«Записки об аресте» – рассказывают о событиях лета 1927 года...
12 часов, полночь. Только что окончился очередной прием посетителей, «ехидут», беседа с глазу на глаз. Такие приемы происходили трижды в неделю – от семи до десяти вечера, но зачастую затягивались на час или два, особенно летом, когда вечерняя молитва начинается позже.
Первый круг ада
Переступив порог, я оказался в большой квадратной комнате с длинными столами вдоль трех стен. По одну сторону столов сидели секретарши – примерно двадцать женщин, как одна, с папиросами во рту. Не переставая курить, они усердно заполняли какие-то бумаги. Напротив, на длинных вдоль стола скамейках, сидели допрашиваемые «гости».
Второй круг ада
Крошечный, изолированный кабинет. Красные стены и зарешеченное снаружи типично тюремное окно. Стол, несколько стульев.
Третий круг ада
И опять мы идем коридором, освещенным тусклыми лампочками. Я начинаю умолять конвоира – не просить, а именно умолять, в полном смысле этого слова, – разрешить мне надеть тефиллин
От издательства
На этом обрывается последовательный авторский рассказ о заключении Рабби Иосифа Ицхака Шнеерсона в тюрьму. Однако, отложив «Записки», Ребе неоднократно возвращался к истории своего ареста – в отрывочных записях, публичных выступлениях и переписке, а также вспоминал в кругу друзей отдельные эпизоды своего заточения в Шпалерку и время пребывания в ссылке. Некоторые из этих рассказов были записаны.
Приговор
Напрасно Нахмансон пренебрежительно отмахнулся от общественного мнения. Заточение Великого еврея в Шпалерную тюрьму вызвало бурю!
Весть об аресте Рабби Иосифа Ицхака Шнеерсона мгновенно распространилась по всей стране и проникла на Запад. Уже наутро возле дома Ребе, на Моховой, собралась огромная толпа хасидов и даже нерелигиозных евреев, быть может, впервые – с арестом Ребе – осознавших свою причастность к еврейству.
В тюрьме
За пребывание в Шпалерке – хвала Б-гу, вспоминает Ребе. Я подчеркиваю – хвала Б-гу. Да, страдания были ужасными, но, я повторяю «слава Б-гу», что они имели место, и я прочувствовал их до последней косточки. Неверно говорят: «до кончиков волос» – волосы бесчувственны; именно каждая косточка выстрадала. То была ужасная боль: и от личных страданий, и при виде того, как убивают других.
Первая победа
Тусклая лампочка, толстая обогревательная труба вдоль камеры, духота, железо и камень. Железные койки, железный, вбитый в стену, стол, железные решетки, цепи на окнах, за крошечным, в ладонь, окном мощные железные балки, чтобы ограничить обзор и контакт с соседними камерами, железные двери и каменные глухие стены. И невозможная теснота, когда любое движение беспокоит соседа. В камеру-одиночку, сконструированную заведомо без излишеств, втиснуты четверо. Большевики еще не построили новых тюрем в Ленинграде, а старинные, царской поры – не рассчитаны на массовые аресты лета 1927 года.
В тюрьме (продолжение)
Больше всего, вспоминает Ребе, угнетает заключенного однообразие быта, отчего становится событием и открывшееся окошко в двери, и баня, разрешаемая раз в две недели, но обязательная один раз в месяц, и даже стрижка и бритье, о которых нужно письменно просить за неделю.
Зверь разжимает челюсть
Ровно неделю спустя после ареста Ребе, в комнате, где поздно вечером заседал Комитет, раздался телефонный звонок. Поднявший трубку услышал торжествующий и взволнованный голос госпожи Пешковой: «Слава Б-гу, расстрел отменили!» «Ребе освобождают?!» – закричал обрадованный член Комитета. «К сожалению, нет, – ответила госпожа Пешкова, – расстрел заменили десятью годами ссылки на Соловецкие острова».
Только не в субботу!..
Ребе узнал о своей ссылке в Кострому, вероятно, раньше, чем об этом прослышали на воле. Было объявлено, что в среду, 29-го июня (ровно через две недели после ареста) Любавичского Ребе вышлют в Соловки. На Шпалерной улице собирается множество хасидов, здесь и семья Ребе, они с надеждой смотрят на ворота – вдруг посчастливится хотя бы обменяться взглядом...
Ждут час, другой, часть провожающих уходит на
12-е Тамуза
Кострома – большой промышленный город, а евреев – наперечет. Меньше ста семей, капля в русском море. Люди, в основном, простые, ремесленники, рабочие, и единственная на весь город маленькая синагога. Достаточно просторная в былое время, она стала тесной после 5-го Тамуза – дня приезда Ребе, когда каждый считал своим долгом услышать или, хотя бы, увидеть его во время молитвы.
Тихая дипломатия
Свобода – это, конечно, прекрасно, но где жить? Ленинград исключался полностью. На следующий день после освобождения Ребе газета на идиш «Эмес» («Правда», орган евсекции), вышла с заголовком: «Раввина Шнеерсона – в Соловки или Сибирь!» Не надо было спрашивать, кто стоял за спиной сверх-информированных борзописцев из центральной еврейской газеты. Евсекция и Мессинг!
Прощай, Россия!..
Тысячи людей пришли в синагогу на последнее выступление Рабби Иосифа Ицхака Шнеерсона, совпавшее с праздником Симхат-Тора. Самый веселый день, когда танцуют и радуются все евреи мира от мала до велика, был в том году в России опечален скорбью. Любавичский Ребе прощался со своими хасидами.
Послесловие
«Арест 5687 года, – пишет Ребе[51], – седьмой по счету, ибо меня пять раз арестовывали при старом режиме и дважды – при новой власти
Фрагменты из бесед нынешнего Любавичского Ребе – Рабби Менахем Мендела Шнеерсона, посвященных Великому предшественнику.
Download Page