Шмуэль-Йосеф АГНОН (Чачкес) (1888-1970). Крупнейший еврейский писатель нового времени. Писал, в основном, на иврите. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1966 г.). Родился в г.Бучач в Восточной Галиции. В 1909 г. репатриировался в Эрец-Исраэлъ. В 1912—1925 гг. находился в Германии, затем вернулся и до самой смерти жил в Иерусалиме.
ЕВРЕЙСКИЙ НАРОД И ЕГО НАСЛЕДИЕ
Меир ХОВАВ
Хотя Агнон в своем родном галицийском местечке получил традиционно религиозное воспитание, был период, когда он несколько отошел от еврейского религиозного уклада жизни. Со мной на эту тему он почти не говорил. Сколько я ни пробовал узнать у него о происшедших с ним переменах - отходе и возвращении к еврейской традиции, - так я ничего и не добился.
Лишь раз он коснулся мимоходом этого периода своей жизни. Как-то (это было после Шестидневной войны) мы гуляли по Иерусалиму. Разговор зашел о том, дозволено ли еврею ступить на площадь перед мечетью Омара на Храмовой горе.
Этот вопрос, как известно, вызывает споры. Большинство раввинов занимает крайне строгую позицию, утверждая, что еврей вообще не смеет ступать на территорию Храмовой горы. Агнон полагал, что это дозволено. Но нарушать постановление Главных раввинов Израиля он не хотел.
Однако заинтересовало меня другое. К позиции, отличающейся от общепринятой, его привели собственные изыскания в Галахе. Раньше (до первой мировой войны), рассказал он, таких проблем у него не было, он мог спокойно подняться на Храмовую гору.
"Было это в то время, когда узы Галахи меня не сдерживали, - заметил он, - и если я не пошел, то лишь потому, что знал: по возвращении в город отец спросит меня, был ли я на Храмовой горе. Лгать ему я не мог, расстраивать его не хотел, а переубедить был не в состоянии - соответствующий запрет есть уже у Рамбама".
Однажды мы заговорили о раби Биньямине. Раби Биньямин тоже происходил из Галиции и тоже пробовал идти разными путями, пока не вернулся в лоно еврейской традиции - отпустил густую бороду и стал строго выполнять мицвот. Я спросил Агнона, не знает ли он, что вернуло к вере раби Биньямина. Этим окольным вопросом я пытался узнать хоть что-нибудь о пути возвращения к религии самого Агнона. Он ответил: "Мы чувствовали, что так продолжаться не может".
Именно так он сказал: "мы", во множественном числе. И тут же перевел разговор на Натана Бирнбаума, писателя и журналиста, одного из первых сподвижников Герцля, а позднее - одного из вождей движения "Агудат Исраэль".
Тут, однако, нам важен именно его короткий ответ. "Они" чувствовали, что так продолжаться не может. Что именно? Очевидно, отход еврейского народа от мира Торы в сторону чужих культур, отдаление евреев от собственного духовного наследия. Во всем этом они видели опасность.
Было ли это продуманное и осознанное решение, понимание пути, по которому нужно следовать, или порыв, продиктованный непосредственным религиозным чувством? Не исключено, что и то, и другое. Во всяком случае то, что я видел в доме Агнона и слышал от него самого, свидетельствовало, что Агнон всей душой, всей своей сущностью был верен Торе и мицвот.
Тем, кто утверждает, будто все это было у него внешним и показным, могу возразить одно. Жертва, которую приносит еврей, строя свою жизнь на законах Торы, слишком велика и слишком тяжела, чтобы делать из этого игру. Человек не может принять испытания, через которые ему приходится проходить изо дня в день, выполняя установленные Торой обязанности, ее ограничения и запреты, если он не верит в них полностью и абсолютно. Это верно вне зависимости от того, продиктована эта вера рассудком или чувством.
Однажды я вместе с Агноном попал в дом одного ученого, глубоко религиозного еврея. Агнона встретили с искренней радостью. И вдруг хозяйка дома задала гостю прямой и довольно необычный вопрос: "Вы - религиозный человек, господин Агнон?" К моему удивлению, Агнон ответил столь же прямо и определенно. "Есть религиозность, — сказал он, — идущая от чувства, и есть исполнение мицвот. Сам я человек религиозный и строго соблюдаю все мицвот. Но как раз этому я не придаю особого значения. Иначе говоря, я делаю все, что полагается. Однако в мицвот есть частности, которые не кажутся мне важными".
Тут он рассказал о двух своих знакомых - матери и дочери. Мать он не считал религиозной, хотя мицвот она соблюдает строжайшим образом. А вот дочь, которая мицвот не соблюдает совсем, - чистая религиозная душа. Но дело в том, добавил Агнон, что человек не всегда вправе сам устанавливать нормы поведения. По многим причинам нам следует исполнять то, что завещано нам предками.
По самой своей сути Агнон был романтиком. Однако романтиком трезвым. Все знали, что он соблюдает мицвот. Это побудило покойного профессора Швабе однажды обратиться к Агнону с вопросом. Швабе объяснил, что хотел бы кое-что перенять из еврейской традиции, дабы уйти от будничности жизни, но последовать его примеру и подчинить всю свою жизнь "Шулхан аруху" он не в состоянии.
Агнон с изумлением взглянул на собеседника и немедленно ответил: "За чем же остановка? Покройте голову кипой, наполните бокал вина и произнесите: "И совершены небо и земля".
Профессор растерялся. Он ожидал, очевидно, рецепта, в котором традиция была бы приправлена философией. В подобных приправах Агнон не нуждался. В его ответе ученому не было и тени насмешки. Агнон был бы рад, если бы все евреи вернулись к вековому укладу, к обычаям его родного Бучача. Но он достаточно трезво смотрел на жизнь и знал, что есть вещи, которых не вернуть.
В мой первый к нему приход — я до сих пор бережно храню в памяти эти воспоминания, — у нас состоялся долгий разговор. Внезапно он встал: "Вы уже произнесли минху (послеполуденную молитву)?" Оказалось, что он еще не молился. После молитвы он заметил, что обычно произносит минху сразу как пообедает, чтобы не пропустить ее по забывчивости.
Я рассказал ему, что однажды мы молились в поле против Храмовой горы (дело было задолго до освобождения Иерусалима). В ответ он заметил: "Прекрасный поступок. Расскажу вам, кстати, вот о чем. Когда деревья перед моим Домом еще не были такими большими, всех самых уважаемых гостей я водил на чердак. Там я говорил: "Сейчас я преподнесу вам настоящее угощение, а вы сможете исполнить важную мицву — произнести минху там, откуда видно место, где стоял Храм".
В каждый рош-ходэш (начало месяца еврейского календаря), когда в главную часть ежедневных молитв, шмонэ-эсрэ, вставляется специальное добавление яале вэяво. Агнон прикреплял на стенку рядом с электрическим выключателем записку с напоминанием самому себе не забыть произнести этот добавочный стих. Замечу, что при пропуске яале вэяво закон требует повторить всю молитву.
Так он поступал и в дни сфират-гаомэр, отсчета дней между праздниками Пэсах и Шавуот. В разных углах дома висели листочки с надписью сфират-гаомэр. Однажды он с гордостью сказал мне, что на протяжении десятков лет ни разу не пропустил отсчета. Эти памятные записки исчезли, лишь когда я подарил ему специальный календарь сфират-гаомэр. Позвонив в канун шабат гагадол (последней перед Пэсахом субботы), я сказал Агнону, что приготовил для него подарок и собираюсь прислать с детьми.
Агнон обрадовался, что они придут, но просил не посылать ничего съестного. Пригласил он и меня. Я, однако, хотел, чтобы дети побыли с ним одни
и увидели его радость, связанную с любовным исполнением мицвы. Я знал, что пример величайшего из писателей важнее многочисленных уроков.
Агнон, увидев подарок, в самом деле очень обрадовался. Не скрывая радости, он сказал детям: "Теперь я уже никогда не забуду счета". Он долго и тщательно выбирал место для календаря. Всем, кто к нему приходил в эти дни, он непременно рассказывал о подарке...
Правда, под старость Агнон говорил, что, с грустью наблюдая, как мельчают люди от поколения к поколению, он стал менее тщательно соблюдать традиции. Раньше, рассказывал Агнон, он макал хлеб в мед в каждый из десяти дней между Рош-гашана и Судным днем. Теперь же делает это только в Рош-гашана и Гошана-раба. Или другое. Прежде в дни бейн-гамейцарим, то есть между 17 тамуза и 9 ава, он предавался глубокой скорби и трауру, а теперь может пойти даже в кинематограф.
В свой последний приход я увидел у него на столе табличку, написанную от руки печатным шрифтом. По субботам он вешал ее на калитке своего дома. Надпись гласила: "Здесь проживает еврей, соблюдающий мицвот. Евреи милосердные! Сжальтесь над старым человеком и не ставьте в субботу свои автомобили возле этого дома".
Несоблюдение субботы он всегда переживал очень болезненно. "Благодаря субботе, - писал он, - мы существуем как народ, благодаря субботе мы удостоимся в будущем Избавления".
Гости, которых он приглашал на пасхальный сэдер, должны были дать слово, что на обратном пути не воспользуются автомобилем и не нарушат тем самым святости праздника. В найденном на его столе наброске завещания был пункт, обращенный к потомкам, - призыв не нарушать субботу.
Как-то у нас зашел разговор о молитве. Я заметил в шутку, что на мой вкус ежедневная молитва слишком длинна. Будь на то моя воля, я бы ограничился третью. Он тут же очень серьезно спросил, в чем дело - слишком велик текст молитвы или она требует слишком много времени? Я сказал: времени. Молюсь я только в синагоге, а там молитва длится каждое утро сорок минут. "И я бы укоротил, - так же серьезно сказал Агнон. - Выпустил бы несколько псалмов, чтобы все остальное молящиеся произносили без спешки. Но укоротить время молитвы? Упаси Бог".
Он хорошо знал предписание Галахи и непрочь был это продемонстрировать. Однажды мы с ним ходили по иерусалимскому рынку Маханэ-Йегуда. Агнон проголодался и хотел купить фалафель. Это острое восточное блюдо было ему вредно, и я постарался отговорить его. В конце концов он купил бананы и произнес благословение "Все сотворилось по слову Его". И тут же спохватился, что надо было произнести "Творящий плод земли". Это была уже тонкость, ибо Галаха допускает и благословение "Все сотворилось", если человек по ошибке произнес его вместо "Творящий плод земли"...*
Еще один случай, напоминающий анекдот. Как-то я заболел, и Агнон пришел меня навестить. Он пробыл у меня несколько часов, радуя нас остроумной беседой. Он выпил изрядную дозу коньяка, ел пирожные и фрукты. Вдруг, в какой-то момент он внезапно объявил: "Киндерлех ("дети" - так он называл меня и мою жену), я уже съел предостаточно, произнесу-ка я заключительное благословение - тогда уже мне есть никак нельзя будет".
Он имел в виду, что по закону благословение нельзя произносить без прямой надобности. Прочитав благословение, которым положено завершать еду, он не сможет снова есть, ибо тогда придется снова произносить благословение, которое читают перед едой.
Сказано - сделано. Агнон сел и произнес заключительное благословение. Тут наш сынишка (ему было три года), с нетерпением ожидавший, когда же мама освободится, обрадовался, подошел к Агнону и сказал: "Господин Агнон, вы уже поели, благословили — теперь идите!"
Агнон пришел в полный восторг и долго хохотал. Откровенность ребенка его пленила. Когда позднее ему случалось представлять нас с сыном знакомым, то меня он рекомендовал как друга, а моего сынишку - как лучшего из своих приятелей...
Я мог бы многое рассказать в том же духе, ну хотя бы такую, например, историю. В промежутке между присуждением Агнону Нобелевской премии и ее вручением у него умерла сестра. Он, как и полагается, соблюдал семидневный траур. В канун Хануки я зашел к нему. Он был дома один, и мы долго беседовали. Вдруг Агнон сделал наивное лицо (вылитый раби Юдл-хасид - герой его книги "Дочь на выданье") — и совершенно серьезно объявил:
— Это сделала моя сестра. Она попала на небеса и быстро обернула дело так, что мне присудили Нобелевскую премию...
А теперь пора перейти к вопросу, который интересует многих. Если Ш.-Й. Агнон был человеком религиозным и стремился к тому, чтобы все следовали его путем, то неужели это не должно было отразиться на его произведениях?
Когда этот вопрос задается людьми религиозными, в нем есть смысл. В их представлении роль литературы всегда сводилась к нравоучению, они просто незнакомы с такими понятиями, как творческий императив или внутренний мир художника. Но в устах людей, причастных к искусству, этот вопрос звучит несколько странно.
Ткань произведения шьется из материала действительности. Действительность же в наше время носит преимущественно светский характер. И, понятно, что создавая своих героев, писатель берет за основу людей их круга, изображая их такими, как они есть, и не пытаясь приписать им свои взгляды или собственный образ жизни.
Одних героев Агнон любит, других презирает. "Среди них есть такие, - как-то сказал он мне, - что я не смог бы выдержать их даже пять минут". Но разве отсюда следует, что он не должен был их изображать?
Однажды у нас зашел разговор об известной израильской актрисе Хане Ровиной, которая, не будучи замужем, родила дочь. Агнон рассказал, что в одной компании, где были они оба, он не подал ей руки: "Не здороваюсь с женщинами, которые способны на такие поступки". Вместе с тем Агнон написал свою "Ширу". И что же? Тут нет никакого противоречия.
Его друг, географ д-р Бравер упрекал Агнона за сочинение "эротических рассказов": это предосудительно вообще, а для религиозного еврея - тем более. Агнон отвел упрек с помощью довода, который наивный Бравер считал отговоркой: "И "Шулхан арух" содержит раздел, трактующий отношения между полами во всей их сложности", - сказал Агнон.
Он напрасно пытался растолковать своему ученому приятелю, весьма далекому от художественного творчества и искусства вообще, что и галаха признает существование "женского вопроса". И если Галаха трактует эту сторону жизни определенным образом, то и писатель, уверенный в своих художественных возможностях, вправе изображать ее, исходя из своего виденья мира.
В своих книгах Агнон - не учитель и не наставник, ибо отнюдь не в этом он видел свою задачу художника. Свои представления о том, как следует жить еврею в наше время, он выразил в собственной жизни. В своих же произведениях он точно отразил то, что было — религиозный кризис, постигший еврейский народ, отразил взгляды людей его времени - религиозных и нерелигиозных. Он был писателем и описывал мир таким, каким знал его. Но жил и действовал согласно своим взглядам. Остается добавить, что в представлениях евреев человека определяют не намерения и мысли, но поступки.
АГНОН В ЛЕЙПЦИГЕ
Проф. Аврагам-Меир ГАБЕРМАН
Период с марта по июль 1930 года Агнон провел в Лейпциге, занимаясь корректурой своих рассказов. Работа была организована. Типографский корректор делал первую вычитку в гранках, после чего материал поступал — на окончательную правку - к Агнону. Он страшно уставал от этой работы и время от времени звал меня приехать в Лейпциг на подмогу.
Таким образом я попал в Лейпциг в начале месяца нисан и остался там на субботу в седьмой день нисана и на воскресенье, которое Агнон называл "второй субботой диаспоры".
В субботу он пригласил меня к себе, и я пробыл у него с двенадцати дня до десяти вечера, и следующий день - с десяти утра до двух часов пополудни.
Агнон остановился в доме своего брата Аншеля Чачкеса на улице Канта, 40. Выглядел Агнон неважно. Он жаловался, что чтение гранок в типографии отнимает у него последние силы. Чтобы поберечь глаза, он ничего больше не читает. Его рабочий день в типографии - с девяти утра до десяти вечера, лишь по пятницам — до шести. В субботу он отдыхает, проводя весь день в постели. Сразу после окончания субботы - в семь вечера, он снова отправляется в типографию и работает, как заведено, до десяти.
Агнон был не в восторге от того, что вынужден жить у брата и видеть, как последний нарушает покой субботы. При этом он понимал, что брат, торговец мехами, не может закрывать магазин на субботу — конкуренция...
Сам Агнон вел себя как немецкие набожные евреи. В кафе, например, он произносил благословение перед едой, покрыв голову руками, а при благословении после еды надевал шляпу - ведь мы уже собирались уходить...
"Приехав в Германию, - рассказывал он, - я убедился, насколько трудно еврею-торговцу соблюдать субботу, если он хочет жить на свои заработки. В Эрец-Исраэль я такой терпимостью не отличался и потому не раз навлекал на себя неприятности. Однажды меня пригласили в дом к поэту. Имени его не назову, догадаетесь сами. Вдруг он достает сигарету и закуривает. И это - в субботу! "Что вы делаете!", — вскричал я. "Вы правы, — ответил поэт с легкой улыбкой, — позвольте мне еще затяжку". Вмешалась его жена. "Как не стыдно, - сказала она, - курить в субботу в присутствии Агнона". В конце концов он погасил сигарету, но заметил, что вовсе не хотел нарушать субботу, а желал лишь ее усладить. Здесь, в диаспоре, я уже привык к подобным вещам и больше не изображаю из себя "приставленного Богом полицейского". Теперь я даже жалею собственных детей, которые, чтобы не нарушить субботу, не играют со сверстниками."
Я спросил, на каком языке он разговаривает дома. Агнон ответил: "С детьми — на иврите, с женой главным образом по-немецки. Если б мы не жили в Германии, то, вероятно, говорили бы на иврите... Жена у меня из хорошей семьи. У моего тестя Георга Маркса из Кенигсберга был меламед, с которым он до конца жизни ежедневно занимался Талмудом. В свои лучшие годы - он разорился в конце первой мировой войны — он щедро жертвовал деньги..."
Когда Агнон упомянул своего шурина, Моше Маркса, я рассказал ему, как однажды Моше Маркс в субботу приехал из Плауэна в Цвикау поездом, да еще и курил. Агнона это удивило. "Еще несколько лет назад, - заметил он, - Моше Маркс был очень богат и трудно было себе представить, что придет время, когда он будет вынужден продать даже библиотеку... Однажды я приехал к нему в субботу на трамвае и получил выговор. Да, тогда субботу соблюдал он, а я ее нарушал. Времена меняются!"
"И д-р Макс Меир рассказывал, — заметил я, — что вы, когда жили в Берлине, вовсе не следовали религиозным установлениям".
"Верно, было такое, - подтвердил он. - Я вам расскажу, как произошла во мне перемена. Я этого не рассказывал ни одной живой душе, так что это будет что-то вроде проповеди третьей субботней трапезы."
Дальнейший его рассказ привожу почти дословно.
- В молодости я, конечно, был религиозен и вел себя соответственно. Потом набрался новых веяний и уже не придерживался традиции ни в главном, ни во второстепенном. Но и тогда, по-моему, была во мне искра веры - однако, недостаточная, чтобы просветить и согреть.
Когда я во второй раз отправился в Эрец-Исраэль, уже для того, чтобы там жить, я ехал через Египет. Попал я туда в пятницу после полудня и решил задержаться на день-два. Сначала я хотел поужинать, как обычно, до наступления темноты, но почему-то вдруг попросил служащую гостиницы (еврейской, с кашерной едой) подать мне ужин только после молитвы, а сам пошел в синагогу, где некогда молился Рамбам, отслужил молитву, исполнив обязанности кантора.
И вот тут во мне произошла перемена, ибо в момент молитвы я неожиданно ощутил религиозный экстаз. Вернувшись в гостиницу, я произнес кидуш над вином, затем, совершая омовение рук, произнес соответствующее благословение, затем прочитал благословение над хлебом, а после еды — заключительное благословение. Всего этого я не делал долгие годы.
С тех пор я религиозен в прямом и полном смысле слова. Я решил, что человек, удостоившийся взойти в Эрец-Исраэль, должен соблюдать мицвот и вести тот образ жизни, какой вели его предки.
ОТВЕТЫ ГЕУЛЕ КОГЭН
Шмуэль-Йосеф АГНОН
Не делом, но духом
Я не принадлежу к людям практического склада. Если бы небеса дозволили мне выбор, наверно я выбрал бы не дело, но дух. Дух вечен, дело заслоняется делом, и доброе дело не стирает последствий дурного, ибо, как известно, дурные поступки следуют за добрыми. Сказано, правда, что все дела в будущем мире станут добрыми, но пока - как мы видим со времени разрушения Храма, а, может быть, даже со времени греха с золотым тельцом, - не было поколения, при котором добро возобладало бы над злом. Немного было периодов, когда Тора правила еврейским народом. Были такие времена — но мало.
Человек, живущий в сфере духа, бессилен в сфере практической. Ум творческий и ум практический - два разных ума. Интеллектуал знает, что его идеалы на практике часто неисполнимы и что дух мельчает вовсе, принимая осязаемые формы.
Так это было на продолжении всей еврейской истории. В первый год царствования Шауль был как годовалый ребенок, не ведающий греха. Но едва он взялся за дело, как нарушил заветы наставлявшего его Шмуэля. Когда же царю вновь понадобилось слово пророка? Когда Шауль увидел, что проиграл войну. В этом — беда истории, и нашей, и всех народов мира. Нет народа и государства, сила которых не иссякла бы. Мы же продолжаем существовать, потому что силой нашей была не сила власти, она питалась словами Бога Живого, царствие Которого вечно.
Раввин правил евреями не личной властью, но властью Торы. Влияние, которым пользовался раввин маленького местечка, было таким же, как влияние раввина большого города.
Что я имею в виду? Только то, что решения обоих основываются на "Шул-хан арухе", который принят всем еврейским народом. Само понятие "главный раввин" возникло относительно недавно. Верно, что в некоторых странах институт "главных раввинов" существует уже несколько поколений. Однако на этот пост они назначались только указом короля и императора, которые волей-неволей вынуждены были считаться с тем, что подавляющее большинство еврейского населения их стран были людьми религиозными, а поэтому и "министр по еврейским делам" тоже должен был быть религиозным евреем.
В глазах еврея наставник и учитель - не тот, кто стоит во главе какого-либо официального учреждения, но тот, кто живет в соответствии с законами Торы. Ныне, когда у Торы отнята ее власть, естественно ослабло и влияние ее наставников, и мы, к сожалению, теперь не живем по законам, данным нам Господом.
В прошлом слова Бога несли нам пророки. Когда эти слова были положены в книгу, нет у нас иного источника, только книги, развернутые перед нами. Беда, однако, в том, что у человека практического склада нет времени копаться в Торе: минута ему важнее часа, час - важнее дня, день - важнее года.
Есть разные типы интеллектуалов. Один громогласно клеймит позором несогласных, другой прилежно творит, не выходя из своей комнаты, и этим влияет на весь мир. Раби Исраэль Салантер говорил так: "Если еврей в Ковно, посвятивший себя изучению Торы, на какой-то час прервал учебу, — это ослабляет веру еврея в Париже".
Не раз мне случалось быть свидетелем поступков, против которых полагалось бы возвысить голос. Но я молчал, зная, что меня не послушаются. Еще наши благословенной памяти мудрецы учили: насколько наш долг сказать то, что услышат, настолько же не должно говорить того, что услышано не будет.
Я избегаю критиковать действия, даже происходящие у меня на глазах, если знаю, что они - результат всего, что делалось в прошлом. Коль скоро это мне известно, я молчу. Я в состоянии понять, что существует то, что называется ходом вещей. И в силу их естественного хода события должны были принять именно такой оборот. А так как я не могу влиять на мир практических дел, я уступаю. Это касается и большого, и малого.
Нет истинного контакта, глубинной связи между человеком духовного склада и человеком склада практического. Всякое дело имеет конец. Дух - бесконечен. Для человека практического склада существует одно только действие; человек, живущий в сфере духа, видит то же, конечно, действие и, одновременно, - его антитезу, противоположность, противоположность этой противоположности и так далее. Чем он сильнее духом, тем более многогранным, разносторонним представляется ему всякое дело.
В одном из написанных мною рассказов некий мудрец ходит глубокой ночью по бейт-гамидрашу и обдумывает проповедь, которую собирается произнести в шабат-гагадол, последнюю субботу перед Пэсахом. Он ходит по комнате взад и вперед и, полагая, что он один, задает себе вслух вопросы, которые могут ему задать, и сам же на них отвечает. Спросят то-то, отвечу так; спросят это, отвечу сяк, а ежели спросят еще и о том, отвечу вот что...
А за печью в бейт-гамидраше лежит бедняк, который забрался туда, чтобы переночевать. И вдруг этот бедняк подает голос: "А если я спрошу то-то?" Раввин застывает в растерянности, не зная, что ответить. Мораль очевидна: на реальный вопрос, требующий немедленного ответа, совсем не так просто ответить...
Не буду говорить о других, скажу о себе. Конечно, я хотел, чтобы еврейское государство было создано. Но если бы в момент провозглашения государства меня спросили: "Провозглашать или нет?" - я испугался бы и сказал: "Повременим еще лет тридцать". Думаю, что любой из нас испугался бы, если бы он должен был решать такое дело. Бен-Гурион, которого я раньше зря не ценил, он - не испугался. Взял и решил.
Создания еврейскою государства желали десятки тысяч евреев. Но даже среди тех, кто делом боролся за его создание, - даже среди них, наверно, многие испугались в решающий момент. Не зря благословенной памяти мудрецы наши учили: "Дело не может называться делом до тех пор, пока оно не завершено".
Такова реальность в нашем мире. Нельзя сказать, что эта реальность хороша. Но еще раби из Апты в одном из моих рассказов заметил: "Если бы Господь поручил руководить миром мне, я не смог бы руководить им лучше Него".
Об армии Израиля
В бою у человека нет иной заботы, как уцелеть, не дать врагу поразить себя. Не всем дано сосредоточиться во время своей ежедневной молитвы, и не всегда мы изучаем Тору исключительно из любви к ней. Но из этого не следует, что нужно бросить учебу. Так же и с армией. Не каждый солдат в бою отдает себе ясный отчет, за что он воюет. Но из-за этого прерывать военную подготовку не следует. Духовный уровень солдата не обязательно высок. В таком случае пусть выполняет положенные упражнения без идей. Достаточно, если он хоть раз проникнется духом своей великой миссии, чтобы сердце его обратилось к Господу.
Тора повествует, как во время войны с Амалеком Моше предводительствовал своим войском: он поднимал руки - и евреи побеждали, он опускал их - они отступали. Наши мудрецы, благословенна память их, говорили: "Неужто - взмах рук Моше влиял на течение битвы? Нет, Тора тем самым учит нас, что евреи побеждают тогда, когда они обращают свой взор к небесам, а сердца - к Господу". В этом глубокий смысл: только сочетая героизм с Торой, мы можем преуспеть как в делах военных, так и в изучении Торы.
Я уверен, что никакая материальная сила не существует сама по себе. Она действенна лишь тогда, когда проистекает из силы духовной, из того, что принято называть идеей.
Ваш вопрос относительно Бога воинств Израилевых и воинства израильского - вопрос глубокий и трудный. У меня есть определенное мнение на этот счет, но я должен продумать его еще раз. О Боге сказано, что на горе Синайской Он появился в образе старца, облаченного в талит, а при переходе евреями моря — в образе воина.
Таким надлежит быть и Израилю: когда время заниматься духовными делами - облачаться в талит, но если, упаси Боже, грядет беда - на войну должен отправиться каждый: жених из своих покоев, невеста - из-под свадебного балдахина.
Мы должны знать, что одно неразрывно связано с другим. Если нас защищает сильная армия, мы можем спокойно изучать Тору, а раз есть Тора, то будут и герои. Мы это видели во время восстания Бар-Кохбы, когда восставшие в самых трудных обстоятельствах свято соблюдали предписания Торы.
Так должно быть и в наши дни, в нашей армии - не армия как самоцель, не то, что называется культом силы, но армия во имя Торы. Сидя сейчас здесь, в моем доме в квартале Талпийот, у самой границы, я могу спокойно изучать Тору только потому, что я знаю - еврейская армия защищает меня.
Конечно, Тора и сама оберегает тех, кто ее изучает, но сегодня ей помогают в этом наши солдаты. Еврейская история богата описаниями героических сражений - например, тех, что вели сыны колена Биньямина или воины царя Давида. Всегда, когда это было необходимо, в нашем народе находились люди, проявлявшие чудеса героизма и железную волю.
Именно благодаря таким людям мы способны сейчас противостоять девяти государствам, жаждущим нашего уничтожения. И это - не считая многих других, которые были бы этому рады — тем более, что сделано это было бы чужими руками...
Нарушать субботний покой, Вы знаете, нельзя. Но если на границах страны создается чрезвычайное положение, жителям пограничных районов дозволено нарушать субботний покой и выходить на защиту своей земли, пусть даже это "сено его и солома его". То есть даже и тогда, когда соломе еврея - отнюдь не самому дорогому имуществу - грозит опасность.
Положение ныне у нас чрезвычайное, а если все-таки есть беспечность, то беспечность эта - сама природа человека. Мы быстро забываем. У евреев очень короткая память, оттого Тора и приказывает: помни,что сделал тебе Амалек, не забывай!
Раз уж приказала "помни", то зачем еще это добавление - "не забывай"? А затем, что ты, может быть, уже забыл приказ "помни". Конечно, следует помнить и напоминать, и положение, конечно, чрезвычайное. Но то, что у нас в армии ради спорта и развлечений оскверняют святость субботы, это грех, которому нет прощения.
Пока что наша армия отличается от всякой другой. Видите на стене картину? Это Старый город Иерусалима. Видите подпись под картиной? "Агнону от командования Центрального военного округа". Я получил ее в день моего 75-летия. Ко мне пришли два генерала и вручили как дар армии. Весьма уважаемая дама, которая при этом присутствовала, заметила: есть ли в мире еще народ, чья армия преподносила бы подарки своим поэтам?
Но, не дай Бог, чтобы Тора в нашей армии была предана забвению: "Если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж". Тогда наша армия станет похожа на армию любого другого народа.
Слава Богу, такой опасности пока нет. Иногда мы, правда, позволяем себе чуть больше, чем следовало бы. Однако объясняется это тем, что на протяжении многих столетий евреи не держали в руках оружия, и потому их воинственность порой разгорается слишком сильно.
Я считаю, что играть в войну - не дело, но играть в пацифизм — это отвратительное дело. Что касается наших заядлых пацифистов, кичащихся своим пацифизмом, то в свое время наши мудрецы, благословенна память их, говорили о них так: "Милосердный к жестоким в конце концов станет жестоким к милосердным".
Пришел как-то ко мне молодой человек из "Гашомер Гацаир" и изложил мне их точку зрения. Я ему ответил: те времена, когда еврейский народ добровольно клал голову на плаху, давно миновали. Разве доблестно воевать и иметь крепкую армию не подобает еврейскому народу? А врагам нашим подобает гнать нас на убой, как беззащитную скотину? О днях, когда придет Машиах, сказано: "Не поднимет народ на народ меча". И мы должны вести себя так, чтобы быть достойными прихода Машиаха.
Когда-то я написал рассказ "И волк будет жить рядом с ягненком" — о еврейских погромах, устроенных арабами в 1929 году. В нем я не выступал, упаси Боже, против конкретных людей, но против самой идеи пацифизма.
Я вообще не учусь у идей - в том числе и у идеи пацифистской, как у идей, противоположных ей. Что такое пацифизм, я знаю не из книг, я испытал это на собственной шкуре.
Однако рассказ вызвал столь сильное возмущение тогдашних пацифистов из организации "Брит шалом", что все, кроме одного - Руппина — перестали меня узнавать на улице и начали здороваться со мной снова лишь по прошествии времени, которое позволило им разобраться в словах и деяниях.
Я не люблю армию. О нееврейской армии я бы так не говорил. Меня не очень трогают всякие там технические новшества. Был я как-то в День Памяти павших в войнах Израиля в мемориале "Яд Вашем", и там устраивали разные трюки с фейерверками и тому подобными фокусами - все эти штучки я еще сорок лет назад не выносил в театре Райнгардта.
Мне известно, конечно, что многих приводит в сильное возбуждение военный парад в День независимости. Женщин это трогает до глубины души, но меня никогда особенно не впечатляло. Я вообще не испытываю никаких сантиментов к вещам, которых можно достичь техническими средствами. Но когда я видел здесь, в Тальпийот, во время Войны за независимость, ребят, которые нас защищали, видел, как они в субботний вечер приходили из своих бункеров прослушать кидуш — вот тогда я не мог сдержать слез.
Что мне Вам сказать? Если евреи умудрились сделать из царя Давида, этого великого и страшного бойца, автора Псалмов и человека, изучавшего Тору со страстью, то в этом, может быть, и состоит главный секрет нашей армии.
Об Иерусалиме
Теперь попытаюсь ответить на последний Ваш вопрос - каким представляется мне Иерусалим.
Не все времена равноценны друг другу - и не все дни, и не все часы. Ведь есть субботы и праздники, и есть Девятое ава, день разрушения Храма. Да и я сам, при всем моем ничтожестве, не есть одно и то же во все времена, дни и часы. Я был бы счастлив, если бы смог передать, каким представляется мне Иерусалим в какой-то один день, один час, в какую-нибудь одну короткую минуту.
Как я вижу, Вы включили в свой последний вопрос еще один, а собственно даже два вопроса: какие места в Иерусалиме мне дороги больше всего и почему именно.
На первый вопрос мне нечего ответить, ибо дорог мне весь Иерусалим. Со дня, как отнята у нас до поры та часть города, что между стен, я отношусь ко всему оставшемуся в наших руках Иерусалиму, как к единой драгоценности. Пользуясь языком, достойным Иерусалима, скажу, что весь Иерусалим для меня свят.
И на второй вопрос: "Почему?", не нахожу, что ответить - ибо все ответы в мире недостаточны.
Догадываюсь, что Вас не удовлетворят мои ответы. Скажу вам, что и меня самого они не удовлетворяют, но по иной причине. Думаю, Вы надеялись услышать от меня ответы, которые устроят многих, иначе говоря, мысли обычного человека, разговаривающего обычным языком, я же по ничтожеству своему сказал нечто совсем другое.
Да, сударыня, - такое разочарование ждет всякого, кто задает подобные вопросы человеку, для которого в этих вопросах нет ни малейшего вопроса. То же наказание ждет человека, который решается отвечать на вопросы, которые не существуют ни для него, ни сами по себе.
Ставлю на этом точку. Я хочу теперь вернуться к своим собственным вопросам, на которые ищу ответа. Однако, скажу вам честно, я готов отказаться от всякого ответа ради одного полного раскаяния[1], чтобы быть достойным жить в Иерусалиме.
Шмуэль-Йосеф АГНОН
ПОКОЯ Я НЕ ОБРЕЛ
Шмуэль-Йосеф АГНОН
(Из письма, Ш. - 3. Шокену, написанного в октябре 1924 г. по дороге из Европы в Эрец-Исраэль)
В Вене я встретил немало земляков из Бучача. Вообще здесь много евреев из Галиции, и я провожу в синагогах и семинариях галицийских хасидов большую часть времени. Самой Вены я почти и не видел: так изголодался по всему еврейскому, что не могу оторваться от братьев своих, сынов Израилевых. На Рош-гашана на берегу Дуная собралось, может быть, тысяч десять евреев, чтобы прочесть молитву ташлих. Здесь были такие евреи, каких даже в Бучаче не найдешь.
В Рош-гашана я пошел на утреннюю молитву в синагогу "Зайтенштат" (мусаф я молился у хасидов Белза), чтобы послушать проповедь главного раввина Вены Цви-Гирша Хайота. Проповедь новомодная: Хайот не приводит ни единого стиха из Танаха, ни одного изречения наших благословенной памяти мудрецов.
Когда я спросил у него: как же это? - он ответил, что пророки тоже не увлекались цитированием. Однако на многих наших соплеменников он производит сильнейшее впечатление.
В Вене я свел знакомство с некоторыми венгерскими хасидами, особенно с внуками "Хатам Софера" (р.Моше бен Шмуэль Софер, автор сборников респонсов под названием "Хатам Софер") . В большинстве своем это люди, для которых их еврейство есть высшая ценность и идеал. Живу я на квартире у р.Шимона Софера, сына р.Аврагама-Шмуэля-Биньямина-Вольфа ("Ктав Софера"). Замечательный человек. В первый день Рош-гашана я ходил на молитвы минха и маарив к хасидам Цанза и услышал там много отличных вещей.
Покоя я не обрел, господин Шокен. Мне кажется, следовало бы жить в среде верующих и набожных наших соплеменников. То малое и не радующее меня, что есть во мне от так называемого "европейца", почти потеряло в моих глазах былую свою привлекательность. Однако моя лень мешает мне по-настоящему воссоединиться с моими соплеменниками — и об этом вечная моя молитва: чтобы Всевышний укрепил меня и помог избавиться от раздвоенности.
ОТВЕТ ДАВИДУ БЕН-ГУРИОНУ ПО ВОПРОСУ "КТО ЕСТЬ ЕВРЕЙ"
Министру министров, главе правительства,
его превосходительству Давиду Бен-Гуриону,
да хранит Вас Господь.
Вы неоднократно спрашивали, что я думаю по поводу детей от смешанных браков: как следует поступать в тех случаях, когда родители, и отец и мать, хотят записать своих детей евреями. Я придерживаюсь того же мнения, что верные и преданные Торе евреи, мнения, принятого нашими благословенной памяти мудрецами и зафиксированного в "Шулхан арухе". Тут мне нечего ни прибавить, ни убавить. И да пошлет Вам Господь всяческое благополучие, укрепит и возвысит Вашу честь в награду за верные дела Ваши, которые никогда не забудутся нашим народом.
С глубоким почтением
преданный Вам
Ш.-Й.Агнон
Дабы не оставить бумагу неисписанной: сорок девять лет назад я провел Пэсах в Седжере и услыхал там от одного старика-прозелита примерно следующее: "У вас привилегия от предков ваших, и Господь с вами не так крут, когда вы нарушаете закон Торы. Но за нами нет заслуг Аврагама, Ицхака и Яакова: вся наша заслуга - в исполнении мицвот и сохранении веры, и Господь судит нас за каждый проступок — как большой, так и малый".
Добавлю с Вашего разрешения нечто, о чем я спрошен не был. Пока что религия и государство - как неудобные друг другу соседи. И вам, от которого зависит благополучие государства, стоило бы воздержаться от суждений по вопросам религии, чтобы целиком посвятить себя государственным вопросам. Надеюсь, Вы не усмотрите в сказанном мною что-то вроде упрека. Я позволил себе сказать это только потому, что ценю Вас, уважаю и желаю Вам всяческого добра.
Мир Вам и всему, что с Вами.
Шмуэль-Йосеф
АГНОН О СУББОТЕ
"Смотрите, ведь Господь дал вам субботу" (Шмот, 16).
Со дня, как Господь дал народу своему Израилеву субботу, не прекращалось благо от нее народу, во всех поколениях и во всех скитаниях его. Благодаря субботе мы существуем на свете и благодаря ей обретем Избавление в будущем. Она, во всех наших бедах и злоключениях, давала нам силу переносить страдания и веру в спасение.
Раби Барух из Меджибожа, благословенна память его, говорил так: "Законоучители наши так объясняли (в трактате Брахот, 57б) : суббота - шестидесятая частица будущего мира; суббота подобна будущему миру; а в святом "Зогаре" сказано (Брейшит, 48а) : суббота - подобие будущего мира; я же говорю - будущий мир есть подобие субботы".
Будущего мира никто не видел, но прелесть и милость субботы может узреть каждый еврей, соблюдающий субботу, которая дана нам и которая есть ключ к Избавлению нашему и спасению душ наших. Всякий хранящий субботу как бы помогает Господу ускорить наше Избавление. Избавление всяческое — Избавление плоти и Избавление души, Избавление от ига гоев и от ига дурного начала. Короче, то полное Избавление, которого мы жаждем и надеемся познать в стране путей наших - на земле, что Господь обещал нашим предкам на веки вечные.
[1] "Игра слов: тшува означает и "ответ" и "раскаяние". (Прим, ред.) .