Журналист вспоминает свои студенческие дни во время второй мировой войны и удивительного человека, с которым ему довелось повстречаться.
Моя юность совпала с тридцатыми годами. В это беспокойное время в Германии пришел к власти Гитлер и началась вторая мировая война. Я учился тогда в университете в Париже, но отнюдь не наслаждался жизнью в этом "Городе Знаменитостей". Будучи одним из многих еврейских студентов, которые не являлись французскими гражданами, я не мог рассчитывать на получение какой бы то ни было работы. Приходилось делать все возможное, чтобы хоть сколько-нибудь заработать. Мы, студенты, нанимались сторожами и мойщиками посуды, занимались уборкой, давали частные уроки, писали адреса на конвертах.
Несмотря ни на что, я продолжал быть евреем, соблюдал все предписания и обычаи. Почему? Возможно, это была реакция на условия, в которых я оказался. Оставаясь в Париже совсем один, вольная птица, без родительского присмотра, я мог вести какой угодно образ жизни. Но мне хотелось доказать самому себе, что мое окружение не способно повлиять на мою религию, мои убеждения. Я не только молился на Рош а-Шона и постился на Йом Кипур, как это делали многие еврейские студенты,– я пошел дальше: решил исполнить заповедь жизни в сукко в праздник Суккос.
В соответствии с Талмудом, это одна из наиболее легких мицвойс, но мне было совсем не легко ее выполнить. Из-за отсутствия средств я вынужден был посещать общественное сукко при синагоге для восточноевропейских евреев, которая находилась поблизости от моего жилища, в Латинском квартале. Меню там всегда включало одно и то же: хлеб, сыр и редиску.
В Суккос, "время нашего веселья", я вовсе не был счастлив, и не скромная пища была тому виной. Я всегда любил эстетику, ценил красоту, нарядное оформление еврейских обычаев и полагал, что сукко, его убранство символизируют гармонию Торы и красоты. Но сукко при синагоге в Париже... Хоть это и трудно, постараюсь сохранить такт при его описании. Стенами сукко служили старые двери, голые и обшарпанные, безо всяких украшений. Хуже всего была царившая там грязь. К клеенке на столе прилипли остатки еды тех, кто побывал здесь до меня, на полу и скамейках – крошки. Все это повергало меня в глубокую депрессию, заставляло наспех глотать пищу и сразу же покидать сукко. И таким образом я должен был отмечать этот светлый праздник?
Хасиды, как известно, едят в сукко и на восьмой день праздника. К несчастью, синагога в Латинском квартале не следовала хасидской традиции, и сукко при ней на Шемини Ацерес закрывали. В районе, где я жил, не было другого доступного мне сукко. Тем не менее, несмотря на трудности, я еще более твердо настроился на сохранение обычая. Но этот день приближался, а я все еще не находил решения и чувствовал себя несчастным.
В грустном, подавленном состоянии я неожиданно встретился с молодым человеком, студентом, который помог мне. Звали этого человека Мендл Ш. Это был единственный и необыкновенный во всех отношениях человек. Сомневаюсь, что какой-нибудь университет в Париже или где-нибудь еще имел когда-либо такого студента. Хасидов поражало, что он, родственник знаменитого хасидского Ребе, стремится получить светское образование в одной из европейских столиц. Он же не относился серьезно к этим оценкам, оставаясь весьма решительным в своих действиях, с собственными незыблемыми жизненными принципами. Его жажда знаний проистекала не из недостатка веры. Более того, он был очень религиозным евреем, прекрасно знал Талмуд и Свод законов, Зогар и Танию, всю свою жизнь посвятил имени Б-га. Он считал, что, подобно Маймониду, сможет лучше Ему служить, получив и светское образование.
После изучения физики и энергетики в университетах других городов он прибыл в Париж. Здесь его образ жизни не отличался от того, какой он вел дома. Парижские развлечения не входили в круг его интересов. Он никогда не посещал кино, театр, кабаре. Весь свой день и часть ночи он посвящал Торе, выкраивая еще время для точных наук. Это был красивый молодой человек с черной бородой, благородным и добрым лицом.
Надо ли удивляться тому, что сыновья великих хасидских Ребе Следуют по стопам своих отцов, когда возвращаются домой? Что еще они могут делать? Вот почему они легко остаются в рамках традиции.
Но Мендл был чем-то еще. Студент, который жил со своей женой в Латинском квартале Парижа в маленькой квартире, он вел себя как Ребе или мистик, вызывая уважение, изумление окружающих. Его можно было уже тогда назвать "светочем всех евреев". Он являл собой истинное свидетельство того, что полнокровная еврейская жизнь не ограничивается лишь штетлом (местечком) или традиционной средой и возможна даже в... Париже.
Впервые я увидел Мендла в доме своего друга. После этого мы часто встречались с ним на улице, обменивались короткими приветствиями, но близкими друзьями не стали. Вел он себя всегда просто, скромно, не совершал ничего необычного, но этот человек был окружен особым ореолом, и мне казалось невозможным приблизиться к нему.
В один из тех дней Суккос, о которых я уже говорил, мне и встретился Мендл. Он поздоровался и спросил, чем я так озабочен. Я рассказал о том, что меня беспокоило, – отсутствие сукко на Шемини Ацерес.
– Я соорудил маленькое сукко и был бы счастлив, если бы вы согласились стать моим гостем в этот день, – предложил мне Мендл.
Он говорил вежливо, но приглашение (за которое я, разумеется, поблагодарил его) звучало как приказ. И хотя я представлял себе, какой проблемой может явиться лишний гость для скромного студенческого бюджета, принял его. Сожалеть об этом мне не пришлось. Я сразу же обнаружил во внутреннем дворике дома, где жил Мендл, сукко, присоединенное к окну первого этажа, и понял, что мое присутствие лишает жену Мендла возможности присоединиться к мужу за праздничным столом. Мендл успокоил меня самым доброжелательным и располагающим образом, пересыпая свою речь изречениями из Торы, и я почувствовал себя желанным гостем.
Я помню Мендла в том сукко, как если бы это было вчера. На нем был шелковый сюртук до колен, сшитый по моде начала века. Позднее Мендл объяснил мне, что шелковую одежду носят в субботу и в праздники. Его лицо излучало особый свет, который освещал маленькое скромное и чистое сукко. Мне вдруг показалось, что сукко стало раздвигаться во все стороны, превращаясь в огромный прекрасный дворец. Хозяин сидит напротив меня и говорит о глубоком смысле слов Торы.
Долго мы сидели в этом маленьком сукко. Не помню точно предмета нашего разговора, но никогда не забуду того большого удовольствия, того душевного подъема и той истинно праздничной радости, которые мне довелось испытать в сукко Мендла на Шемини Ацерес в Латинском квартале Парижа.
А кто же был этот Мендл? Это был не кто иной, как Любавичский Ребе, рабби Менахем-Мендл Шнеерсон.