Переступив порог, я оказался в большой квадратной комнате с длинными столами вдоль трех стен. По одну сторону столов сидели секретарши – примерно двадцать женщин, как одна, с папиросами во рту. Не переставая курить, они усердно заполняли какие-то бумаги. Напротив, на длинных вдоль стола скамейках, сидели допрашиваемые «гости».
В комнате – три двери. Одна, позади меня, постоянно распахнутая настежь – для «особо опасных преступников». Другая, по правую руку от меня, вероятно, вела в какой-то иной коридор, по которому приводили обыкновенных «средних» арестантов (вот и Химка подумал, что меня привели оттуда). Третья дверь была смежной с загадочным «вторым» отделом.
Справа от себя, у стены, я увидел на полу свой саквояж. В комнате одновременно более сорока человек, но в то же время – ничего живого. Секретарши безостановочно писали на длинных бланках, время от времени кидая взгляд на сидящего напротив и задавая ему очередной вопрос. И вместе с тем царила в комнате гнетущая тишина, как будто нет в ней ни души. Настороженное, зловеще обволакивающее молчание... так бывает в ночи, когда угасает, медленно догорая, свеча, а мрак теснее и теснее заволакивает все вокруг.
Не затрагивая тишину, шелестят полушепотом вопросы, ответы. Лишь монотонно скрипят скользящие по бумаге перья.
На пустом пространстве в центре комнаты стояла, оборотясь в разные стороны, группа совсем молчаливых людей. Надо полагать, надзирателей за порядком. Ни единым словом не перекидываются они между собой, как бы и не замечают друг друга, только глаза их быстро бегают из стороны в сторону, из угла в угол, настороженно-испытующе останавливаясь на каждом арестанте. Всматриваюсь в эту вооруженную «гвардию» и внутренне содрогаюсь: даже внешний их вид отвратителен – эдакие мордастые, краснолицые громилы с пронизывающими глазками.
Таким было первое мое впечатление от «круга первого», где начинается сплетение адских сетей, где каждое, записанное в анкету слово, становится кирпичиком «обвинения», которое построит в дальнейшем следователь. Конечно, с помощью клеветы и доноса. Казалось бы, здесь записывают всего лишь анкетные данные: имя, фамилию, год и место рождения, вероисповедание, домашний адрес и род занятий, состав семьи, имена и возраст ближайших родственников. Но, отвечая на эти и десяток других, будто бы, невинных вопросов, допрашиваемый из рассказчика превращается как бы в преступника, во всем признающегося обвинению. Видимая мягкость и вежливость секретарш только сбивает с толку и вконец запутывает мысли арестованного. А тем временем, по мере заполнения длинной анкеты, его положение становится все более и более плачевным. Безобидные анкетные данные и бесхитростные ответы на вопросы из разных рубрик анкеты превращаются позднее – в опытных руках следователей и прокуроров – в обвинительный материал. Здесь умеют из любых признаний несчастного человека строить жуткие обвинения.
Один из надзирателей этой первой ступени ада ловит мой взгляд и знаком указывает на освободившееся место – секретарша закончила работу с очередным арестованным и передает его бумаги специальному курьеру из группы конвоя. Оказывается, здесь существует строгое разделение обязанностей – охранники, исполняющие различного рода поручения, одеты в разное обмундирование, по-разному вооружены и не вмешиваются в работу друг друга. Только курьер может забрать арестованного, и он же уносит его бумаги, с проставленным на них номером – так называемым, «ярлыком».
Это слово – «ярлык» – мы встречаем последние годы повсюду. В магазинах, например, где покупатель получает в кассе ярлык с номером своего пакета. Или на почте, где ярлык наклеивают на бандероль и посылку, а в квитанции указывают номер ярлыка. Здесь же, в Шпалерке, ярлык положен и арестанту. Однако, в отличие от иных ярлыков, которые приклеивают к упаковке, здешний ярлык крепят не к телу человека – к его душе: личное имя отныне заменяется номером. Человек-ярлык, занумерованный человек.
Прежде чем попасть в этот отдел, человек может еще и не осознавать своего ареста, и сопровождавшие продолжают называть его по имени. Но как только за порогом этой комнаты заполнена упомянутая анкета, происходит необратимое превращение в арестанта, и человеческое имя заменяется многозначным номером.
Затрудняюсь сказать, что стоит за цифрами тюремного ярлыка. Числа месяца и дни недели? Простая очередность, или же номер отделения, куда направляют арестованного? Кто знает?! Человек, сидевший до меня за столом, стал заключенным номер 26803. Ничем не примечательный внешне и одеждой, лет под шестьдесят, он, судя по лицу, был добр и оставлял приятное впечатление: вел себя сдержанно, разговаривал тактично –возможно в прошлом был бухгалтером или каким-то руководителем, либо даже имел отношение к искусству. Конвоир, принявший его бумаги и анкету, просмотрел их бегло и сказал:
– О-го-го, сколько здесь понаписано! Пенсне поехало с носа 26803, он задрожал.
– Иди за мной, – сказал конвоир повелительно. – И нечего волноваться. Скоро будешь отдыхать на соломенном матрасе... – дальнейшего я не слышу, лишь смотрю, как несчастного 26803 уводят в соседнюю комнату...
– Присаживайтесь, гражданин, – говорит секретарша и протягивает мне листок. – Вы должны заполнить этот бланк и четко ответить на каждый вопрос. Пишите ответы вот тут, в пустой графе, что подле каждого вопроса.
Но бланк повисает в воздухе.
– Я не буду отвечать на эти вопросы, потому что они не имеют ко мне никакого отношения.
– Как? – поражается секретарша. – Вы не хотите подчиняться правилам?! Может быть, вы просто не знаете, что каждый, кто доставлен сюда, обязан заполнить анкету и честно ответить на каждый вопрос?
– Я не пришел сюда с визитом. Меня привели. И те, кто это сделал, отлично знают, кто я такой. Зачем же мне заниматься абсолютно бессмысленным делом?
– Гражданин, не забывайтесь, – говорит секретарша строго. – Вспомните, где вы находитесь. Что у вас – ум за разум заскочил или вы собираетесь заводить здесь свои правила? Как ваша фамилия?
– Слава Б-гу, – отвечаю, – мой разум в полном порядке. Я знаю, что арестован и привезен в тюрьму Шпалерная. И никаких новых правил вводить не собираюсь. Моя фамилия – Шнеерсон, мой адрес – Моховая улица, дом 22, квартира 12. Но вашу анкету заполнять не буду, что и можете записать.
Секретарша берет в руки листок, записывает мое имя и адрес, потом спрашивает:
– Ваше социальное положение?
– Потомственный почетный гражданин.
– Этого сословия, – говорит она нервно, – уже не существует в нашей стране.
– Ничем не могу вам помочь. Существует в стране такое сословие или не существует, но именно таково мое социальное положение – потомственный почетный гражданин.
– Род ваших занятий?
– Я занимаюсь исследованием – Б-жественным исследованием, называемым Хасидизм. А кроме того – изучением законов и предписаний еврейской религии.
– Религии? – переспросила она удивленно. – Б-жественное исследование?...
– Да, да, именно Б-жественным исследованием. Единый Б-г, как мы знаем, сотворил этот свет и управляет с тех пор созданным им миром и всеми творениями – от мельчайших организмов, обитающих в море или безжизненной пустыне, до человеческого сообщества.
– Как я могу писать, – перебивает она растерянно, – подобное в анкете?
– А кто вас заставляет! По мне, так ничего и не пишите. Вернее, хотите писать – записывайте, не хотите – ну и не надо.
В этот момент в дверях второго отдела появились трое и стали, стреляя глазами по сторонам. Их ищущие взгляды останавливаются на мне, а выражение лиц подтверждает – они пришли сюда ради меня.
Один из них – кучер тюремной кареты, доставивший меня в Шпалерку. Двух других вижу впервые. Это молодые люди, в штатском, в коротких брюках и в шелковых цветных то ли английских, то ли американских рубахах, в красных высоких сапогах на пуговицах. Оба перепоясаны широкими ремнями с карманчиком для часов слева и револьверной кобурой справа. Холодные, спокойные лица, безукоризненные прически.
С их появлением будто морозный ветер пролетел по комнате. Мне показалось, что все сотрудники оцепенели от страха.
Пришедшие молча стоят в проеме двери. Секретарши съежились и ушли в свою писанину. Даже надзиратели в центре зала забеспокоились: кто покраснел, кто побледнел, глаза испуганные. Один из загадочной тройки достает из кармана брюк блестящий серебряный портсигар, берет папиросу и угощает товарищей. Закурив, они продолжают наблюдать за моим столом, выжидая, должно быть, подходящий момент, чтобы подойти к нам.
У меня нет сомнений – их интересует моя анкета и, надо полагать, им хорошо знакомо мое дело. Кто их знает, в каком отделе они работают и на какой должности, но одно очевидно: это высокое начальство, которое обычно сюда не заглядывает. Оттого-то их появление и привело всех в замешательство.
Вполне вероятно, они хотят участвовать в заполнении моей анкеты и, возможно, намерены что-то подстроить, что поможет им в дальнейшем при фабрикации обвинения. Иначе как объяснить появление важных чинов там, где достаточно простой секретарши. Я жду настороженно: их вмешательство будет для меня последним доказательством заведомой сфабрикованности моего дела.
– Что же мне делать? – как бы про себя говорит секретарша и глубоко затягивается папиросным дымом. – То, что вы говорите, никуда не годится. Я должна записывать ваши ответы на анкетные вопросы, но никто вас не спрашивает о таких вещах, как Б-г, религия, заповеди...
– Скажите, – перебиваю я ее, – а можно ли курить и арестованному?– Вообще-то, – отвечает она, – в этом помещении можно курить только служащим. Впрочем, если хотите, я сейчас спрошу разрешения, – произносит она нарочито громко, с явным расчетом, что ее услышат стоящие неподалеку высокие чины.
Ее расчет оправдался. Один из них тут же подходит к столу и, усмехаясь, спрашивает:
– Гражданин хочет курить?... Здесь это не запрещается – можете закурить.
Я вынул портсигар, и в тот же момент он протягивает мне свою папиросу – прикурить от нее. Но я, поблагодарив, отказываюсь, у меня есть спички.
– Не могу, – пожаловалась секретарша, – заполнить анкету этого гражданина. Он не отвечает на вопросы, мотивируя тем, что все это не имеет к нему отношения. Назвал только имя, фамилию, адрес и свое социальное положение.
Молодой человек берет в руки анкету, некоторое время рассматривает ее, затем поворачивается ко мне.
– Вы, я вижу, практически ничего о себе не сообщили. Но анкету положено заполнять. Таков порядок.
Он произносит это совершенно спокойно, даже равнодушно, словно начальник, прочитавший неудовлетворительный рапорт подчиненного.
– Безусловно, – продолжает он, – вы знаете, где находитесь. Хочу напомнить вам, что в этом учреждении существуют определенные правила и инструкции. Вы обязаны им подчиняться. Сотрудники этого учреждения, – добавляет он со смешком, – привыкли, что их просьбы исполняют незамедлительно и пунктуально.
– Мне хотелось бы воспользоваться, – говорю я, глядя ему в глаза, – предоставившимся случаем, чтобы выяснить один вопрос... Можно ли верить словам уполномоченных этого учреждения?!
– Не пойму, – пожимает он плечами, – о чем вы толкуете, гражданин.
– Ваш уполномоченный, который арестовал меня этой ночью, обещал, что мне позволят надеть тефиллин и беспрепятственно молиться. Я нахожусь здесь уже полтора часа, а его обещание все еще не выполнено. Прошу отметить – это было сказано им по собственной инициативе, без каких бы то ни было просьб с моей стороны. Тем более, меня и вызвали сюда на короткое время. По его словам, кто-то из вашего начальства хотел бы задать мне несколько вопросов, после чего я смогу вернуться домой...
– Не знаю, – говорит он недовольно, – зачем это ему понадобилось. Возможно, он хотел успокоить вашу семью или так... позабавился. А впрочем, какое мне дело, что он вам наобещал.
– Вам, может быть, и дела нет, но придется считаться с тем, что я – религиозный еврей и хочу надеть тефиллин и помолиться. Никто на свете не может помешать мне в служении Б-гу. Об этом я заявил и в момент ареста, и ваш представитель – уполномоченный органов ГПУ, заверил меня в этом, добавив, «Хоть я и коммунист, но своего слова не меняю».
– А что касается анкеты – увольте. И те, кто меня арестовал, и ваше начальство прекрасно знают, кто я такой. Впрочем, могу повторить, я – раввин Шнеерсон и мое социальное положение – потомственный почетный гражданин. Родился в Любавиче. Учился в Иешиве. Одиннадцать лет назад переехал в Ростов-на-Дону, а три года назад – в Ленинград. Занимаюсь исследованием хасидизма и предписаний еврейской религии. Как все религиозные евреи, политикой не занимаюсь и никакого отношения к ней не имею. Все, больше мне нечего добавить.
Мой решительный тон и уверенно-пренебрежительное покуривание папиросы – такие простые психологические приемы! – сработали безукоризненно. Он идет на попятный, но для видимости, как бы размышляя вслух, говорит: «Впрочем, этого вполне достаточно». Потом бросает: «Запиши, что сказал гражданин!» – и поворачивается уйти.
– А как с обещанной молитвой?! – останавливаю его вопросом.
– Об этом, – цедит он сквозь зубы, – поговорите с начальником отделения, у которого будете «сидеть», – и возвращается, еле сдерживая негодование, к своим дружкам. О чем-то пошептавшись, они для отвода глаз крутятся некоторое время по комнате и уходят.
Секретарша рвет старый бланк, записывает сказанное мною на новом и протягивает мне анкету на подпись. Внимательно прочитав, ставлю прочерк в многочисленных, незаполненных графах анкеты, потом расписываюсь.
– Подождите минутку! – она зачем-то идет с анкетой во «второй» отдел, а вернувшись, извлекает новый бланк – величиной с почтовую открытку. На чистом листке бумаги крупными черными буквами напечатано: «Ярлык №...»
Вот и наступил мой черед превратиться в многозначный номер... Но, оказывается, это не такая уж быстрая процедура. Секретарша берет толстенные гроссбухи – непременные атрибуты страшного и в то же время бюрократического аппарата ГПУ, и что-то трудолюбиво пишет. Наконец, облегченно вздохнув, захлопывает гроссбухи и, подышав на печать, прижимает к моей анкете.
Откровенно говоря, я доволен, что печать поставлена в моем присутствии. Конечно, с еще большим удовольствием я бы вообще не появлялся здесь. Но уж коли так случилось и приходится мириться с каким-то минимумом канцелярских формальностей – спокойнее от уверенности, что анкету уже не подменят.
Секретарша берет ярлык и вписывает над многоточием цифру 26818. Все, думаю я, сейчас появится конвой и поведет меня во «второй» отдел или к начальнику отделения, где мне предстоит «сидеть».– Ну, вот и готово, – произносит секретарша, еще раз просматривая анкету. – Немножко коротко, но содержательно! – Она переводит взгляд на меня и вдруг я вижу в ее глазах что-то похожее на жалость, и сочувствие. Взглянув по сторонам, она шепчет: – Послушайте, может быть вы хотите что-то передать семье?.. Я могу это сделать даже сегодня, как только закончу работу...
Но я молчу угрюмо. Меня всерьез тяготит неопределенность моего положения, хочется ясности, окончательного решения, любого, какого угодно.
Не дождавшись ответа, секретарша собирает мои документы и приглашает следовать за ней. Оказывается, так распорядилось начальство – она проводит меня без конвоя.
Иду куда ведут, не на шутку расстроенный событиями этой ночи. Тягостные разговоры с Нахмансоном, беседа с Химкой и бередящие душу воспоминания о ярмарочном дне в Любавиче, потом пререкания с секретаршей, спор с ее начальством – я сыт по горло тюремными впечатлениями. Уже половина пятого ночи, но не понять, что еще предстоит. Пусть будет разговор со следователем либо соломенный матрас в камере – лишь бы закончилась промежуточность нынешнего положения.
Проходим комнату, другую, третью и, наконец, попадаем в темный коридор: другой, не тот, куда менянаправил Нахмансон. Здесь нет вооруженной охраны. Минуем коридор и начинаем спускаться по лестничным пролетам.
– Извините, – говорю секретарше, – но в вашей комнате остались мои вещи. Саквояж в зеленом чехле. Смогу ли я потом вернуться за ним?
Она не на шутку переполошилась.
– Почему вы не забрали его с собой?! Вам нельзя туда возвращаться. Для этого нужно специальное разрешение... Ладно, я сама схожу за ним или перешлю с кем-нибудь из конвойных. Вы же видите, какая здесь строгая охрана.
– Тут знаете как?! – шепчет она с оглядкой. – За самую малую провинность могут на три, на четыре месяца посадить. Неосторожное слово сказал или к арестованному симпатию проявил – и все... А лучше всего, – говорит она, подумав, – когда придем, вы сами скажите, что забыли вещи. Может, мне как раз и велят их принести... – она опять оглядывается. – Послушайте, а у вас тяжелые обвинения. Я ж теперь знаю, кто вы такой, но случайно слышала о вас и раньше. Вы уж поверьте – дело серьезное чрезвычайно и вам угрожает большая опасность... А знаете, кто о вас говорил? Один из тех троих, что пришли сейчас в нашу комнату. Ради вас пришли...
Мы спускаемся пролет за пролетом, и она все рас -сказывает и рассказывает. Временами ее слова кажутся мне совершенно неправдоподобными, а иногда, вдруг, я ощущаю их правдивость. Но кто бы мог подумать, что работая здесь, сохранит она в сердце искру человечности!
– Двенадцать человек привели этой ночью, – продолжает секретарша, – служителей культа. И русских, и немцев, и поляков, одного муллу и одного еврея – это вас. А троих – одного русского, грузина и поляка – провели с охраной через темный коридор (тот самый!) прямо в третий отдел и оттуда – в подвал. Расстреляли без расследования! Нам только их имена сообщили – занести по книгам.
Не покривлю душой, если скажу – то были очень тяжелые минуты. От увиденного и услышанного за последние часы и только что, мысли мои потеряли всякую стройность, в голове начался какой-то сумбур. Сердце учащенно забилось, ноги ослабели, как после долгой болезни, а тело затрясла неприятная и неудержимая дрожь. Но я не спрашиваю разговорчивую женщину, куда мы спускаемся. Уверен – в конце концов она скажет об этом сама. Я молчу и не смею задать этот легкий вопрос из-за страха услышать в ответ ужасное. Неизвестность, по крайней мере, еще позволяет надеяться...
– Вам повезло, – говорит она, наконец. – Кому велели заполнить анкету, с теми иначе. Ну, несколько дней, само собой, в камере посидите, а потом следствие.
А идем мы сейчас на первый этаж – к нашему контрольно-пропускному пункту, куда всех арестованных ведут.
Теперь мне понятен наш долгий путь – в темноте, по железным лестницам, среди мрачных стен, в затхлом воздухе. Несведущему не избежать подозрения, а потом и уверенности, что его ведут в какое-то страшное место. Все та же система – запугать, устрашить.
Секретарша осторожно стучит, и дверь контрольно-пропускного пункта отворяется. Вооруженный охранник недоумевающе смотрит на нас.
– А где конвой?
– Мы без конвоя, – отвечает секретарша. – Мне приказали проводить гражданина в четвертый кабинет. Позвольте пройти.
– Пароль? – не унимается охранник.
– Откуда мне знать? Позовите... – она называет какую-то фамилию.
– Идите обратно в коридор, – говорит охранник, – а я позову товарища. Разрешит – впущу, здесь без разрешения оставаться не положено.
Мы стоим перед закрытой дверью.
– Видите, какая здесь охрана! – говорит секретарша. – На каждом шагу винтовка и штык.
Мне порядком надоела эта недетская игра в тюремные ужасы, отвратительные приемы запугивания, чтобы с первой же минуты сломить арестованного... Я жду, облокотившись о стенку. Наконец, выходит «товарищ» в зеленоватой рубахе без пояса. Лицо его чем-то перепачкано, длинные волосы цвета вороньего крыла всклокочены.
– Здравствуйте, – говорит секретарша. – Начальник распорядился повести арестованного этим коридором в четвертый кабинет. А я должна кое-что передать устно.
Чумазый «товарищ» измеряет меня взглядом с головы до ног. С каким презрением он смотрит на меня и мою одежду, как мал и ничтожен я в его глазах!
Почесывание в затылке, смачный плевок. Затем он зевает нам в лицо и через силу выдавливает.
– Черт бы побрал всех арестантов на свете... Две смены уже отгрохал, только прилег отдохнуть... И принесла же вас нелегкая! Ну, какого дьявола вы прете этим коридором, а не тем, каким всех арестованных ведут. Или сама не знаешь, куда эта дорога – в подвал и на вечный сон...
– Мне некогда, – женщина явно нервничает. – Прикажите пропустить нас... Там, в конторе, полно работы, некогда мне здесь канителиться.
– Ступай, – ворчит «товарищ» и разевает рот для нового зевка. Мы проходим, и он долго бубнит нам что-то в спину. Мне удается расслышать, «У, нелегкая на всех вас...» и трехэтажное «благословение».
Новый, на этот раз короткий, темный коридор, поворот – и мы попадаем в светлый. Несколько шагов – и входим в просторную квадратную комнату, где стоят четыре обычных канцелярских стола. Два пустуют, за другими типичные служащие: шуршат раскрытые гроссбухи, громоздятся кипы бумаг, документов – каждый углублен в свое дело.
Секретарша торопливо подходит к одному из чиновников.
– Ярлык номер 26818, – говорит она лаконично и кладет мои бумаги на стол.
С виду эти двое – типичные чиновники былых времен, привычные маскировать свое безделье ленивым перекладыванием деловых документов. Они зевают, почесывают лысины, поднимают, не глядя, бумаги и тут же кладут обратно. Их движения замедленны, неуклюжи, но и выглядят они порядком измотанными. Надо полагать, их присутствие здесь глубокой ночью – не благородный жест, а дело вынужденное.
Секретарша что-то шепчет одному из чиновников на ухо. Услышанное моментально его оживляет, заставляет пересилить усталость и лень.
– Обождите вон там, – приказывает он мне и тычет пальцем в какую-то дверь.
– Позвольте, – я не забыл разговор с секретаршей, – но все мои вещи остались в кабинете, где я заполнял анкету. Каким образом я могу их получить? Может быть можно кого-то послать за ними?– У нас лакеев нету нам вещички таскать, – отвечает чиновник раздраженно. – Да и зачем они вам? В камеру все равно не пропустим. А что там у вас?
– Только самое необходимое: тефиллин, талит, молитвенник, теилим и еще одеяло. Если кто-то из служащих их принесет, я с удовольствием оплачу услугу.
– Ишь, буржуйские повадки, чаевые давать... – бушует чиновник. – Слугу ему подавай. Не больные сами за собой вещи носить... А принадлежности культа, изволите знать, в здание тюрьмы вносить запрещено. Все равно начальник отделения отберет. Так что какое вам дело, где они останутся – в конторе или на складе. И вообще, пора бы вам позабыть эти глупости. Вы же арестованный – зарубите себе на носу!
– На протяжении двух часов, – начинаю я с некоторой горячностью, – мне уже в десятый раз напоминают о моем аресте. Позвольте, в свою очередь, сообщить вам: не только я, но и вы арестанты. Вы точно так же не имеете права покинуть без разрешения это здание. И в точности, как я, обязаны подчиняться тюремной дисциплине, исполнять любые приказы. И стоит ли вам, такому же арестанту, подчеркивать свое презрение к святому для другого арестанта? Тем более, закон позволяет мне требовать свои вещи и не запрещает молиться.
Горячность, с которой это было сказано, явно производит впечатление. Он не знает, что ответить, и молча теребит плюгавые усики. Вздрогнул и очнулся второй чиновник; забыв о бумагах, он изумленно смотрит на нас.
Надо думать, эти чинуши не слишком часто слышат подобное от заключенных, да еще высказанное столь резким тоном. Но выплеснулась из меня скопившаяся за ночь злость.
Чиновник встает, рывком открывает дверь.
– Посидите, пока вас не вызовут!
И запирает ее за мной.