг, разукрашивая изваяния своих отцов, жен и детей, пусть даже некоторые из них вообще не имеют с ними никакого сходства. Иные же поступают так и со своими любимыми слугами. Потому разве удивительно, что они удостаивают подобных почестей своих правителей и властелинов? Однако наш законодатель запретил создавать изображения не потому, что, предвидя будущее могущество римлян, не считал нужным относиться к ним с уважением, но потому, что не видел в этом никакой пользы ни для людей, ни для Бога. К тому же, уж если он запретил изображать существа одушевленные, то тем более бестелесное Божество. Впрочем, иные почести, кроме божеских, он не запретил воздавать людям достойным, как мы и поступаем по отношению к императорам и римскому народу. Ибо мы постоянно совершаем за них жертвоприношения[57], и вовсе немаловажно, что они устраиваются у нас ежедневно на общественный счет[58] всех евреев. Ни в каких других случаях, даже за наших детей, мы не совершаем жертвоприношений на общественный счет, но только императорам мы воздаем эту исключительную почесть, которой не удостаиваем ни единого из людей. Итак, пусть написанное здесь послужит Апиону ответом на все то, что было сказано им об Александрии.

7. (79) Удивляют меня и те, которые стали его подстрекателями в этом деле, я имею в виду Посидония[59] и Аполлония Молона, ибо они тоже обвиняют нас в том, что мы не почитаем тех же богов, что остальные. Они также лгут и выдумывают не соответствующие истине небылицы о нашем храме, не считая при этом, что поступают скверно. Между тем весьма постыдно для всякого свободного человека из каких угодно соображений лгать, тем более что столь знаменитая святыня, как наш храм, всем хорошо известна. Апион осмелился утверждать, что в этом святилище «евреи поместили ослиную голову, воздавали ей почести и удостаивали ее всяческого поклонения[60]. Голова пропала тогда, — уверяет он, — когда Антиох Епифан[61] разорял храм и обнаружил, что она сделана из чистого золота и стоит немалых денег»[62]. Итак, сперва ему в ответ я замечу, что даже если бы у нас и было что-то подобное, то египтянин ни в коем случае не мог бы поставить нам это в вину, поскольку ослы ничуть не хуже кошек[63], козлов и прочих животных, которые почитаются у них богами. Затем, как же он не заметил, что его невероятная ложь разоблачается теми сведениями, которые он сам же и сообщает? Ведь мы всегда руководствуемся одними и теми же законами, которым мы безгранично преданы. И когда наш город, также как и другие города, потрясали различные беды, когда Антиох Пий[64], Помпеи Магн[65], Лициний Красе[66] или в последний раз Цезарь Тит[67] в победоносной войне овладевали храмом, они ничего подобного там не находили, но только строжайшее благочестие, чего мы не можем сказать относительно других храмов. Впрочем, Антиох разграбил храм без всякого сколько-нибудь благовидного предлога; он пошел на это из-за нехватки денег, хотя и не был нашим врагом[68]. И когда он напал на нас — своих союзников и друзей — ничего достойного осмеяния он там не обнаружил. Многие уважаемые историки также свидетельствуют об этом — По-либий Мегаполитанский[69], Страбон Каппадокийский[70], Николай Дамасский[71], Тимаген[72], летописец Кастор[73] и Аполло дор[74]. Все они говорят, что Антиох нарушил свой договор с евреями из-за нехватки денег, потому-то он и разграбил храм, богатый золотом и серебром. Все это должен был принять во внимание Апион, если бы у него самого не было соображения

осла и бесстыдства собаки[75], которую они боготворят. Ведь никаких иных оснований для этой лжи у него нет. Мы не поклоняемся и не воздаем ослам никаких почестей, в отличие от египтян с их крокодилами и змеями. Тех, кого ужалит змея или схватит крокодил, они почитают счастливцами, угодными богу. У нас же, как и у других благоразумных людей, ослы перевозят навьюченную на них поклажу. И если они заходят на поля и начинают жевать или не слушаются приказаний, то их при этом изрядно бьют — ведь они служат нам во многих делах, в том числе и в земледелии. Апион то ли сам был слишком невежественным, чтобы складно лгать, то ли, что более вероятно, собрав какие-то разрозненные сведения, оказался не в состоянии представить их в законченном виде, — раз ни один из его выпадов против нас не достигает цели.

8. (89) Он рассказал и другую порочащую нас басню об эллинах, в связи с чем вполне уместно заметить, что тому, кто берется рассуждать о благочестии, не худо бы знать, что· даже входить в храм менее непристойно, чем нечестиво разглагольствовать о священнослужителях. Однако они[76] стараются скорее оправдать этого нечестивого царя, чем сообщить справедливые и правдоподобные сведения о нас и о нашем храме. Так, желая угодить Антиоху и покрыть его святотатственное вероломство, которое по отношению к нашему народу он позволил себе из-за недостатка в средствах, они приписали нам вещи, которые мы будто бы намеревались совершить впоследствии. Глашатаем всех остальных стал Апион, который сказал, что «Антиох нашел в храме ложе и лежащего на нем человека, перед которым был поставлен небольшой стол, исполненный изысканными яствами, плодами морскими и земными. Царь был поражен этому. А тот стал тотчас славить его приход, как будто он пришел оказать ему величайшую услугу, и, припав к его коленям и протягивая к нему правую руку, стал молить его об освобождении. Царь приказал ему, чтобы тот сел и рассказал ему, кто он такой, почему живет здесь, и откуда все эти яства, и тогда этот человек, обливаясь слезами, поведал ему жалобную историю о своем несчастии. Он сказал, — говорит Апион, — что по происхождению он эллин, и что когда он бродил по стране в поисках пропитания, его неожиданно схватили какие-то незнакомые люди, привели в храм и там заперли, и что ему ни с кем не позволяют видеться, хотя и откармливают всевозможными яствами. Поначалу эти бесчисленные видимые благодеяния доставляли ему радость, потом стали внушать подозрение и наконец, привели его в полнейшее недоумение. Когда же ему удалось расспросить об этом приходящих к нему слуг, тут-то он и узнал об ужасном еврейском обычае, ради которого его откармливали. Они совершают его каждый год в определенное время. Поймав какого-нибудь греческого бродягу, они в продолжение года кормят этого человека, затем, отведя в какой-то лес, убивают, тело его по своему обряду приносят в жертву и, вкусив от его внутренностей[77], во время жертвоприношения приносят клятву в том, что всегда будут ненавидеть эллинов. Вслед за тем останки этого человека они бросают в какой-то ров». Потом Апион сообщает, что тот будто бы сказал, что «жить осталось ему всего лишь несколько дней, и просил из уважения к эллинским богам посрамить коварных евреев в их кровавых замыслах и избавить от постигших его напастей»[78]. Подобная история исполнена не столько подлинной трагичности, сколько с очевидностью обнаруживает ужасающее бесстыдство. При этом она ничуть не оправдывает Антиоха в его святотатстве, на что рассчитывали те, кто ему в угоду все это написал. Ведь когда он входил в храм, у него и в мыслях не было встретить там что-либо подобное, но все произошло для него неожиданно. Потому, независимо от чьих-то желаний, он был нечестивцем и в не меньшей степени безбожником, сколь ни многочисленны потоки бессовестной лжи, которая весьма просто распознается из самого рассказа о событиях. Ведь не только по отношению к эллинам выясняется своеобразие наших законов, но более всего применительно к египтянам и ко многим другим народам. Людям из каких только стран не случалось побывать у нас хотя бы однажды, но одних только эллинов, составив очередной заговор, мы избирали для пролития их крови[79] — и возможно ли, чтобы на эти жертвоприношения собирались решительно все евреи, и всем этим тысячам людей доставалось попробовать их внутренностей, как об этом говорит Апион? Почему же этого найденного в храме человека, кто бы он ни был (ведь имени его он не называет)[80], царь с почетом не препроводил в его отечество, в то время как, сделав это, он мог бы прослыть человеком благочестивым, особенно расположенным к эллинам и к тому же заручиться поддержкой многочисленных сторонников против ненавидящих его евреев. Однако оставим это: людей неразумных следует убеждать не голословно, но опираться на факты. Итак, все, кто видел здание нашего храма, знают его устройство[81] и его постоянную безупречную чистоту и святость. С четырех сторон он был окружен портиками, из которых каждый, согласно закону, имел собственную стражу. К внешнему портику подходить было позволено всем, в том числе и чужеземцам. Не допускались туда только женщины во время месячных очищений. Ко второму портику подходили только евреи и их жены, если только были ритуально чисты. К третьему — знатные евреи мужеского пола, прошедшие обряд очищения. К четвертому — только священники, одетые в священнические одежды, а в Святая Святых — только первосвященники также в соответствующем облачении. Порядок благочестия был настолько строг, что для священников было положено особое время, чтобы войти в храм. Тем, кто совершал жертвоприношения, надлежало приходить рано утром с открытием храма и уходить в полдень, перед его закрытием. Кроме того, в храм не разрешалось вносить никаких сосудов. Внутри находился только жертвенник, престол, кадильница и светильник — все, что предписано законом. Никакие посторонние или какие-то иные тайные священнодействия там не совершались, и не устраивались внутри никакие трапезы. Все прежде сказанное может быть с очевидностью засвидетельствовано всем народом, и можно также привести доказательства из действительных событий. Ведь хотя и существует четыре разряда священнослужителей[82], и каждый из них составляет более пяти тысяч человек, обязанности служения в храме они, однако, исполняют отдельно друг от друга в установленные дни, и когда заканчивают одни, совершать жертвоприношения приходят им на смену другие. Собравшись в храме в середине дня, они принимают от своих предшественников ключи и священные сосуды по счету, при этом они не приносят с собой ничего, что имеет отношение к еде или питью. Равным образом не позволено приступать с этими предметами и к жертвеннику, за исключением того, что предназначено к жертвоприношению[83].

Что же ввиду всего этого сказать об Анионе, кроме разве что он, не обращая на это никакого внимания, сообщил сведения самые невероятные? Право же, стыдно, что ученый грамматик не в состоянии доказать истинных познаний в истории. Притом зная о благочестии нашего храма, он закрывает на это глаза, выдумывая историю с поимкой и немыслимым откармливанием какого-то грека, с обилием великолепных яств и какими-то нечестивцами, которые могут входить туда, где не позволено находиться даже самым знатным из евреев, если они не священники. Все это величайшее святотатство и нарочитая ложь, имеющая целью ввести в заблуждение тех, кто не пожелает разобраться в истине. В таких-то и тому подобных немыслимых злодействах, о которых здесь было сказано, нас пытаются обвинить.

9. (112) В свою очередь наш благочестивейший писатель, как бы в насмешку, прибавляет к своим пустейшим выдумкам еще одну[84]. По его словам, тот самый грек рассказал, что «когда евреи вели затяжную войну с идумеями[85], из какого-то идумейского города к ним пришел некий человек по имени Завидон[86], почитавший у себя бога Аполлона, и пообещал, что доставит им Аполлона Дорского[87] Он сказал, что бог сам явится в наш храм, если все еврейское население придет и соберется там. Завидон соорудил какое-то деревянное приспособление и забрался внутрь. Снаружи он приделал светильники в три ряда и стал расхаживать в нем, так что издали казалось, будто землю посетила звезда[88]. Евреи, пораженные необычайностью зрелища, молча стояли поодаль. А Завидон тем временем преспокойно вошел в храм, сорвал золотую ослиную голову (какой остроумный поворот событий) и поспешил удалиться обратно в Дор». Не сказать ли и нам теперь, что Апион слишком тяжело навьючил осла (то есть себя самого) и уж совсем его перегрузил неподъемной ношей всякого рода глупостей и вранья? Он пишет о местностях вовсе несуществующих и по своему невежеству путает города. Ведь Идумея — страна, которая граничит с нами со стороны Газы[89], и там нет никакого города Дора. Между тем в Финикии Дором называется город у горы Кармель, но он не имеет ничего общего с россказнями Аниона хотя бы потому, что находится на расстоянии четырех дней пути от Идумеи[90]. И почему же тогда он все еще обвиняет нас в том, что у нас нет никаких общих с другими народами богов, раз наши предки с такой легкостью поверили, что к ним придет Аполлон, и были в полном убеждении, что видят, как он со своими звездами расхаживает по земле? Светильников-то, понятное дело, они никогда прежде и в глаза не видели, хотя каких только — и сколько — не возжигается у них по праздникам[91]. Когда же он шел по стране, ни единый человек из многотысячного ее населения ему не повстречался, притом пустовали и стены, оставленные стражниками, несмотря на то, что была война Не говоря уже и обо всем остальном — ворота храма были высотою шестьдесят, шириною двадцать локтей, почти повсеместно покрытые позолотой или кованым золотом[92]; каждый день их запирало не менее двухсот[93] человек, и оставлять их открытыми было запрещено. Тем проще, рассудил Апион, наш свеченосец преодолеет их, если захочет, — тем более что ослиная голова была при нем. И что же, потом он снова возвратил эту голову нам, или ее заполучил сам Апион и предъявил Антиоху, чтобы тот поверил в его очередную сплетню?

10. (121) Совершенным обманом оборачивается и его история с клятвой, в которой мы будто бы клянемся Богом, сотворившим небо, сушу и воды, в вечной ненависти ко всем иноплеменникам, и в особенности к эллинам[94]. Уж если так, то следовало бы сразу сказать — в вечной ненависти ко всем иноплеменникам, и более всего к египтянам. Пожалуй, тогда ему бы удалось согласовать историю о клятве с прежними своими выдумками, — если уж соплеменниками его египтянами предки наши были изгнаны не в наказание за какие-то злодеяния, а по несчастной случайности. От эллинов же нас отделяет более расстояние, нежели обычаи, так что ни малейшей ненависти или вражды к ним мы не питаем. Напротив, случилось так, что многие из них принимали наше вероучение, но одни оставались ему верны, другие же, не выдержав его строгости, отпадали. К тому же никто никогда не говорил, что слышал от нас подобную клятву, за исключением Апиона, который, разумеется, слышал, потому что сам же ее и сочинил.

11. (125) Между тем можно только удивляться и всему тому, что от своего большого ума Апион напридумывал вслед за тем. По его словам, доказательством того, что законы, по которым мы живем, несправедливы, и что Бога мы почитаем не так, как подобает, служит то, что мы ни над кем не властвуем, но сами постоянно находимся в рабстве то у одного, то у другого народа, и что с нашим городом постоянно случаются какие-нибудь несчастия, — их-то собственный город[95] [т е. Александрия], понятное дело, с незапамятных времен славился своим могуществом и не покорился даже римлянам, хотя, впрочем, можно было бы и не злоупотреблять великодушием последних. Ибо нет такого человека, который не подтвердил бы, что все сказанное Анионом в полной мере относится к нему самому. Ведь очень немногим народам удавалось длительное время удерживать свое господство; изменившиеся обстоятельства заставляли их снова покоряться другим. Даже весьма многочисленный народ зачастую подпадал чьей-нибудь власти. И выходит, одни только египтяне, благодаря тому что боги, как он утверждает, бежали в их страну и спаслись там, превратившись в животных[96], обрели этот исключительный дар — не служить никому из покорителей Азии или Европы, — а уж египтянам-то,

как известно, за целую вечность не удалось прожить на свободе ни единого дня, и даже не столько благодаря своим собственным правителям. Ибо как с ними поступали персы[97], разорявшие их города, разрушавшие храмы и убивавшие тех, кого они почитают богами, — и это случилось не однажды, но повторялось много раз, — об этом я умолчу, поскольку негоже уподобляться Аниону в его бесцеремонности, который, кстати сказать, не помнит о судьбе ни афинян, ни лакедемонян, из которых одних считают самыми мужественными, а других самыми благочестивыми все без исключения эллины. Не буду упоминать ни о царях, знаменитых своим благочестием, из которых самые прославленные[98] каких только несчастий не пережили за свою жизнь, — ни о пожарах, уничтоживших афинский акрополь[99], эфесский[100] и дельфийский[101] храмы и множество других, — и никто при этом не обвинял пострадавших, а только виновников. И тут нашелся наш новоявленный обвинитель Апион, который позабыл обо всех несчастиях, постигших его родной Египет. Просто его ослепил Сесострис[102], баснословный египетский царь. О наших же царях Давиде и Соломоне, которые подчинили себе многие народы, нам бы не хотелось говорить. Потому оставим их в стороне, хотя, впрочем, об общеизвестном Апион также не знает — что когда персы и их преемники македоняне господствовали над Азией, египтяне были ими покорены и во всем уподобились рабам, мы же сохраняли свободу и к тому же в продолжение почти ста двадцати лет[103], вплоть до времени Помпея Магна, властвовали над соседними городами. И когда все цари были повсеместно римлянами побеждены, одни только наши единоплеменники за свою преданность оставались их неизменными друзьями и союзниками.

12. (135) «Из нас якобы не происходили великие люди, изобретатели ремесел, например, или великие мудрецы». Тут же он перечисляет их имена — Сократа, Зенона, Клеанфа и тому подобных, и затем — самое поразительное из всего того, что он говорил, — к этим людям он причисляет и самого себя, говоря, что почитает за счастье, что Александрия имеет такого гражданина. Он-то и нужен был сам себе в свидетели, поскольку всем остальным известно, что он гнусный шарлатан, порочный в жизни своей и в словах, так что об Александрии, пожалуй, следует только сожалеть, если она гордится таким человеком. А о наших соотечественниках, достойных ничуть не меньших похвал, знают те, кто познакомился с книгами о нашей древнейшей истории.

 

13. (137) На остальные его обвинения, пожалуй, следовало бы вообще не отвечать, чтобы ему самому предоставить обвинять самого себя и всех прочих египтян. Он ставит нам в вину то, что мы приносим в жертву животных и не употребляем в пищу свинины, а также смеется над обрезанием. Что касается закалывания домашних животных, то в этом мы нисколько не отличаемся от всех остальных народов, зато Апион подобными упреками лишь обнаруживает, что сам он по происхождению египтянин[104]. Ибо это его ничуть не встревожило бы, будь он эллин или македонянин. Они-то дают обеты приносить богам гекатомбы и поедают мясо жертвенных животных на пиршествах, но из-за этого на земле до сих пор еще не перевелся скот, чего так боится Апион. Между тем если бы все следовали египетским обычаям, на земле уже давно перевелись бы люди, и она наполнилась бы дикими зверями, которых они почитают за богов и потому прилежно откармливают. А если спросить его, кто из египтян, по его мнению, всех благочестивее и мудрее, он без сомнения назвал бы жрецов, потому что цари, как говорят, еще в глубокой древности возложили на них двоякую обязанность: богослужение и попечение о мудрости. Как раз они-то все и совершают над собой обрезание и воздерживаются от употребления в пищу свинины. Да и к тому же из остальных не найдется ни одного египтянина, который не приносил бы когда-нибудь в жертву свинью[105]. А потому не помутился ли Апион рассудком, взявшись глумиться над нами в угоду египтянам и обвиняя при этом тех, которые не только сами придерживаются осмеянных им обычаев, но и научили обрезанию других, о чем свидетельствует Геродот[106]? Именно поэтому, как мне кажется, Апион заслуженно понес соответствующее наказание за глумление над отеческими обычаями. Ведь он сам был вынужден сделать обрезание, когда у него появилось гнойное воспаление на детородном органе, но оно оказалось ему совершенно бесполезным, и он умер от загноения в страшных мучениях. Ибо следует строго придерживаться благочестия, уважать собственные законы и не хулить при этом чужие. Он же от своих уклонился, а наши оболгал. Таков был конец жизни Аниона, и мы на этом тоже заканчиваем свою речь о нем.

14. (145) Но поскольку и Аполлоний Молон, и Лисимах, и некоторые другие отчасти по незнанию, но главным образом по причине недоброжелательства к нам распространяют лживые и несправедливые слухи о нашем законодателе Моисее, представляя его колдуном и обманщиком, а также о предписаниях наших законов, утверждая, что они не научают нас никакой добродетели, а только пороку, — мне хотелось бы в немногих словах рассказать о нашем общественном устройстве в целом и коснуться некоторых частностей, насколько это будет в моих силах. Ибо тогда, я полагаю, станет очевидным, что законы, по которым мы живем, наилучшим образом располагают к воспитанию в нас богопочтения, добрых отношений между собой, любви ко всем людям, а также к справедливости, стойкости в трудах и презрению к смерти. Я прошу тех, кому случится познакомиться с моим трудом, отнестись к нему без предвзятости. Ибо я не имел в виду написать похвальное слово нам самим, однако считаю, что наиболее достойным и справедливым ответом всем тем, кто возводил на нас многочисленную клевету, будет апология, составленная на основании тех самых законов, по которым мы живем. С другой стороны, обвинение Аполлония против нас, в отличие от Ашюнова, не целостно, а разрознено и разбросано по всему его сочинению[107]. Он то принимается хулить нас за безбожие и человеконенавистничество, то укоряет нас в малодушии, а в одном месте, наоборот, ругает нашу безрассудную отвагу. К тому же он говорит, что мы самые бездарные из варваров и потому одни только мы не сделали никаких полезных для жизни изобретений. Все это, я считаю, будет опровергнуто с очевидностью, если окажется так, что наши законы, которые мы исполняем неукоснительно, предписывают совершенно обратное тому, что он говорил. Но раз уж я вынужден говорить об иных, несколько отличных обычаях других народов, то настоящие виновники этому те, кто пожелал умалить и оклеветать наши законы. Я полагаю, после этого им будет нечего сказать — ни что у нас вовсе не существует подобных постановлений, — ведь самые основные из них я приведу, — ни что мы не стремимся более всего на свете исполнять предписания своих же законов.

15. (151) Сделав это краткое отступление, в начале мне, пожалуй, следует сказать о само собой разумеющемся, — что от людей, живущих без порядка и закона, все те, которые пожелали приобщиться к ним и первыми ввели их у себя, отличаются послушанием и добротою нравов. Нет ничего удивительного в том, что всякий народ старается возводить свои обычаи к глубокой древности, чтобы не показалось, будто они подражают другим, но что, наоборот, сами они указали всем остальным, что жить следует сообразно законам. При таком устроении их жизни доблесть законодателя состоит в том, чтобы избрать наилучшие законы и убедить тех, кто собирается по ним жить, в необходимости всех своих постановлений, доблесть же большинства — их неукоснительно соблюдать и ни при каких обстоятельствах ни в горе, ни в радости не изменять ни единого из них. Между тем я утверждаю, что всех упомянутых где-либо законодателей наш законодатель превосходит своей древностью. Ведь получается так, что и Ликурги, и Солоны, и локриец Залевк[108] и все прочие эллинские знаменитости по сравнению с ним родились чуть ли не на днях, причем в древности само слово, обозначающее «закон», было эллинам неизвестно, о чем свидетельствует сам Гомер, который нигде в своих поэмах это слово не употребляет[109]. Ибо в его время закона просто не было, а народы жили, руководствуясь какими-то неопределенными мнениями и повелениями парей. С тех пор и еще очень долгое время они продолжали пользоваться своими неписаными правилами и постоянно изменяли их в зависимости от обстоятельств. А наш законодатель, древнейший из всех (ибо с этим соглашаются даже те, кто во всем остальном высказывается против нас[110]), оказался наилучшим вождем и наставником своего народа и, взявшись устроить всю их жизнь согласно закону, убедил их это принять, а сохранить свои постановления в неприкосновенности поручил людям сведущим.

16. (157) Обратимся к самому первому из величайших его деяний. Когда наши предки решили покинуть Египет и возвратиться на родину, он повел за собой многие тысячи людей и благополучно преодолел с ними самые непреодолимые трудности, ведь им пришлось идти по огромной безводной пустыне и побеждать в сражениях врагов, оберегая при этом своих жен и детей вместе с добычей. Во всех без исключения случаях он показал себя выдающимся военачальником и мудрым наставником, который обо всех проявлял истинную заботу. Он убедил свой народ во всем положиться на него; они подчинялись всякому его приказу, но он ни разу не воспользовался властью для собственной выгоды. При всяком удобном случае вожаки повсеместно стремились к утверждению своей власти и тирании, а народ приучали к полнейшему беззаконию, однако этот человек, обладавший таким могуществом, напротив, считал, что следует жить благочестиво и относиться к своему народу с искренней благожелательностью — именно так, полагал он, ему более всего удастся проявить свою добродетель и избавить от верной гибели тех, кто поставил его над собою вождем. Он видел перед собой благую цель и совершал великие деяния, и потому мы были уверены в том, что имеем в его лице божественного наставника и предводителя[111]. И прежде сам убедившись в том, что он мыслит и поступает во всем по воле Божьей, он подумал, что следует безотлагательно привести свой народ к осознанию необходимости этого. Ибо поверившие, что Бог видит их жизнь, удерживаются от совершения малейших проступков. Вот каким был на самом-то деле наш законодатель — не колдуном, не обманщиком, как о нем несправедливо говорят наши хулители, а подобно тому, как у самодовольных эллинов — Минос[112] и прочие позднейшие законодатели. Большинство из них приписывало свои законы [какому-нибудь божеству] — Минос, например, говорил, что получил оракулы своих законов от Аполлона в его дельфийском святилище, — причем то ли они считали, что оно так на самом деле и есть, то ли им казалось, что таким образом будет проще всех убедить. Кто~из них дал самые правильные законы и кому удалось наиболее верно рассудить о вере в Бога, можно выяснить из сопоставления самих законодательств. Об этом-то и следует теперь поговорить. Итак, невозможно перечесть частных отличий в обычаях и законах у всех народов. Иные отдали власть самодержцу, иные нескольким избранным родам, иные доверили ее народу. А наш законодатель, отказавшись от всего вышеперечисленного, создал так называемую теократию[113], — если это слово не слишком искажает настоящий смысл, — отдав начальство и власть в своем государстве Богу и убедив всех единственно в Нем видеть причину тех благ, которые выпадают на долю всех и каждого и которые они [его соплеменники] ощутили, когда переживали трудные времена. От Него невозможно сокрыть ни единого поступка, ни человеческого помышления. А Сам Он, по словам законодателя, — нерожденный, вечно неизменный, превосходящий красотой всякое смертное существо, ведомый нам по Его действию, но непостижимый в своей сущности. О том, что мудрейшие из эллинов научились так мыслить о Боге после того, как он положил этому основание, я не стану сейчас говорить. А о том, что это хорошо и достойно естества и великолепия Бога, они засвидетельствовали с очевидностью. Ведь и Пифагор, и Анаксагор, и Платон, также как и все последовавшие за ними стоики, да и вообще почти все философы, мыслили именно так о существе Бога. Однако хотя и научая умозрению немногих, они все же не осмеливались преподать свое истинное учение большинству, объятому предрассудками. А наш законодатель,

поскольку сам поступал в полном соответствии с законами, убедил не только своих современников, но и грядущим поколениям внушил на века неколебимую веру в Бога. Причина этого также и в том, что по своему содержанию его законодательство далеко превзошло все остальные в действенной пользе. Ведь богопочтение он рассматривал не как составляющую часть добродетели, но его составляющими считал все остальные добродетели — я имею в виду справедливость, стойкость, целомудрие, согласие во всем между собой граждан. Ведь все наши поступки, досуг и разговоры немыслимы вне принятого у нас богопочтения, и ничто из того он не оставил без предписания или определения. Вообще существует два способа воспитания, образующих нравственное поведение, из которых первый состоит в поучении словом, а второй достигается через практическое упражнение душевных сил[114]. Так, прочие законодатели в отношении их расходились во мнениях и всегда один, казавшийся им более пригодным, предпочитали другому, как, например, лакедемоняне или критяне пользовались способом упражнения, не словесным, а афиняне и почти все остальные эллины то, что следует или не следует делать, предписывали законами, оставляя в небрежении воспитание нравственности делами.

17. (173) Наш законодатель самым тщательным образом сочетал оба эти способа[115]. Он не пренебрег нравственным упражнением и не отказался от словесного закона, но, начиная с самого произведения на свет и распорядка жизни каждого у себя в быту, ни единой мелочи не оставил на произволение тех, кто станет жить по этому закону. Напротив, он установил определения и точные правила относительно пищи — от чего должно воздерживаться и какую употреблять, — относительно общего распорядка жизни, сколько времени уделять трудам и, наоборот, отдыху, — чтобы живущие по нему, словно под властью отца или господина[116], ни по собственному произволению, ни по незнанию не согрешали ни в чем. Он даже не оставил возможности оправдаться неведением, поскольку сделал знание закона самым важным и непременным условием воспитания и повелел слушать его не один раз, не два и даже не несколько раз, но каждую неделю собираться для чтения закона и подробно его изучать[117]. Право же, другие законодатели, сколько я знаю, на это совсем не обращали внимания.

18. (176) Большинство людей настолько далеки от того, чтобы жить согласно своим законам, что почти совсем не знают их, и только когда уже согрешат, от других узнают, что совершили преступление. И даже те, кто занимает у них самые высокие и ответственные должности, признаются в своем незнании, потому что для управления делами берут себе помощников[118], которые должны прежде всего знать законы. Из нас же, кого о них ни спроси, тому скорее труднее будет назвать свое собственное имя[119], чем рассказать их все. Вот потому от самого раннего пробуждения сознания в нас мы изучаем их и имеем как бы начертанными в своем сердце. Преступник среди нас явление редкое, избежать же наказания за преступление невозможно.

19. (179) Прежде всего именно это стало причиной удивительного единодушия между нами. Ведь то, что мы имеем единое понятие о Боге и не различаемся между собой образом жизни и обычаями, способствует доброму согласию между людьми. Только у нас невозможно услышать противоречащих друг другу суждений о Боге, что по большей части свойственно всем остальным (не только всякий случайный человек ни с того ни с сего заговаривает с первым встречным об этом возвышенном предмете, но посягают на это даже некоторые из философов — одни в своих рассуждениях принимаются вовсе отрицать существование Бога[120], другие отрицают Его промышление о людях[121]), — равным образом и в повседневных отношениях между нами не бывает разногласий, но все дела мы делаем сообща, с единой мыслью о Боге, согласной с нашим законом, которая гласит, что Он видит все. А что в повседневной жизни все должно сводиться к одному — к благочестию, о том можно услышать даже от женщин и прислуги.

20. (182) Именно вследствие этого некоторые и упрекают нас в том, что среди нас не было изобретателей каких-нибудь словесных или практических новшеств. Ведь все остальные почитают своим долгом не следовать ни единому из отеческих установлений и проявления величайшей мудрости обнаруживают в тех, кто осмелился более всего от них отступить. Мы же, напротив, полагаем, что добродетель и благоразумие только в том и состоят, чтобы вообще ничего не совершать и не помышлять вопреки изначально установленным законам. Именно это, пожалуй, и является очевидным доказательством совершенства нашего законодательства. Ведь все попытки внесения исправлений говорят о недостатках существующих законодательств.

21. (184) Для нас, убежденных в том, что данный нам закон изначально сообразован с волей Божьей, было бы уж слишком большим неуважением не хранить его. Ибо что же тогда в нем изменять, и чего же еще искать, и чему хорошему можно научиться у других народов? Разве что целиком позаимствовать у них иное государственное устройство? Но какое же из них окажется лучше и справедливее того, в котором высшим правителем над всеми избран Бог, священникам доверено сообща заниматься важнейшими делами в государстве, а возглавлять их, в свою очередь, поручено первосвященнику, одному из них? Законодатель сразу удостоил их этого звания не за богатство и не вследствие какого-то другого случайного преимущества, но доверил это особое служение Богу тем, кто отличался среди остальных его соотечественников послушанием и благоразумием. На них было возложено неусыпное попечение о соблюдении закона и обо всех остальных жизненно важных вопросах[122]. Ведь и присматривать за всем, и разбирать возникающие споры, и наказывать тех, кому вынесен приговор, были поставлены священники[123].

22. (188) Потому какая же еще власть священнее этой? И какое почитание больнее, чем это, приличествует Богу? Весь народ укоренен в благочестии, особое попечение об этом возложено на священников, вся общественная жизнь совершается подобно обряду. Ведь то, чему иноплеменники в течение всего нескольких дней с усердием посвящают себя, но потом более не выдерживают, — что называется у них таинствами и посвящениями, — мы с большим воодушевлением и неизменным чувством совершаем постоянно. Каковы же сами эти запрещения и требования? Они просты и понятны. Первое, которое толкует о Боге, гласит: Бог объемлет все, будучи благим, всесовершенным, довлеющим самому себе и всему, он начало, середина и конец всего. Он проявляет себя в своих действиях и благодеяниях и более очевиден, чем что бы то ни было, но вид Его и величие нам недоступны, ибо всякое даже самое драгоценное вещество, взятое для создания Его образа, недостойно, всякое искусство в своих средствах изображения бессильно. Ни о чем подобном мы и не помышляем, и само изображение есть для нас грех. Мы видим перед собой Его творения — свет, небо, солнце, луну, воды, рождение живых существ, созревание плодов. Все это Бог сотворил не руками, не с каким-то усилием или с чьей-то помощью, но лишь по его благому желанию все тотчас возникло в совершенстве. Всем должно повиноваться Ему и почитать Его, упражняясь в добродетели, ибо это и есть лучший способ почитания Бога.

23. (193) Един храм единого Бога (ведь подобное всегда стремится к подобному[124]) — общий для всех общего для всех Бога[125]. В нем постоянно служат священники, а главенствует над ними всегда первенствующий по роду. Вместе с другими священниками ему надлежит совершать жертвоприношения Богу, охранять законы, разрешать споры, наказывать повинных в беззаконии. А кто ослушается его, понесет наказание как согрешающий против Самого Бога. Мы приносим жертвы не ради собственного насыщения и опьянения (ибо это неугодно Богу и может оказаться причиной разнузданности и мотовства), но со скромностью, простотой и соблюдением порядка, сохраняя при этом величайшее благоразумие[126]. При жертвоприношениях должно молиться прежде всего за всеобщее спасение, затем за себя самих (ведь мы созданы для сообщества людей), и тот, кто предпочитает его собственному благу, более всего угоден Богу. Призывать Бога в молитвах и просить Его нужно не для того, чтобы Он подавал нам блага (ибо Он Сам, по своему усмотрению уже даровал их всем в надлежащей мере), но чтобы мы могли их принимать и, получив однажды, хранить. Кроме жертвоприношений закон установил также очищения после похорон, от [внебрачного] ложа, от соития с женщиной и от многого другого, о чем было бы излишним сейчас говорить. Таково наше понятие о Боге и о служении Ему, которое само по себе и есть закон[127].

24. (199) Каковы же постановления о браке? Закон признает только естественное совокупление с женщиной, и только в том случае, если оно совершается для рождения детей[128]. Совокупление же мужчин между собой он почитает мерзостью, и смерть полагается тому, кто это совершит[129]. Женитьбу ради приданого он запрещает, также как и насильственное похищение и склонение хитростью или обманом, но повелевает просить руки невесты у человека, имеющего право выдать ее замуж, если к тому нет препятствий в родственных отношениях. [Жена, говорит закон, во всем хуже, чем муж. Именно потому она должна подчиняться, но не с тем, чтобы муж превозносился над ней, а чтобы она направлялась им, ибо Бог дал власть мужчине][130]. Должно, чтобы муж совокуплялся с нею одной[131], а соблазнять жену другого беззаконно. Если же кто совершит это — изнасилует девушку, давшую согласие другому, или соблазнит замужнюю женщину[132] — ему не избежать смерти. Закон повелевает воспитывать всех своих детей. И запрещает женщинам истреблять или вытравлять плод, а если бы это обнаружилось, она почиталась бы детоубийцей, которая губит жизнь и сокращает человеческий род[133]. Именно потому, если кто-то совершит насилие или прелюбодеяние, то он уже не может быть чистым. Также и после законного совокупления мужа и жены закон требует совершать омовение[134]. Ибо при этом оскверняется и душа, и тело, как бы оказавшись на чужбине. Ведь душа, пребывающая в теле, страдает, и с приходом смерти снова тотчас отделяется от него[135]. Именно потому во всех подобных случаях закон предписывает очищения.

25. (204) Кроме того, при рождении детей он не только запрещает устраивать пиршества и подавать тем самым повод для пьянства (но предписывает с самого начала подходить к воспитанию с благоразумием)[136] и повелевает детям обучаться грамоте, изучать законы и знать о деяниях предков, чтобы одним подражать, а на примерах других воспитываться, и никогда не преступать законы, оправдываясь их незнанием.

26. (205) Что касается обрядов над умершими, то по закону не полагается устраивать ни пышных погребений, ни богатых надгробных памятников, и заботиться о похоронах надлежит ближайшим родственникам. При погребальном шествии закон обязывает всякого присоединиться к нему и вместе с остальными оплакать покойника. Затем следует и дом, и живущих в нем подвергнуть очищеншо, чтобы тем более человек, совершивший убийство, не думал при этом о себе, что он чист[137].

27. (206) Почитанию родителей закон отводит следующее место после почитания Бога[138], и того, кто не воздает им за полученные от них благодеяния и хоть в чем-то от этого уклоняется, он повелевает предавать побиванию камнями[139]. По закону более молодые люди должны почтительно относиться к старшим[140], поскольку старше всех Бог[141]. Также он не позволяет ничего скрывать от друзей, ведь нет дружбы там, где нет доверия во всем[142]. Даже если случается между друзьями ссора, он запрещает разглашать общие секреты. Если какой-нибудь судья примет подношение, наказанием ему будет смерть[143]. Отвергающий мольбу о помощи, когда может помочь, несет ответственность. То, что сам не отдавал, не получишь назад. Нельзя прикасаться к чужому и, если даешь в долг, запрещается получать от этого прирост. [Это и многое другое, подобное тому, весьма способствует добрым отношениям между нами.][144]

28. (209) Стоит упомянуть и о том, какого мнения придерживался наш законодатель о терпимости к иноплеменникам.

Ему, как станет ясно, лучше всех удалось предупредить опасность того, что мы исказим свои законы или будем враждебно относиться к тем, кто избирает для себя жить по ним. Ведь сколько бы ни приходило к нам чужеземцев с желанием подчиняться тем же законам[145], что и мы, он всех принимает дружелюбно, полагая, что родство возможно не только по общности происхождения, но и вследствие избрания [единого] образа жизни. С теми же, кто без всякой цели приходит к нам, он не допустил никакого смешения в обычаях.

29. (211) Также он сделал предписания и относительно всего остального, в чем нуждаются люди, — следует предоставлять всем, кому это необходимо, огонь, воду, пищу, указывать дорогу[146], никого не оставлять без погребения[147]. И не быть слишком жестокими по отношению к врагам. Ибо он не разрешил опустошать их страну огнем[148] или вырубать плодовые деревья[149] и запретил грабить тех, кто пал в битве[150]. И о пленниках он проявил заботу, чтобы оградить их от поругания, в особенности женщин[151]. В своем желании воспитать нас в кротости и человеколюбии он не забыл даже о бессловесных животных. Он допустил использование их только сообразно закону, а любое другое запретил[152]. Тех животных, которые приходят к человеческому жилью, как бы прося защиты, он не позволил убивать. И запретил забирать из гнезда родителей с их детенышами[153]. И даже в неприятельской стране он предписал щадить рабочий скот и не убивать[154]. Так по отношению ко всему он велел проявлять милосердие, одни из вышеназванных законов учредив для поучения, а другие, наоборот, для наказания тех, кто их неоправданно преступил.

30. (215) Наказание для большинства преступников — смерть, будь то прелюбодей[155], насильник[156], мужеложец[157] или тот, кто на это согласился. Столь же неумолим закон и по отношению к рабам[158]. И если кто обманет мерою или весом, или поведет незаконное дело хитростью, если присвоит чужое, или потребует назад то, чего не давал, за все полагаются наказания, и не такие, как у других народов, а гораздо более строгие[159]. За несправедливости к родителям или за непочтение к Богу, даже если кто только собирается это совершить, тотчас наказывается смертью[160]. А поступающие во всем согласно закону в награду за это получают не серебро, не золото, не масличный[161] или сельдереевый[162] венок и тому подобные знаки всеобщего признания, но всякий, сознавая это, может в глубине души быть уверен (о том « пророчествовал законодатель и непоколебимую веру в это вселил Бог), что тем, кто сохранил верность законам, пусть даже им пришлось с бесстрашием за них умереть, Бог даровал право родиться вновь и получить лучшее, в сравнении с прежним, существование[163]. Я бы не решился здесь об этом писать, если бы сами события не говорили о том, что уже не раз многие наши соотечественники предпочитали с достоинством претерпевать всевозможные мучения, нежели хотя бы единое слово произнести вопреки закону.

31. (220) [Впрочем, даже если бы случилось так, что людям было бы ничего не известно ни о существовании нашего народа, ни о нашем добровольном послушании законам][164] и при этом кто-нибудь стал бы уверять эллинов в том, что ему самому удалось написать [такие законы], или взялся бы утверждать, что где-то еще за известными нам пределами земли он повстречал людей, которые имеют столь же возвышенное понятие о Боге и на протяжении веков твердо хранят верность столь же совершенным законам, мне кажется, им всем должны были бы броситься в глаза непрестанные попытки внесения изменений в их собственные законодательства. Безусловно, всех тех, кто брался что-либо подобное для государства или законодательства написать, это обстоятельство не позволяет причислить к людям, создавшим нечто замечательное, а лишь убеждает в том, что они исходили из ложных оснований. Я оставляю в стороне всех прочих философов, которые писали об этом в своих сочинениях. Но даже Платон, пользующийся у эллинов необычайным уважением за возвышенную чистоту жизни и значимость и убедительность своих слов, чем в философии он смог превзойти всех остальных, до сих пор подвергается чуть ли не издевательствам и насмешкам со стороны тех, которые мнят себя знатоками государственного устройства[165]. Хотя при ближайшем рассмотрении у него можно обнаружить для многих более приемлемые и близкие нормы жизни. Сам же Платон признавал, что доверять невежественной черни истинное понятие о Боге небезопасно[166]. Однако они считают, что учение Платона — всего лишь пустые слова, сказанные с большим искусством ради красоты слога. Более же всего из законодателей они превозносят Ликурга и все в один голос возвеличивают Спарту, потому что она оставалась неизменно верной его законам[167]. В самом деле, следует видеть в этом доказательство того, что повиновение законам есть добродетель. Но пусть почитатели лакедемонян сопоставят тот промежуток времени с более чем двухтысячелетней историей нашего государства[168] и кроме того учтут, что лакедемоняне соблюдали собственные законы неукоснительно, пока были свободны, но когда счастье изменило им, они почти совершенно о них позабыли. А мы, изведавшие на себе крайнее непостоянство судьбы из-за сменяющих друг друга властителей Азии, в величайшей нужде и опасностях не предали своих законов, причем следовали им не ради своего удовольствия или успокоения, но — если в этом разобраться, — требования, которые они предъявляют к нам, гораздо более серьезные и трудноисполнимые, чем у лакедемонян с их мнимой суровостью. Им-то не приходилось ни возделывать землю, ни заниматься ремеслом. Они были свободны от всякого труда, и только и делали, что холили себя и упражнялись, достигая красоты своего тела, притом жили они в городе и для исполнения всех жизненно необходимых работ использовали слуг, которые в достатке обеспечивали их съестными припасами[169]. А к этому и впрямь [полагается] только одно человеколюбивое и достойное занятие — испытывая добровольно всевозможные труды и лишения, одерживать победы над теми, с кем им случалось воевать. Впрочем, я уж и не говорю о том, что они были совсем не герои. Ведь не только по одиночке, но зачастую и все разом, не взирая на предписания своего закона, они прямо с оружием сдавались в плен врагу[170].

32. (232) Ну, а у нас — я даже не говорю о стольких случаях, — но известно ли хотя бы два шш три, когда кто-то отступился бы от закона или испугался смерти, причем я не имею в виду ту легкую смерть, которой умирают в сражении, но смерть под пыткою, самую мучительную из всех? Именно потому я считаю, что некоторые из тех, кто одерживал над нами победу, не из чувства ненависти к побежденным подвергали нас пыткам, но потому что хотели посмотреть на удивительное зрелище — что есть какие-то люди, уверенные в том, что для них существует только одно зло — не выстоять и сделать что-то вопреки законам или нарушить их хотя бы единым словом. В самом деле, не следует удивляться тому, что мы, в отличие от всех остальных, мужественно умираем за наши законы. Ибо остальным не легко исполнить и то, что из числа прочих наших обычаев кажется менее всего обременительным — я имею в виду ручной труд, непритязательность в пище, а также предписания — даже в тех случаях когда желание велико — без разбора ничего не есть и не пить из того, что под руку попадется, к тому же избегать прелюбодеяний и роскоши и не проводить жизнь в праздности. Наши единоверцы, даже когда бросаются на врагов врукопашную или отражают их натиски, и тогда не забывают о своих жизненных предписаниях. Вследствие все той же верности в таких случаях требованиям закона нам отрадно сознавать, что и там мы поступаем по достоинству.

33. (236) К тому же всякие Лисимахи и Молоны, и прочие подобные им писатели — они же негодные софисты и обманщики несмышленых юношей — называют нас самыми скверными из людей. Самому мне не хотелось бы обсуждать обычаи других народов. Ведь предками нам заповедано хранить наши собственные законы и не нападать на чужие. Тем более что наш законодатель именем Самого Бога однозначно запретил насмехаться и хулить почитаемых у других народов богов[171]. Но раз наши обвинители думают опорочить нас, сравнивая с другими, то невозможно отмалчиваться, а с другой стороны, предстоящее рассуждение придумано не нами, но опирается на мнения людей весьма почтенных, мы же всего лишь их собираем. Ибо кто из величайших эллинских мудрецов не осуждал самых прославленных поэтов и наиболее уважаемых законодателей за то, что они изначально распространили в народе такие представления о богах? Сколько их было числом, они определяли по собственному усмотрению, производя их друг от друга и выдумывая всевозможные способы их порождения. Словно животных по породам, они подразделяли их в зависимости от местопребывания и образа жизни на подземных, морских, притом древнейшие из них были заключены у них в тартар. А тем из богов, кому досталось небо, они назначили так называемого отца, который на самом деле был для них тираном и деспотом. Именно потому против него составляется заговор его жены, брата и дочери, порожденной им из собственной головы, которые якобы собирались схватить его и низвергнуть, также как некогда он сам своего собственного отца[172].

34. (242) Все это естественно приводит здравомыслящих людей в возмущение или просто вызывает смех, раз среди богов одни, оказывается, безбородые мальчуганы, другие — умудренные сединой старцы[173], а из прочих каждому поручено заниматься своим делом — один кует[174], другая ткет[175], кто-то воюет с людьми[176], а иные играют на кифаре или не прочь пострелять из лука[177]. И наконец — случающиеся между ними распри и препирательства из-за людей, причем дело доходит до того, что они не только друг другу причиняют вред, но и от людей получают раны и потом от этого мучаются и страдают[178]. Но что поистине возмутительнее всего, — как можно чуть ли не всем божествам, — и богам, и богиням, — приписывать необузданное любовное влечение и постоянные соития [с людьми]? К тому же сам первенствующий среди них благородный отец преспокойно взирает на то, как соблазненных и забеременевших от него женщин заключают в темницу или топят в море[179]. Детей своих он также не в состоянии избавить от тяготеющего над ними проклятия и без слез пережить их утрату. Забавно, однако, и все остальное, что из этого следует — боги на небе настолько бессовестны в своем любовании развратом, что некоторые из них даже признаются в своей зависти к тем, кто в нем запутался[180]. Впрочем, чего же еще от них ожидать, если даже почтеннейший царь не смог сдержать своей страсти к жене хотя бы до того, как войдет с нею в спальню[181]? А те боги, которые якобы были в услужении у людей — одни строили за плату дома[182], другие нанимались пастухами[183], а иных даже заключали в медную темницу наподобие преступников[184], — кто из здравомыслящих людей сможет не возмутиться теми, кто это придумал, и не осудить величайшую глупость всего того, о чем здесь говорилось? И страх, и робость, и даже бешенство и коварство, и каких только еще самых гнусных страстей не приписали они природе и облику божества. А богам, имеющим добрую славу, целые города по их научению приносили жертвы. Именно потому они оказались в крайне затруднительном положении, когда одних богов им следовало почитать дарователями всевозможных благ, а других величать губителями. Потому-то их, как самых отъявленных негодяев из людей, они осыпают дарами и подношениями, убежденные в том, что их не постигнет очередное ниспосланное ими несчастие, если за это заплатить.

35. (250) Однако в чем же причина стольких разногласий и ошибочности в суждениях о божестве? Что касается меня, я вижу ее в том, что изначально их законодатели не уразумели, что есть истинная природа Бога, и в соответствии с тем, насколько им не удалось составить себе об этом отчетливого представления, они создали иной [отличный от нашего] порядок государственного устройства; при этом, словно не придавая этому никакого значения, они позволили поэтам вводить каких им вздумается богов, благо те все стерпят, а ораторам — через всеобщее голосование проводить постановления, допускающие к ним чужеземные божества. Художники и ваятели также не преминули воспользоваться полученной ими от эллинов величайшей свободой, всякий из них сам выдумывал какой-нибудь новый образ божества и лепил его из глины или рисовал. А у самых прославленных из них были для этого золото и слоновая кость, предполагающие долговечность их созданий. [Одни храмы стоят в совершенном запустении, а другие усердно посещаются, изобилуя всевозможными приношениями за очищения][185]. Затем боги, которые прежде были в почете, состарились. Также и следующие за ними, если можно так выразиться, оттесняются на второй план. А остальным, заново введенным, воздаются почести [так что святилища брошены и пустуют, о чем мы прежде сказали в отступлении][186]. Из храмов одни пустуют, а новые строятся теперь кем угодно по человеческому произволению, хотя следовало бы, наоборот, хранить в неприкосновенности само понятие о Боге и воздаваемое Ему почитание.

36. (255) Так и Аполлоний Молон был из числа людей недалеких, но самонадеянных. Однако истинным эллинским философам все прежде сказанное было известно, и они прекрасно знали настоящую подоплеку иносказательных толкований. Именно потому они относились к ним с недоверием, а с нами были согласны в том, какое представление о Боге истинно Ему подобает. Так Платон говорит о том, что ни одного поэта не следует допускать в государство, и почтительно выпроваживает самого Гомера, предварительно увенчав его лаврами и возлив на него елей, чтобы тот своими баснями не искажал истинного понятия о Боге[187]. При этом Платон более всего подражает нашему законодателю,[188] — хотя бы потому что с такой строгостью не предписывает никакого иного воспитания для граждан, кроме подробнейшего изучения всех законов[189]. К тому же он решил, что не следует смешиваться с кем попало из чужеземцев, заботясь о том, чтобы государство состояло исключительно из законопослушных граждан[190]. Не принимая во внимание всего этого, Аполлоний Молон взялся обвинить нас в том, что мы не допускаем к себе людей, придерживающихся иных представлений о Боге, и не желаем иметь ничего общего с теми, кто предпочитает жить по другим обычаям. Однако это свойственно не только нам, и не только вообще всем эллинам, но и самым прославленным среди них. Лакедемоняне всегда высылали из страны чужеземцев, и своим согражданам запрещали ее покидать, подозревая и в том, и в другом случае величайшую опасность для своих законов[191]. Тогда, пожалуй, их тоже — и не без основания — следовало бы обвинять в нетерпимости,

поскольку ни единому человеку они не предоставили права гражданства и не позволили проживать у себя. Мы также не считаем возможным подражать обычаям других народов, но при этом с радостью принимаем тех, кто согласен жить по нашим. Пожалуй, именно это и есть, как мне кажется, очевидное доказательство нашей терпимости и великодушия.

37. (262) Я не стану более говорить о лакедемонянах. Что же касается афинян, которые считали свой город открытым для всех, то Аполлоний просто не знал, как на самом деле они ко всему этому относились: ибо всякого, кто произнес о богах вопреки законам хотя бы слово, они наказывали беспощадно. В таком случае, отчего же, как не от этого, погиб Сократ? Город свой он врагам не предавал, никакого храма не грабил, но поскольку давал новые клятвы и, как иные утверждают, говорил не то в шутку, не то всерьез[192], что какое-то божество ему подсказывает, он был приговорен к смерти и принял чашу с ядом. Его обвинитель привлек его к суду за то, что он развращает юношей, наставляя их с презрением относиться к исконному государственному устройству и законам. Такая участь постигла Сократа, гражданина Афин. Был также и Анаксагор из Клазомен[193], который утверждал, что солнце само по себе есть раскаленная глыба; однако афиняне считали солнце богом, и уже приговорили было Анаксагора к смерти, если бы не всего лишь несколько камушков. И за поимку Диагора Мелосского[194] была объявлена награда в один талант, потому что тот, как известно, позволил себе насмехаться над их мистериями. Также и Протагор[195], если бы вовремя не бежал, был бы схвачен и казнен, потому что осмелился написать о богах нечто несогласное с общепринятым у афинян мнением. Впрочем, стоит ли удивляться тому, что они поступали так с достойнейшими мужами, если не щадили даже женщин? В свое время они признали достойной смерти некую жрицу, когда кто-то обвинил ее в том, что она вводит в мистерии чужих богов[196]. По их закону это было запрещено и в наказание тем, кто вводит чужеземное божество, полагалась смерть. Понятно, что люди, имеющие такой закон, принятые у других народов божества богами не считали, В противном случае они не стали бы себя же ограничивать их числом. Итак, у афинян дела шли своим чередом[197]. Но даже скифы, находящие удовольствие в убийстве людей и мало чем отличающиеся от диких зверей, — и те считали, что следует сохранять в чистоте собственные обычаи. Так, они умертвили Анахарсиса[198], восхищавшего эллинов своей мудростью, поскольку тот по возвращении от них оказался всецело пропитанным эллинским духом. И у персов также можно обнаружить множество случаев наказания людей смертью по той же причине. Причем о персидских законах Аполлоний, уж конечно, был самого высокого мнения, и даже ими восхищался, поскольку эллинам поневоле пришлось испробовать на себе их прославленное мужество и свойственное им единодушие в понятиях о божестве, — особенно когда те дотла сжигали их храмы и чуть было совсем их не поработили. Потому-то он и стал приверженцем всех персидских обычаев, насилуя чужих жен и оскопляя мальчиков[199]. У нас же полагается смерть, даже если учинить подобное беззаконие и по отношению к бессловесному животному[200]. А заставить нас отступиться от этих законов не может ни страх перед победителями, ни желание подражать почитанию чужих святынь. Мы воспитывали в себе не то мужество, которое нужно для ведения войны ради наживы, а то, с которым должно соблюдать собственные законы. Именно потому мы терпеливо переносим все прочие беды, и только когда нас заставляют нарушить наши законы, мы бесстрашно вступаем в жестокую войну и стойко переносим все несчастия, вплоть до самых страшных. Чего ради стали бы мы подражать чужим законам, если мы видим, что они не исполняются даже теми, кто сам их учредил? Ведь почему бы лакедемонянам не отказаться от полностью закрытого устройства своего государства и от презрительного отношения к браку, а элейцам и фиванцам — от своего противоестественного и уж слишком откровенного мужеложства? Так, всего того, что ранее признавалось у них полезным и прекрасным, пусть даже на деле им и не удалось избавиться от этого совершенно, они теперь не признают, но дополнительно вводят об этом законы, которые некогда обладали у эллинов такой силой, что даже богам приписывали мужеложство, а уж потом, естественно, допускали кровосмесительные браки с родными сестрами, тем самым оправдывая свой разврат в самых противоестественных и непристойных удовольствиях.

38. (276) Я не буду говорить здесь о наказаниях, — о том, какие поблажки большинство законодателей заранее предоставили разным негодяям, назначив за прелюбодеяние денежный штраф[201], а за изнасилование — обязательный брак[202], и какие отговорки они предусмотрели для безбожников и святотатцев на тот случай, если бы кому-то пришло в голову в этом разбираться. У большинства народов преступать законы превратилось в своего рода привычку, но только не у нас. Пусть мы лишимся всего — богатства, своих городов и прочих наших благ, но закон пребудет нерушимым. И ни один еврей не сможет настолько удалиться от своего отечества и не устрашится жестокости никакого владыки настолько, чтобы убояться всего этого больше, чем неисполнения закона. А потому, раз уж мы с таким почтением относимся к соблюдению своих законов, то им следует признать, что наше законодательство наиболее совершенное. Если же они считают, что законы, которые мы исполняем столь ревностно, дурны, то почему бы им в таком случае самих себя не признать виновными в неисполнении своих самых совершенных законов? Впрочем, если считать, что время — лучший судья, то именно его я и хотел бы призвать в свидетели преимущества нашего законодателя и правильности того понятия о Боге, которое он передал. Ведь с тех пор прошло столько лет, что если сопоставить по времени нашего законодателя со всеми прочими, то окажется, что он далеко превосходит их всех.

39. (280) Мы засвидетельствовали перед всеми остальными народами преимущества наших законов, которые неизменно приобретают себе все новых сторонников из их числа. Эллинские философы были первыми, кто осознал саму необходимость бережного отношения к древним обычаям. Они стали придерживаться этого в своих делах и учении, имея похожие понятия о Боге, уча простоте жизни и добрым отношениям между людьми. И даже не только они, но и простой народ издавна стремился подражать нашему благочестию, и нет ни эллинского, ни варварского города, и ни единого народа, у которого не было бы обычая почитать седьмицу[203], когда мы отдыхаем от трудов, и не соблюдались бы посты[204], обычаи зажигания свечей[205], а также многочисленные из бытующих у нас предписаний относительно пищи. Они стараются подражать также и нашему взаимному согласию и благотворительности, трудолюбию при всяком деле и нашей непоколебимой верности законам во всяком несчастии[206]. Но более всего удивительно то, что закон имеет силу сам по себе, не увлекая никакими прелестями и наслаждениями. Подобно тому, как Бог повсюду присутствует в мире, так и закон повсеместно проник ко всем людям. Никто, взглянув на свое собственное отечество и свой родной дом, не станет отрицать сказанного мною. Следовало бы в таком случае обвинить все народы в сознательной испорченности, раз они захотели последовать самым скверным чужим вместо своих собственных прекрасных обычаев, — или уж в таком случае покончить с обвинениями и клеветой в нашу сторону. Ибо мы не имеем в виду ничего дурного, когда почитаем нашего законодателя и верим тому, что было сказано им о Боге. Ведь даже если бы мы сами не осознавали преимущества наших законов, нас бы все же убедило быть о них высокого мнения уже само бесчисленное множество тех, кто стремится им подражать.

40. (287) Впрочем, о наших законах и государственном устройстве я весьма подробно рассказал в написанном мною сочинении «О древностях». А здесь лишь в той мере, насколько это было необходимо, я еще раз напомнил об этом, не имея, впрочем, намерения оскорбить обычаи других, а свои собственные превознести, а лишь для того, чтобы изобличить всех тех, кто своими сочинениями несправедливо оклеветал нас и в своем бесстыдстве позволил себе противоречить самой истине. Я полагаю, в своем сочинении мне удалось исполнить то, что было мною обещано. Я доказал преимущественную древность нашего народа, в то время как наши обвинители смели утверждать, что он молод. Я привел многочисленные свидетельства писателей древности, которые упомянули о нас в своих сочинениях, хотя наши хулители уверяли в том, что ни единого такого писателя не существует. Кроме того, они утверждали, что египтяне являются нашими предками, мною же доказано, что они пришли в Египет из другой страны. Они лгали, что тех будто бы изгнали оттуда за телесную скверну, а оказалось, что они удалились в свою родную землю по собственной воле и в добром здравии. Также и нашему законодателю в своем злословии они приписывали самые дурные свойства, а между тем обнаружилось, что с давних пор Сам Бог, и уж после Него время выступают свидетелями его добродетели.

41. (291) О наших законах более добавить нечего. Они сами за себя говорят, наставляя не в безбожии, а в истинном благочестии, призывая не к человеконенавистничеству, а к доброму отношению между людьми; всякому беззаконию они враждебны, заботятся о справедливости, исключают всякую праздность и любовь к роскоши, приучают к стойкости и трудолюбию, запрещают войну ради наживы, приучают уметь за них постоять, беспощадны в наказаниях и не позволяют обманывать себя на словах, но всегда требуют подтверждения делами. Так мы и поступаем всегда, что очевиднее любой буквы. Именно потому я, пожалуй, возьму на себя смелость сказать, что мы-то по большей части и стали для всех прочих народов наставниками во всяком добре и благе. Ибо что может быть прекраснее безупречного благочестия? Что более справедливо, чем само повиновение законам? Что приносит пользу большую, нежели согласие друг с другом во всем — сплоченность в несчастии и всеобщая нелюбовь к злобным распрям в благополучии, — чем способность презирать на войне смерть, а в мирное время заниматься ремеслами или земледелием и всегда и везде сознавать, что Бог видит все и проявляет заботу? Если бы у других народов обо всем том было бы написано что-то раньше, или сохранилось бы в большей неприкосновенности, чем у нас, мы были бы им весьма признательны как ученики своим учителям. Однако, если уж мы, как можно заметить, и пользуемся этими законами преимущественно перед всеми, и первенство в их изобретении, как было доказано, принадлежит нам, пусть умолкнут разные Анионы, Молоны и все сколько ни есть любителей лжи и злословия. А тебе, Эпафродит, почитающему истину превыше всего, и по твоему примеру всем тем, которые подобным образом пожелали узнать о нашем народе, да будет посвящена эта и предыдущая книги.

---

[1] Апион, сын Плейстоника, родился около 30 г. до н.э. в Верхнем Египте. Учился в Александрии и преподавал риторику в Риме при императорах Тиберии, Калигуле и Клавдии. Во время Калигулы он возглавлял антииудейское посольство из Александрии к императору и был противником Филона. Известен также своими интерпретациями к Гомеру. Написал историю Египта в пяти книгах, которые содержали нападки на евреев. Об отдельной работе о евреях ничего доподлинно не известно. RE I (3) 2803-2806 (Cohn).

[2] Thackeray считает, что это слово употреблено здесь в официальном смысле — «от египетских старейшин». Ниже, в этой же главе это слово объясняется Иосифом иначе.

[3] т.е. Гелиополь.

[4] Это место сильно испорчено. Смысл не совсем ясен. См. Reinach, Th. Notes sur le second livre du Contie Apion de Joseph. Ge-denkbuch zur Ennn. an David Kaufmann. Breslau, 1900. p. 13-15.

[5] Herod. II, 111.

[6] В этих словах Апион, очевидно, обвинял Моисея в нововведениях и нарушении традиций.

[7] Молон, называемый также Аполлонием Молоном, происходил из карийского города Алабанды. Преподавал риторику на Родосе и в Риме. Цезарь и Цицерон были его учениками. Кроме того написал несколько исторических сочинений, в которых сообщил, по Иосифу, немало ложных сведений о евреях. RE II «Apollomos» (85) 141-144.

[8] То есть в 752 или 751 году.

[9] см. С.А. 1. 126.

[10] Также в Antiquit. XX, 230. В Antiquit. VIII, 61 Иосиф говорит о периоде в 592 г. Библейское указание (3 Цар. 6. 1) — 480 лет.

[11] В 34 главе I книги Лисимах не указывает число изгнанных из Египта.

[12] Об этимологии и сопоставлении этих слов см. Schellei, M. «Σαββώ und σαιίβάττωσις» Glotta 34 (1955) S.298-300. Правильную этимологию слова суббота от глагола שבת Иосиф дает в конце этой главы.

[13] Принято чтение, предложенное G. Giangiande. вместо παντες, которое относится к придаточному предложению («сражаясь все вместе») — πάντως в начале главного предложения («вообще»).

[14] Другие писатели, более авторитетные, также давали неверные этимологии этого слова. Лактанций (VII, 14) — от שבע (семь), Плутарх (Symp. IV, 6) и Тацит (Hist. V, 5) указывали на родство этого слова с именем бога Сабасиоса, одного из эпитетов бога Диониса.

[15] См. Levy, I. «Notes d’histoire et d’epigraphique» Rev. et. juiv. 41 (1900) p. 174-195.

[16] Имеется в виду большой Оазис, лежащий в Верхнем Египте и называемый Геродотом (III, 26) «город Оазис» («в переводе остров Блаженных»). По сообщению Страбона, оазисы также служили местом ссылки преступников (II. 130; XVII, 790). Возможно, в этом причина того, что Апион стыдился своей родины.

[17] В восточной части города, где нет бухты. Апион, возможно, указывает на то, что евреи занимали в Александрии самую неудобную часть города, вдали от гавани, где нет ни заливов, ни пристаней. Иосиф не понимает этого замечания Апиона, или делает вид.

[18] Ср. Bel. Iud. II, 18. 7: «Что же касается Александрии, то здесь борьба между местными жителями и евреями существовала еще со времен Александра, который, найдя евреев готовыми оказывать ему содействие в борьбе с египтянами, вознаградил их за союзничество тем, что дал возможность проживать в городе, располагая такими же правами, как и греки. Они удержали это отличие и при его преемниках, которые сверх того еще и отделили им особую часть города, чтобы евреи могли, не смешиваясь с иноземцами, сохранять в чистоте собственный образ жизни; наконец, им позволили именовать себя македонцами. Когда же Египтом завладели римляне, ни первый Цезарь, ни его преемники ни в чем не уменьшили права, данные евреям во времена Александра».

[19] «Город мертвых», так называла9Ь местность к юго-западу от более возвышенной части города, известной под именем Ρακώτις. Западная сторона города считалась более аристократической. А в северо-восточной его части Βρούχειον недалеко от царского дворца, стадиона и гимназия располагался еврейский квартал.

[20] Это предложение Thackeray помещает впереди двух предыдущих предложений.

[21] Имеется в виду Юлий Цезарь, хотя эпитет «великий» обычно прилагается Иосифом к Помпею.

[22] Селевк I Никатор, род. ок. 353 г.

[23] Право именоваться римскими гражданами

[24] Египтяне могли получать право римского гражданства, только став предварительно александрийскими гражданами (См. Plin. Epist. Χ, 4, 5; XII, 22, 23)

[25] Ср. I Мак. 10, 30, 38; 11, 34.

[26] Известно, что несколько еврейских гарнизонов были в Египте. Из пятой главы можно заключить, что имелась в виду охрана речных устьев. Еврейский гарнизон упомянут в Bel. lud. I, 141, тж. Antiquit. XIV, 133.

[27] Киренские евреи во время Суллы составляли один из четырех классов населения (Antiquit. XIV, 115).

[28] Птолемей II Филадельф, сын Птолемея Лага, вступил на престол в 283 г.

[29] см. С. Ар. I, 218.

[30] О нем ничего не известно, кроме упоминания Иосифа.

[31] Известен как автор сочинения об иудеях. Что он был телохранителем Птолемея Филадельфа, известно только из этого упоминания.

[32] Это указание взято из письма Аристея к его брату Филократу, перессказанного Иосифом в Antiquit. XII, 12. Недостоверность сообщаемых в нем сведений не подлежит сомнению. Тж. Philo. De vita Mos. 2.

[33] В тексте φιλοσοφίαν.

[34] Птолемей III (Благодетель) царствовал с 246 по 221 г.

[35] Сам факт принесения завоевателем жертвы чужеземному богу ни о чем не говорит (ср. 3 Макк. 1. 9). Однако, расположение Птолемея III к евреям не подлежит сомнению.

[36] Птолемей VI Филометор правил от 181 до 145 г. Был женат на своей сестре Клеопатре IV. При нем Финикия и Палестина принадлежали Сирии. Евреев, бежавших от преследований Антиоха Епифана, принимали в Египте радушно.

[37] Отождествляется с Онией IV, основателем храма близ Леонтополя, сыном первосвященника Онии III. Возможно, насмешку над его именем следует полагать в созвучии с греческим ονος («осел»), но имя Ония семитского происхождения.

[38] Возможно, к нему относится упоминание 2 Макк. 12. 19, 35.

[39] После смерти Филометора в 146 г. его вдова Клеопатра провозгласила царем их малолетнего сына Птолемея VIII. Брат умершего царя Птолемей VII (Евергет II Фискон) был вызван из Кирены александрийцами, убил своего малолетнего соперника и вступил на престол, женившись на овдовевшей царице, своей сестре.

[40] Thackeray подвергает сомнению отождествление этого человека с легатом Люцием Термом, посланным в Египет для восстановления там порядка (Polyb. frag. XXXIII. 5).

[41] Отсюда и до начала девятой главы сохранился только латинский перевод.

[42] Согласно 3 Макк. 5 и 6, виновником этого злодеяния выступает не Птолемей VII, а Птолемей IV Трифон. Об этом эпизоде см. Willrich, Η. «Der historische Kern des III. Makkabaerbuches» Hermes, 39 (1904) S.244-258.

[43] Cp. 3 Макк. 6. 35 и дал.

[44] Клеопатра VII, дочь Птолемея XI Авлета, правившая Египтом от 51 до 30 г. Каталог ее преступлений Иосиф также приводит в Antiquit. XV, 89 ff.

[45] Reinach считает, что латинский переводчик не всегда правильно понимал греческий текст. Вместо «которые ее любили», возможно, «и ее возлюбленные».

[46] Была убита Антонием по приказу Клеопатры в храме Артемиды в Эфесе (Antiquit. XV. 89) или в Милете (Арр. Bel. Civ. V, 9).

[47] Птолемей XV, младший из братьев, ее муж и соправитель. Возможно, был отравлен ею в Риме ок. 44 г.

[48] См. Plut. Caes. 9.

[49] Вместо demens возможно dejiciens «отвергая».

[50] Это место явно неправильно истолковано латинским переводчиком. Reinach восстанавливает возможный греческий текст так: el δύναται αυτήν (вм. αυτούς, т.е. евреев ) αύτόχειρ φονεΰενν

[51] В таком контексте это предложение лишено всякого смысла. Конец этой главы более подходит для него. Однако, Thackeray считает, что Иосиф говорит о вине Клеопатры в том, что «нет хлеба на столе».

[52] Юлий Цезарь был благодарен евреям за поддержку, оказанную ему при покорении Египта во время так называемой александрийской войны. Идумейский аристократ, приближенный первосвященника Гиркана Антипатр включил в состав войска, посланного на помощь Цезарю Митридатом, около 3000 евреев (Bel. lud. I. 187 ff; Antiquit. XIV. 127 ff). За эту помощь Цезарь разрешил евреям восстановить стены Иерусалима. Октавиан также дружелюбно относился к евреям.

[53] Племянник Тиберия, в 19 г. посетил Египет и сделал важные нововведения- в администрации города, в частности снизил цены на зерно (Тас. Arm. II, 59).

[54] Латинский текст неясен. Дан дословный перевод.

[55] О разногласиях египтян по религиозным вопросам упоминали многие авторы (Herod. II, 42; Strab. XVII, 1; Juvenal. Sat. XV, 33). Плутарх (De Iside, 72) рассказывает даже о кровопролитных стычках.

[56] Иосиф, возможно, имеет в виду приказ Калигулы воздвигнуть свою статую в Иерусалимском Храме (Antiquit. XVIII, 261 ff) и ту роль, которую играл Апион в посольстве к императору в это время.

[57] В соответствии с Bel. lud. II, 197, два раза в день.

[58] Согласно Филону (Leg. ad Caium, 157), жертвоприношения были установлены первоначально на счет самого императора. См. тж. Clark, K.W. «Worship in the Jerusalem Temple after A.D. 70″ New Test. Stud. 6 (1966) p. 269-280.

[59] Посидоний из Апамеи, ок. 135-51, известный стоик, философ и историк, друг Помпея и Цицерона.

[60] Ср. Тас. Hist. V, 3 f.

[61] См. тж. Antiquit. XII. 4.

[62] Впервые упоминание о культе осла встречается у Посидония, затем у Аполлония Молона, Аниона, Плутарха, Диодора Сицилийского, Тацита и некоего Демокрита (в Суде). Осел был первым атрибутом главного божества гиксосов и пользовался у них большим почетом. У евреев (Исх. 13, 13; 34, 20) считался животным нечистым.

[63] Слово furonibus непонятно. Дан перевод как у Thackeray’a.

[64] Niese считает, что это Антиох VII Благочестивый (Pius). Вероятно, у Иосифа было все же веоς по причине путания с Антиохом II (Dius или Tlieos) — Antiquit. XIII, 218.

[65] Известна его ненависть к евреям. Под его влиянием и Посидоний, вероятно, издал свои памфлеты.

[66] В 54-53 г. был наместником в Сирии и разграбил Иерусалимский Храм (Antiquit. XIV, 105 ff).

[67] Тит окончательно завладел имуществом храма в 70 г.

[68] Деньги понадобились Антиоху Епифану в его борьбе с Египтом.

[69] Полибий, 214-122 г., был автором дошедшей в отрывках всеобщей истории в 40 книгах. Иосиф имеет в виду к. XXVI, 10.

[70] Страбон, 66 до н.э.- 24 н.э., известный географ и автор недошедшей истории: Иосиф часто ссылается на него в сочинении «О древностях».

[71] Жил во времена императора Августа, был приближенным царя Ирода Великого, занимая при нем должность историографа. Часто цитируемый Иосифом его исторический труд состоял из 144 книг, которые дошли в отрывках.

[72] Историк I в. до н.э., труды которого Иосиф знал по цитатам у Страбона.

[73] См. прим. 163.

[74] Жил во II в. до н.э. Автор исторического сочинения «Хроника» в стихах и работы по греческой мифологии.

[75] Со времен Гомера бесстыдство собаки вошло в пословицу (П. I, 159; VI, 344; VIII, 299).

[76] Апион, Посидоний и Аполлоний Молон.

[77] viscera — все, кроме кожи, костей и крови.

[78] Этот рассказ впервые встречается у Апиона. Он послужил источником для последующих обвинений евреев в ритуальных убийствах. Характерно то, что в качестве жертвы фигурирует именно грек. Об этом см. Halevy, J. «Le culte d’une tete d’ane» Rev. sem. II (1903) p. 154-164. Gutmann, J. Eine antisemitische Erfmdung am Ende des zweiten Tempels. Zijunim. Berl., 1929. S. 181-185.

[79] Reinach, предполагая лакуну после этих слов, вставляет сюда полностью 10 главу.

[80] Niese предполагает здесь лакуну.

[81] Одно из немногочисленных указаний на устройство Храма, построенного Иродом Великим около 20 г. до н.э. Также Bel. lud. V,5 и Antiquit. XV, 11. и в Талмуде (Миддот, 2, 3).

[82] В других местах Иосиф упоминает деление на 24 священнических семейства (Vita 2; Antiqut. VII, 365 0, о чем упоминается в 1 Паралип. 24, 7-11. Существует предположение, что с Ездрою и Неемией вернулось из Вавилона в Иерусалим только четыре семейства, которые по жребию разделились на 24 смены. Но некоторые издатели исправляют четыре на двадцать четыре.

[83] Имеются в виду хлебы предложения.

[84] Niese вместо (adjiciens fabulae) inania facta читает Mnaseam. Thackeray принимает эту конъектуру. В таком случае, все сказанное ниже приписывается Мнасею (С. Ар. I, 216), а не греку, обнаруженному в храме.

[85] Ср. 1 Макк. 5, 3; 2 Макк. 10, 15; 12, 32.

[86] Кроме этого упоминания у Иосифа, об этом человеке ничего более не известно.

[87] Дор, город на побережье Палестины, в древности был резиденцией хананейский царей. Ранее принадлежал Финикии. ι

[88] Конец лакуны в L. Далее до конца сочинения сохранился греческий текст.

[89] Один из главных пяти городов земли филистимлян, в противоположной стороне относительно Дора.

[90] Niese: της Ιουδαίας

[91]  Вероятно, имеется в виду праздник Ханука в воспоминание о победе Иуды Маккавея над Лисием и об очищении оскверненного Храма. Ср. 1 Макк.4, 52-59; Antiquit. XII, 325.

[92] Величина ворот самим Иосифом определялась различно (ср. Bel. lud. V, 202). Ввиду испорченности текста величина в 60 локтей подвергается сомнению.

[93] В Bel. lud. VI, 293 говорится о 20 человеках, которые запирали восточные ворота В1гутреннего двора. Иосиф имеет в виду общее число людей для запирания всех десяти ворот Храма.

[94] При Селевкидах евреи действительно были крайне враждебны ко всему греческому и к самим грекам.

[95] то есть Александрия.

[96] По сообщению Плутарха (De Iside, 72), египетские боги бежали от гнева Тифона и спаслись, превратившись в животных.

[97] Персидские цари составляли XXVII династию от Камбиза до Дария Нота.Самыми жестокими царями были Камбиз,Артаксеркс I, Дарий II Нот.

[98] Принято чтение G.Giangrande, «Emendations to Josephus Fla-vius» Clas. Quart. 12 (1962) p. 115: ων iv άκροις (= πρώτοις) ονόματα вместо ων ‘ένα Κροΐσον Niese также ставит это место под сомнение.

[99] Сожжение Акрополя Ксерксом в 480 г. См. Herod. VIII, 53.

[100] Храм Артемиды, по преданию, сожжен Геростратом в ночь рождения Александра Великого.

[101] Несколько раз горел в 548-547 гг.

[102] См. Herod. II, 111.

[103] Время несколько преувеличено: от освобождения Иерусалима от сирийцев Иудою Маккавеем (165 г.) до прихода Помпея в 63 г. прошло 102 года. В это время Иудея была свободна и даже подчинила себе Идумею.

[104] Однако, по сообщению Геродота (II, 47), египтяне приносили в жертву свиней в день полнолуния, а после жертвоприношения вкушали свинину.

[105] Принято чтение Thackeray’a: εις υν θύει, вместо εις συνθύα L Lot. Cp. Herod. Π, 37, 47; 104.

[106] Herod. II, 104. Подобно всем прочим семитам, евреи переняли обычай обрезания от египтян. Финикийцы его не знали.

[107] В этом месте текст сомнителен.

[108] Жил по преданию в середине VII в. и вероятно первым дал писаные законы, особенно в отношении равномерности распределения имущества.

[109] До Гесиода (Theog 66; 417) слово νόμος· не встречается. У Гомера — θέμισθες и θεσμός со значением устного постановления.

[110] Апион относит дату рождения Моисея к VIII в.

[111] По чтению Niese. «что наставник и руководитель его Сам Бог».

[112] По преданию критский царь Минос получил законы от своего отца Зевса, который здесь ошибочно назван Аполлоном.

[113] Этот термин встречается здесь впервые и создан Иосифом. См. Kautzsch, Ε. Biblische Theologie des Alten Testaments. Tubingen, 1911. S.57-59.

[114] В тексте: .. ο μεν λόγων διδασκαλικός, εтероς δε ό δια της άσκή σcως των έθών

[115] Cp- Plulo. De opif. mundi, 1, где содержится похвала Моисею за то, что он избежал крайностей других законодателей.

[116] Ср. Гал. 3, 24.

[117] Установление общественных чтений закона по субботам Иосиф приписывает Моисею, следуя раввинистической традиции (Talm. Jer. Megilla, IV, 1). Тж. см. Antiquit. XVI, 43; Philo. De opif. mundi, 128. Второзаконие требует этого всего лишь раз в семь лет в праздник Кущей (Второзак. 31, 10-13). Этот обычай устанавливается с введением синагог.

[118] Πάρίδροι были приставлены к афинским архонтам, римские наместники имели официальных наблюдателей.

[119] Слова Иосифа имеют долю истины, если учесть, что имя включало в себя целый ряд предков.

[120] Имеются в виду скептики.

[121] Эпикурейцы.

[122] О том же говорится в отрывке Гекатея (Diod. Sic. XL sub finem), который Иосиф, возможно, имел в виду.

[123] Согласно Второзак. 25, 2, приговор исполнялся не самим священнослужителем, а особым сторожем в суде или при Храме. Священник должен был при этом только присутствовать.

[124] Пословица, в точном виде у Аристотеля (Eth. nic. IX, 3, 3).

[125]  Иосиф не упоминает храм Онии в Леонтополе, хотя несколько раз говорит о нем в «Древностях».

[126] Дан перевод по тексту, сохранившемуся у Евсевия в чуть более обширной редакции.

[127] Этого предложения нет у Евсевия. Однако Niese считает его обязательным.

[128] В Ветхом завете об этом не сказано прямо (Малах. 2, 15), но раввинистическая литература обладает на этот счет весьма определенными указаниями.

[129] Лев. 20, 13; 18, 22 и 29.

[130] Niese считает это интерполяцией. Ср. Быт. 3, 16.

[131] Нигде в ветхозаветных книгах не предписана моногамия. Так, у патриархов было единовременно несколько жен. Лишь в 1030 году вормский раввинский съезд издал постановление, в силу которого евреи, живущие среди христиан, должны соблюдать моногамию.

[132] Лев. 20, 10. Второзак. 22, 22-27.

[133] Пятикнижие не дает на этот счет никаких указаний. Отношение различных народов к этому вопросу различно. Греки не считали грехом уничтожение зародыша в матке (Arist. Poht. VII, 16), у римлян (Cic. Pro cluen. II) и у германцев (Тас. Germ. 19) наоборот.

[134] Лев. 15, 18.

[135] Разработанное Платоном в диалоге «Федон» представление о теле как темнице души. Тж. Bel. lud. II, 8, 7; VII, 8, 7.

[136] Дан перевод на основании текста, приведенного у Евсевия.

[137] Числ. 19, 11; 14; 18. Истолкование, которое дает Иосиф этому обряду, эмоционального свойства.

[138] Исх. 20, 12; 21, 17, Второзак. 5, 16.

[139] Второзак. 21, 18 ff.

[140] Лев. 19, 32.

[141] Ср. Дан. 7, 9.

[142] Нет в Пятикнижии.

[143] Исх. 23, 8; Второзак. 16, 19; 27, 25.

[144] Niese сомневается в принадлежности этого места Иосифу.

[145] Имеются в виду прозелиты.

[146] Второзак. 27, 18.

[147] Второзак. 21, 23.

[148] Об этом в Пятикнижии не сказано.

[149] Второзак. 20, 19.

[150] Об этом в Законе ничего не сказано.

[151] Второзак. 21, 10 ff. Ср. Иис. Нав. 10, 24 ff.

[152] Возможно, имеется в виду кастрация животных (Лев. 22, 24).

[153] Второзак. 22, 6.

[154] В Законе этого нет.

[155] Лев. 20, 10.

[156] Второзак. 22, 23.

[157] Лев. 20, 13.

[158] G.Giangrande, «Emendations to Josephus Flavius» Clas. Quart. 12 (1962) p. 117, вместо слов em δούλοις предполагает чтение επικού λοις, т.е. «к злоумышляющим».

[159] Ср. Лев. 19, 11-13, 35-36. Второзак. 25, 13 ff.

[160] Второзак. 21, 18. Лев. 24, 13.

[161] Как на состязаниях в Олимпии.

[162] Как на Немейских и Истмийских играх.

[163] О бессмертии души Иосиф говорит также в Bel. lud. III. 374 и Antiquit. XVIII, 14.

[164] Niese не уверен в подлинности этого места.

[165] Ср. Diog. Laert. Ill, 24.

[166] Plat. Tim. 28c.

[167] Законодательство Ликурга оставалось действенным в продолжении приблизительно четырех веков, до начала пелопоннесской войны.

[168] То есть от Моисея до Тита.

[169] То есть илотов.

[170] Имеется в виду битва при Сфактерии (Thuc. ГУ, 38).

[171] Ср. перевод LXX (Исх. 22, 28) — θετούς ου κακολόγησας Тж. Antiquit. IV, 207 и Phil. Vita Mos. II, 205; De spec. leg. I, 53.

[172] Cp. Horn. II. 1, 399, XIV, 247, XV, 18 и др.

[173] Ср. Cic. De nat. deor. I, 30 (83): lovem semper barbatum, Apolh-nem semper imbirbem.

[174] Гефест.

[175] Афина.

[176] Apec.

[177] Аполлон и Артемида.

[178] Hom. I1. V, 335 ff; 375 ff.

[179] Зевс и его смертные возлюбленные Даная, Ио, Лето, Семела.

[180] Horn. Odyss. 8, 266-368.

[181] Hom. П. XIV, 312 ff.

[182] Посейдон и Аполлон (Нот. П. XXI,442 ff; Apollod. XXI.448 ff).

[183] Феб (Нот. П. XXI, 448).

[184] Титаны.

[185] Niese считает это интерполяцией.

[186] Также, вероятно, интерполяция.

[187] Plato. Rep. Ill, 398A.

[188] Ср. Anstobulus ар. Eus. Praep.ev. XIII, 12.

[189] Именно это, как ни странно, оставляется Платоном без внимания.

[190] Plato. Legg. XII, 949Е ff.

[191] Ср. Strabo, XVII, 1 и Diod. Sic. fr. XL, 1.

[192] Принято чтение Niese. (ίφασκεϊν ή διαπαΐζων вместо νή Δία παίζων

[193] Οκ. 499-427 г. Своим спасение обязан Периклу.

[194] Современник Александра Великого, был известен как безбожник.

[195] Протагор из Абдеры, V в., один из известнейших греческих софистов. Его сочинения были публично сожжены.

[196] Ср. Plut. Demost. 41F. Пострадали за это жрицы Нинус и Феорида.

[197] Фраза не совсем ясна. В латинской версии переводчик совсем опустил ее. Другой вариант: «Потому афинское государство и погибло».

[198] Происходил из царского рода, отправился в Грецию, чтобы послушать Солона, и преуспел в философии. Желая по возвращении ввести у себя на родине греческие культы, поплатился за это жизнью (Herod. IV, 76).

[199] Об этом персидском обычае см. Herod. VI, 32. Также из сообщения Геродота (VIII, 105) можно заключить, что обычай кастрирования мальчиков был распространенным среди греков уже в глубокой древности.

[200] Преувеличение, однако см. Лев. 22, 24.

[201] Согласно Лисию (De caede Erat. VII, 14) и Demosth. Cont. nearch. 1367, за подобные преступления налагалась пеня.

[202] По еврейскому законодательству виновный навсегда терял право развода.

[203] Аристобул находил следы празднования субботы даже у Гомера и Гесиода и указывал на то, что Платон почерпнул свое учение из книг Моисея (Eus. Praep. ev. XIII, 12),

[204] Геродот упоминает об обычае египтян поститься в известных случаях (И, 40; IV, 186).

[205] См. о подобных афинских празднествах Herod. VI, 105 и Paus. I, 30.

[206] Возможно, им. в виду прозелиты, которые естественно исполняли требования закона. См. Bialoblocki, S. Die Beziehungen des Judentums zu Proselyten und Proselytentum. Berl., 1938, S.31.