И многих отвратил от греха

 

ДАНИ ГАЗИТ

Оскару Лифшицу было 15 лет, когда началась вторая мировая война. На глазах у мальчика были расстреляны его брат и сестра, остальные члены его семьи погибли в газовых камерах.

Йоси Квильо был солдатом регулярной армии Израиля. Бронетранспортер Йоси подорвался на мине, и ему ампутировали обе ноги.

Моше Сегеву, бывшему разведчику, удалось выйти из непростой ситуации благодаря ответу, полученному по факсу.

В последние годы мне пришлось, помимо прочего, работать по издательским и рекламным делам с хасидами Со временем у меня с ними установились дружеские — взаимоотношения.

За эти годы я много слышал от них о Любавичском Ребе. Ряд историй о Хабаде и Ребе я узнал также от своих коллег и знакомых. А после 3 Тамуза (.12 июня) прошлого года и светские евреи стали вспоминать, как они получали доллар на благотворительность от Ребе, посылали ему письма, обращались к нему с просьбами. Я понял, что по меньшей мере каждый из десяти – он сам, его родственник или знакомый – так или иначе был связан с Ребе. Наблюдения 3 Тамуза показали, что нерелигиозные евреи испытали то же чувство боли, что и хасиды Хабада.

Незадолго до 3 Тамуза этого года мой друг Аарон-Дов Гальперин предложил мне опубликовать некоторые из моих рассказов. Я с радостью дал согласие, тем более что несколько рассказов у меня уже было подготовлено, я записал их сразу после того, как услышал, поскольку они представлялись мне весьма интересными и важными. Кстати, один из них, первый, я в свое время услышал от самого Аарона-Дова.

МЕСТЬ ГИТЛЕРУ

Оскару Лифшицу было 15 лет, когда началась вторая мировая война. Он жил тогда в Варшаве в обыкновенной еврейской семье. Его два брата и три сестры работали на маленьком заводе, где коптили рыбу. Завод этот принадлежал их дяде, жившему в другом городе. После окончания школы Оскар стал работать на том же заводе. Но началась война, ужасы которой в корне изменили его отношение к иудаизму.

Родители Оскара, его братья и сестры верили и немцам, и еврейскому старосте гетто Чернякову, и еврейским полицейским. Им в голову даже не могла прийти мысль о том, что их используют как рабочую силу, после чего отправят в газовые камеры.

Оскар же взбунтовался. Он был младшим в семье, которая привыкла к его неожиданным поступкам. Он был склонен восставать против устоев и вести себя, как он считает нужным. Именно это спасло ему жизнь в гетто.

Он не верил ни Чернякову, ни, тем более, немцам. И пока члены его семьи работали в пошивочных мастерских гетто, Оскар присоединился к еврейскому подполью, выполнял его поручения, в том числе передачу оружия с воли.

Первым умер отец. Врач сказал, от туберкулеза. Но Оскар был убежден, что отец умер от глубокой тоски, когда понял, что у них у всех нет никаких шансов выжить. Ежедневно в гетто сотни евреев умирали от болезней и голода, многих за всякую мелочь убивали немцы. Вся жизнь мальчика прошла среди этих людей, и он чувствовал, как рушится весь мир.

Кризис наступил, когда расстреляли erg брата и сестру. Оскар находился на крыше дома и видел, как все происходило. Когда машина с немцами умчалась, он спустился вниз и охранял тела брата и сестры, пока не приехала телега для сбора трупов с грудой других тел.

Затем настал черед матери, второго брата и двух сестер. Друзья Оскара видели, как их загоняли на грузовик, доставлявший евреев из гетто на станцию. Оскар и его товарищи уже знали правду, которую остальные обитатели гетто гнали от себя: поезда из гетто следуют прямо в Аушвиц.

По словам Оскара, после этой акции он начал верить в то, что само существование евреев несет в себе проклятие и каждый еврей уже с рождения обречен. Правда, к этому выводу он пришел не сразу. Ему еще предстояло увидеть гетто горящим в апреле 43-го, а два последующих года убеждаться, что его правильная польская речь без еврейского акцента и нетипичная внешность спасали его от уничтожения, от верной смерти. И тогда этот вывод оформился в мировоззрение.

Он присоединился к польским партизанам и оставался с ними два года, почти до победы. В»конце войны его ожидал новый удар. Многие партизанские группы в тот период вливались в ряды Красной Армии, и случилось так, что Оскар присоединился именно к тем ее частям, которые вошли в Аушвиц.

Неделю он находился в шоковом состоянии, не мог ни есть, ни пить. Отстав от своих, он ходил по баракам, газовым камерам, крематориям, искал в грудах трупов мать, брата и сестер, расспрашивал о них всех оставшихся в живых.

Оскару удалось пересечь границы Германии в американской зоне и через несколько лет оказаться в США.

Одинокий, без родственников и друзей, он жил с раздвоенной душой. Серьезно занимаясь бизнесом, молодой человек испытывал безграничную ненависть к своему еврейству, к вере предков, к иудаизму вообще и ко всему, что напоминало ему о его происхождении.

Если быть евреем означает все потерять – он решил, что не будет им. Если Б-г допустил Аушвиц, если это продолжалось не один год и Он не вмешался, не покончил с этим, то он, Оскар, не верит больше в Него.

Он полностью отделил себя от своего народа. Его вовсе не радовало, что в Америке проводилась работа по возобновлению полноценной еврейской жизни, а евреи в Израиле сражались за свою жизнь, свое будущее. Еврейский народ мог бы прекратить свое существование, и это не явилось бы для него потерей, не вызвало бы у него ни одной слезинки.

Когда евреи интересовались (в основном в первые годы после Катастрофы), не являются ли те или иные Лифшицы его родственниками, он резко обрывал разговор на эту тему. Когда пытались выяснить, что ему известно о жизни евреев в Варшаве, он говорил, что ничего не знает. В конце концов он преобразовал свою фамилию Лифшиц в «Лиф» и тем самым избавился от подобных расспросов. Такое положение вещей его устраивало – он совершенно исключил себя из своего народа.

Шли годы. Его бизнес процветал. Но его дом, как и его душа, был пуст. Эту проблему Оскар решал, как и многие американцы, проводя всё свободное время у телевизора. После рабочего дня, поев кое-что, он принимался переключать телевизионные программы.

В 1976 году в один из вечеров, уставший больше обычного, он вдруг услышал выступление по телевизору раввина. В душе Оскара пробудились одновременно любопытство и гнев. Раввин говорил о Катастрофе на идише, и кто-то переводил каждое предложение на английский.

Первой Оскару в голову пришла мысль: «Интересно, что может этот раввин рассказать о Катастрофе». Он чувствовал себя как человек, встретивший наконец своего старого врага – яркого представителя религиозных евреев, сумевших пробудить ненависть к еврейскому народу во всем мире. Его самого трясло от ненависти к этому раввину, но он не стал переключать телевизор на другую программу, заставил себя слушать дальше.

И неожиданно в его душу проникло и привело в трепет несколько слов, сказанных раввином, – Оскар чуть не потерял сознание. Уверенным, хорошо поставленным голосом раввин заявил, что каждый еврей, бежавший от своего еврейства после Катастрофы, вручает тем самым награду Гитлеру.

Эти слова вызвали у Оскара озноб. Он бросился к телевизору, усилил громкость настолько, что появилось эхо, уселся на ковер в метре от экрана, смотрел на него во все глаза и всем своим существом впитывал слова раввина.

– Немцы пытались уничтожить еврейский народ, – говорил тот. – И самый правильный ответ на это намерение, самая сильная месть немцам – это продолжающееся существование нашего народа.

«Вывод, цитировал затем Оскар, в том, что долг каждого еврея как в Израиле, так и вне его делать все возможное, чтобы иудаизм и еврейский народ не перестали существовать».

Продолжения Оскар не помнил, но и того, что он запомнил, было достаточно для того, чтобы в нем началось глубокое превращение. В появившихся титрах он увидел, что это – прямая трансляция выступления Любавичского Ребе. Его все больше и больше приводил в замешательство взгляд Ребе. Ему казалось, что Ребе всматривается именно в него. Он чувствовал, что глаза его проникают прямо к нему в душу. На экране появился номер местного телефона, и Оскар тут же его набрал. Он не знал точно, что хочет сказать, и договорился о встрече на следующий день.

Как он сам рассказывает, вся ночь была почти бессонной, лишь под утро ему удалось немного задремать. Проснулся он новым человеком. Вся ненависть к своему народу исчезла, от горького гнева не осталось и следа. Вместо этого у него появилось чувство полного внутреннего согласия с самим собой, и к нему пришло решение: он немедленно вернет себе свое имя – Лифшиц.

В хасидской синагоге в Лос-Анджелесе Оскара тепло принял приятный молодой человек, который обещал ему через день два передать ксерокопию отпечатанного телевизионного выступления Ребе. Покинув синагогу, Оскар отправился заказать новые визитные карточки и бланки со своим настоящим именем.

В тот день Оскар не пошел на работу. Он гулял по городу, присаживался на скамейки и внутри себя слышал слова Ребе: «Каждый еврей, бежавший от своего еврейства после Катастрофы, вручает тем самым награду Гитлеру». Вернувшись вечером домой, он почувствовал, что за один день избавился от лжи и духовной смерти, которые нес в себе больше тридцати лет.

Через четыре месяца он уже был у Стены плача и с тех пор не прекращал ежедневно накладывать тфилин.

Еще одна заблудшая душа, одна из многих, с помощью Ребе вернулась к своему народу, к своим корням.

РЕБЕ СКАЗАЛ ТОЛЬКО ОДНО СЛОВО: «СПАСИБО»

Следующий рассказ я услышал от Йоси Квильо, строительного подрядчика.

Во время его службы в израильской армии на одном из учений на Голанских высотах его бронетранспортер подорвался на старой сирийской мине. Два члена его экипажа, сидевшие за ним, погибли, и трое были тяжело ранены.

О своем ранении Йоси не помнит ничего, кроме глубокого шока. Придя в себя в больнице «Рамбам» в Хайфе, он почувствовал страшную боль в ногах. Следующее ощущение – самое горькое. Через несколько часов, окончательно очнувшись и посмотрев на себя, он увидел, что его тело «укоротилось на полметра». Выяснилось, что обе его ноги были размозжены и пришлось их ампутировать – одну до колена, а другую до середины бедра.

Квильо тяжело воспринял инвалидность. Его проблема, как он говорил, была связана не с трудностями ухода за ним и не с болями. Боль можно терпеть, а если невозможно – все равно нет выбора. Врач, не желая превращать больного в наркомана, экономит морфий и советует терпеть.

Проблема заключалась в его духовной стойкости. Йоси просто не мог смириться с фактом, что стал инвалидом. Больше всего его угнетало отношение к нему как к инвалиду его близких, товарищей по армии, бывших командиров, окружающих.

Я не помню, как Квильо это описывал, но в общем все выглядело так. Несколько раз в отделении появлялись высокопоставленные военные чиновники, спрашивали, как дела, дружески похлопывали по плечу, говорили, как много сделано им для государства и народа. Поболтав подобным образом минут 15, они исчезали. Приходила мама и плакала. Приходила, чтобы утешить, а утешать надо было ее. Иногда уже с момента ее появления он молил Б-га, чтобы она скорей ушла. Приходил отец, сидел и молчал, и это его молчание приводило к сумасшествию. Братья лучились улыбками и обещаниями: «Мы найдем тебе работу и без обеих ног». Он поддакивал им и думал: «Легко вам говорить, вы ходите на двух ногах, Б-г не отнял их у вас». И ожесточался: «Да что Вы знаете?» Иногда приходили товарищи, и ни у одного не хватало мужества смотреть ему в глаза. Вначале он еще пытался «подыграть» им, потом погружался в собственные горькие мысли и замолкал. Они торопливо бормотали «шалом» и уходили.

То же самое было в «Бейт-Левинштейн». Люди там чудесные, но внешний мир забыл Кивьо и его товарищей по несчастью. Приезжали офицеры, зачитывали «права инвалидов». Йоси слушал и прикидывал: «Каждый сантиметр моей потерянной ноги равен такому-то количеству шекелей». Он говорил себе: «Ненавижу вас, ненавижу эту страну, ненавижу каждую секунду».

Положение ухудшилось, когда он вернулся домой. Прошло два месяца, и стало ясно, что его беда еще более велика, чем ему представлялось в самых кошмарных снах. Работать полноценно он был еще не способен, по его специальности, слесарному делу, не спешили брать инвалида. На улицах он чувствовал, что его жалеют, но стараются держаться от него подальше. В государственных учреждениях говорили, что ему полагаются права, пока же удастся добиться чего-нибудь реального, пройдет много времени.

С другими инвалидами его объединяло общее чувство: «Отдать за народ часть тела очень просто, но Израиль испытывает отвращение к слабым и быстро забывает своих героев».

В середине 70-х Кивьо в компании 50-60 израильских инвалидов побывал в США. И в самолете, и после приземления в нью-йоркском аэропорту он и его товарищи были способны в лучшем случае на циничные шутки, ни у одного из них не было веры в то, что от этой поездки будет какая-нибудь польза. Но случилось с ними то, что с царем Шаулем: пошел искать ослиц, а нашел царство…

«Когда мы с нашими инвалидными колясками были уже в Нью-Йорке, – рассказывает Йоси, – в гостиницу пришел раввин, который предложил нам встретиться с Любавичским Ребе. Большинство из нас, и я в том числе, скептически улыбались: чем нам может помочь Ребе? Нашлось и несколько человек, которые слышали о Ребе много хорошего, и мы согласились.

Что сказать? Это была операция, тщательно продуманная хасидами. Они поместили нас с нашими колясками в десять вагончиков – и на следующее утро мы уже входили в синагогу на нижнем этаже Кроун-Хайтса, 770.

В комнату в сопровождении двух секретарей вошел человек лет 70, и все сразу притихли. Он шагал легко, во всем его облике чувствовалось величие. В этом человеке нельзя было ошибиться. Он прошел между нами, посмотрел на каждого из нас, затем сел и продолжал смотреть на нас.

Мы не двигались, в комнате царила абсолютная тишина.

Молчание было и коротким, и длинным. Коротким, потому что длилось не более одной-двух секунд, и длинным, потому что в нем заключался, как говорят, весь мир. Ребе рассматривал нас быстро, одного за другим, и каждый, на ком останавливался его взгляд, чувствовал одно: на него смотрит царь, истинный царь. И мы знали, что он понимает нас, знает, что происходит с нами.

Я испытывал нечто совершенно новое. Придя в сознание в госпитале, я встретил все, что угодно, кроме чувства сопереживания, понимания. Здесь же, в Нью-Йорке, я видел человека, напоминающего царя, одного взгляда, одной полуулыбки которого достаточно, чтобы почувствовать: он знает, что происходит со мной, он на 100% со мной и понимает каждое мое переживание.

Потом Ребе стал говорить с нами. Он говорил на ашкеназском диалекте иврита, извинялся за это, улыбался, и каждое его слово доходило до нас. В одно мгновение общее настроение изменилось, мы все улыбались, нас наполняло чувство радости. А он продолжал говорить и говорил о нашей инвалидности. Он сказал, что возражает против использования слова «инвалид», что нас нельзя называть инвалидами, потому что мы не инвалиды. То, что кажется инвалидностью, – это знак отличия, и называть нас следует отличившимися. Его утешительные слова западали в наши души. Я не мог себе представить, как Ребе находил правильные слова в нужный момент, но он их произносил.

На прощание Ребе дал каждому из нас по доллару. Он прошел между нами, задерживаясь возле каждого, каждому пожимал руку, вручал доллар и произносил несколько слов. Когда он пожимал руку мне, я увидел близко его лицо и почувствовал себя ребенком. Он смотрел мне прямо в глаза, взял мою руку своими двумя, сильно сжал ее и сказал только одно слово: «спасибо»…

Это человеческое слово излечило меня от всех горьких чувств, которые не покидали меня ежесекундно на протяжении примерно трех лет. Позже я узнал, что Ребе говорил каждому разные слова. Мне он счёл нужным сказать «спасибо», и это было именно то, что мне необходимо было услышать. Когда истинный лидер говорит тебе «спасибо», ты знаешь, что он говорит тебе это не только от своего имени, но и от имени твоего народа, который живет в Израиле и во всем мире, от имени всех евреев, которые жили когда-либо.

С этим «спасибо» я вернулся в Израиль и с ним живу до сих пор. После поездки в США я ощутил в себе новые силы. Мне больше не жаль себя, я женился (через год после приезда из Нью-Йорка), нашел работу.

Теперь ты понимаешь, почему здесь, внутри (Йоси постучал себя по груди) я хасид? Одно слово Ребе излечило меня на всю жизнь, и только благодаря ему я удостоился того, что пришло ко мне впоследствии, даже твоего визита». 

ИЗ СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ — В КРОУН-ХАЙТС

Я несколько лет не видел Моше Сегева до того, как встретил его на конференции по проблемам управления, проходившей в зале конгрессов гостиницы «Хилтон» в Иерусалиме.

Мы вместе служили в Израильской армии, но потом наши пути разошлись: я поступил в университет, а Сегев подписал контракт на постоянную работу в армии, изучал востоковедение и стал сотрудником службы безопасности. После демобилизации он открыл страховое агентство и создал одно из самых процветающих предприятий в этой области. Все эти годы мы поддерживали дружеские отношения, приглашали друг друга на семейные торжества, а в один из отпусков с семьями совершили совместную недельную прогулку по Италии.

После вступительной лекции мы встретились в холле гостиницы и решили поселиться в одном номере.

Заседание первой секции должно было начаться в десять часов утра, поэтому я надеялся поспать хотя бы до восьми. Но уже в шесть часов я проснулся от чьего-то бормотания и, открыв глаза, увидел неожиданную для себя картину: бывший бетахонщик (сотрудник службы безопасности) Моше Сегев стоит в стороне, лицом к востоку, накладывает тфилин и молится.

Сегев принадлежал к тем людям, которых называют солью земли. Он гордился тем, что отец его был нелегальным эмигрантом в Палестине, воевал в Италии, был офицером высокого ранга в «Хагане» в дни становления государства. Во время совместной службы в армии Сегев однажды пригласил меня в родительский дом, и его отец рассказывал нам о своем знакомстве с Бен-Гурионом, об истории Мапай, о решении уничтожить Эль-Талану, о Войне за независимость. Короче говоря, Сегев воспитывался в светской сионистской семье и считал одним из самых важных еврейских праздников День независимости, учился в школе «Зерем хаовдим». Я никогда не подозревал, что у него есть связь с религией.

Я вежливо подождал и, после того как он уложил тфилин и молитвенник в сумку (из голубого бархата, на котором были вышиты золотом две золотые скрижали завета), спросил его, что с ним произошло, с каких пор он стал религиозным человеком. Моше еще некоторое время возился со своей сумкой и затем предложил: «Пойдем в столовую, пока еще рано и там немного народа, там я все тебе расскажу».

«Это случилось не сегодня, – начал он свой рассказ. – Примерно семь лет назад в автомобильной катастрофе погиб мой двоюродный брат. Местный раввин сказал тете, что причиной катастрофы явилось отсутствие в доме мезуз. Когда я вернулся домой, моя жена Наваг заметила: «А ведь в нашем доме тоже нет мезуз». На следующий день я отправился в ешиву, где меня приветливо принял раввин Гальперин, который побеседовал со мной и продал мне нужное, по количеству входных дверей, мезуз. Так мы познакомились с раввином, а со временем и подружились».

Через год после этого компаньон Сегева запутался в уголовных делах. Используя доверие компании, ее доброе имя и бланки, он обзавелся собственными клиентами. Премиальные выплаты эти клиенты переводили на его личный счет. При возникновении конфликтов он платил им определенный процент от ущерба. Проблемы начались, когда один из клиентов обратился с.жалобой непосредственно в компанию и его имени не оказалось в официальных списках. Вмешалась полиция, началось расследование. Но всеэти детали стали известны Сегеву значительно позже. Он был потрясен, когда узнал, что его компаньон мошенник.

В начале одного из рабочих дней в конторе появились три детектива с картонными ящиками и один полицейский. Они открыли все шкафы и наполнили свои ящики документами, которые там находились. Действовали они достаточно вежливо, а перед тем как уйти, вручили Сегеву повестку к следователю в штабе полиции на следующий день в четыре часа дня.

Жена компаньона сообщила Сегеву, что муж ее арестован. В банке, куда он позвонил, секретарь не стала, как обычно, обмениваться с ним шуткой, попросила его немного подождать и соединила с руководителем отделения. Выяснилось, что утром банк получил приказ открыть перед полицейскими следователями счета компании, личные счета Сегева и его компаньона. Сегев немедленно связался со своим другом-адвокатом, и тот высказал предположение, что речь идет о серьезном уголовном преступлении и полиция убеждена в его действиях заодно с компаньоном.

«Я был очень встревожен, – рассказывал Сегев. – В то время в Израиле было вскрыто несколько случаев крупного мошенничества, о которых писали все газеты. Представлялось, что полицейские сделают все, чтобы обвинить меня в преступлении и в очередной раз отличиться. Что делать? Я сел в машину и поехал, поехал прямо в синагогу к раввину Гальперину, с помощью которого повесил мезузы в своем доме год назад. Что посоветует м’не он?

Раввин выслушал меня и тут же принял решение: «Мы срочно пошлем сообщение по факсу Ребе. Может быть, еще сегодня ночью придет ответ».

Я вспомнил свой визит к Любавичскому Ребе в период моей работы в службе безопасности и вздохнул с облегчением. Если раввин Гальперин считает возможным обратиться по моему делу к Ребе, есть надежда, что все будет хорошо.

Мы послали сообщение в два часа дня, в семь утра в Нью-Йорке, и через четыре часа, в шесть вечера у нас и в одиннадцать утра у них, раздался телефонный звонок из секретариата Ребе: надо наложить тфилин и произнести благословение.

Я уехал от раввина Гальперина, не признавшись ему, что не знаю, как наложить тфилин. Во время бар-мицвы накладывал, но это было больше 30 лет назад. Помог религиозный друг, объяснил, как переплетают ремни и что при этом говорят. В шесть утра я наложил тфилин, помолился и стал ждать.

В три часа я вместе с моим религиозным другом, который согласился проводить меня к следователю и дождаться результата, отправился в штаб полиции. В четыре часа я вошел в кабинет следователя. Позже человек, имевший связи в полиции, рассказал мне, что там заранее задались целью любой ценой доказать мое участие в преступлении.

Но ничего подобного не произошло. Войдя в комнату, я не почувствовал враждебной атмосферы. Следователь говорил со мной по-дружески, уточнял сведения о моем компаньоне и дал понять, что не подозревает меня в мошенничестве. В шесть вечера я был отпущен без приглашения на дополнительное следствие.

Я сел в машину с чувством огромного облегчения и обратил внимание на изумленный взгляд ожидавшего меня друга. «Моше, посмотри на свое предплечье! – воскликнул он. – Это похоже на след от ожога!»

Рука, на которую я 12 часов назад накладывал тфилин, сохраняла след от их ремней, как если бы я снял их минуту назад. Глубокий красноватый след остался и на том месте руки, где была прикреплена коробочка тфилин.

Я отправился к раввину Гальперину, чтобы рассказать ему, как происходило следствие, и выводе следователя о моей непричастности к мошенничеству. Раввин долго смотрел на след от тфилин на моем предплечье и объяснил: «Б-г хотел тебе сказать, что, подобно тому как следы от тфилин сохранились на твоей руке так долго, честность твоя не вызовет сомнений и не исчезнет».

С тех пор я каждое утро накладываю тфилин, не пропускаю ни одного дня. Правда, я еще не достаточно религиозен, но тфилин накладываю и от всего сердца произношу молитву».

Я спросил Сегева, чувствует ли он отсутствие Ребе сейчас.

«Да, конечно, – ответил он. – Вместе с тфилин я ввел в свой дом и Ребе. О каждой возникающей у меня проблеме я сообщал ему по факсу, а когда у меня было тяжело на сердце, послал ему длинное письмо.

Год назад, 3 Тамуза, я ехал в машине и услышал по радио о кончине Ребе. Информация причинила мне острую боль, слезы полились из моих глаз. Со следующего утра я стал читать кадиш и читал его столько, сколько читают по умершему отцу. „ До сих пор не могу смириться с тем, что Ребе нет, и верю, что в каком-то месте он присутствует. Ребе, который хранит меня и весь народ Израиля, не может прекратить это делать. Как и раньше, на Кроун-Хайтсе, он охраняет нас и сейчас из своего места на Небесах».