2. ЕВРЕЙ И ЕГО ВЕРНОСТЬ

ПРОШЛОЕ

ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЕ КОМПОНЕНТЫ ИУДАИЗМА

2

ЕВРЕЙ И ЕГО ВЕРНОСТЬ

С чего начать

«Бог, Тора и Израиль — суть одно». Это часто цитируемое высказывание — из книги Зохар, выдающегося создания еврейского мистицизма, вероятно, составленного испанским каббалистом Моше де Леоном в XIII столетии. Несмотря на всю мистическую глубину этой фразы, ее простейший смысл довольно очевиден: нет иудаизма без всех трех составляющих — Бога, Торы и Израиля. Без «Израиля» это был бы абстрактный «монотеизм», а также некая « Тора» в небесах; но не было бы и следов Бога или Торы на земле. Без «Торы» не было бы связи между «Богом» и «Израилем». А без «Бога» не было бы евреев вообще или они были бы (как им часто хотелось быть) обычным народом среди других народов.

Но в книге об иудаизме, обращенной к современным евреям, — с чего нам начать? С «Бога»? Но множество настоящих евреев в наше время могут, в лучшем случае, обрести Его, но не имеют Бога в своем сердце изначально. После всего, что случилось в этом столетии, многие евреи, ведущие по-настоящему праведную жизнь, и вовсе не могут Его обрести.

Тогда, может быть, начнем с «Торы»? Многие израильские евреи настолько углубились в еврейское Писание, словно желают обрести в нем свою идентичность не только как израильтяне, но и как евреи. И все же, говоря по чести, Тора остается для них только еврейской книгой, а не Книгой Книг. Менее значительное препятствие для того, чтобы начать с «Торы», — у тех из евреев диаспоры, кто не достаточно знает Тору не по своей вине. Самый яркий случай — это отказники, советские евреи, достаточно сознательные, чтобы добиваться эмиграции в Израиль, зная, что в результате этих усилий они могут потерять работу, столкнуться с дискриминацией и при этом так и не получить разрешение на выезд. Если такие люди не знают Торы, это вовсе не может быть поставлено им в вину. В Советском Союзе долгое время намеренно проводилась политика, призванная вырыть пропасть между еврейским народом и Торой. Б то время, когда я пишу эти слова, Иосиф Бегун находится в тюрьме по обвинению в «тунеядстве». Считаю нужным сказать, что прежде, чем он был арестован, этот благочестивый еврей тяжело трудился как частный преподаватель иврита. Он также аккуратно указывал и свою работу, и свои заработки в налоговой декларации, которую он аккуратно заполнял. И если, тем не менее, он признается виновным в «тунеядстве», — это потому, что нельзя ведь преподавать несуществующий язык! Вот хороший пример советской политики.

Значит, нам придется начать с третьего пункта вышеприведенного высказывания, с «Израиля» — с евреев, каковы они есть. Поэтому в начале нашего труда мы постараемся отдать должное реалиям нашего времени. И все же не будем выпускать из виду тот факт, что как бы не менялись реалии иудаизма в течение исторического промежутка в четыре тысячи лет, «Бог, Тора и Израиль» в меняющейся последовательности остаются вечными компонентами. Они представляют собой, таким образом, исходную предпосылку.

Я должен признаться, что одно время мои воззрения были совершенно иными. Когда в тридцать пятом году я поступил в берлинскую Hochschule, меня интересовали только наиболее возвышенные проявления еврейской веры — и мало что кроме этого. Поэтому я был поражен, когда директор школы, преподававший историю, Исмар Эльбо-ген, уделял, казалось, слишком много времени тому, как в темные века преследований боролся за существование рядовой еврей. Как удавалось ему прожить жизнь и позаботиться о своих жене и детях? Да кому интересны столь низменные вещи! Почему мы не говорим о великих мучениках и святых? А как насчет глубинного смысла еврейской истории?

Так началась дорога назад. Когда я возвращаюсь мыслью к этому времени, я с особой теплотой думаю о моем профессоре истории; он был велик как ученый, но более велик как еврей. В последующие десятилетия в моих взглядах произошли большие изменения — некоторые постепенно, а другие почти внезапно. Я начал эту книгу с происшествия в той тюремной камере И ноября 1938 года. Вот другое происшествие, случившееся всего двумя днями позже. Нас везли на открытых платформах в концлагерь Заксенхаузен, и нам пришлось простоять всю ночь. На следующее утро началась обычная процедура. Эсэсовский офицер небрежно разгуливал перед нами, глядя то на одного, то на другого. Потом начинался «допрос». Он останавливается перед одним из нас: «Кто ты по профессии? Врач? Ты, еврейская свинья, ты портил арийских женщин!» Следующему: «Юрист? Ты вкривь и вкось толковал немецкие законы!» К следующему: «Богослов? Талмуд учит, что все неевреи — свиньи!» И так далее, причем за оскорблениями неизбежно следовали побои. Наконец он подошел к человеку, который сказал, что он каменщик. «Ты, еврейский лжец, ты банкир, и ты обманывал своих арийских вкладчиков!» Но, несмотря на «допрос» и последующие побои, этот человек продолжал настаивать, что он на самом деле каменщик, хотя, если бы он «признался», что он банкир, все закончилось бы; и я уже никогда не узнаю, был ли он слишком горд, чтобы лгать, или слишком прост, чтобы понять, что происходит Когда я начинаю свою книгу не с «Бога» или «Торы», а с «Израиля», я думаю и об этом еврее. Это не значит, что я исключаю евреев, не принадлежащих к простонародью. Анри Бергсон (1859—1941) был величайшим французским философом своего времени. Увлеченный католицизмом и думавший о формальной перемене веры, он изменил образ мыслей с возникновением нацизма. Когда немцы оккупировали Францию, он отверг предложение властей Виши, готовых освободить его от антиеврейских мер, и, будучи слабым и больным, долгими часами стоял в очередях вместе с другими жертвами-евреями. Кроме того, он вернул все свои французские награды правительству, которое он презирал как француз и как еврей. Начиная с «Израиля», я думаю и о Бергсоне; я гадаю, пришел ли бы он вновь к иудаизму, проживи он подольше.

Все это, конечно, было давно, и я предвижу возражения: дескать, было и сплыло, а этот Факенгейм живет вчерашним днем, из-за пережитой травмы или по какой-то иной причине. Но в наши дни множество советских евреев, не имея никаких еврейских знаний, в то же время настаивают на своем еврействе; и израильские евреи, уставшие от вылазок враждебных соседей, которым пока не видно конца, сопротивляются искушению переселиться в какое-нибудь более безопасное и благополучное место; студенты в западных университетах, у которых силен соблазн просто раствориться в доброжелательном окружении, отвергают эту возможность, видя в ней предательство. В шестидесятые, в разгар студенческих беспорядков, двое студентов-евреев, юноша и девушка, записались в мой университет в Торонто. У них не было — как даже я понимал — обычного еврейского самосознания, и уж тем более они не были религиозны. И все же они были шокированы и поражены, узнав, что в программе такого известного университета курс иудаики занимал столь скромное место. И они не сдавались, они добились того, чего в то время не смог бы добиться ни один профессор: курс иудаики занял в программе подобающее ему место. (Когда все кончилось, президент университета отметил, что это был самый конструктивный из всех студенческих протестов, с которым он сталкивался за время пребывания в должности.) Начиная с понятия «Израиль», я думаю и об этих двух студентах.

Великое событие, произошедшее в Израиле в этом году, когда я пишу эту книгу — встреча Анатолия Щаранского у Стены Плача в Иерусалиме. Величайший момент этого великого события случился, когда черный еврей из Эфиопии, сам недавно прибывший в Израиль, подошел к Щаранскому, пожал ему руку и сказал: «Привет одному оле (репатрианту) от другого!» Эти два человека, все остальные, упомянутые выше, и множество других, которых я не смог упомянуть, так же как несчетное множество неизвестных мне — носители необходимейшей из всех еврейских добродетелей, а именно — совершенно особой верности. Без других добродетелей евреи не могли бы быть благочестивыми, учеными, высокими духом, доблестными. Без верности они давно исчезли бы с лица земли.

Традиционные определения еврея

Кто такой еврей? Ребенок, рожденный от еврейской матери, или человек, обратившийся в иудаизм. Такое определение дает Галаха, традиционный закон иудаизма. Оно выглядит достаточно прямолинейным и, все же, оставляет немало нерешенных проблем. Ибо оно гласит, с одной стороны, что человек не является евреем в силу своей веры, потому что никто не рождается верующим; с другой стороны, что человек не является евреем в силу принадлежности к национальной, племенной или этнической группе, поскольку новообращенные становятся евреями в полном смысле слова, так что их именуют сыном или дочерью Авраама, как сели бы они были физическими наследниками этого древнего патриарха. Вряд ли есть более убедительное доказателсьтво тому, что новообращенный может сыграть ключевую роль в истории иудаизма, чем традиция, согласно которой сам Мессия будет потомком Руфи. Ни один новообращенный никогда не говорил более высоких слов, чем слова, сказанные моавитянкой Руфью ее еврейской свекрови Ноэми:

Не проси меня покинуть тебя и уйти от тебя обратно, потому что куда ты пойдешь — пойду и я, и где ты заночуешь, заночую и я. Твой народ — это мой народ и твой Бог — мой Бог. Где ты умрешь, там и я умру, и там похоронена буду. Пусть воздаст мне Господь и еще усугубит, если не разлучит меня с тобою лишь смерть! (Руфь 1:16-17)

Трудности, возникающие при ответе на вопрос: «Кто есть еврей?» в значительной мере снимаются галахическим ответом на вопрос «Что есть еврей?» (Однако на их место приходят, как мы увидим, другие.) Еврей есть некто, связанный заветом, который Бог заключил с Израилем; этот процесс начался еще с Авраама, он был возобновлен с исходом из Египта и достиг своей высшей на сей день точки — самая высокая точка, приход Мессии, еще предстоит — в момент дарования Торы на горе Синай. Это обязательство, которое человек, пришедший к иудаизму, берет на себя добровольно. Однако для того, кто рожден еврейской матерью, оно не добровольно. Первоначально, конечно, имел место сознательный выбор. Мы уже цитировали один мидраш, чтобы показать, что поколение Синая заключило завет с Богом осознанно. То же положение еще более отчетливо высказано в другом мидраше, известном каждому хорошо образованному еврейскому юноше. Наасе венишма («Сделаем и будем послушны», Исход 24:7) — так народ ответил Моисею в ответ на его вызов. Разве текст не поврежден, может спросить воображаемый библейский критик — как можно сначала сделать, а потом услышать? Вовсе нет, как будто отвечает ему мидраш. Так глубока, так безусловна была вера, любовь к Богу в том великом поколении, что они принимали и исполняли Его веления, и только потом спрашивали, каково это веление.

Итак, первое поколение имело выбор. А что же последующее поколение? Книга Иисуса Навина кончается драматическим событием. Моисею было отказано в праве войти в Землю Обетованную. Иисус Навин возглавил новое поколение и овладел ею. И вот накануне смерти он созвал совет и произнес речь. Он сказал: «За рекою жили отцы ваши издревле, Фарра, отец Аараама и отец Нахора, и служили божествам иным (Иисус Навин 24:2)». Далее он описал, как Бог Израиля вывел Авраама из-за реки в Ханаан; как Он умножил его семя и сотворил все Свои великие дела, вплоть до последнего, когда поколение Иисуса Навина овладело давно обещанной Землей. Затем последовало главное место речи Иисуса, ради которого народ и собрали: им, второму поколению, следующему за Исходом, вторично был дан выбор. Они могли либо возобновить завет, заключенный первым поколением на Синае, или расторгнуть этот завет и вернуться к прежним богам, в которых верили за рекой, или уверовать в богов Амореев, населявших землю, в которой они поселились ныне. «А я и дом мой, — сказал в заключение Иисус, — служить будем Господу» (Иисус Навин 24:15). И когда народ ответил, что он тоже будет служить Богу Авраама и Моисея, Иисус произнес слова, которые будут повторяться в поколениях: «Вы сами свидетели себе…» (Иисус Навин 24:22), — сказал он, и собравшиеся подтвердила, что они — свидетели.

Такие роковые слова никогда больше не произносились в еврейской истории: выбор, данный первому и второму поколению, не давался более никому. Поколение Иисуса Навина свидетельствовало не только о себе, но также о своих детях и детях детей, вплоть до мессианского конца времен. Эта особенность еврейской религиозной жизни часто озадачивала, раздражала и бесила иноверцев. Самих евреев она тоже часто озадачивала, раздражала и бесила. Но вне зависимости от того, принимаем мы ее, отвергаем или так и остаемся озадаченными, мы и надеяться не можем понять основу еврейской религии, не соприкоснувшись с этим уникальным фактом.

Ассимиляция и еврейская верность

Но как может человек, свидетельствуя о себе, связать этим свидетельством другого человека? Или, если ставить вопрос не так абстрактно и философски, а конкретнее и острее, как может одно еврейское поколение свидетельствовать о другом еврейском поколении, еще не рожденном? Этот вопрос приобрел новые аспекты как источник страданий, когда в 1935 году нацистские нюренбергские законы определили еврея как «лицо, имеющее двух еврейских предков во втором поколении, если они принадлежали к еврейской религии». Этот вопрос особым образом обременял еврейское самосознание во все времена, поэтому желание быть «как другие народы», древнее, как сама Библия, не может вызвать сочувствия только у людей, обремененных доктринерским и бесчувственным благочестием. Что же до современности, мы уже видели, что характерная для нашего времени вера в «независимую личность» и «индивидуальное сознание» должна была вызвать попытки дать новое определение еврейства (см. гл. 1, раздел 3). Поэтому современный еврей, принимающий иудаизм, может действовать так, как будто его решение является лишь вопросом персонального выбора — но тогда почему он не выбрал унитарианство или бахаизм? Он может также рассматривать свое еврейство как категорию чисто «этническую», аналогичную, по крайней мере, в Северной Америке, скажем, ирландскому или венгерскому происхождению. Но тогда трудно объяснить, почему еврейский этнос смог просуществовать так долго и при обстоятельствах часто столь неблагоприятных, а также, почему сохранение этой частной этнической идентичности часто становилось подобием морального императива. Недавняя и более радикальная попытка изменить не только еврейское самосознание, но также условия существования еврейского народа, — это, конечно же, та ветвь сионистского движения, которая хотела бы сделать евреев просто нацией, подобной другим;

самая радикальная форма этого движения пыталась по прибытии в Израиль превратить евреев в «ханаанеев». Однако израильское «ханаанейство» было отвергнуто последующим развитием событий.

Следовательно, современное стремление к изменению еврейского самосознания — это, как минимум, попытка «нормализации» еврейского бытия, отрывающая евреев от судьбоносной традиции, согласно которой отцы свидетельствуют о детях своих детей. В худшем случае — это желание свести факт рождения евреем к «случайности» и «ныне, когда стены гетто рухнули», стремление к ассимиляции — в различных формах и в различной степени.

Ассимиляция в наши дни — не уникальная проблема, касающаяся исключительно евреев. Урбанизация, социальная и географическая подвижность и другие общеизвестные факторы сделали ее универсальным западным феноменом; и несмотря на нынешний «рост этнического самосознания», этот процесс продолжает развиваться. Еврейская ассимиляция, однако, отличается от других, по крайней мере, двумя обстоятельствами. Дети, скажем, ирландца-католика или венгра-протестанта в Америке могут уже не быть ирландцами или венграми, но оставаться католиками или протестантами; в случае же их еврейского происхождения еврейство и иудаизм исчезают одновременно. И если ирландские или венгерские родители могут оплакивать недостаток этнической идентичности своих детей, то для еврейских родителей недостаток идентичности их детей — нечто, близкое к предательству. Что же до детей, они могут попытаться подавить смутное чувство вины таким актом, как присоединение к местной унитарианской церкви. (Желание избежать угрозы антисемитизма также может играть здесь свою роль.) Этот феномен настолько известен, что породил следующую шутку. Некто заметил, что Смит умер и его похоронили на унитарианском кладбище. «На унитарианском кладбище? — воскликнул его собеседник, — Я не знал, что Смит еврей!»

Наряду с ассимиляцией существует противодействие ей и среди ирландцев, и среди венгров, и среди евреев. Отличается ли еврейское противодействие от двух других чем-то, кроме большего упорства, объяснимого религиозной традицией и ее когда-то пугающими санкциями? Если нет, все эти разновидности национального противодействия ассимиляции могут восприниматься как арьергардные бои во имя анахронизма. Даже среди тех, кто доброжелательно относится к идее сохранения ирландской и венгерской национальных групп, широко распространена определенная точка зрения относительно сохранения еврейской группы в западном мире — еще со времен еврейской эмансипации. Консервативные правые (которые выступали против еврейской эмансипации), как правило, полагали, что еврейство и иудаизм являются анахронизмами с тех пор, как появилось христианство. Это очевидно, но часто упускают из виду, что либеральные левые (поддерживавшие еврейскую эмансипацию) также склонны были видеть в евреях и в иудаизме анахронизм, поскольку взамен на эмансипацию «в качестве людей» евреи, как обычно — молчаливо или не очень — предполагалось, должны исчезнуть «в качестве евреев». В свое время либерально мыслящий философ Иммануил Кант (1724—1804) предлагал «эвтаназию» иудаизма. В наше время не менее либерально мыслящий Арнольд Тойнби рассматривал еврейство как «ископаемое». Наиболее современную версию такого рода либерального менталитета иллюстрирует израильская шутка, в которой англичанин спрашивает израильтянина: «Почему ваш народ так ограничен? Зачем вы настаиваете на собственном государстве, собственном языке, собственной культуре? Почему вы не хотите раствориться в человечестве?» Израильтянин отвечает: «Только после вас, сэр!»

Но эта шутка, несмотря на свою обаятельную воинственность, все же воинственна недостаточно. И Кант, и Тойнби, и тот мифический англичанин из анекдота некритически приняли современное общее место, согласно которому иудаизм выглядит ограниченным и анахроничным. Только что приведенная шутка не выявляет идейной ограниченности, заложенной в самом этом взгляде, несмотря на его мнимый универсализм. Ограничивая себя современностью, люди, принимающие подобную точку зрения, не замечают и уж, тем более, не принимают всерьез тот факт, что еврейская ассимиляция, в отличие от ирландской или венгерской, не есть чисто современный феномен: она стара, как сама еврейская история.

Это утверждение заслуживает более подробного рассмотрения. Библия много говорит о тех израильтянах, которые покинули Египет; она молчит о тех, кто остался. Она подробно повествует об иудеях, которые были угнаны в Вавилон в 586 г. до н. э., но вернулись через пятьдесят лет, потому что были не способны забыть Иерусалим. Но в ней нет ни слова о десяти северных коленах, угнанных в Ассирию за 125 лет до этого. Разумеется, фундаменталисты разных сортов и разных времен искали эти «потерянные» колена среди британцев, японцев и американских индейцев. Но очевидно, что эти колена — классический случай еврейской ассимиляции. Их затем и угнали, чтобы они ассимилировались — общеизвестная стратегия древних империй по отношению к побежденным народам, — и ассимиляция произошла.

Эти размышления дают почву для спекуляции на тему, сколько евреев могло бы существовать сегодня, если бы не было ассимиляции. Гораздо важнее, что они коренным образом меняют перспективу, в которой мы рассматриваем проблему еврейской ассимиляции. Если Библия уделяет внимание не тем, кто остался в Египте или Ассирии, а тем, кто покинул Египет и вернулся из Вавилона, это потому, что поведение первых было «естественным», и только поведение вторых имело историческое значение. Более того, это значение было всемирно-историческим. Чем была бы история Ближнего Востока, Европы, Запада, мира, если бы все остались и ассимилировались в Египте или Вавилоне? Одна только постановка этого вопроса опровергает точку зрения, согласно которой существование евреев в наши дни есть анахронизм или проявление ограниченности. (Подобная точка зрения, в сущности, — лишь вековой христианский предрассудок, даже если он заключен в современную секулярную форму.) Можно предположить, что евреи однажды сыграют новую роль в новом веке. Но в любом случае, приведенные примеры доказывают, что за еврейским стремлением к национальному самосохранению стоит нечто иное, нежели ограниченность или фанатизм. В любом случае, мы сегодня видим американцев ирландского или венгерского происхождения, которые желают сохранить двойной статус как знак верности наследию предков, а не потому, что они — враги прогресса. И все же верность, которую демонстрируют евреи, отвергающие искушение ассимиляции, уникальна. Если бы ирландцы и венгры не были верны своим корням, история ирландских и венгерских общин за пределами Ирландии и Венгрии закончилась бы. Без особого рода еврейской верности еврейская история никогда бы не началась.

Этот взгляд получил классическое выражение в притче средневекового поэта-философа Иегуды Галеви (1080—1145). В его произведении Кузари царь-язычник, разочаровавшись в своем язычестве, советуется с неким философом, с христианином, мусульманином и иудейским рабби и, постигнув их учения, обращается в иудаизм. (Книга основана на отзвуках исторического факта: хазары, тюркское племя, в самом деле перешли в иудаизм в VIII веке.) Уже в самом конце беседы царь выражает остающиеся у него сомнения: он говорит, что заметил больше святости и смирения среди христиан и мусульман, чем среди евреев. Ведь у евреев даже нет монастырей! Рабби соглашается, но добавляет, что евреям свойственна иная добродетель, а именно — верность. «Подумай, — говорит он царю, — как легко любой здравомыслящий человек из нас мог бы избежать многих бед [преследований и изгнания], небрежно сказав одно только слово [речь идет о притворном обращении в христианство или ислам]». Только в двух отношениях утверждение Галеви должно быть откорректировано в наше время. Во-первых, по крайней мере, в свободных, демократических обществах больше не нужно «говорить слово» (менять веру), чтобы ассимилироваться. (Кроме того, если еврейство и доставляет в некоторых случаях известный дискомфорт, оно вряд ли заставляет «претерпевать многие беды».) Во-вторых, исчезновение через ассимиляцию больше не является возможностью, открытой лишь «мыслящим», — оно доступно всем. Без верности еврейская история в древние времена не могла бы начаться, без верности еврейская история в наше время мгновенно закончилась бы.

Антисемитизм и еврейское самосознание

Но есть еще одна точка зрения на то, почему еврейский народ сохранился в течение веков; в некоторых отношениях она прямо противоположна приведенной выше. Согласно этой точке зрения, сохранение еврейского народа — результат антисемитизма. Ярчайший пример на эту тему — «Антисемит и еврей» французского философа Жана-Поля Сартра. Многими годами позже Сартр признавался, что эту книгу он написал во время войны, не зная ни евреев, ни иудаизма, только на основе личного опыта. В книге он говорит, что ограничивает свою тему только евреями Франции. Он пишет, что у них нет собственной религии, собственной культуры, собственного исторического самосознания. Как же они сохранились? Враги не оставили им выбора! Правда и то, что еврей имел «друга» в лице «демократа», но это был ненадежный друг: во-первых, поскольку его дружба была недостаточно страстной, во-вторых, помимо евреев существует достаточно жертв несправедливости, которых надо защищать; и, в-третьих, что особенно важно, поскольку враги нападали на еврея как на еврея, демократические друзья защищали его только как человека. Напротив, враги-антисемиты безжалостны и страстны в своей ненависти к евреям и не отклоняются от своей цели (в предельном случае эта цель — убить еврея) ради других целей или устремлений. Еврей, следовательно, становится евреем благодаря своим врагам, которые позволяют ему «не исчезать». (Это также название одной из пьес Сартра.)

Стоит ли говорить, что слова Сартра о людях «без религии, без культуры, без исторического самосознания» могут быть отнесены только к ассимилированным евреям; только таких евреев он, кажется, знал, когда писал свою книгу. Что касается принципа «не исчезать», то он был справедлив в родной стране Сартра, Франции военного времени, как в той ее части, которая была оккупирована нацистами, так и в той, которая управлялась режимом Виши, отличавшимся омерзительным коллаборационизмом по отношению к нацистам. Поскольку во всей оккупированной нацистами Европе любой попавшийся на глаза нацистам еврей или потомок евреев вплоть до второго или третьего колена отлавливался безжалостно систематически, сартровское «не исчезать» было совершенно справедливо — для данного времени и данного места. Оно справедливо и для других мест и эпох; это можно проиллюстрировать двумя примерами. В XIV—XV веках евреи христианской Испании подвергались суровым преследованиям. В ответ на это они впервые в истории массово обратились в христианство. Со стороны неевреев это вызвало две реакции. Во-первых, инквизиция придавала обращению евреев в христианство важное значение; это доказывает тот факт, что выкресты подвергались пыткам с целью проверить искренность их обращения. Другая реакция заключалась в том, что обращение евреев в христианство вообще не принималось в расчет: теперь не имеющее прецедентов разделение пролегло между этими «новыми» христианами и христианами старыми — «чистокровными». Старая христианская ненависть к евреям, которую выражала инквизиция, оставляла евреям один «выход», а именно — крещение. Новая форма ненависти, расистски окрашенная, впервые появившаяся в Испании в это время, не оставляла и этого выхода.

Второй пример — еще более потрясающий. Враги рассматривают евреев как нацию, нравится им это или нет, — это было сказано Теодором Герцлем, отцом сионистского движения и дедушкой Государства Израиль. Герцль был корреспондентом одной венской газеты и в 1894 году был командирован в Париж освещать дело Дрейфуса. Еврей Альфред Дрейфус, офицер французской армии, ложно обвиненный в шпионаже в пользу Германии, был признан виновным и отправлен в тюрьму; дело это окончательно завершилось лишь в 1906 году — разоблачением подлинных виновников и реабилитацией Дрейфуса. Тем временем оно спровоцировало взрыв антисемитизма в прессе, на улицах, в политической жизни республики — и способствовало обращению Герцля в сионизм. Возможно, без этого опыта Герцль оставался бы одним из множества ассимилированных еврейских журналистов, обретавшихся в это время во многих столицах Европы. Коли так, не является ли сохранение еврейства, по крайней мере, в наше время, результатом антисемитизма?

Крайним выражением подобной теории является точка зрения, согласно которой основоположником государства Израиль был не Теодор Герцль, а Адольф Гитлер. Будь он жив, фюрер, несомненно, стремился бы к уничтожению еврейского государства так же страстно, как это делают все ныне живущие нацисты, старые и новые. (Некоторые из них так необузданны в своей ненависти, что даже перекрасились в «левых», чтобы примкнуть к более респектабельному антисионизму.) Как, согласно этой теории, ненависть антисемита к еврею создает еврейское самосознание, так же и геноцид, осуществляющийся крайними антисемитами, побуждает евреев создать еврейское государство.

«Гитлер как основоположник Израиля» — это крайнее выражение точки зрения, согласно которой сохранение еврейства есть результат преследований. Это ее reductio ad absurdum[1]. Самый драматический пример тому — бриха («бегство»), нелегальная послевоенная эмиграция переживших Холокост евреев в Палестину в последние дни британского мандатного режима. Гитлер практиковал не просто антисемитизм, а его крайнюю форму — форму массовых убийств. Он также делал все, что мог, чтобы экспортировать свои взгляды: то, что его усилия были успешны, доказывает, наряду со многими другими фактами, судьба выживших евреев. Им, заключенным в лагерях для перемещенных лиц, приходилось без конца ждать, пока кто-нибудь где-нибудь не предоставит им тихое убежище, где можно будет спрятаться и постараться обо всем забыть. Гитлер лишил сионистское движение тех евреев, на которых оно, прежде всего, было рассчитано, — еврейского населения Восточной Европы; к тому же, он сделал все что мог, чтобы лишить выживших евреев всякого желания идентифицировать себя с еврейством. Почему же тогда пусть даже малая часть выживших евреев выбрала этот путь? Они отвергали законные радости мира, нелегально пересекали границы, садились на непригодные к плаванью суда — и все это с целью достичь единственной страны, где у них не было никакой надежды на скорый мир, никакой возможности отказаться от своего еврейства, никаких шансов забыть прошлое? Движение бриха не может быть понято как пассивное, механическое следствие Холокоста. Оно может быть понято лишь как активный ответ на беспрецедентный вызов; в нем выразилась еврейская верность, может быть, долго дремавшая, но пробужденная катастрофой к новой жизни.

Был ли сионизм Герцля следствием французского антисемитизма? Множество журналистов освещало дело Дрейфуса. Некоторые из них были, подобно самому Герцлю, ассимилированными, космополитическими евреями. Из них по крайней мере один, Бернард Лазар, отреагировал так же, как Герцль. Другие журналисты, как мы знаем, реагировали по-разному, причем о реакции некоторых из них мы можем только гадать. Может быть, кто-то из этих последних был так же, как Герцль, поражен юридическим убийством, которое он должен был освещать, но старался игнорировать антисемитизм, лежащий в основе этого дела. Кое-кто, возможно, искал убежища в «объективности», потому что, кто знает, может быть, Дрейфус и виновен. Ну а третьи, возможно, полагали, что Дрейфус сам виноват в своих злосчастьях: ему не стоило «пробиваться» в реакционный французский офицерский корпус или, если уж он это сделал, ему должно было «хватить такта» предварительно креститься. Я не знаю, имела ли место какая-то из этих реакций на самом деле. Я знаю только, что они были возможны. И рядом с ними сионистская реакция Герцля выглядит, как минимум, актом еврейского самоуважения. Более того: еврейское самоуважение продемонстрировали в Германии накануне первой мировой войны те еврейские студенты, которые, не имея возможности вступить в антисемитские студенческие братства, создавали собственные. Актом самоуважения было и то, что один из приятелей моего отца, оскорбленный своим однокашником-антисемитом, вызвал его на дуэль и погиб. Так же, как павшие при обороне Израиля солдаты, товарищ моего отца пожертвовал жизнью; но, в отличие от них, он умер зря.

Реакция Герцля на дело Дрейфуса была не только проявлением самоуважения, но и новым выражением вековой еврейской добродетели — верности, и, помимо этого, здесь было проникновение в то, что веками было источником этой верности. Это выразилось в самом названии его романа, который описывает будущее возвращение евреев на древнюю землю: Alt-neueland («Старо-новая земля»). Герцль не знал иврита. И все же таков был его гений, что он приблизился сколь возможно близко к немецкому эквиваленту ивритского слова, которое не вполне переводимо, но передает сокровеннейший секрет выживания еврейского народа. Это слово — тшува.

Тшува как источник еврейской верности

Какой впечатляющий образ верности — любящая женщина, следующая за возлюбленным! Эти слова пророка Иеремии тронут даже самого убежденного атеиста, хотя под возлюбленным имеется в виду Бог.

Эти слова не только волнуют, они и пробуждают мысль, Пророк произносит эти слова с болью, ибо кажется, что юность и юная страсть Израиля уже прошли. И все же поколения за поколениями евреев были тронуты этим и подобными библейскими высказываниями — и не уступали в любви к Богу поколению пустыни, если не превосходили его: Маккавеи — с их героизмом; рабби Акива — со своим мученичеством; и амха, еврейское общенародье как единое целое, — когда весь народ предпочитал бедствия и изгнание отказу от Торы и Бога, давшего ее на Синае. Обычно юность сменяется зрелостью, а зрелость — старостью. Но в еврейской истории юность возвращается вновь и вновь. Старая страсть Израиля к его Возлюбленному вечно нова.

Но это еще не все. Согласно мидрашу, всякий раз, когда Израиль уходил в изгнание, сам Бог уходил вместе с ним. Мидраш этот, очевидно, был написан в изгнании, в обстоятельствах, которые могли внушить мысль о том, что раз Израиль отвержен людьми, его отверг и Бог. И все же, когда евреи в изгнании читали Тору в каких-нибудь жалких лачугах, они видели в ней не только свиток пергамента, но также присутствие Божье. Вечно обновляющейся страсти одного из любящих отвечала вечно обновляющаяся страсть Другого.

Это обновление как источник еврейской верности веками было непонятно нееврейскому сознанию; оно в большой степени остается непонятным по сей день. Христос говорит своим последователям в утешение, что какие бы бедствия они не терпели в мире, он «победил мир» (Иоан. 16:33); поэтому для христианского сознания еврейская верность «в мире» есть анахронизм. Для языческого сознания, старого и нового, еврейская верность — окаменелость, ибо центральная языческая идея, наиболее совершенно выраженная древними греками, в том, что время — это Лета, река Забвения; что существование трагично, поскольку время пожирает все: юность потеряна в зрелые лета, жизнь приводит к смерти, а Ад населен тенями, чья надежда на новую жизнь вовеки неутолима. Обе эти формы нееврейского сознания, следовательно, затрудняются воспринять базовую еврейскую идею, тшуву, возвращение, в котором ветхое обновляется. По традиции, Иеремии, написавшему слова о молодой страсти Израиля, приписывается также Плач, посвященный разрушению Иерусалима, катастрофе, которую он сам же и предсказал. Эта книга кончается словами: «Ибо если презрел Ты очень нас, то и слишком прогневался на нас» (Плач Иеремии 5:22). Угроза, стоящая перед Израилем, — это конец страсти, юности, самой жизни. И все же традиция запрещает такое чтение Плача Иеремии, которое кончается этим стихом. Следует повторить второй с конца стих, и именно так поступают, когда читают эту книгу 9 Ава, в день скорби по разрушенному Иерусалиму. Этот стих звучит так: «Обрати нас, Господи, к Тебе, и мы обратимся, обнови дни наши, как древле». (Плач Иеремии 5:21). Этот стих повторяют, когда свиток Торы, по окончании службы, ставят на место в арон-кодеш. Веками тшува была источником еврейской верности и еврейского обновления. Это был самый глубинный источник выживания еврейского народа.

Будет ли тшува служить нам в будущем? В наше время уже явилась великая тшува, если не к Богу Израиля, то к Земле Израиля, и знаки обновления старого и в то же время нового народа на старой и в то же время новой земле обнаружить нетрудно. И все же глупо было бы делать предсказания об этой великой, но опасной тшуве (об этом подробнее см. в гл. И).

Мы не знаем отдаленного будущего. Однако мы знаем отдаленное прошлое. Древнейшее из известных археологам упоминание имени «Израиль» — в следующей фразе: «Израиль опустел, семя его рассеяно». Слова эти написаны на так называемой израильской стеле фараона Мернепта (1224—1214 до н. э.). Мернепта и его похвальбу давно поглотила Лета. Народ, который он, по собственному утверждению, уничтожил, все еще существует. После всего, случившегося в этом столетии, этот факт особенно поражает.

Эпилог

В 1977 году мы с моей женой Розой совершили поездку в Советский Союз. Нашей задачей было дать хотя бы некоторые еврейские знания отказникам. Отлученные от этих знаний диктаторским режимом, они, эти мужчины и женщины, тем не менее обратились за израильскими визами, зная, что этот рискованный шаг может стать для них причиной больших неприятностей, и без всякой уверенности в том, что разрешение когда-либо будет получено.

Мы были в четырех городах. Первым городом на нашем пути оказалась Рига. Глава местной группы по изучению иудаизма (она включала человек двадцать) позвонил нам, попросив прийти где-то за час до начала занятий, чтобы обсудить тему беседы на сегодняшний вечер. «О чем бы вы хотели побеседовать?» — спросил я Аркадия Цинобера, встретившись с ним в его маленькой квартирке. — «О еврейской философии», — ответил он. «Что вы имеете в виду под еврейской философией?» — переспросил я. Я задавал себе тот же самый вопрос десятилетиями, и чем больше я думал об этом, тем сложнее было найти приемлемый — для нашего века — ответ. Цинобер дал мне ответ — и я до сих пор считаю его лучшим из возможных. «Мы уже знаем, что наш долг — оставаться евреями», — сказал он. — «А еврейская философия должна обосновать, почему это так».