В мире размышлений
Поездка в Мазинкас
В последнее время ко мне не было претензий ни со стороны моего поведения, ни со стороны учебы, отец выказывал мне свою близость, и я не был поражен тем, что он захотел взять меня с собой в Мазинкас.
Неудивительно, что и я был рад этой поездке: в эти дни я буду с отцом и к тому еще смогу похвастаться этим перед друзьями, которые уже достигли понимания его духовного положения и образа как человека возвышенного. Сильно огорчало меня то, что мой учитель реб Нисан склонен был препятствовать мне в этом.
Но к моему счастью, в воскресенье за час до поездки меня позвали к отцу, и он сказал мне:
– Сегодня поедешь со мной, если ты хочешь взять с собой какие-то книги, принеси их, положим с моими вещами.
Моя радость была беспредельна. Но я и не подаю вида, боясь, чтобы не случилось что-либо, способное все испортить. Я принес Танах, Мишну, Гемору и Шулхан Орух, которые тогда изучал. Все мои действия были спокойными и с подходящей моему положению покорностью.
До того момента, пока мы не сели в повозку, я не верил, что поеду, и боялся, как бы не возникло вдруг какое-то неожиданное препятствие. Но слава Б-гу, все прошло спокойно, и мы поехали. Я сидел рядом с отцом, легкий ветерок, цветущие поля кругом, беседы возницы Лейбечке, сидящего впереди на возвышении, с его лошадьми, свернутый длинный кнут справа от него – все это покорило меня.
В повозке напротив нас с отцом сидел Шмуэль, у него отец останавливался в городе. Реб Шмуэль, уроженец города Данбурга, в юности, с 5608 до 5611 года, был одним из «обитателей» в Любавиче у Ребе Цемаха Цедека.
Он хорошо разбирался в религиозной литературе, глубоко изучал Гемору и поским – кодификаторов закона, знал наизусть три раздела Мишны, на что получил указание от Ребе Цемаха Цедека, был знатоком «Тойра Ойр» и «Ликутей Тойра», отличался прямотой характера.
Будучи жителем Любавича, он породнился с богатым евреем из Мазинкаса, знатоком Торы, взявшим его к себе на содержание в течение нескольких лет. Зять, реб Шмуэль, остался в Мазинкасе, занялся традиционным для этих мест делом, лесоторговлей, построил во дворе своего дома постоялый двор для своих работников и для торговцев лесом.
Три года, пока реб Шмуэль жил в Любавиче, он каждый день, а иногда даже и ночь проводил в бейс а-мидраше Ребе Цемаха Цедека. Обучавшиеся тогда в ешиве две группы учеников, отличавшиеся друг от друга порядком учебы и типом служения, находились на содержании у Ребе.
Ешива в Любавиче во времена Ребе Цемаха Цедека
Ешива была основана в 5602 году. Учителями в ней были сын Ребе Цемаха Цедека мой дедушка реб Исроэл-Ноах и зять Цемаха Цедека реб Леви-Ицхок. Каждый из них давал по два урока в неделю. Ученики делились на два класса – один класс маленький, на 25 человек, и второй на 35 человек, а иногда и на 40.
Ученикам первой группы было от 14 до 17 лет, учащимся второй группы – от 17 до 20 лет. Все они были способные и усердные в учебе открытой Торы, Геморы и поским, законодателей, время от времени они учили главы из Тании, изредка какой-либо раздел в Тойра Ойр.
«Обитателями» ешивы считались те, кто занимался только хасидизмом. Это были молодые люди до или только что после свадьбы, молодожены, из них несколько очень талантливых, а также дети богатых родителей, способных содержать их, только бы они учились, и еще «терлись» среди хасидов.
– Поскольку во времена Ребе Цемаха Цедека, – рассказывает реб Шмуэль, – в Любавиче постоянно был кто-нибудь из уважаемых хасидов, старейшин, всегда можно было послужить кому-то из них, наблюдать, как он молится, как учится, как ведет себя, и в ряде случаев это действовало на молодых больше, чем сама учеба.
Сказано нашими мудрецами: «Велико служение Торе, более чем изучение ее». Учеба позволяет ученику лишь понять вещь, интеллектуальную идею, а служение делает его ойведом, служащим Всевышнему, и хасидом.
Я сожалею, что не слушал внимательно беседу отца с реб Шмуэлем, когда мы ехали в повозке, лошадьми которой правил Лейбечке. Я завидовал ему, сидящему наверху и тянущему поводья, эта зависть мешала мне сосредоточиться на том, что говорили отец и реб Шмуэль.
Мы едем среди леса, воздух чист и свеж, поют птицы. Отец просит Лейбечке не торопиться, чтобы не было много пыли и можно было надышаться прекрасным воздухом. Лейбечке отпускает вожжи и дает своим животным идти медленно, как они хотят.
Отец о чем-то задумался, реб Шмуэль дремлет, а в моих мыслях проносятся воспоминания о минувших днях.
Болезнь отца
В субботу, когда читали главу «Трума», это был 5651 год, отец произнес маймор «И сделайте Мне святилище, и поселюсь я в нем». В ту субботу приехал раввин Меир-Шлоймо, благословенной памяти, из Николаева. В следующую субботу отец произнес маймор: «И сделаешь циц», в эту субботу приехали шойхеты реб Ошер из Николаева, реб Йеошуа и реб Шимон из Херсона, реб Меир-Шломо остался и на эту субботу.
В воскресенье был малый Пурим. После Минхи начался фарбренген в доме у бабушки ребецн Ривки, в двенадцать часов прервались на вечернюю молитву, а потом продолжили до утра. На фарбренген присутствовал дядя Залман-Арон, и я впервые слышал, как он повторял наизусть маймор «Склони, Г-сподь, ухо Свое и послушай».
Утром отец пошел в микву и там, по-видимому, переохладился, днем у него появился жар. Несколько дней он продержался на ногах, а в пятницу вечером, 19 Адара-I свалился с воспалением легких и пролежал около шести недель в постели.
Из-за болезни он не успел записать маймор «Сделай циц», сказанный им к главе «Тецавэ».
Во время болезни отца, хотя сознание его было ясным, а речь внятной, были дни, когда доктор Богородский и его помощники, врач из Харькова и врач из Витебска, очень за него тревожились и мы вместе с ними.
В понедельник, 22 Адара, в хедер, где я учился, явился реб Мендл, который позвал меламеда реб Нисана к моему отцу. Вернувшийся вскоре учитель сказал, что отец просит, чтобы я, пока он не выздоровеет, был с ним. И почти шесть недель я оставался у постели отца, выслушал много его рассказов. Он вспоминал о том, что видел у дедушки Ребе Шмуэля и у тестя дедушки Йосефа-Ицхока, во время пребывания в Любавиче и в Овруче, о своей жизни до и после бар-мицвы. Из каждого рассказа он выводил мораль и наставление относительно Б-гобоязненности и добросердечного поведения.
Зная, как отец постоянно следит за моими занятиями с реб Нисаном, я не мог понять, почему он решил изменить установленный им же распорядок моего дня. Сначала я подумал, что отец позвал меня, потому что нуждался в моей помощи, но потом увидел, что она ему не нужна.
Реб Нисан каждый день спрашивал меня, о чем говорил со мной отец, и выслушивал мой ответ со слезами на глазах. Меня это удивляло, поскольку то, что я рассказывал, не должно было вызывать слезы.
Лишь много лет спустя я понял, что отец знал, насколько серьезна его болезнь, и спешил передать все, что могло бы научить меня праведности.
Общение с отцом в тот период пробудило во мне особую преданность ему.
Мой любимый меламед объяснил мне, какова значимость рассказов отца. Он говорил со мной не как с одиннадцатилетним мальчиком, а как с мужчиной, и мне хотелось им быть.
... С каждым днем отец поправлялся, и наконец 6 Нисана, он вышел из своей комнаты с палочкой в правой руке, а левой держась за меня. В «Великую Субботу» он был вызван к Торе и читал афтору на недельную главу. В этот день отец впервые после его болезни решил проверить мои знания Мишны наизусть. Я хорошо знал тогда трактат «Хала», и мне было велено за три дня до пасхального вечера выучить трактаты «Хала», «Орла» и «Бикурим».
С 18 Нисана, второго дня Хол Амоэд, отец установил обычай каждый день, даже в субботу, изучать со мной книги нравственных поучений «Шаарей тшува» рабейну Йоны, «Харадим», «Орхот цадиким», «Ховот а-левавот», «Рейшис хохма» и т. д.
Отец выбирал темы из книг, которые я должен был учить, и в определенные дни объяснял мне идеи этих тем, часто рассказывал истории на эти темы наших святых отцов, рабеим и старых хасидов.
За два месяца такой учебы в образе моей жизни произошли заметные изменения, что радовало отца и меламеда реб Нисана. Учитель проникся хорошим отношением ко мне и очень меня приближал.
После праздника Швуэс я по указанию отца принялся за изучение «достоинства сокрушенного сердца», учеба продолжалась около трех недель.
***
В 5651 году отец начал три раза в неделю изучать со мной Танию. Изучали по несколько строчек, в основном рассказы и идеи из Тании.
Как-то отец сказал мне:
– В Мидраше сказано, что во сне душа поднимается наверх и черпает там жизненные силы. Хасиды говорят, что имеется в виду понимание фразы или идеи из Тании.
Он посоветовал мне думать об уроке, который я тогда учил после произнесения благословения перед сном, и засыпать, думая о Тании.
Начало наложения тфилин
В четверг, 10 Тамуза, я встал рано и в одиннадцать часов после молитвы уехал с отцом к святому Оэлю дедушки Ребе Цемаха Цедека и Ребе Шмуэля. Это было в первый раз, когда он взял меня сюда, показал, в каком месте стоять и какой псалом из Тегилим произнести, дал мне написанный его святой рукой «пидьон нефеш» («искупление души»), чтобы я его прочитал, и сказал, что с ним после этого сделать.
В этот же день, 10 Тамуза, когда мы стояли в Оэле, отец благословил меня наложением его святой руки на мою голову. По возвращении домой он разрешил мне закончить пост и попросил никому, даже реб Нисану, не говорить, где мы были.
На следующий день, в пятницу, в семь утра, отец позвал меня в комнату, и, когда я закрыл дверь и приблизился к нему, достал из ящика пару маленьких тфилин.
– Это тфилин моего отца, которые он накладывал утром в «малом чтении Шма», – сказал отец, велел мне накладывать их без благословения и молиться в его комнате.
В этот же день родители привезли меня к бабушке ребецн Ривке для благословения на день рождения. У нас тогда гостила бабушка ребецн Хана, она тоже меня благословила. После них меня благословили отец и мама.
С воскресенья, 13 Тамуза, я каждый день приходил к нему и накладывал тфилин с благословением, шел в синагогу для молитвы в миньяне и потом повторял наизусть Мишну. Отец сказал мне, что об этом никто не должен знать.
В субботу, 12 Тамуза, в день моего рождения, после трапезы отец позвал хасидов реб Ханоха-Генделя, реб Абу, реб Шмуэля-Боруха, реб Меира-Мордехая Чернина на фарбренген и послал слугу реб Мендла за реб Нисаном, чтобы и он пришел. Позднее прибыли шойхет реб Шломо-Хаим, реб Яаков-Копл Зеликсон и раввин Довид. Послеобеденную молитву отец произносил с напевом из Симхас Тойро и собрание продолжалось до ночи. Отец много говорил и был в хорошем расположении духа, что всех несколько удивило, но никто не решился спросить, с чем это связано.
Три моих любимых мной человека
В 5651 году передо мной открылся новый мир. Я впервые столкнулся с духовными идеями. Отец начал обучать меня хасидизму Хабада. Я ощутил, что в душе существуют уровни, влияющие на то, чтобы не желать того, чего человек хочет, и желать того, чего он не хочет.
Тогда у меня, кроме родителей, было три самых дорогих, самых любимых человека.
Первый из них – мой учитель реб Нисан. Я полюбил его с первых дней учебы с ним.
Он завоевал мою сущность и простоту моего детского сердца прекрасными объяснениями Геморы, Раши и тойсфейс, доставляющими удовольствие пояснениями слов Агоды, интересом и великим терпением к моим проблемам, радостью и весельем его пылающей души, прекрасным характером и хасидским образом жизни.
Учитель реб Нисан – первый, кто открыл мне глаза на понимание того, что добро и зло в человеке могут присутствовать одновременно, и надо добиваться, чтобы зло стало для тебя отвратительным и ты выбирал бы добро.
Вторым любимым мной человеком был хасид реб Ханох-Гендель из Корениц.
Третьим – хасид реб Меир-Мордехай Чернин из Борисова.
Последним двум я очень благодарен за хорошее влияние, которое они оказали на меня в детстве, когда мне было 7-8 лет.
Помолвка тети Хаи-Мушки
Летом 5651, это было 8 Тамуза, на помолвку моей тети Хаи-Муси собралось много гостей, было большое собрание. Отец говорил об особенностях таланта и способностей «циюр» (к рисованию, образному мышлению и т.д.).
Конечно, в 11 лет я не мог понять все, что говорилось тогда, только слышал отдельные слова, что «циюр» – это талант («хуш» – чувство) и в то же время способности. Помню, дядя Залман-Арон и хасид реб Мордехей-Довид Слоним из Хеврона настаивали на том, что способности и талант далеко не одно и то же, и если рисование – это способность, то оно не талант, а если оно – талант, то не способность.
Отец согласился с тем, что способности и талант – две идеи со своим содержанием, но и тогда «циюр» – это и талант, и способности, так как представление выражается в двух видах – в речи и в письме, «циюр» в речи приходит с помощью чувства, таланта, а «циюр» в письме – от способностей.
Все слушали беседу с большим вниманием. Отец объяснял разницу между талантом и способностями и очень удивил дядю Залмана-Арона, мне никогда раньше не приходилось видеть дядю таким пораженным. Сам я из той беседы мало что понял, но мой учитель реб Нисан и хасиды реб Меир-Мордехай Чернин и реб Шмуэль Мазейкер объяснили мне немного. Летом 5655 отец изложил мне эту идею более подробно, я все понял, и это отложилось в моей памяти.
***
– Однажды, – рассказывает отец, – я просил своего отца объяснить мне какую-то идею. Он напомнил мне слова Алтер Ребе по поводу спуска души «и оттуда поехала и спустилась», затем рассказал историю царя, который послал своего единственного сына в отдаленное место, к дикарям научить их уму-разуму. Тяжело расставались отец с сыном. Покинувшему отцовский дворец сыну предстояло отказаться от своих привычек, своего окружения – мудрецов, князей и вельмож и оказаться среди дикарей и глупцов, и его душе угрожает опасность. И царь весьма тревожился за сына – не споткнулся бы он, выполнит ли он задание и старался помочь ему.
Однако с течением времени сын царя привык к обычаям глупцов, стал забывать царский дворец и свою прежнюю жизнь. Он уже веселится вместе с дикарями, не вспоминает о своей миссии.
Но неожиданно, без чьего-либо знака, он вспоминает о корнях своих, о своем царском происхождении. Перед ним встает образ отца, открывается ему, кто он сам и с какой целью послан сюда. Он обещает собственной душе, что не будет больше общаться с глупцами, веселиться вместе с ними, а будет усердствовать в службе, пока не выполнит миссию посланника.
... Отец долго рассказывал мне историю царя и его сына. Мне казалось, что ему хотелось, чтобы его слова проникли в мою душу, чтобы я представил себе, как царь и его сын обнимают друг друга в момент расставания, почувствовал их страдания, муки сына, находящегося среди дикарей.
Еще сегодня я вижу собрание – «зал с лестницей», так называли его в Любавиче. Длинный стол, занимающий всю комнату, и вокруг него люди. Во главе стола стояло кресло, которое никто не занимал, это было место деда, Ребе Шмуэля. С правой стороны стола в кресле, обращенном на восток, сидел отец, напротив него слева лицом на запад расположился дядя Залман-Арон, а я сидел рядом с отцом.
Чтение договора об обязательствах сторон собравшиеся слушали стоя. Читал документ друг нашего дома реб Яков-Мордехай Безпалов из Полтавы. Затем договор положили во главу стола, туда, где стояло пустое кресло, отец и дядя смотрели на кресло глазами, полными слез.
Никогда не забуду как отец рассказывал присутствующим об аудиенции у своего отца. Он встал в полный рост, держась обеими руками за край стола, продолжая смотреть на кресло. Лицо его было белым, только два красных пятна выделялись на его щеках, и слезы падали из его глаз на стол.
Пока отец говорил, все стояли, кроме дяди, который оставался на своем месте и не отрывал глаз от лица своего брата, не переставая плакать, что всех очень удивило.
Закончив свой рассказ, отец поднял стакан с вином и произнес:
– От имени виновника торжества и по указанию говорю «лехаим» невесте и передаю ей святое благословение с уверенностью, что этот договор станет истинным союзом, заключенным на свадьбе в добрый и успешный час на долгие дни и годы, и благословен будет поколением праведных потомков. «Лехаим» виновнику торжества, «лехаим» родителям молодых, «лехаим» друзьям. А теперь давайте танцевать с виновником торжества.
В глазах его все стояли слезы. Дядя Залман-Арон положил руку на плечо отца, и они стали танцевать. Дяде после второго-третьего круга пришлось присесть отдохнуть, а отец с собравшимися продолжали танцевать и танцевали еще долго.
На этом собрании отец и дядя много говорили, это был один из считанных случаев, когда я слышал, как дядя говорит о глубоких, содержательных вещах.
Хасид реб Шмуэль Мазинкер записывал все, что видел и слышал во время пребывания в Любавиче, его книги я читал с его разрешения зимой 5652 года, переписывал все запечатленное им на этом фарбренген.
Тот, кто не знает, не видел, как жили мой отец, хасиды, некоторые жители Любавича, а также его обитатели, не смог бы представить себе, каким был их образ жизни.
***
Закончив танцевать отец начал свою речь:
– Три вида «циюр», представлений соответствует трем видам одежды души – мысли, речи и действию. «Циюр» силой мысли является наивысшим.
Отец еще долго говорил об этом, а я, конечно, ничего не понимал. Летом 5655 года во время одной из прогулок он пытался объяснить мне эту идею, и в дальнейшем я много раз слышал несколько вариантов ее толкования. Из всего, что мне удалось понять, следовало, что представление мыслью поднимает человека на особую чудесную высоту. Чем больше человек углубляет свой разум в мысленном представлении, тем больше он приближается к представляемому предмету, пока не достигнет полного чувства. И если представляемая идея жизненна, реалистична, то с помощью разума можно ощутить то, что было представлено силой памяти в мысли – в действии и в жизни, так как у представления нет ограничений места и времени, и нет у него разделения на части.
Представление в речи – это чувство.
И об этой идее мне в разное время довелось услышать подробные объяснения того, по какой причине представление в речи больше относится к чувствам (таланту), а представление в действиях – к способностям. Но способности и талант дополняют друг друга, не может быть таланта без способности, как и способностей без таланта. Всякий талант раскрывается в действии, которое, в свою очередь, является следствием способностей. Любая способность нуждается в чувстве, таланте. Очевидно, что талант – это духовные силы, потенциал, а способность – проявление этого духовного потенциала, сила, приводящая потенциал в действие. Таким образом, и духовный потенциал, и духовная сила на его реализацию имеют духовную природу, но отличаются друг от друга идеей и образом духовности, местом своего нахождения: талант представления в речи и способность представления в письме.
Отец говорил о силе представления в действии, о том, как вещь описывается в письме, что она должна предстать в виде живой картины во всех ее деталях и идеях.
– У каждой вещи, – подчеркивал отец, – есть мерило, определяющее ее жизненность, реальность. Жизнь и реальность делают эту вещь истинной. То же по поводу силы «циюр» – и у нее есть мерило, которое определяет подлинность ее существования, и это реальность. Поскольку существуют три вида представления, установлены и три вида их мерил – представлений в мысли, речи и действии.
Коль скоро мерило является реальностью, существуют те же три вида жизненности. При этом жизненность представлений в мысли – это то, чем человек живет, в речи – чем посредством речения живет слушающий, в действии – сама вещь жива.
***
– Будучи за границей, – рассказывает отец, – я видел несколько картин известных художников, подлинных мастеров. Одна картина, очень больших размеров, на которой было изображено сражение, огромное поле и на нем полчища воинов, наводила настоящий ужас. С одной стороны потоки крови и двое людей, жаждущих крови, как дикие звери. По другую сторону – раненые с оторванными ногами и сломанными руками, братья милосердия несут на носилках трех раненых, с ними врач. Вдруг взрывается ядро и разрывает на куски одного из раненых и врача, носилки падают и все, кто был на них, летят в глубокую яму. Среди всего этого скачет всадник на сильном коне, и в них попадает ядро, разрывает человека и лошадь на клочки и разбрасывает вокруг. Тем временем и другой всадник скачет на лошади, в правой руке у него меч, которым он размахивает, а в левой – поводья, рот его открыт – по-видимому, что-то кричит, отдает приказы воюющим, за ним скачут еще несколько всадников. Издалека виднеется отряд всадников, несущихся им навстречу, они еще не сошлись, а уже дым поднимается из окопов между ними.
Эту картину посмотрели тысячи профессионалов, знатоков военного дела, и все, как один, заявили, что она – живая, все в ней как в реальной жизни.
– Рассказывают, – говорит отец, – что известный художник несколько часов рассматривал картину, глубоко вникал в нее и в конце концов потерял сознание. Врач объяснил, что причиной обморока явилась жизненность, реальная сила картины: художник, долго вникающий в происходящее на ней, попал под ее воздействие, он будто сам принял участие в бою и упал в обморок от охватившего его страха.
На другой картине было изображено поле, засеянное зерновыми, одна часть пшеницей, другая – ячменем. Колосья уже поспели, небеса чисты, светит ярко солнце.
По части поля, засеянного ячменем, веет легкий ветерок, и по верхушкам колосьев пробегают как бы волны. На части, отведенной под пшеницу, ветра вовсе не ощущается, колосья неподвижны, на верхушке одного колоска сидит птичка. По краю поля проходит тропинка. В стороне стоит плодовое дерево, на одной из веток которой уселся черный ворон, под деревом высится муравьиная гора, в нескольких шагах от дерева на солнце греется ящерица.
Когда смотришь на эту картину, кажется, что ты находишься на одном из полей в Щербне, деревне, где жали пшеницу для выпечки мацы.
Так получилось, что картину увидел случайно оказавшийся в музее простой крестьянин. Чуть подумав, он почесал затылок и заявил:
– Трохи (немного) неправда...
Услышав слова крестьянина, его замечание относительно прекрасной картины, творения знаменитого художника, возмущенные работники музея сказали ему с презрением:
– Ты деревенщина, и тебе не дано понять тонкости живописи, как ты можешь говорить подобное о картине, которую написал великий мастер.
Крестьянин же настаивал на своем:
– Все равно неправда.
В это время там проходили высокопоставленный чиновник и с ним группа знатоков и ценителей живописи, пришедших полюбоваться картинами той галереи. Они обратили внимание на работников музея, которые стояли вокруг крестьянина и весело смеялись. Им рассказали о случившемся, и все также от души смеялись над наивностью необразованного человека. Они продолжали смеяться, когда в галерее появилась новая группа посетителей. Эти люди остановились около той самой картины, тот же крестьянин рядом с ними что-то показывает им правой рукой, в левой он держит шляпу, в чем-то их убеждает, и видно, что они согласны с крестьянином. Это заинтересовало высокий чин и группу сопровождающих его знатоков и ценителей. Один из них подумал и сказал:
– По-моему, замечание крестьянина по поводу этой картины вполне справедливое.
Они подошли ближе и услышали, как крестьянин объясняет той новой группе посетителей: поле с ячменем и легкий ветерок, волнующий верхушки колосьев, – все настоящее, как в жизни, и плодовое дерево, и ворон, сидящий на одной из его веток, и ящерица, греющаяся на солнце, – все хорошо, все прекрасно. А вот птичка, балансирующая на стебле пшеницы, – не правдива. Если какое-то время куропатка сидит на стебле, даже если она маленькая и совсем легкая, под весом ее тела стебель должен хотя бы немного согнуться, а на картине колос под птичкой стоит прямо, как и остальные колосья.
Высокий чин и его спутники выслушали слово крестьянина и долго стояли в оцепенении перед чудом способностей и природного таланта самого простого человека.
***
На третьей картине представлен судебный зал в Риме. Здесь и здания тюрьмы, и камеры, в которой содержатся заключенные, закованные в железные кандалы, судебный зал, места для судей, стойка для подсудимых, здесь прокурор и адвокат, свидетели, народ, слушающий судебный процесс, среди них родственники обвиняемых, падающие в обморок, слушая речь обвинителя. Там же юноша, он просит судью разрешить ему высказаться, произнести несколько слов в пользу своего отца, которому грозит смертный приговор. Юноша взобрался на стул и распростер руки, правой он указывает на собравшуюся толпу и упорно смотрит на судей, будто хочет сказать:
– Вы должны знать, что за каждое слово, слетевшее с ваших уст, вы понесете ответ перед небесами. Вы должны также прислушаться к мнению присутствующих в здании суда, полагающих, что на моего отца, невиновного в совершении преступления, возведена клевета.
Обвиняемый уронил голову на колени, у адвоката, стоящего с открытым ртом, на лице написана радость, но на глазах его слезы. Обвинитель стоит с гневным выражением лица, глаза его закрыты и весь он обратился в слух. Судьи сидят с раскрытыми ртами, и глаза их полны слез. В зале так тихо, что можно услышать жужжание комара.
– Глядя на эту картину, – говорит отец, – я долго не мог сдвинуться с места. Я нашел кресло, чтобы сидеть в нем до закрытия музея. Три раза я приходил смотреть на картину, которая произвела на меня сильнейшее впечатление.
– Много, очень много, – признается отец, – дала мне картина для службы Всевышнему. Мне в свое время говорил отец, ссылаясь на Баал-Шем-Това, – все, что еврей видит и слышит, – это указание ему на путь службы Всевышнему благословенному.
***
После подписания договора была трапеза, потом состоялся хасидский фарбренген. Как я уже рассказывал, в моей жизни произошли изменения, теперь меня привлекал любой фарбренген, особенно если на нем присутствовал отец.
На той же встрече один из ее участников дал такое определение хасидизма:
– Это разум, а разум всегда хорош, как перед молитвой, так и во время молитвы, погружение в разум – это замечательно!
Этот человек был знатоком Торы, обладателем больших знаний, глубокий мыслитель с устами, излучавшими алмазы, с добрым сердцем.
Завязалась серьезная беседа, хасиды реб Гершон-Довбер, реб Залман Неймарк из Невеля, реб Аба Парсон и реб Йоэль из Подобранки высказали мысль, что хасидизм заключается прежде всего в «работе» (молитва), каждый из них поведал многое из того, что слышал от старых хасидов.
Реб Гершон-Довбер рассказал о том, что слышал от рабби Илеля из Парича и от рабби Ицхока-Айзика из Гомеля, реб Аба Парсон поделился тем, что узнал от отца тестя Велвла Виленкера и его брата реб Мойше Виленкера, реб Йоэль изложил истории, переданные ему реб Пейсахом Маластавкером.
В каждом из рассказов, кроме того, что обсуждались новости Торы хасидизма, которую открыл Алтер Ребе, разница между этим служением и идеей хасидизма, а также другие важные проблемы, – проглядывалась жизнь и стремления великих мыслителей и великих в служении четырех поколений учения Хабада.
Еще ребенком я обладал способностью «находиться» внутри своей идеи, в каждой вещи, которой жил. Помню, что на том фарбренген, наблюдая присутствующих во всей красоте их лиц и возвышенном, святом расположении духа, говорящих с какой-то медлительностью, мне казалось, что это похоже на то, что уже слышал от меламеда реб Моше-Биньемина: о праведниках, пребывающих в райском саду, наслаждающихся сиянием Шехины.
По прошествии лет я стал осмысливать такие фарбренген, ведь это и есть истинное понимание высказывания мудрецов – «более велико служение ей, Торе, чем изучение».
Алтер Ребе говорил, что велика идея рассказа, если рассказчик точен в описании, подобные истории в буквальном смысле оживляют души.
Отец наслаждался этими рассказами. Между делом «взяли» немного водки и начали петь. Когда фарбренген закончился, он сказал:
– Эту идею, идею того, что «служение» является основным в хасидизме, необходимо понять на основании постижения разумом. Хасидизм – это Б-жественная мудрость, это не только высокий интеллект, но именно Б-жественная мудрость, «величие и великолепие» того, что в разуме. Надразумное, как оно присутствует в разуме, т.е. задача материального мозга ухватить разум, который выше разума, – Б-жественную мудрость.
Однако постижение материальным мозгом Б-жественного разума возможно только с помощью работы, которая в сердце, – молитвой.
Для того, чтобы молитва была истинным служением, требуется подготовка.
Понимания разума, даже наиболее глубокого, но без слез и без пота от исполнения заповеди, недостаточно для того, чтобы служить Всевышнему в молитве.
– Возможно, – говорит отец, – кто-то изучит весьма разумную идею хасидизма и поймет ее хорошо, не только так, что идея будет находиться в нем, а так, что и он будет в ней.
Тогда же отец объяснил выражение из Тании «окружает и окружен», – с этой идеей человек молится красивую вечернюю молитву, проводит «Тикун хацойс», и сон не правит им, так как он погружен в идею, связан с ней и после всей подготовки, миквы и размышления перед молитвой; и сейчас, когда он собирается молиться, он углубляется в удовольствие и наслаждение от разума, который в идее, однако Б-жественность, что в идее, он не чувствует.
Он, знаток Торы хасидизма, знает разницу между ощущением разума и ощущением Б-жественности. Отсутствие ощущения Б-жественности в разумном постижении стоит ему много здоровья, он молит, плачет – и ничего, никакого ощущения Б-жественности.
Перед ним закрыты все двери и ворота, и сверху ему говорят:
– Ты желаешь быть знатоком – будь им, – но света Всевышнего ему не дают.
– Вы понимаете смысл этого? – спрашивает отец собравшихся. – Сверху до него доносится:
– Имеется в виду, что, если хочешь в мудрости своей и в знании своем увидеть лицо Всевышнего, хочешь в разумении почувствовать Б-жественный свет, – уходи отсюда.
– Кто разрешил вам взять Б-жественный разум и топтать его своим грубым материальным, человеческим разумом?
– «Новомесячья ваши и ваши праздники» – новости, которые вы привносите в вашем постижении Торы, делают вас «бодающимся» (игра слов: «моадим» – праздники и «муодим» – животное, нуждающееся в особой охране из-за природы бодаться, вы бодаете один другого, чтобы показать свой интеллект – «ненавидит душа моя», поэтому «даже если умножите молитвы – не буду слушать».
Молитва, работа сердца, нуждается в предварении и в подготовке, в дополнение к подготовке чтения «Шма» перед сном, «тикун хацойс», а также готовность сердца, приходящая через пот исполнения заповеди, через это достигаем «омойтесь и очиститесь».
Омывшись потом и слезами, можно почувствовать Б-жественный свет Б-жественной мудрости хасидизма.
В заключение отец вышел в огненном танце с участниками фарбренген, и все стали как один человек.