ПРЕДСТОЯ ПЕРЕД БОГОМ В МОЛИТВЕ
Молитва, жертвоприношения животных и современный человек
Ни один беспристрастный разбор еврейской молитвы не может обойти темы жертвоприношений. Для современного человека они выглядят шокирующе. Но, как мы видели, они выглядели точно так же еще для Маймонида. По крайней мере, в качестве философа Маймонид рассматривал эту древнюю практику способом, характерным для современной эволюционной мысли, — как нечто, подверженное постоянному развитию и неспособное вернуться к прежнему состоянию. Но в качестве Рамбама, ортодоксального иудейского богослова, он продолжал молиться о том, чтобы былое вполне вернулось, когда в мессианские дни будет восстановлен Иерусалимский Храм. И в ортодоксальных молитвенниках эта молитва содержится по сей день. Правда, либеральные, да и многие консервативные иудеи ее отбросили — кто-то робко, со стыдом, а кто-то даже с энтузиазмом.
Но разве по тем же причинам, по которым современный разум отказывается от жертвоприношений животных, не может ли он отказаться и от молитвы как таковой? Содержит ли молитва конкретную просьбу? Но если речь идет о вещах заурядных, чем мы отличаемся от детишек, клянчащих подарки у родителей? А если речь идет о чем-то серьезном (например, исцеление от серьезной болезни) — разве мы не обратимся скорее к помощи медицины, чем к молитвам? И, наконец, если молитва, содержащая какую-то просьбу, имеет смысл, только если предмет ее — за пределами человеческих возможностей, что мы можем сказать о человечестве, о его мужестве, о его зрелости? Говорят, что в окопах нет атеистов: но это мало говорит как о человеческом роде, так и о его религии. Кроме того, эта пословица не вполне верна. Во время первой мировой войны солдатам предоставлялся выбор — какую из двух книг они могут взять с собой на позиции. Одной была Библия, другой — атеистическое сочинение Ницше «Так говорит Заратустра». Германские военные власти интересовала не религия, а то, чтобы заставить своих людей сражаться за отечество; и, с их точки зрения, одни могли проявить такую же доблесть без Бога, как другие — с Богом.
Тогда — содержит ли молитва бесконечную благодарность? Даже агностик или атеист может испытывать глубокую — пусть безадресную — благодарность за удачу, за свободу, за сам дар жизни, наконец. Но как может кто-то благодарить Бога за зло, которое выпадает на его долю? Он может принимать его, безропотно и с твердостью. Но благодарить Бога за это кажется положительно невозможным.
В таком случае, сводится ли молитва, после должного анализа, к восхвалению Господа? Так считают многие думающие религиозные люди; мы сами находим в этой точке зрения немало справедливого. Но и она содержит для современного человека свои трудности. Есть нечто родственное молитве в том беспредельном восхищении, что временами охватывает нас — восхищении перед порядком, господствующим в мире, перед его красотой, перед тем простым фактом, что нечто вообще существует на свете, а не только ничто. И все же между таким восхищением и молитвой есть одно фундаментальное различие: молитва к кому-то обращена и предполагается, что она, если и не удостоится ответа, то будет хотя бы «услышана».
И все же может ли так случиться, что и молитва исчезнет, разделив судьбу жертвоприношений животных? Когда Храм был разрушен, его место заняли — с точки зрения одних исследователей, постепенно, по мнению других, сразу же — синагоги, в которых молитва заняла место жертвоприношений, — став «жертвоприношением, устами». Но мог ли иудаизм пережить отказ и от молитвы, могли ли синагоги стать — в соответствии с точным смыслом этого греческого слова — просто «домами собрания» и ничем больше? Но по прошествии веков они остались и «домами молитвы».
Вопрос этот имеет ключевое значение для тех, кто «держит сердце открытым вере». Окидывая взглядом «жизнь иудаизма» так, как она была описана выше (см. гл. 5-8), еврей может рассматривать себя как «избранного», но в то же время не признавать власти Того, Кто может избрать — или не избрать — народ или человека. (Некоторые современные евреи убеждены, что не Бог избрал евреев, а евреи избрали Бога, или Десять Заповедей, или человеческую мораль.) Далее, еврей может соблюдать мицвот (заповеди), пренебрегая Заповедовавшим. Он может, например, выполнять мицву учиться или — в первую очередь — вести себя как а менч. Еврей может во всех этих аспектах следовать нормам иудаизма и притом даже приблизиться к точке, где перед человеком встают затронутые в первой части нашей книги вопросы: о том, что «вера», для которой он «держит сердце открытым», подразумевает возможность проникновения Божества — не только в мир в целом или в жизнь связанной заветом общины в целом, но в его индивидуальное существование. Пример некоторых мыслителей доказывает нам, что подобная возможность существует для современных евреев так же, как для евреев прошлого. (См. гл 1, раздел 2, гл. 4, разделы 1 и 5). Но это все, что они могут. Потому что, если амха не придет к убеждению, что его молитвы «услышаны», иудаизму, каким он существовал с момента своего возникновения, придет конец. Это — главная мысль этой книги, к которой мы сейчас приступаем.
Корни еврейской молитвы — в храмовом культе и жертвоприношениях
Наиболее решительные из «современных людей» отвергают молитву. Даже не столь радикально мыслящие люди отвергают жертвоприношения животных. Первобытный человек боится неизвестного. Он связывает его с жестокими богами. Из-за этой их жестокости — или просто так — богов надо умилостивить. Первобытные люди ублажали своих богов, жертвуя им плоды и злаки, недорогих животных, например, коз, дорогих животных, например, баранов или быков, и, если страх божеского гнева доходил до крайности, даже собственных детей. Так поступали почитатели Молоха. Так бы поступил и Авраам с Исааком, если бы ангел вовремя не остановил его руку. Или, точнее, так он поступил бы, если бы эта история действительно имела место, а эти люди действительно существовали. Ибо эта история символизирует эволюционный процесс, который в конце концов сделал неуместными не только человеческие жертвоприношения, но и жертвприношения вообще.
Ибо, конечно же, мы сегодня не испытываем страха перед грозными божествами, которых надо умилостивить. В мире может оставаться непознанное и даже «Непознаваемое». Но первое мы стараемся понять, а второе — если Непознаваемое существует — мы просто игнорируем: мы не связываем его с божествами. Плохой, но некогда пользовавшийся широкой популярностью философ Герберт Спенсер называл непознаваемое «Богом»; и, разумеется, он совершил достойный упоминания подвиг, написав об этом непознаваемом девяносто страниц. Ф. X. Бредли, философ более значительный, ядовито заметил, что единственная причина, по которой Спенсер назвал непознаваемое Богом, в том, что он не знал, каков дьявол.
Таким же образом современный человек судит обо всем, относящемся к жертвоприношениям: они представляют собой невежественные попытки задобрить богов или демонов, которых смело современное просвещение — и самих этих богов, и страх перед ними. Но неужели этим все и кончается? Или с этого все и начинается? Однажды меня особенно остро прожгла мысль, что в основе этого взгляда — всего лишь свойственная нашему времени узость, засоренность, заставляющая рассматривать древние реалии с точки зрения «современного» человека. (Я повторяю то, что, как я надеюсь, с самого начала очевидно читателю этой книги — что современный человек не обязательно должен быть «современным человеком», что ему нет никакой нужды быть ограниченным и зашоренным.
Мы с моей семьей взбирались на гору Синай. Предыдущие четыре раза наш гид вел нас прямо на вершину, чтобы встретить там рассвет. На сей раз гид останавливался в каждом священном уголке и объяснял то, что нуждалось в объяснениях. В частности, мы зашли в маленький оазис с постройкой в глубине. Это, объяснил гид, «монастырь сорока мучеников». Затем он рассказал нам историю. Однажды отряд бедуинов напал на монастырь и убил тридцать девять монахов. Выживший сказал себе: «Что мне теперь делать? Тридцать девять — не святое число, но сорок — святое!» И он совершил священное самоубийство, во славу Господа. «Что за извращение!» — такова была моя первая реакция. «И это на горе, с которой была дарована заповедь — "Избери жизнь!"»
Но постепенно в голову мне стали приходить другие мысли. Что если, как объяснено выше со ссылкой на Псалом 29 (гл. 4, раздел 2), Божественное Присутствие делает ничтожными все прочие явления, и те, кто самолично переживают это присутствие, проникаются ощущением своего собственного ничтожества; что, если сильнейший ужас переходит в благоговение, а ощущение собственного ничтожества — в стремление к благочестивому самоуничижению? А какую более радикальную форму может принять самопожертвование, чем самоубийство? В глазах «современного человека» смысл любого жертвоприношения — в попытке задобрить божество, мотивированной страхом. Подразумевается, что цель этого акта — личное спасение приносящего жертву: его собственности, его семьи, его жизни, в конечном итоге. Коли так, самоубийство того монаха на горе Синай предназначалось как странный способ задобрить богов! На самом деле оно не может быть понято в подобных терминах. Его шокирующий поступок был всего лишь экстремальной — не имеющей аналогов — формой самоуничижения, самопожертвования. В рамках этой истинно религиозной терминологии его логика очевидна; а именно заповедь выбрать жизнь оказывается недостаточно очевидной! «Современному человеку» она как раз кажется очевидной, и он ее с удовольствием цитирует. Но это лишь потому, что он сводит глубину религиозного опыта прошлого к современной гуманистической — в лучшем случае — плоскости.
Но, так или иначе, Танах самоубийство запрещает. Поэтому сделаем один шаг в сторону, к принесению в жертву своих детей, — конечно, Танах запрещает и это. Запрет этот, однако, едва ли звучал бы так страстно, если бы за подобными жертвоприношениями не стояло ничего более серьезного, чем страх перед гневными божествами и стремление их задобрить. Франц Розенцвейг справедливо указывает, что «карфагенские отцы заливались слезами, принося своих сыновей в жертву Молоху». Может быть, многие из таких отцов любили своих сыновей сильнее, чем себя, и если бога надо задобрить, принесли бы в жертву, вместо них, свои собственные жизни?
Так наверняка было в случае Авраама, когда он наконец умер «в старости доброй, престарелый и пресыщенный жизнью» (Бытие 25:8), исполненный знанием, что Исаак жив; и все же когда ему было сказано: «возьми сына твоего, единственного сына, которого ты любишь», он готов был покорно выполнить приказанное. Веками евреи не могли совладать с удивительной историей Акеды, жертвоприношения Исаака (Бытие 22:1-19). Бог велит Аврааму принести в жертву Исаака, того самого сына, через потомство которого будут благословлены народы; отец готов безропотно повиноваться, но в последний момент остановлен Божественным вмешательством: все это было только испытанием его веры, величайшим испытанием в его жизни. Как мог Бог Авраама потребовать такое? Как мог Авраам добровольно повиноваться? Евреев всегда смущала страшная история Акеды («Наложения пут»), именовавшаяся так, чтобы постоянно напоминать о себе, что все-таки жертвоприношение не состоялось. Многие мидраши пытаются осмыслить эту историю. А впоследствии настало время, когда стало понятно, что жертвоприношения никто не отменял: в дни крестоносцев и в Катастрофу, которую современное религиозное сознание все еще не может осмыслить — Холокост. Может быть, для Акеды нужны новые мидраши. Однако одно ясно: этот текст — традиционное чтение на Рош га-Шана и продолжает им оставаться.
Сделаем следующий шаг — коснемся ола, «всесожжения» (см. Левит 1-3:17, 6:1-6). Антропоцентрическая трактовка гласит, что дым от сожжения быков или овец, или куриц «благоуханен» для Бога. Но главное, Бог не получает жертву: ее поглощает огонь. Жертвоприношение является самоцелью или, точнее, это форма, в которой человек выражает свое смирение перед Богом. Эта мысль приходит на ум, когда мы задумываемся о переходе от «жертвоприношения» к «жертвоприношению устами» — к молитве. Священнику, чтобы принести в жертву быка, достаточно ударить его ножом и развести огонь. «Жертвоприношение устами» — пустые слова, если они не произносятся сердцем. Мы выше цитировали рабби Явне, чтобы показать: неважно, что человек делает, если его мысли обращены к небу. Но не слишком ли легко отнеслись мы к этим словам: ведь как может такое быть, чтобы человек, всего лишь человек, направил свое сердце, всего лишь человеческое сердце, не куда-нибудь, а к самому Богу? Как будет видно ниже, этот вопрос присутствует в любой еврейской молитве, а когда он исчезает, молитва теряет силу.
Есть ли преемственность между жертвоприношениями животных и молитвой? Может быть, мы обнаружим ее, если перейдем от ола к их полной противоположности, к жертвоприношению пасхального ягненка. В начале Песаха толпы народа стекались в Иерусалим. Согласно Талмуду, их были «тьмы и тьмы». (Иосиф Флавий указывает, что в 65 г. н. э. их было три миллиона — почти невозможная цифра! А Иосиф обычно точен). Собираясь группками, они приносили в жертву пасхального ягненка — и ели его сами! Как такое возможно? У «современного человека» есть готовый ответ: невежественные дикари приносили жертвы грозным божествам; когда страх исчез, дикари, вместо того чтобы отдавать животных богам, стали съедать их сами; а вскоре затем жертвоприношения окончательно исчезли, и пасхальный Седер превратился в обычный народный праздник; именно этим современный Седер и должен быть. Но если дошедшим до наших дней показаниям свидетелей можно верить, все эти соображения не могут объяснить духа иерусалимского Песаха, и даже то, что в церемонии участвовало столько народу. Пусть древний ритуал кажется современному человеку странным, толпы на площади действительно приносили ягнят в жертву, как если бы посвящали их Богу — и ели их сами лишь потому, что отданное людьми Богу было возращено Богом людям. Если так, сверхъестественная радость должна была наполнить при этом известии души толпящихся на площади, когда они наполняли свои тела возвращенной им пищей; и та же радость наполняет еврейское сердце всякий раз, когда Седер празднуется по-настоящему. Не удивительно, что христианство избрало в качестве центрального символа еврейского пасхального агнца. Не удивляет и то, что единственная физическая часть древнего культа, уцелевшая доселе в еврейской литургии, — это берцовая косточка на пасхальном блюде, напоминающая о пасхальных жертвоприношениях. Отважусь на гиперболу: если какое-то жертвоприношение будет восстановлено в мессианский век, после восстановления Иерусалимского Храма, это будет приношение пасхального агнца. И если только мы все не станем вегетарианцами, толпы людей, представляющие весь род человеческий, сообща будут праздновать свое освобождение — не от Бога, — скорее, это освобождение обладает особым сверхъестественным качеством; и в то же время, это — самоосвобождение, потому что данное Богом должно быть принято человеком.
Диалектика еврейской молитвы
То, что молитва в иудаизме предшествует Храму, храмовому культу, жертвоприношениям, мы уже видели на примере Анны. Однако, она лишь дала спонтанный выход переполнявшим ее сердце чувствам — сперва горя, потом радости. Более впечатляет как пример «молитвы, независимой от храмового культа» молитва, которую произнес Соломон, когда величественное здание было завершено. Столетия прошли, прежде чем Израиль заселил Землю Обетованную. Войны сменялись миром. В конце концов, страна объединилась под властью царей, но Саул был отвергнут, и даже Давид не удостоился чести построить Храм, так как на руках его была кровь, пролитая в междоусобной войне. И вот, Соломон построил его — единственное и главное святилище Бога Израилева! Захваченный значительностью момента, он произносит молитву, включающую такие слова:
«Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил.»
Какой контраст между одним-единственным Богом Израиля и Богом — тем же самым Богом! — которого не вмещает небо небес! Этот контраст входит во все аспекты иудаизма. Возникает весьма специфический вопрос: если небо небес не вмещает Его, как что-то — что бы то ни было, предложенное человеком, — может быть принято Им? Разве жертва, какой бы масштабной и искренней она ни была, может удостоиться внимания Божества? Вероятно, ни одно место в Танахе так наглядно не показывает проблему жертвоприношений, будь то жертвоприношение животных или «жертвоприношение устами».
Однако проблема молитвы в полной мере встала лишь тогда, когда Храм был разрушен и молитва, заняв центральное место в культе, институировалась. Этот процесс институализации начался в дни Мишны и нашел свое наиболее полное воплощение в Сидуре (собрании ежедневных и субботних молитв) и некоторых Махзоров (специальные молитвенники для трех праздников, связанных с Исходом — Песахом, Шавуотом и Суккотом, а также для Рош га-Шана, для Йом Kunypa). Первый полный Сидур был составлен в X веке упоминавшимся выше Саадией Гаоном. Сидур и три Махзорим, имеющиеся сейчас в нашем распоряжении, несколько отличаются друг от друга, но незначительно.
Центральное место в любом богослужении занимает Амида — стояние; эта молитва получила такое название, поскольку произносится стоя. Точнее, еврей делает три шага, чтобы предстать перед Богом. Мой друг раввин Эммануэль Форман говорил, что это самые трудные шаги в жизни еврея. Об этом свидетельствуют и слова, включенные в Амиду: «О Господи, отверзи уста мои, дабы я мог вознести тебе хвалу!». Это кажется парадоксальным и абсурдным. Эта точка зрения выражена Иммануилом Кантом, сыном родителей-пиетистов, но, может быть, самым характерным и уж, конечно, самым выдающимся представителем Века Просвещения. В малоизвестном эссе о молитве он говорит о тех, кто настолько низко ценит собственную волю, собственный разум, собственные силы, что молит Бога не только обо всем перечисленном, но и о способности молиться. Кант много понимал в религии, но в молитве он не понимал ничего. И когда в качестве ректора Кенигсбергского университета ходил в церковь, он всего лишь выполнял свой ректорский долг. Он доводил студентов до церковной двери, а сам оставался снаружи.
То, что Кант отвергает как самоуничижение и абсурд, на самом деле составляет суть еврейской (а может быть, и христианской) молитвы. Еврей делает три шага, чтобы предстать перед Богом. Им не движет, как марионеткой, какая-то внешняя сила. Но как может он сделать эти шаги и предстать не перед кем-нибудь, а пред Ним, Кого не вмещает небо небес? Вот он и просит, чтобы Бог отверз его уста, дабы он мог воздать Ему хвалу, но чтобы попросить Бога об этом, он уже открыл рот и помолился! Пусть это звучит парадоксально — абсурдно, вопреки логике, но эти противоречия есть, в сущности, составная часть диалектики молитвы, а поскольку само понятие «диалектики» предусматривает наличие напряжения и противоречий, они оказываются небезосновательными. Только благодаря этой диалектике для Соломона стало возможным познать Бога, которого не вмещает небо небес, и построить Ему дом на земле. И только благодаря этой диалектике еврей сегодня может предстоять Богу в молитве.
Глубокие мыслители часто не в силах понять эту диалектику. Рядовой еврей показывает скрытое понимание ее, когда делает свои три шага и отверзает уста для Амиды. Это скрытое понимание становилось явным и ясным, когда в прежние времена благочестивые евреи ежеутренне проводили час в молчании, прежде чем произнести утреннюю молитву. А ясное понимание стало безошибочным, когда некий хасидский ребе стал предварять свои молитвы молитвой о том, чтобы Бог дал ему силы и возможность молиться.
Амида: благодарение, просьба и хвала
Еврей сделал три шага и предстал перед Богом в молитве. Сделав это, он произнес восемнадцать брахот (смысл понятия браха объясняется ниже). Это в будни; в Шаббат и праздники, как правило, в неизменном виде произносятся только три первых и три последних. Место остальных двенадцати занимает одна (в Рош га-Шана — три), подобающая случаю. Еврей повторяет брахот — нет, правильнее сказать, что их произносит связанная заветом община. Не однажды слово «я» заменяется вездесущим «мы». Минъян, десять мужчин, миновавших возраст бар мицвы, должны собраться вместе, чтобы кантор прочитал Амиду вслух, от их имени; если собравшихся меньше, каждый произносит Амиду про себя. (Пытаясь избавиться от традиционного мужского шовинизма, реформистские и некоторые из консервативных синагог включают в минъян и женщин). Однако и тот, кто находится на людях и вслух читает молитву, в то же время повторяет ее про себя, осознавая свою индивидуальность внутри общины. Во время вечерней службы Амида, по галахическим причинам, читается только про себя.
Показательно, что первая из брахот посвящена Богу Авраама, Исаака и Иакова, Богу Завета. Не менее важно другое: последняя из них посвящена миру, — вероятно, тому, что наступит с приходом мессианской эры, — который есть цель Завета. Относительно восемнадцати ежедневных благословений в Амиде можно сказать то, что сказал Розенцвейг про Сидур — что они сводятся к изложению теологии иудаизма. Еврей сегодня, даже «открытый вере», может счесть тот или иной аспект богословия сомнительным или даже неприемлемым. Он может пожелать изменений. Но события нашего времени остерегают его делать изменения слишком быстро или безотносительно к ситуации. Вторая браха посвящена Богу, как Тому, кто «посылает ветер и дождь» зимой и «росу» летом. Эти слова совершенно безотносительны почти к любому месту, где когда-либо жили евреи. Зато они хорошо понятны в Иерусалиме, где зимою дождь и ветер на горе Скопус буквально сносят с ног и где сейчас, жарким, безводным летом я гуляю на заре и вижу траву, влажную от росы.
Итак, Амида содержит базовые молитвы иудаизма. Здесь также открывается то, что есть молитва как таковая в иудаизме. Каждая из восемнадцати молитв кончается брахой, благословением. «Благословен Ты, Господи...» — такова главная, базовая молитва иудаизма: нет молитвы, в которой благословение, в прямой или косвенной форме, не составляло бы существенного элемента. Еврей произносит браху, благословляя хлеб, вино, другую пищу; впервые видя животное или птицу неизвестной ему прежде породы; видя океан или радугу. Он произносит браху, встречая великого еврейского мудреца, и другую — встречая мудреца-иноверца; одну — слыша хорошие новости, и другую — слыша плохие. А серия утренних брахот кончается одной, открывающей корни хвалы и потому — самой молитвы: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, снявший сон с глаз моих и дремоту с век моих.». Еврей пробуждается в восхищении и благодарности: и то и другое — потому что сон не был смертью. Творение обновляется каждый день.
Прямое или косвенное благословение содержится в любой еврейской молитве. В каждой из восемнадцати молитв оно присутствует прямо, так как молитвы кончаются брахой. Но хвалы Богу содержатся не во всех: только в трех из них. Другие также содержат слова благодарности, и не менее пятнадцати включают просьбы. Благодарность возможна, только если она основана на более глубокой хвале Господу. Еврей благодарит Бога за свою удачу, как Иов. И в неудачах он следует примеру Иова, который никогда не соглашался «похулить Бога и умереть» (Иов 2:9), но и не унижал себя, благодаря Бога за бурю, в которой погибли три его дочери и семь сыновей. Он, однако, принимал все, что случалось, говоря: «Наг вышел я из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет благословенно имя Господа». (Иов 1:21). Даже в самом крайнем несчастье есть место хвале Господу.
Просьбы, содержащиеся в Амиде, продвигают нас еще на шаг. Коль скоро это просьбы, они относятся к тому, чего еще нет, но что когда-нибудь — как молит и надеется связанная заветом община — настанет. Но поскольку они кончаются брахот, они относятся к тому, что уже наличествует. Так, в восьмой брахе Бога просят исцелить раны своего народа — и славят его как «верного и милосердного Врача». А в шестнадцатой его призывают услышать молитвы — и благословляют его как «Слышащего молитвы». Это означает, по крайней мере, то, что мольба в Амиде связана с надеждой; и синтез этих двух понятий делает надежду безусловной и неколебимой. Именно поэтому еврей, который всего неделю назад молился в Амиде об исцелении своей больной матери, может сказать над ее могилой: «Благословен справедливый Судия».
«Услышана» ли молитва?
«Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться... если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня». (Псалом 23:1-4)
Мы можем ограничиться краткой цитатой из этого знаменитейшего и любимейшего из псалмов, потому что он по сей день известен почти повсеместно: его повторяют на похоронах христиан и евреев, среди которых много агностиков и есть даже атеисты. Амида, конечно же, предполагает, что молитва «услышана», и нам пришлось утверждать в одном споре, что эта вера неопровержима. У нас были, однако, лишь аргументы «от противного». Лучшего позитивного аргумента о том, что молитва «услышана», чем 23 Псалом, не придумать. Конечно, это вообще никакое не доказательство. Но он в совершенстве выражает опыт, которому верящий доверяет; и опыт настолько универсальный, что даже тот, кто не переживал подобного опыта, или переживал, но не верит в его подлинность, тем не менее понимает смысл слов.
Бог «слышит» даже в «долине смертной тени». То, что Его «слух» ограничен этой крайностью, ясно из другого псалма, который известен меньше, и потому мы приведем его полнее:
Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты; возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: и там Твоя рука удержит меня, и удержит меня десница Твоя. Скажу: «может быть, тьма сожрет меня, и свет вокруг меня сделается ночью». Но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет. (Псалом 139:7-12)
Что отличает хвалу Господу в таких псалмах, как этот, от той хвалы, которая наполняет сердце каждого человека при виде порядка, господствующего в Космосе, его красоты, при мысли, что нечто существует скорее, чем ничто? Что это — восхищение и ничего больше? В процитированном псалме долина смерти никуда не исчезает, и преисподняя остается преисподней, и потому мы не можем употреблять здесь слово «слышать» без уточнений. Предмет хвалы здесь один: присутствие Бога. Он заставляет тьму светиться, подобно свету. Или, используя название одной из книг Авраама И. Гешеля, предмет хвалы — то, что человек не одинок.
В мае 1940 г. британское правительство сделало то, что всегда делается в начале войны: в ответ на оккупацию германскими войсками Нидерландов, в стране были интернированы тысячи или около того германских и австрийских подданных, в том числе беженцев от нацизма. Кто в этот темный час разбирал — где настоящий беженец, а где шпион или представитель пятой колонны? Я был интернирован вместе с другими, и когда мы на несколько недель были посажены на корабль и высланы с охваченного войной острова, я обнаружил в своем положении нечто новое. Прежде я редко говорил проповеди: теперь, вместе с моим другом Генри Фишелем (одним из тех, кому посвящена эта книга) я вдруг стал раввином этой общины. Общины, находящейся в кризисной ситуации: мало того, что мы не знали, куда плывем, еще ходили слухи, будто другой корабль, полный беженцев, налетел на немецкую торпеду и потонул.
В Шаббат мы служили на борту вечернюю службу. Проповедь произносил я. Спустя четверть века я встретил человека, присутствовавшего на этой службе и помнящего ее. Он помнил и проповедь, которую сам я совершенно забыл. «Что же я говорил?» — спросил я его. Он ответил: «Вы сказали, что мы не знаем, что нам предстоит, горе или радость, но что в любом случае Бог будет с нами».
Есть ли ответ на молитву?
Итак, для того, кто открыт вере, молитва «услышана». Но есть ли на нее ответ? Что в некоторых случаях это так, видно на классическом примере Анны. В первый год обучения в Hochschule я брал частные уроки, поскольку мой иврит был недостаточен. Мы изучали фрагмент из Книги Бытия, которым родители благодарят Бога за дарование детей. (Я забыл, о каком фрагменте идет речь). Мой учитель спросил меня: «Почему они благодарят Бога?». Вопрос смутил меня. «Потому что, — сам же и ответил учитель, — они настолько невежественны, что не знают, откуда берутся дети». Мне показалось, что я никогда не слышал подобной глупости, и я по сей день так думаю. Более того, я знаю врачей, далеко не обязательно ортодоксов или вообще религиозных людей, которые думают так же. В присутствии новорожденного младенца, издающего здоровые крики, родители всегда будут испытывать чувство благодарности, даже если это будет безмолвная благодарность без адреса — «ко всем, кого это может касаться».
Молитва Анны — это молитва отдельного человека. Классический пример удостоившейся ответа коллективной молитвы — молитва в Вавилонском изгнании. Псалом 137 все так же известен и любим:
«При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы. Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши — веселья: «пропойте нам песнь песней Сионских». Как нам петь песнь Господню на земле чужой? Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прилъпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего.» (Псалмы 137:1-5).
Они не могут забыть Иерусалим, и все же они удручены настолько, что не осмеливаются даже молиться о возвращении. И потому, вернувшись, они были словно во сне:
Когда возвращал нас Господь в землю Сиона,
мы были как видевшие во сне.
Тогда уста наши были полны веселия,
и язык наш — пения;
тогда между народами говорили:
«великое сотворил Господь над ними!».
Великое сотворил Господь над нами;
мы радовались.
(Псалмы 126:1-3)
Почему они говорили, что Бог вернул их назад? Потому что не разбирались в ближневосточной политике того времени, во взаимоотношениях Вавилона, Персии, Кипра и так далее? Я считаю этот ответ таким же глупым, как то, что изрек мой учитель пятьдесят лет назад. Так же думают многие профессора истории — те, кто исполняет заповедь о молитве после еды. В Шаббат и праздники эта молитва начинается со 126 Псалма. Для евреев Танаха Бог присутствовал в истории. Для еврея, который «открыт вере» ныне, Его присутствие не кончается поныне.
Но даже история Танаха содержит не только Heilsgeschichte, но также факты из плоти и крови, которые не имеют никакого значения, кроме прямого (см. выше, гл. 3, раздел 9). От истории из плоти и крови не уйти и в прежние времена, и поныне. Потому самые достойные и искренние молитвы часто остаются безответными: молитва Анны услышана; но молитвы тысяч бесплодных женщин остались безответны, так же как молитвы голодных, больных, нагих. Это — правда индивидуальная. Что касается Народа Завета, его молитвы в первом изгнании были услышаны лишь через пятьдесят лет. А молитвы второго изгнания, с одной точки зрения, не были услышаны в течении двух тысячелетий, с другой — не услышаны до сих пор. Как тогда может кто-то благословлять Бога за свое счастье, видя других, может быть, более достойных, тщетно взывающих к Нему? В псалме мы читаем: «Славьте Господа вовек, ибо Он благ, ибо вовек милость Его» (Псалмы 118:1).
Сегодня еврей вправе спросить себя — может ли подобная молитва все еще произноситься? Может ли она произноситься вообще, в том числе и прежде всего теми, кому милость действительно была дарована: как быть в таком случае с другими, которым не оказано никакой видимой милости? Одно английское выражение я никогда не в силах был понять: «По милости Божьей, я войду туда....» Что же это за милость, спасающая одних, но отвергающая других? Точнее, что это за человек, который видит других в беде, видит, что сам он избавлен от беды, и воспринимает это как проявление милости Божьей?
На этот вопрос, в конечном итоге, в иудаизме есть лишь один ответ. Еврей, когда он молится, пребывает между Творением и Избавлением, в еще не спасенном мире. Как должен он реагировать, если молитва осталась безответной? А если его молитва исполнилась, а молитвы других, по крайней мере, не худших, чем он, остались безответны? Только — надеждой, что в конце концов все достойные будут утешены и все слезы осушены.
Но даже несмотря на эту надежду, молящегося часто одолевают сомнения — даже в величайшем собрании еврейских молитв, в Псалтыри. В той же книге, которая возвещает присутствие Бога даже в долине смерти и преисподней, есть такие слова:
Ты заточил меня в яму подземную, в темное место, в глубины. Твое ярмо лежит на мне... Я заперт, и не восстать мне (Псалмы 81:7-9).
«Сердце мое трепещет во мне, и смертные ужасы объяли меня: страх и трепет нашел на меня, и ужас объял меня» (Псалмы 55:5-6)
Бог вездесущ? Тогда как же Он «забыл» человека, «оставил», «отверг» его, «отвратил лице Свое» (Псалмы 13, 22, 42, 55, 74, 79,88). Библейские критики могут объяснить различие взгляда различием авторства и будут по-своему правы. И все же религиозная (не буквальная, фактическая) истина принадлежит традиции, которая приписывает все или почти все эти псалмы одному автору, царю Давиду. Богословы могут обвинить автора (или авторов) в гордыне, в недостатке подобающей кротости и даже в «богохульстве». Я мог бы процитировать подобные высказывания богословов, благополучно сидящих в своих кабинетах. Но мне ближе амха, которые видели в авторе большей части псалмов — Давида, и Давида не в качестве некоего отдаленного, не представимого святого, а в качестве одного из множества представителей своего народа. В популярной песне, которую мы уже цитировали, Моисей будет учить народ Торе на мессианском пиру; но именно Давид сыграет на арфе, и это будет не концерт для нескольких знатоков — в пении, во главе с Давидом, сольется весь народ.
В Псалтыри жалобы на то, что Бог забыл человека и отвернул от него лицо свое, обращены все к тому же Богу. В глубочайшие дни национальной катастрофы некоторые раввины вынуждены были идти дальше. «После разрушения Храма, — жаловался рабби Элиезер, — врата молитвы затворены, отворены лишь врата слез».
Однако он не считал, что эти слезы могут быть услышаны на небесах: «Со дня разрушения Храма железная стена встала между Израилем и его Отцом на небесах.»
Что же остается, когда разрушены врата молитвы? Рабби Шмуэль бен Нахман (III в. н. э.) писал: «Врата молитвы могут быть открыты или закрыты, но врата тшувы открыты всегда». Мы уже говорили о том, что тшува — глубочайший источних еврейского бытия. Здесь надо уточнить одну деталь. Тшува — не то же самое, что молитва, но их связь носит диалектический характер. Это очевидно из уже цитировавшегося текста:
Обрати нас к себе, Господи, и мы обратимся. Обнови дни наши, как прежде (Плач Иеремии 5:21).
ЭПИЛОГ
Повторяя главнейшие молитвы, еврей встает и делает три шага, которые позволяют ему предстать перед Богом. Читая в Йом Кипур молитву Алейну, он преклоняет колени, но затем встает и повторяет молитву. Эта молитва так важна, что ее повторяют в конце каждой службы. Первая часть Алейну провозглашает величие Бога и хвалу, подобающую Ему, за то, что он позвал Израиль на службу Себе. Вторая часть содержит напоминание, что величие Господа понято еще не всеми, и кончается цитатой из Танаха, что единственность имени Бога будет вполне исполнена, лишь когда Царствие Божие станет свершившимся фактом: «И Господь будет Царем над всей землей. В этот день будет Господь един, и имя Его — едино». В этот день придет «отвращение» к «ложным богам». То, что свершится, называется тиккун олам.
Я упомянул некоторых моих учителей в Hochschule. Я многим обязан им как учителям. Лео Блок произвел на меня впечатление как человек. Его личность вызывает восхищение; лучше других понимая, что предстоит немецкому еврейству, он остался со своим народом до конца. Я никогда не забуду Лео Блока. Он стоит того.
Во время краткого берлинского религиозного ренессанса в 1930-е годы я слышал одну его незабываемую проповедь. Темой ее была молитва Алейну. Он говорил об отвращении к ложным богам — и все понимали, что у него на уме. Он закончил темой «тпиккун олам». Эти слова можно перевести по-разному. Стандартный перевод — «приведение в совершенство мира» — уводит нашу мысль к мессианскому веку. Тогда, в Берлине, Блок сказал, что более трезвый перевод — «приуготовление мира у царствию Божию». Пятьдесят лет спустя приходится дать другой — но единственно верный — перевод. Ибо двенадцать лет беспрецедентное идолопоклонство тяготело над большей частью мира. Оно почти разрушило эту часть мира, и сознание этого продолжает мучить человечество. Сегодня главная цель еврейской молитвы и гпшувы — чтобы заплата на этой дыре не прорвалась. И, вспоминая проповедь Блока, я перевожу «тиккун олам» как «залатать мир».