Назад в Любавич
Фарбренген на Лаг Баомер в Харькове
В 5647 году, возвращаясь домой из Ялты, где мы находились с половины Элула предыдущего года до конца праздника Пейсаха 5647 года, мы задержались на три недели в Харькове. В этом городе я впервые увидел собрание таких известных хасидов, как реб Хаим-Довид Виленский из Кременчуга, реб Довид-Зеев Козников из Екатеринослава, реб Довид-Цви Хен из Чернигова, реб Яков-Мордехай Безпалов из Полтавы, и еще многих раввинов, богачей и именитых людей. Особое впечатление на меня произвело то, с каким трепетом старейшие раввины относились к моему отцу, какое почтительное уважение они оказывали ему.
В мой детский мозг врезались каждое движение великих хасидов харьковского раввина Иехезкеля Арлозорова и его брата роменского раввина Элиэзера и их глубокая почтительность по отношению к моему отцу.
В Лаг Баомер на большую трапезу собрались упомянутые раввины и множество хасидов, комната была битком набита. Я взобрался на что-то из мебели, стоявшей по краям комнаты, и всматривался в лица людей, сомкнувшихся вокруг стола с ощущением величайшей собранности и воодушевления во время пения задушевных напевов. Внезапно все стихло, и отец начал произносить маймор, хасидский анализ глубин Торы.
Там, в Харькове, я первый раз в своей жизни лицезрел хасидское собрание, слушал речи и пение хасидов, ощущал их энтузиазм, радость и веселье. Огромное впечатление на меня произвел раввин Иехезкель, благословенной памяти, его великолепие, золотые очки.
Все собрались в одной небольшой комнате, кто-то сидит, кто-то стоит, кто-то напевает, шумно, тесно. Глаза всех устремлены на моего отца, который сидит во главе длинного узкого стола, и как только становится ясно, что он собирается говорить, все замолкают – в комнате устанавливается оглушающая тишина.
В течение часа воздух в помещении чрезвычайно накалился, меня уже увели в другую комнату, полную книг, там сидит мама, у которой по щекам текут слезы. Мне очень горько, сердце мое сжимается из-за того, что мама плачет, если она плачет, значит, есть о чем. Я помню, как зимним вечером в Ялте она сильно плакала, и отец тоже плакал, они оба плакали, и я тогда множеством просьб пытался подействовать на маму, обещал быть усерднее в учебе, просил рассказать мне причину их горя.
– Погоди, дитя мое, – говорит мама, – даже если я расскажу тебе, ты не поймешь, что случилось и в чем наше горе.
– Расскажи мне, – настаиваю я, – расскажи так, чтобы я понял, ведь и Хумаш я не всегда понимаю, но отец объясняет мне, и я понимаю. Разве отец не говорил, что я понимаю хорошо главу, которую он учит со мной? Почему же тебе не рассказать мне так, чтобы я понял?
И я начинаю плакать вместе с ней.
– Чего же ты плачешь? – спрашивает мама.
– Как же мне не плакать, – отвечаю я, – если ты плачешь, отец плачет, мама и папа говорят между собой, горюют и плачут, конечно, по серьезному поводу, как же я, их сын, не должен плакать?
Мои слезы и возражения трогают мамино сердце, и она рассказывает мне:
– Отец твоего отца был Ребе, великий знаток Торы, всю свою жизнь он изучал ее и молился. Своим сыновьям, твоему отцу, дяде Залману-Аарону и дяде Менахему-Мендлу, он наказывал не заниматься никакой торговлей, а только учить Тору. Так и было два года, а на прошлой неделе пришло письмо отцу от бабушки и от дядей, что они хотят купить лес, они его и купили. Твой отец очень огорчился тем, что они переступили наказы их отца, великого Ребе, от большого горя он и плакал. Ну и я, когда увидела горе отца, испугалась, что это отразится на его здоровье. Вот почему я плакала.
Я успокоил маму, обещал слушаться отца, что бы он ни приказал мне, доставлять ему удовольствие и этим поправлять его слабое здоровье, сейчас же начать усердно учиться с меламедом реб Шнеуром, как того желает отец. Надо сказать, что до этого, в первый приход меламеда, я не захотел с ним учиться.
Расстроившись из-за маминых слез, я не сразу решился спросить ее об их причине. Я долго думал, как мне быть, услышал звуки веселья, доносившиеся из комнаты, где сидели хасиды, и побежал туда. Там в углу комнаты на маленьком столе стоял хасид, который пел песню, и все ему подпевали.
Устроившись на лестнице, стоявшей около печки недалеко от входа в комнату матери, я увидел отца. Он сидел в маленькой круглой шелковой шапочке, как обычно во время учебы: большой, ясный лоб, пылающее лицо, глаза закрыты. Правой рукой он опирается на висок, а левая рука лежит на столе. Трепет святого величия окружает его.
Проходит несколько мгновений, отец открывает глаза и смотрит вокруг, его красивые глаза проникают в сердце каждого, кто сталкивается с ним взглядом. Взгляд, обладающий необычайной силой, способной снять покровы с самых глубинных тайников сердца, и обаяние этого великого человека, могут пробудить даже разбитое, отчаявшееся сердце.
Один из собравшихся призывает к тишине, и мгновенно становится тихо, все распрямляются, готовые слушать человека с сияющим лицом.
Молодые и старые, обладатели белых бород, встают на ноги, а отец сидит с закрытыми глазами, выражение его святого лица меняется, краснеет, бледнеет и снова краснеет. Он открывает глаза и при виде всех стоящими и очарованными просит их сесть, но все как будто молят не отказывать им в желании стоять.
Отец проводит правой рукой по глазам, сидит несколько секунд, движения его лица указывают на испытываемую им боль, вдруг он открывает глаза и начинает говорить.
Что говорит отец – не знаю, не понимаю, но вижу, что он говорит, а люди, стоя, слушают его. Отец говорит громко, он жестикулирует правой рукой, говорит с все большим пылом и жаром, все сосредоточенно его слушают, у некоторых из глаз текут слезы, почему они плачут – не знаю. Постояв некоторое время, я ухожу в комнату матери.
Мама сидит, также облокотившись на правую руку, лицо ее пылает, и слезы одна за другой падают из ее глаз, как капли росы.
– Почему ты плачешь, – спрашиваю я, – дяди купили еще леса? Отец не плачет, что же ты плачешь?
– Ты еще ребенок, – говорит мама, – когда вырастешь, узнаешь, а пока не надо тебе все знать.
Конечно, такой ответ меня не устраивает, я отхожу в сторону, сажусь на стул и замолкаю.
Проходит час, даже больше, отец все еще говорит, а слушающие его стоят на своих местах. И неожиданно раздаются звуки радости, много голосов сливается вместе. Люди поют и танцуют, рука одного – на плече товарища, и я тоже кем-то втянут в танец. Когда шум затихает, один из хасидов берет меня на плечо и передает другому, другой – третьему, третий – четвертому, пока я не попадаю к столу, где сидит отец. На его большом, широком лбу, как драгоценные камни, капли пота.
Раввин Иехезкель дает мне стакан водки, чтобы я сказал "лехаим" отцу и всем остальным. Отец смотрит на меня испытующим взглядом. Я отказываюсь принять стакан, и глаза мои смотрят на мезейнейс – пирог. Ведь мой меламед реб Шнеур учил меня, что сначала надо произнести благословение на мезейнейс и только затем на "шеаколь", на водку. Легкая улыбка появляется на лице отца, раввина и всех, кто слышал мои слова.
Раввин Иехезкель дает мне кусок пирога, я произношу благословение и съедаю его, после чего произношу благословение на водку, говорю "лехаим" отцу, раввину Иехезкелю и всем остальным, касаюсь губами стакана, ставлю его на стол и сажусь на край кресла раввина.
Я смотрю на лицо отца – оно не сияет, как вначале. Все вокруг веселятся, а я вспоминаю, что мама сидит у себя в комнате одна и, может быть, плачет. Сердце мое сжимается, я глубоко вздыхаю, встаю со своего места и приближаюсь к отцу, чтобы сказать ему что-то по секрету. Отец склоняет ко мне свое ухо, я ему говорю, что мама в другой комнате плачет и не хочет мне сказать, по какой причине, потому что я еще ребенок и мне не надо все знать.
Отец, опечаленный, после нескольких секунд размышления говорит мне на ухо:
– Иди, скажи маме, что я чувствую себя хорошо, головная боль моя прошла и сердце не болит, она может быть спокойна, я чувствую себя хорошо.
Передаваемый из рук в руки, я попадаю в комнату, где у окна сидит мама с красными от слез глазами, я сообщаю ей, что сказал мне отец, она улыбается мне и говорит:
– Это хорошо, теперь ты можешь вернуться обратно.
На той встрече отец говорил о том, "кто такой хасид".
Я был ошеломлен,
когда услышал, что взрослые евреи, многие с белыми бородами, этого не знают.
Когда раввин Иехезкель Арлозоров и реб Ошер Гроссман вышли со мной танцевать, я им поведал, что отец еще зимой объяснил мне, кто такой хасид, а им он сообщил об этом только сейчас.
Раввин Арлозоров засмеялся:
– Тебе отец рассказал, кто такой хасидик, а нам – кто такой хасид.
Я никак не мог понять разницу между хасидиком и хасидом, не мог успокоиться, пока не поговорил с отцом.
На следующий день, когда мы ехали в поезде, возвращаясь из Харькова в Любавич, отец объяснил мне эту разницу на примере маленького и большого, плодоносящего дерева, и тогда, для своих лет, я понял, о чем идет речь.
Шли годы, я переходил от одного меламеда к другому, от реб Йекусиэля к реб Шимшону, от реб Шимшона к реб Нисану, помогал хасидам реб Генделю и реб Абе из Чачника, слушал беседы реб Арона и реб Йекусиэля, меламедов из Докшица, рассказы хасидов реб Шмуэля Гурвица, "сидевшего" у Ребе Цемаха Цедека – реб Меира-Мордехая Чернина и моего меламеда реб Нисана Скабло. Во всех беседах и рассказах много раз говорилось о том, "кто такой хасид".
Из всех рассказов и разговоров в моем мозгу запечатлелось множество ответвлений в вопросе "кто такой хасид": маскил (знаток Торы и хасидизма), ойвед (проникновенно и подолгу молящийся), человек с прекрасными душевными качествами, человек, соблюдающий все посты, человек, который молчит.
...Это было в конце 5656 года. Я с родителями и учителем рабби Шимоном бен Бецалелем (Рашбацем) находился на отдыхе в Ильевке, что рядом с Красным. Туда в гости к нам прибыл раввин Иехезкель Арлозоров, который оставался у нас несколько дней. Мы сидели в саду с раввином и моим учителем, пили чай и я напомнил нашему гостю о танце, которым он и реб Ошер Гроссман "почтили" меня в Харькове в Лаг Баомер девять лет назад. Вспомнилась мне тогда эта идея хасида и хасидика, я признался раввину Арлозорову, что в течение прошедших лет многократно познавал различия между хасидом и хасидиком. Раввин, известный своей великолепной памятью, рассказал учителю Рашбацу о той беседе, которая состоялась тогда, довольно много лет назад, у нас. Завязалась новая беседа на эту тему, раввин Арлозоров и мой учитель вспомнили много историй о Рабеим и старых хасидах, в которых проявлялись идея и образ хасида.
Для меня это было великое наслаждение видеть и слушать двух старцев, не столько годами, сколько мудростью, хасидов Ребе Цемеха Цедека, учеников его ешивы; оба они обсуждали понятие "хасид", но как велика и ощутима разница между ними.
Рашбац, насквозь пронизанный путями хасидизма, которые он видел еще в детстве у старых хасидов в Швенцяне, уже в юности наставляемый праведником рабби Михеле из Опоцка и тем, что получил от Рабеим и великих хасидов, маскилим и ойвдим. В его представлении и понятие "хасид" наиболее простое и обычное – суть дерево, приносящее плоды.
Воспитание Рашбаца, его жизнь создали в его сознании способность превозносить особенности каждой утонченной вещи, а через стекла хасидского "микроскопа" он определял также простого, обыкновенного хасида.
Раввин Арлозоров был целиком пронизан ученостью и диалектикой открытой Торы, обладал холодным рассудком, широкими и глубокими познаниями. В каждой идее, как бы тонка и духовна она ни была, раввин схватывал существо дела и в таком понимании рассматривал и суть хасида.
Оба они, Рашбац и раввин Арлозоров, были учеными, оба изучали хасидизм, в известной мере занимались хасидской работой, при этом у каждого было свое определение сути хасида.
Как уже отмечалось, раввин Арлозоров был известен своей феноменальной памятью, и в течение нескольких дней, пока он гостил у нас, я услышал от него много рассказов о событиях, которые произошли в Любавиче в период его обучения в ешиве Ребе Цемеха Цедека.
Когда я напомнил ему о фарбренген в Лаг Баомер в Харькове, раввин Арлозоров сказал, что в его памяти жив весь порядок происходившего тогда. Он помнит маймор, сказанный в тот день моим отцом, у него дома хранится его запись, а также беседу, которую вел тогда отец. Раввин вручил мне прекрасный подарок, наилучшее, что он мог дать, – выделил время, необходимое для того, чтобы повторить мне эту беседу.
Раввин Арлозоров был из тех, кто встает спозаранку, и в семь часов утра он уже после утренней молитвы и завтрака смог выполнить свое обещание. С семи утра и до обеда он повторил мне беседу, которая состоялась в Лаг Баомере 5647 года, во всех ее подробностях, и пока он говорил, я записал это себе на память, что послужило мне потом в качестве основы для подробной записи.
Снова в Любавиче
Вернувшись к празднику Швуэс в Любавич, я ощутил большой интерес к хасиду реб Ханоху-Генделю. С особым вниманием я слушал его речи о празднике, внимательно смотрел, как он молится.
В Швуэс я начал присматриваться к гостям, уважаемым хасидам, прибывшим на праздник. До меня доносились имена известных хасидов: реб Гершон-Бер, реб Шолом Гиллельс, реб Залман Неймарк, реб Авроом-Дов из Бобруйска, реб Шмуэл-Дов из Борисова, реб Йоэл из Подобрянки, реб Авроом из Зембина и др.
Реб Пинхас-Лейб, второй габай моего деда – Ребе Шмуэля, и помощник габая реб Леви-Ицхока, преданный нашему дому и считавшийся своим человеком, переписывавший рукописи у отца, приближал меня, рассказывал мне истории от дедушки, Ребе Шмуэля, объяснял мне достоинства и важность названных выше великих хасидов.
Этот праздник Швуэс был у меня первым, когда я стал присутствовать в течение всего времени, когда отец произносил свои речи в "малом зале" (по субботам отец в те годы произносил маймор дома). Я пока еще ничего не понимал из того, о чем говорилось в майморе, но внимательно наблюдал за тем, что происходило, меня все интересовало.
Со мной тогда временно занимался меламед реб Ицхок-Гершон, который должен был подготовить меня за лето к поступлению на отделение углубленного урока по Геморе.
К тому времени во мне раскрылось свойство особенного усердия, и за считанные месяцы я, слава Б-гу, стал успевать в учебе настолько, что меня приняли к очень опытному преподавателю реб Шимшону.
Ребе Цемах Цедек как-то сказал меламеду реб Шимшону: "Будь меламедом, и я передам тебе на обучение двух моих внуков".
Реб Шимшон, отличный во всех отношениях меламед, был, однако, жестоким вспыльчивым человеком. Это обстоятельство и некоторые другие факты явились причиной того, что я сблизился с реб Ханохом-Генделем из Корениц и реб Меиром-Мордехаем из Борисова. В свободные от учебы часы я слушал их рассказы.
Молитва реб Ханоха-Генделя, чтение им псалмов, его душевные свойства, а также энтузиазм, с которым учился реб Меир-Мордехай по вечерам в "малом зале" (днем он был занят в своем магазине), производили на меня огромное впечатление. Я испытывал к этим людям особое почтение, и мне было приятно угостить реб Ханоха-Генделя чашкой чая или принести что-нибудь реб Меиру-Мордехаю.
Реб Меир-Мордехай обычно экзаменовал меня по Геморе и часто объяснял мне какую-то новинку из комментариев, что доставляло мне великое наслаждение. Реб Ханох-Гендель обычно проверял мое знание Мишны наизусть.
Особое удовольствие мне доставляло слушать рассказы реб Ханоха-Генделя о его воспитании у первых хасидов – он застал еще хасидов Алтер Ребе. Из каждой истории хасидов он запоминал разумные наставления, касающиеся поведения и хороших душевных качеств. Любовь к Израилю была у него одной из самых возвышенных вещей. Все его рассказы были прочувствованы, пронизаны хасидским горением и произносились мягкими, приятными речами, проникающими в глубину сердца слушателя.
В любую свободную минуту, особенно в субботу, я бегал к меламеду реб Йекусиэлю, к которому остался привязанным из-за красивых историй, услышанных от него в свое время. Я просил своих друзей рассказать мне те из них, что он рассказывал, пока меня не было в Любавиче, и сам похвастался, что узнал много рассказов от отца и помню их дословно, несколько из них рассказал им. В одну из суббот меламед реб Йекусиэль, прослышавший о моих рассказах, попросил меня повторить их ему.
У Рашдама
По возвращении в Рош Ходеш Сивана 5647 года в Любавич мы застали там хасида реб Шмуэля-Дов-Бера из Борисова, Рашдама. В нашем доме две комнаты выходили окнами в сад, одна из них была моей, а другую занимал Рашдам, когда он бывал в Любавиче. Около семи недель находился тогда Рашдам в Любавиче, на следующий день после поста 17 Тамуза он отправился в Витебск, отец поехал с ним и взял меня с собой до станции Рудня, а оттуда отослали назад со служкой реб Мордехаем Зильбербордом.
Как-то в субботу вечером в отсутствие мамы, она уехала в Витебск, я зашел к отцу, сел на стул и стал смотреть в его святое лицо. Перед ним на столе было раскрыто несколько больших и маленьких книг, лицо его сияло. Во мне пробудилась великая зависть. Я подошел к книжному шкафу, вытащил оттуда несколько книг и начал их листать, но эта работа быстро мне надоела, я закрыл книги и, очень расстроенный, глубоко вздохнул. Не помню точно, кажется, это было зимой, отец оторвался от своих книг и велел мне одеться в теплую субботнюю одежду. Он взял меня за руку и повел в дом своей матери, моей бабушки, праведницы ребецн Ривки, благословенна память ее.
Отец сказал ей что-то, чего я не понял, после чего обратился ко мне:
– Ты побудь с бабушкой и послушай, что она тебе расскажет, сиди спокойно и слушай внимательно.
Сам он встал и вышел. Бабушка в тот момент читала большую книгу, которая называлась "Цеено уреено", – она поведала мне интересную историю.
У человека, который изготавливал из камня скульптуры и продавал их людям для поклонения им, был маленький сын, умный ребенок. Он разбил всех идолов отца железным топором и воткнул топор в руку самому большому из них. Человека звали Терах, его сына – Аврам. Застав дома разрушение, царившее среди идолов, и поняв, что, кроме маленького Аврама, никто этого произвести не мог, Терах спросил сына, как это случилось.
– Приходила женщина, принесла халу, мясо и рыбу для идолов, а они были голодные и стали убивать друг друга, – объяснил ребенок.
Терах, убежденный, что это дело рук Аврама, подал на него в суд. Поскольку мальчику было еще мало лет, посадили его в тюрьму, пока он не вырастет.
Десять лет сидел Аврам в тюрьме и там объяснял всем, кто поклоняется идолам, что поклоняются они дереву и камню, напоминал им, что есть Всевышний, единственный Он царь мира и всего, что его наполняет.
В стране Касдим, где родился Аврам, была огромная печь, и все десять лет, что сидел Аврам в тюрьме, ее разжигали днем и ночью. В эту печь был брошен Аврам. Но юноша, веривший во Всевышнего, гулял по печи среди языков пламени, как по прекрасному саду среди цветущих деревьев.
Слух о сыне, разбившем изготовленных его отцом идолов и отсидевшем за это десять лет в тюрьме, который был послан в огненную печь и вот живой гуляет по ней, мгновенно распространилась вокруг, мужчины, женщины и дети тысячами пришли посмотреть на это чудо.
Это был Аврам – первый еврей в мире.
Рассказ меня поразил. С тех пор я каждую неделю после зажигания субботних свечей приходил к бабушке, и она читала мне свою большую книгу, рассказывала прекрасные истории.
Рассказы бабушки и меламеда реб Йекусиэля пробудили во мне большой интерес к хасидским историям. Я видел, что отец оказывает уважение гостю, живущему в нашем доме, в смежной с моей комнате. Мне самому пришлись по душе хасиды, с которыми я провел некоторое время в Харькове, где мы с родителями задержались при поездке из Ялты. Набравшись мужества, я обратился с просьбой к нашему уважаемому гостю Рашдаму рассказать мне известные ему хасидские истории. И в течение семи недель, оставаясь у нас, он рассказал мне много таких историй, большинство из которых я помню до сих пор. Когда 17 Тамуза я зашел к нему в обычное время, чтобы услышать новый рассказ, он поинтересовался, соблюдаю ли я пост. Услышав отрицательный ответ, он рассердился и отругал меня. На следующий день он уехал из Любавича, и больше мне не пришлось его видеть.
Великие праведники...
В детстве я любил после занятий сидеть в большой комнате дедушки, Ребе Шмуэля, обдумывая рассказы, услышанные мной от меламеда реб Йекусиэля и позднее от меламеда реб Ханоха-Генделя.
Вокруг стен в комнате стояли ящики с книгами, два наполненных рукописями, а также два широких стула с шелковыми подушечками на них. В центре комнаты стоял круглый стол, над которым с потолка свисала стеклянная лампа, ее тринадцать лампадок были наполнены керосином. В северо-восточном углу комнаты за письменным столом дедушка работал.
В один из дней месяца Сиван 5647 года я сидел в дедушкиной комнате, размышляя над рассказом из Геморы, услышанным мной от реб Ханоха-Генделя, про составителя Мишны рабби Йеуду а-Носи, который после своего ухода из этого мира каждую субботу являлся домой.
Постоянная готовность слушать рассказы и стремление повторять их при любой возможности открыли во мне способность представлять себе каждый рассказ в ощущаемых образах, как будто они живут перед моими глазами. Мое воображение рисовало мне рабби Йеуду а-Носи, приходящего в субботу навестить свой дом, и у меня возникла идея, что точно так же дедушка Ребе Шмуэль приходит в свою комнату по субботам, а то и каждый день.
Мне вспомнилось высказывание мудрецов, о котором говорил реб Ханох-Гендель в доме учения: велики праведники в их смерти более, чем при жизни. Со всей силой детской фантазии я нарисовал себе мысленно жизнь душ праведников, их поведение в Ган Эден и как велика душа дедушки Ребе Шмуэля теперь, после его ухода из этого мира.
Сидя с закрытыми глазами, занятый описанными мыслями, я неожиданно услыхал тихий плач и произносимые шепотом идущие из сердца слова. Открыв глаза, я увидел то, что меня поразило. Мой отец, одетый в субботние одежды, со штраймлом на голове и поясом как во время молитвы, стоит напротив письменного стола его отца, Ребе Шмуэля, читает бумагу, которую держит в руках, и тихо плачет. Я бесшумно вышел из комнаты...
Чудесное рядом
В человеческой жизни существуют два временных отрезка – ступени "чудесное рядом" и "человек". Время ступени "Чудесное рядом" наступило для меня в 5648 году, когда я услышал от отца маймор, начинающийся словами "Всевышний не приходит с обвинениями". Ступень "Человек" началась в 5651 году, я тогда услышал от отца выражение "Наши святые отцы и учители (Рабеим) наставляли общину хасидов Хабада так, что каждое слово из их уст – это разум Торы, любое (их) движение – указание к наставлению".
***
До 5658 года я не знал ничего о "Ребе". Знал лишь в общих чертах, что отцы наши были великими людьми. Мой меламед реб Шимшон держал своих учеников, в том числе и меня, в таком страхе, что в моем детском сознании не было места для других интересов, кроме хедера.
С 5658 года отец рассказывал мне подробнее о наших святых "отцах", о том, что дедушка, Алтер Ребе, был автором Шулхан Оруха.
***
В Рош а-Шона 5648 года, мне было чуть больше семи лет, бабушка угостила меня новым плодом – арбузом. Я уселся с товарищем на улице на скамейке напротив окна отцовской комнаты. Отец видел, как я угощаю мальчика арбузом, позвал меня и сказал:
– Я видел, как ты угощаешь друга, и подумал, что делаешь ты это не от всего сердца.
И он объяснил мне идею "доброго глаза" и "злого глаза".
Я очень расстроился, заплакал и плакал в течение получаса. Вошла мама, поинтересовалась, что произошло, и сказала отцу:
– Что ты хочешь от ребенка?
– Я хочу привить ему добрые качества.
Это и есть воспитание.
***
Перед самым наступлением Йом Кипура отец известил меня:
– Сегодня с вечера до двенадцати часов пополудни завтра тебе нельзя есть. Дальше, после двенадцати, зависит от твоего желания.
Отец объяснил мне строгость ситуации, всю важность поста в Йом Кипур, и продолжил:
– Если ты захочешь поесть, не проси ни у кого, приди ко мне. Если это будет в середине "Шмоне Эсре", подождешь меня. Я приготовил для тебя еду и питье.
Это был год, когда я впервые постился весь день. В дальнейшем мне было уже легче это делать.
***
После праздников Тишрея родители уехали за границу на лечебные воды, а я остался в доме бабушки праведницы ребецн Ривки под ее присмотром. Меня поместили в одну комнату с реб Йосефом-Мордехаем, который уже 26 лет служил в доме бабушки, а до этого около 20 лет у прадедушки Ребе Цемаха Цедека.
Реб Йосеф-Мордехай рассказывал мне обо всем, что видел и слышал на своем веку, а я пересказываю ему истории, которые слышал от отца в Ялте. Тогда же в Любавич приехал реб Йекусиэль из Докшица, он остановился у реб Ханоха-Генделя. Как-то я пришел к ним послушать хасидские разговоры, застал их за скудной трапезой. И дом был маленький, тесный, а вместо кровати на полу лежал мешок с соломой. Но беседа была очень "богатой". Обсуждались идеи хасидизма, взгляды на устройство души, один требовал от другого роста, подъема в служении Всевышнему, их речи были проникнуты любовью, духом глубокой дружбы. Я был еще ребенком, но их беседы, в основном искренность, простота и сердечность разговоров, производили на меня сильное впечатление, запали в душу.
В 5647–5649 годах я мало видел своих родителей, они ездили по разным целебным источникам, задерживались там на длительное время, домой приезжали на несколько дней. Воспоминания об отце, относящиеся к более раннему периоду, были стерты из сердца моего страданиями, которые мне пришлось испытать тогда.
Одна великая близость, какой согрел меня отец с лета 5649 года, излечила мое сердце, удалила из него всю боль, и я вспомнил, что видел и слышал до 5647 года.
Меламед реб Шимшон
Как я уже говорил, моим учителем был меламед реб Шимшон, которого прадедушка Ребе Цемах Цедек благословил на преподавание "детям в доме учения". Человек по природе злой, реб Шимон весь свой гнев обрушивал на учеников побоями. Однажды во время очередного приступа гнева он избивал нас и кричал: "Для меня все равны, единственные и знатные сыночки, страх перед вашим учителем, как страх перед Небом". Некоторые из моих друзей спрятались под стол, другие выбежали на улицу, трое, среди них и я, упали в обморок. Несколько человек после этого слегли в постель, не могли продолжать учебу.
В Любавиче тогда практиковали три лекаря.
В дни моей молодости поляку доктору Богородскому было уже девяносто лет. Жил он на частной вилле в имении Кривине и время от времени наезжал в Любавич.
Уездный фельдшер Ермаков, русский, пользовался собственными методами лечения. Он любил нож и рвать зубы.
Евреи предпочитали обращаться к своему соплеменнику доктору Якобсону. Его плата в местечке была десять рублей в месяц, пять рублей с доходов от бани и пять за прием больных, десять рублей он получал с владельцев дворов и богатых домовладельцев. За каждое посещение он брал десять копеек.
Когда я болел, доктор Якобсон в течение нескольких месяцев часто меня навещал, давал мне лекарства.
После меламеда реб Шимшона меня отдали к меламеду реб Дов-Беру.
Меламед реб Дов-Бер
Реб Дов-Бер был внуком меламеда из Лиозно, которому Алтер Ребе доверил обучение своего сына, будущего Ребе. Говорят, Ребе сказал тогда меламеду: «Хотел бы я поменяться с тобой мицвой, моя мицва – "обучайте сыновей ваших", твоя – содержать семью, давай поменяемся, и ты будешь учить моего сына, а я – содержать твою семью».
Алтер Ребе благословил реб Дов-Бера, чтобы удостоился он воспитать учеников, успевающих в Торе и Б-гобоязненности.
Я и два моих друга, сыновья писца реб Шмуэля и синагогального служки реб Бен-Циона, оба примерно моего возраста, стали учиться у меламеда Дов-Бера. Учились мы усердно и с большим удовольствием.
Тогда в Любавиче было пять синагог: наша – синагога Ребе, городская синагога, штибл Биньемина, бейс а-мидраш “хахлойкер” и миньян Голды.
Хедер моих первых меламедов находился в штибле Биньемина.
Мой любимый меламед реб Нисан
Когда мне исполнилось девять лет, меня определили в хедер реб Нисана Скабло. Хедер размещался в доме лавочника реб Йешайогу Кастиера, нашего соседа, знатока Торы, много дающего на благотворительность.
Он был бездетным, щедро раздавал цдоку.
Реб Йешайогу с удовольствием слушал, как реб Нисан обучает детей. После закрытия магазина он, бывало, сидел в своей комнате и через тонкую перегородку, отделяющую ее от хедера, прислушивался к тому, что говорил реб Нисан. Приятно было видеть, с каким почтением этот старый человек подносил стакан чая нашему меламеду.
У реб Нисана было много записанных рассказов, и обычно он одаривал нас ими по пятницам, в канун Субботы. Мы, его ученики, ждали пятницы с нетерпением.
Реб Нисан был прекрасный воспитатель, необыкновенно преданный детям. Он внес внутреннюю жизненную силу в истории, которые рассказали мне хасиды реб Ханох-Гендель и реб Аба, был очень точен в их порядке. Они были распределены по трем разделам: рассказы Ребе о других Ребе и рассказы хасидов о Ребе; рассказы хасидов о том, что они слышали от старейших хасидов разных поколений; рассказы хасидов о жизни Ребе и членов их семей, о том, что они, хасиды, видели сами.
От каждого из моих меламедов я слышал рассказы об отцах хасидизма и хасидах, очень их ценил, особенно рассказы реб Нисана. Упорядоченные и ясные, они воздействовали на меня не только тем, что позволяли лучше их запомнить, но и пробуждали во мне желание, стремление повторять их в мыслях и в словах, углубляться в разумное наставление или чудо, содержащееся в них.
Я стал “взрослым”
Летом 5649 года я был уже другим ребенком. Отец приблизил меня настолько, что я почувствовал всю его теплоту, всю любовь милосердного отца. Я шел спать с мыслью: «И у меня есть мать и отец, есть, кому пожелать "доброй ночи"». Я уже забыл горькие условия моей предыдущей жизни.
В течение двух последних лет, 5649 и 5650, я достиг определенной ступени понимания, научился видеть разницу между отцом и его братьями, их устремлениями. Вот уже год, и даже более того, я слушаю хасидское учение, стоя позади отца.
Каждую субботу я слушаю чтение Торы, следя по Хумашу, учу комментарий Раши. Рош а-Шона 5650 года стал первым новогодним праздником, когда я все делал как взрослый. В канун праздника окунался в микве, побывал на Оэле (могиле) дедушки, вечером слушал молитву отца. Утром я молился, заглядывая в Махзор, слушал шофар, читал псалмы, слушал хасидус, молился вечером, так же и во второй день. С тех пор я стал "взрослым".
Воспоминания о днях юности
Я отчетливо помню эту картину. В один из вечеров Хануки 5650 года собрались мой учитель хасид Рашбац, другие старые хасиды, вспоминали прежние дни, когда они были еще молодыми и ездили к Ребе Цемаху Цедеку. Вдруг, в середине беседы, хасид реб Залман встал и запел известный нигун, с которым Ребе молился Мусаф в Рош а-Шона. Все остальные поднялись со своих мест и стали подпевать реб Залману. Дойдя до известного мотива, когда Ребе произносил слова "Счастлив человек, который не забывает о Тебе, и тот, кто усиливается в служении Тебе", все воодушевились, лица у них засветились и слезы потекли по их щекам. Было очевидно, что все они сейчас заново переживают те мгновения света и святости, когда каждый из них стоял рядом с Ребе, видел и слышал его в молитве. То, что я слышал, представление того, как выглядит "зал" Ребе и место, где он сидел во время молитвы, вид и пение собравшихся произвели на меня очень сильное впечатление. Я потянулся за их воодушевлением, и мне показалось, что я вижу прадедушку, облаченного в талес, одетого в белые одежды и в белой кипе, говорящего: "Счастлив человек, который не забывает о Тебе, – я будто слышу его святой голос, – и тот, кто усиливается в служении Тебе".
Пропитанный многочисленными рассказами о раскрытии душ цадиков, тайно и явно, своим сыновьям и ученикам, я был уверен, что Ребе Цемах Цедек присутствует сейчас среди нас. Это радовало и одновременно пугало меня. Я весь был погружен в чувство возвышенного, чувство, которое невозможно выразить словами, высочайших ступеней из ряда «"комнат сердца", не описывающиеся человеком».
Все это я чувствовал тогда, в своей непорочной детской чистоте. Позднее, когда я вырос и начал изучать хасидизм, я стал понимать, что такое связь между хасидом и Ребе, какова сила воздействия Ребе на хасидов, возникающая в результате этой связи.
У меня появилось особое отношение к хасидам. Я увидел великую духовную силу этих людей, их способность встать над буднями жизни и достичь подъема души, ее горения, подняться до запредельных высот.
А сколько жизненных сил и поддержки вносят хасидские застолья в повседневную жизнь! Временная, материальная жизнь преображается, становится более чистой и ясной. Застолья эти создают особый свет вокруг их участников, указывают им пути святой службы Всевышнему. У молодых они откладываются в сердце и в мозгу навсегда.
Такого рода воспоминания есть, конечно, у каждого хасида: все потомки хасидов, унаследовав кровь и мозг своих предков, несут в себе, по своей высокой миссии, и воспоминания юности о том, что они видели и слышали от родителей.
Настоящее воспитание
К празднику Пейсах 5650 года мне справили новую одежду и обувь. Порядок по проверке хомеца заключался в его поисках во дворе, птичнике и конюшне. Реб Мендл, наш слуга, занимался этим несколько часов ночью и окончательно проверял днем.
После сжигания хомеца окунались в микву, надевали праздничные одежды и пекли заповедную мацу, после чего завершали приготовления к празднику. Среди прочего, снимали печати с бутылок вина, прежде всего с тех, на которых были буквы, и частично пробки, остерегаясь того, чтобы железо не коснулось вина. Я это делал в комнате отца и старался не запачкать одежду, особенно не испортить блеск начищенных ботинок.
Отец обратил на это внимание и сказал мне:
– В толковании фразы "рабами мы были" приводится такой пример. Министр сидит за накрытым столом, уставленным яствами, а под столом пес грызет кость. Может ли статься, что министр встанет и отправится под стол грызть кость?
Слова отца подействовали на меня, мне было стыдно смотреть на новые одежды.
И это настоящее воспитание.
***
В годы моего детства, 5649 – 5651, я любил смотреть в лицо отца, когда он сидел, погруженный в размышления, в комнате или на Оэле дедушки, и меня буквально "околдовывала" сосредоточенность его мысли на протяжении многих часов.