Ребе узнал о своей ссылке в Кострому, вероятно, раньше, чем об этом прослышали на воле. Было объявлено, что в среду, 29-го июня (ровно через две недели после ареста) Любавичского Ребе вышлют в Соловки. На Шпалерной улице собирается множество хасидов, здесь и семья Ребе, они с надеждой смотрят на ворота – вдруг посчастливится хотя бы обменяться взглядом...
Ждут час, другой, часть провожающих уходит на вокзал, они окружают арестантский вагон, но Ребе нет и здесь. Привозят последнюю партию арестантов, поезд трогается...
Взволнованные евреи не знают, что и думать. Но в этот день в Москве состоялась вторая встреча Е.П.Пешковой с Менжинским, и Менжинский сразу же отправил в ленинградское ГПУ приказ – задержать высылку Любавичского Ребе. Распоряжение пришло буквально перед самой отправкой... Когда делегация московского Комитета приходит в «Политический Красный Крест», госпожа Пешкова встречает их потрясающей вестью.
– Любавичскому Ребе Соловки не угрожают, – говорит она радостно. – Ни сегодня, ни завтра – никогда! Его ссылают в Кострому.
Впервые произнесено слово Кострома, и у делегатов отлегло от сердца. Наконец-то жизнь Ребе реально спасена, осталось добиться свободы...
А в Шпалерной тюрьме заика-Лулов, еще не понявший своего поражения, продолжает наскоки на Ребе. У него уже нет времени, и он выкладывает начистоту то главное, из-за чего собирались убить или, хотя бы, сломить Ребе. Теперь Лулов пытается его подкупить.
– Кострома – это тоже ссылка, – говорит он вкрадчиво, – и тяжелая ссылка. Вы испытаете там много мучений. Но их^можно избежать, если вы согласны участвовать в конференции еврейских общин, которую раньше пытались сорвать. Подумайте!.. Если вы публично заявите об отказе от прежнего мнения, мы вас тут же выпустим на свободу...
– Нам не о чем разговаривать, – категорически ответил Ребе. – Никакие угрозы на мою точку зрения повлиять не могут, и вы это отлично знаете...
Сколько ни упорствовал Лулов, перемежая угрозы посулами, Ребе твердо стоял на своем: «Никогда и никакой поддержки конференции, направленной против Идишкайт!» К концу их беседы Лулов совершенно потерял лицо. Действительно, в глупейшее положение попал невезучий следователь. Ему приказано во что бы то ни стало добиться от Ребе участия в конференции или, хотя бы, одобрения ее, но как заставишь непокорного, который ничего не боится. Лулов и убить готов, но сдерживает совершенно недвусмысленный приказ Москвы: выслать на три года в ссылку.
В бессильной ярости отправляется Лулов к председателю ленинградского ГПУ Мессингу, но и шеф ничем не может помочь. В их распоряжении всего лишь возможность последней мести – мелкой и пакостной, как и сами эти людишки. Зная религиозные убеждения Ребе, они подгадывают отправку в Кострому на субботу...
– Мне предложили на шесть часов уйти домой, – вспоминает Ребе, – а в полночь сесть на костромской поезд. Дело было в четверг, и я спросил на всякий случай – когда приходит поезд в Кострому?
– В субботу.
– В субботу не поеду ни в коем случае!.. В этот день у меня было свидание с зятем – раввином Шмарьяху Гурарье и внуком Шалом-Бером.
– Обязательно постарайтесь, – сказал я зятю через решетку, – чтобы меня освободили от поездки в субботу.[42]
И новые хлопоты – перенести отъезд с четверга на воскресенье. Эти хлопоты особенно трудны, потому что не объяснишь далеким от религии людям, как важно еврею не передвигаться в субботу.
В Ленинграде эти попытки не увенчались успехом. Ответственный за высылку Лулов не хотел отказываться от последней возможности мщения. К счастью, все понимающая Екатерина Павловна Пешкова срочно встречается с главой правительства Рыковым и подробно рассказывает ему суть происходящего. Рыков тут же снимает телефонную трубку и просит Менжинского отложить отправку Любавичского Ребе до конца субботы. А больной Менжинский, которому эта история, должно быть, порядком надоела, соответствующе разговаривает с ленинградским ГПУ.
Следующая встреча. Лулов приходит к Ребе в камеру для последнего – жалкого шантажа.
– Если согласитесь поехать в субботу, – говорит он, размахивая в воздухе какой-то бумажкой, – вот вам пропуск, и вас сейчас же отпустят домой!
– Я буду сидеть здесь сколько угодно, – отвечает Ребе, – но в субботу не поеду!..
«Слава Б-гу, – вспоминает позднее Ребе[43], – Он избавил меня от поездки в субботу, и я провел ее в тюрьме. В воскресенье, в полдень, меня отпустили на несколько часов домой, а вечером того же дня я уехал.
Хочу отметить, что в последние дни, с четверга по воскресенье, хотя в тюремном распорядке ничего не изменилось, я чувствовал себя совершенно свободным... Опередив меня на несколько дней, в Кострому уехал реб Михоэл Дворкин и за короткое время, переговорив с родителями мальчиков, открыл Хедер, а также успел отремонтировать городскую микву[44].
Самоотверженность евреев России невозможно переоценить!»
35 лет спустя, в день праздника Освобождения Рабби Иосифа Ицхака Шнеерсона, его преемник – Рабби Менахем Мендел Шнеерсон Шлит"а сказал:
«Арестованный и приговоренный к расстрелу за распространение и укрепление еврейства, Ребе возобновил ту же самую деятельность, едва переступив ворота Шпалерки: прежде чем прибыл он в Кострому, его посланец уже организовал там Хедер».
Короткие часы, проведенные дома, не были поблажкой. Это всего лишь казенное время, отпущенное арестанту или, вернее, ссыльному на сборы, о чем строго-настрого предупреждают в тюрьме.
– Перед самым выходом из Шпалерки, – пишет Ребе, – у меня состоялся последний разговор с тюремным чиновником. Вот список полученных мною предписаний:
1. Мне дозволено вернуться на шесть часов домой, а к 20.00 следует явиться на вокзал и выехать к месту ссылки в г. Кострому по железной дороге;
2. В случае опоздания на поезд, я обязан вернуться в тюрьму, иначе меня арестуют и приведут насильно;3. В Кострому я должен следовать без задержек в пути и прибыть туда назавтра, в понедельник вечером;
4. Во вторник утром я обязан явиться в городской отдел ГПУ, в чьем ведении буду находиться в течение трех лет – до 15-го июня 1930 года;
Все эти предупреждения и наставления были перечислены в специальном формуляре, на котором меня обязали расписаться.
Люди, связанные с тюремным начальством, сообщили о дне моего освобождения из-под стражи. Но тюремные формальности задержали меня, и когда я приехал домой, мои родные уже всерьез сомневались в правдивости этого слуха.
Весть о моем появлении быстро распространилась по городу. Вскоре в квартире стало тесно от пришедших поздравить меня. Дали знать по телефону в Москву, а телеграммами известили евреев других городов, что я выпущен из тюрьмы и отправляюсь в Кострому на трехлетнюю ссылку...[45]
Сборы не были долгими, к семи часам вечера Ребе был полностью готов к поездке. Вместе с ним, в добровольную ссылку, в тот день отправлялись трое: дочь Хая-Муся, неутомимый Шмарьяху Гурарье и близкий друг семьи – Элияху Хаим Альтгауз.
Приехавшего на вокзал Ребе сопровождала толпа охранников: два важных чина из следственного отдела ГПУ, трое чекистов в штатском, несколько милиционеров – почему-то все грузины и наряд вооруженных солдат. Едва ли ГПУ опасалось восстания на перроне, грозный эскорт был скорее всего продуманным средством устрашения. Но сотни хасидов, пренебрегая несомненным риском, пришли на проводы героического и любимого Ребе.
За несколько минут до отхода поезда Ребе поднялся на ступеньки вагона и обратился оттуда к собравшимся. Его речь приведена ниже и, читая ее, все время помните: ему только что грозил расстрел, да и сейчас он от него не застрахован!
– Мы просим Всевышнего, – сказал Ребе, – «Да будет с нами Б-г, как Он был с нашими отцами; да не оставит и не покинет нас». Но, откровенно говоря, мы не можем сравниться с нашими предками, которые на деле жертвовали собой ради Торы и ее заветов. Известны слова, сказанные одним из Любавичских Ребе, когда царские власти требовали реформ в еврейском воспитании и статусе раввинства:
«Не по своей воле ушли мы из Святой Земли, и не своими силами вернемся в Эрец Исраэль. Наш Отец послал нас в изгнание, и Он же, Благословенный, освободит и соберет нас с четырех концов света на земле Обетованной... Но все народы мира должны знать: лишь тела наши были преданы изгнанию и порабощению чужим властям. Но души наши не были изгнаны и в подчинение властям не преданы. Мы обязаны говорить открыто, во всеуслышание – во всем, что касается нашей религии, Торы, ее заветов и еврейских традиций, никто не вправе диктовать нам, а тем более – принуждать. С присущим нам еврейским упрямством и тысячелетней самоотверженностью, мы заявляем: «Не прикасайтесь к Моим помазанникам и Моим пророкам не делайте зла».
– Так говорил самоотверженный еврей. А мы не находим в себе должной смелости заклеймить позором перед всем миром бесчинства нескольких сот отщепенцев[46], открыто глумящихся над святым для каждого из нас.
– Известно, что советский закон – с небольшими оговорками – разрешает изучать Тору и соблюдать ее заповеди. Лишь доносы и клевета ведут нас за это в тюрьму и на каторгу.
– Мы просим Б-га: «Да не оставит и не покинет Он нас», чтобы Всевышний наделил нас стойкостью перед лицом физических страданий. Чтобы любая расправа, настигающая нас за поддержку еврейской школы или изучение Торы и соблюдение ее заповедей, вселяла в нас все большую решимость продолжать святое дело.
– Мы должны помнить, что тюрьмы и каторга – временны, а Тора, Заветы и народ Израиля – вечны!
– Будьте вы все здоровы и крепки. Я надеюсь на Всевышнего и уверен, что мое заточение придаст свежие силы делу укрепления еврейства. И исполнятся слова: «Да будет с нами Б-г, как Он был с нашими отцами; да не оставит и не покинет нас»!..[47]
Примечания
[42] В 1936 году, в день Бар-Мицвы (тринадцатилетия) Шалом-Бера, подняв бокал с вином, Ребе сказал:
– Когда тебе было четыре года, ты видел меня в тюрьме, куда я попал за мои усилия основывать и поддерживать Иешивы и Хедеры. Пусть эта картина всегда стоит перед твоими глазами, и помни: во имя распространения света Торы нужно быть готовым жертвовать и жизнью!
[43] Письмо от 3-го Тамуза 5701 года (28 июня 1941 г.).
[44] Миква – специальный бассейн для ритуального омовения.
[45] Письмо, написанное в г. Риге 19 Ияра 5688 года (9 мая 1928 г.).
[46] Ребе имеет в виду евсекцию.
[47] «Сборник выступлений», стр. 1382-85.