Глава 1

Рождение и воспитание

Будешь Ребе, будешь учить хасидизму!

Мой день рождения, 12 Тамуза 5640 года, пришелся на понедельник недели, в которую в синагогах читают главу "Пинхас". Суббота этой недели выпала на 17 Тамуза. В ночь на "Шолом Зохар" и утром на "Бен Зохар" мой дед, Ребе, был очень весел и рассказывал много разных историй. Он несколько раз упоминал, что эту субботу называют "Шабат отложения", поскольку пост 17 Тамуза, приходящийся на субботу, откладывается.

— И дай Б-г, чтобы он был совсем отложен воистину и навеки! — сказал он в заключение.

Когда мне делали обрезание, я, естественно, плакал. Дед при этом говорил:

— Ну что ты плачешь! Вот вырастешь и будешь хасидом (или он сказал "будешь Ребе"), станешь учить хасидизму просто и ясно!

На трапезе по поводу этого события дед был в великой радости и в озарении разума, много пояснял и комментировал из хасидского учения, рассказывал разные истории и много пел. Среди мелодий, которые он исполнял с особой сосредоточенностью своим грустным голосом, был также известный напев Алтер Ребе.

Как говорят "Моде ани"

Мой отец начал учить меня, когда я был еще ребенком. Он следил за моим развитием со всем возможным вниманием, старался, используя различные способы воспитания и наставления, развивать во мне чувства и интеллект, взращивать положительные качества и еврейский образ жизни.

Я был тогда совсем маленьким, только начал говорить, отец сказал мне:

— Все, что будет тебе непонятно, спрашивай только у меня.

Когда меня учили говорить “Моде ани”, мне было сказано, что надо положить одну руку на другую, слегка склонить голову и тогда уже произносить благословение.

— Почему надо делать именно так? — спросил я отца, когда немного подрос.

— Надо делать так, как заповедано, не спрашивая, почему, но не зря я велел тебе спрашивать все только у меня!

Он позвал своего помощника реб Йосефа-Мордехая, которому было около восьмидесяти лет, и спросил его в моем присутствии:

— Йосеф-Мордехай, как ты говоришь утром "Моде ани"?

— Я кладу одну руку на другую и склоняю голову, — ответил реб Йосеф-Мордехай.

— Почему ты делаешь это именно так? — продолжал спрашивать отец.

— Я не знаю,  — ответил реб Йосеф-Мордехай, — когда я был маленьким, меня учили так делать.

— Вот видишь, — обратился отец ко мне, — так его научил отец, а отца его отец и так до Моше Рабейну и Авраама Авину, самого первого еврея на свете. Надо просто выполнять, не спрашивая, зачем.

Мне стало неловко, и я попытался как бы извиниться:

— Да, но ведь я еще маленький!

— Весь Израиль, — заметил отец, — как дети малые, и чем старше и мудрее становишься, тем яснее видишь, как мы малы.

Однажды во время завтрака отец вошел в комнату и спросил маму, сказала ли она со мной "Моде ани". Услышав его вопрос, я горько заплакал.

— Ребенок был голоден, — оправдывалась мама, — и я дала ему только немного молока с кексом.

— И благословение на молоко и кекс он произнес до "Моде ани"? — спрашивал отец.

Мама отвечала, а я дрожал от страха. 

— Да, — сказал отец, — когда ешь, не произнеся "Моде ани" и без благословения, дрожать не грех!

Не обращая внимания на мой плач, он взял меня за руку, отвел к себе в комнату и спросил:

— Как только такое могло прийти тебе в голову — не сказать "Моде ани" и есть без благословения?!

Сердце мое сжалось в груди, и я не мог ничего ответить. Когда я немного успокоился, отец сказал со мной "Моде ани" и я повторил за ним слово в слово, стоя прямо, разгладив талес котн и слегка наклонясь.

Начало учения

Я уже говорил, что отец начал мое обучение в раннюю пору моего детства.

Одна из идей воспитания хасидского образа жизни в Хабаде вообще и особенно в доме Ребе заключалась в том, чтобы внушить ребенку, что не следует быть капризным, когда дело касается еды, питья или сна, чистоты как в телесном, так и в духовном плане.

В 5643 году, в год траура по своему отцу и моему деду, Ребе, отец молился во главе общины; все три молитвы в день он читал в комнате деда, где все оставалось, как при его жизни, — книги, рукописи, письменный стол, прочая мебель. Мама приводила меня в эту комнату, сажала в одно из высоких кресел рядом с реб Йосефом-Мордехаем и наказывала во всем его слушаться.

От отцовской молитвы мне хотелось плакать, но я всегда очень старался, чтобы отец не видел моих слез.

Я внимательно следил за ходом молитвы, чтобы не пропустить места, когда надо сказать "Амен" или “Кдуша”, склониться во время "Модим".

Мама рассказывала, что в те дни я часто настойчиво спрашивал, где дедушка и почему плачет отец.

Я был бледен и плакал. Скрытный по своей природе, я замыкался в себе, чтобы не раскрывать своих переживаний окружающим, и очень не любил, просто ненавидел становиться объектом жалости.

Мама вскоре догадалась, что меня что-то грызет изнутри и это каким-то образом связано с необычайно сильным воздействием отцовской молитвы. Она перестала приводить меня в комнату деда, когда там молились.

Отец же, как впоследствии рассказала мне мама, хотел, чтобы я каждый день часть моего свободного времени проводил в комнате деда.

Воспитывал меня отец на историях из Торы, пророков и книги "Эйн Яаков". Со временем появились рассказы про Баал-Шем-Това, Межеричского Магида и Алтер Ребе. Иногда он пояснял мне содержание рассказа о служении человека, совершенствовании его нравственных качеств и делал это таким образом, что его слова навеки врезались в мою память. И почти всегда занятие заканчивалось фразой:

— Вот так хасиды, слуги Всевышнего, воспитывали своих детей и внуков.

Поступление в хедер

Так шло мое учение до 5644 года, после чего меня привели к моему первому меламеду, реб Йекусиэлю, который, помимо чтения на иврите, пересказывал малышам истории из Танаха живым слогом и с красочными пояснениями, весьма обогащавшими фантазию, развивавшими мышление учеников.

В первый день в хедер со мной пришли мой отец и дядя рабби Залман-Аарон. Они осыпали меня конфетами и говорили, что это ангел Михаэль бросает мне сласти.

Отец сказал, что так происходило и с ним:

— Когда меня привели в хедер, мой дед рабби Цемах Цедек бросал мне конфеты и говорил, что это от ангела Михаэля. Эти конфеты были мне очень дороги, и я их не ел. Перед наступлением праздника Пейсах всегда проверяют карманы детской одежды, не осталось ли там что-нибудь, чего нельзя держать в доме во время праздника. Тогда дед спросил меня, где те конфеты, и мне пришлось их съесть.

Меламед реб Йекусиэль

Меламеду реб Йекусиэлю было за семьдесят, но он, как никто другой, понимал души своих 4—5-летних учеников, сумел заставить их любить себя и свои уроки.

Он был большим мастером, меламед реб Йекусиэль. Не знаю, наследственное ли это было у него в роду или он один был одарен этой способностью, в любом случае, это был великий, исключительный мастер своего дела. Изощренные примеры и сравнения, используемые им в картинках букв, овладевали вниманием учеников, легко и надолго отпечатывались в их памяти. Здесь ведро и здесь ведро, а между ними коромысло — так изображал он букву “алеф” с ее двумя “йудами” по бокам и косой линией посередине. С тех пор, каждый раз встречая водоноса, мы вспоминали эту букву. Подобную образность он использовал  во всем, так что любой случай в жизни стал в конце концов напоминать нам о какой-нибудь учебной теме.

Отец его тестя был из хасидов Алтер Ребе.

Реб Йекусиэль имел обыкновение по окончании занятий рассказывать нам что-нибудь о Баал-Шем-Тове и его учениках, и рассказы эти производили на нас огромное впечатление. Мы толпились вокруг него, смотрели ему в рот. Он пересказывал нам также истории, которые слышал от своих учителей, наполненные специфическими комментариями и оригинальными идеями, так что знакомые истории из Танаха выглядели не просто описанием событий, произошедших с первым человеком, праотцами, израильскими племенами, Моше Рабейну и т.д. Для нас они были трактатами по таким вопросам, как вера в Б-га, любовь к Торе и Израилю, содержащими идеи, в которых еврей проводит всю свою жизнь, воспитывая поколения детей и внуков в духе хасидского учения.

Семя, которое заронил меламед реб Йекусиэль, попало на благодатную почву, каждая хасидская история была исполнена для меня особого смысла. И благодаря необычайной силе моей фантазии, каждая из них представала пред моим мысленным взором  в виде ясной картины, живой сцены с ее героями.

Как жалеет отец своих детей

В одну из ночей вскоре после праздника Суккос отец взял меня на фарбренген в "малом зале". Мама, жалея меня, спросила:

— А разве ребенку не пора спать?

Отец ей ответил:

— Ничего, пусть спит прямо там, а станет старше, и сам спать не захочет!

Помню, как-то, я был тогда уже постарше, в Суккос хасиды собрались в сукко на фарбренген. Поздно ночью, когда я заснул в сукко, вошла мама, чтобы забрать меня домой. Отец не разрешил ей это сделать.

— Пусть остается среди хасидов, Б-г ему в помощь, — сказал он и пожелал мне долгих лет жизни.

Утром, на рассвете, я увидел, что хасиды реб Ханох-Гендл и реб Шмуэл-Борух по-прежнему бодрствуют.

В другой раз я опять заснул в сукко во время фарбренгена, и снова мама хотела забрать меня домой

— Пусть спит, — сказал ей отец.

Мама спросила:

— То ли это, что сказано, "как жалеет отец своих детей" — не "как жалеет мать", но "как отец"?

— Да, — ответил отец, — именно это и есть истинный смысл выражения "как жалеет отец своих детей".

— Но здесь холодно, — настаивала мама, — он замерзнет!

— Не замерзнет, — сказал отец, — пусть он спит среди хасидов, тогда ему будет тепло, и этого тепла достанет ему на годы и годы.

Вот истинная преданность воспитанию!

Левый и правый “шин”

Мне было четыре года, когда я спросил отца:

— Почему Б-г создал человека с двумя глазами, разве недостаточно одного, ведь у нас один рот и один нос?

Отец ответил:

— Ты знаешь алфавит?

— Да, — сказал я.

— А знаешь ли ты, что есть “шин” левый и “шин” правый, и какая между ними разница?

— Ну, в правом “шине”, — ответил я, — точка с правой стороны, а в левом — слева.

И тогда отец сказал:

— Есть на свете вещи, на которые следует смотреть правым глазом, с любовью приближая их к себе, а есть такие, на которые можно смотреть левым глазом, отдаляясь от них. На молитвенник и на еврея надо смотреть правым глазом, на игрушки и конфеты — левым .

С тех пор я проникся идеей любви к Израилю и никогда не забывал о необходимости с сочувствием смотреть на любого еврея, каким бы он ни был.

Суккос 5644 года

Первый праздник Суккос из тех, что я запомнил, был в 5644 году. Мне было тогда три года и три месяца.

Перед наступлением праздника отец связывал лулав в сукко и велел мне подержать его. Я оперся на стол и держал лулав, пока отец его связывал.

Сукко было установлено во дворе у бабушки, матери моего отца. Отец усадил меня на стол и объяснял, как держать лулав, который был сложен здесь же на столе перед связыванием его с ветвями других видов растений.

Отец  разложил на столе три длинные и ровные миртовые ветви, положил на них лулав и показал мне, как все это держать в обеих руках.

В преддверии праздника на столе появился ящик с эсрогами и лулавами. Эсроги казались мне яблоками, и я захотел с ними поиграть. Отец сказал, что это заповедь,
и повторял со мной много раз: это эсрог, это лулав, это мирт, пока я сам не научился их различать. На вопрос, где они росли, он ответил мне: в степи. Что это за место, продолжал я спрашивать, и отец объяснил: это похоже на луг, где пасли скот возле Любавича. Как их доставили сюда? Послали человека, и он привез. Потом отец отправился в сукко, и я пошел за ним. Там я попросил дать мне что-нибудь понести, и отец дал мне кольца, которыми связывают все растения вместе. Мне же хотелось получить "большие штуки", но отец сказал, что кольца — это самое большое — они охватывают и крепят все остальное.

Когда наступил праздник, отец дал мне эсрог и, поддерживая мои руки, произнес со мной заповедь на "четыре растения". Уже тогда я знал, что к указаниям отца следует относиться со всей серьезностью.

Хасидский поцелуй

В 5644 году мой отец жил в квартире из двух комнат. Одна из них служила спальней, а в другой он занимался вместе с хасидом рабби Яаковом-Мордехаем Безпаловым.
В той же комнате стояла и моя кроватка. Я был красивым ребенком, со светлым личиком. Однажды ночью рабби Яаков-Мордехай взглянул на меня, спящего, и стал говорить о том, что черты лица свидетельствуют о чистоте помыслов. Отец поднялся, чтобы поцеловать меня, но подумал, что в Храм, кроме жертв, приносили золото, серебро, другие материалы для ремонта, и решил заменить поцелуй изречением хасидизма. Он сел и написал статью "Как велики дела твои". В 5652 году он подарил мне рукопись со словами:

— Это хасидский поцелуй. Когда-нибудь, придет время,  я тебе все это объясню.

А в 5656 году он рассказал мне эту историю.

Петь значит молиться

Хедер, в который я ходил, располагался во второй комнате рядом с бейс а-мидраш. Я тогда учился у меламеда реб Зуши. Отец все три молитвы произносил в бейс а-мидраш, и молитва обычно затягивалась. Он пел слова из нее, расхаживая туда-сюда, постукивал средним пальцем и совершал разные движения руками. Кроме как в Субботу, он не закрывал лицо талесом, чтобы головной тфилин был открыт.

У меня создалось впечатление, что молиться значит петь.

Отец тогда питался у бабушки, а его брат рабби Залман-Аарон ел в доме отца. Часто  дядя хватал меня за волосы, щеки или нос и спрашивал, что делает отец. Однажды я сказал, что он ест и молится. У отца была привычка петь во время еды после каждого блюда, а в моем сознании молитва и пение были неразделимы.

Дарование Торы

В канун праздника Швуэс 5645 года, мне тогда было около пяти лет, меламед сказал нам:

— Сказано в Торе: "И вывел Моше народ навстречу Б-гу".  Моше Рабейну, да почиет он в мире,  вывел народ Израиля в день дарования Торы на гору Синай. Дети, давайте и мы с вами выйдем навстречу Торе.

Меламед привел нас к одному из батей а-мидраш города и велел нам назавтра, в первый день Швуэс, прийти в этот бейс а-мидраш и получить Тору.

В тот день я проснулся пораньше и стал готовиться идти в бейс а-мидраш получать Тору. Мама, которая очень баловала меня, ведь я был ее единственным сыном, хотела, чтобы я что-нибудь съел перед уходом. Я решительно отказался, заявив, что не желаю ничего есть до дарования Торы. Через некоторое время в указанном месте собрались все мои товарищи по хедеру, потом пришел меламед и повел нас в поле.

Как отец плакал

Будучи еще учеником реб Йекусиэля, я бегал в синагогу послушать молитву отца. Я спрашивал себя, почему мой отец не молится так же быстро, как вся община, как дядя рабби Залман-Аарон. Я спросил об этом дядю, и он мне ответил, что отец не может быстро произносить буквы.

Однажды я пришел в синагогу, когда там никого не было, кроме отца, который молился в одиночестве, обратясь лицом к стене. Он взывал к Б-гу, просил у Него милости, и я никак не мог понять, почему он умоляет Его больше, чем остальные молящиеся, и почему Его милость требуется отцу больше, чем им.

Вдруг отец громко и горько заплакал, и сердце замерло у меня в груди: мой отец плачет! Один, в пустой синагоге, плачет мой отец! Я прислушался и услышал, как говорит он: "Слушай, Израиль", и плачет, "Г-сподь Б-г наш", и рыдает, и вдруг замолк на мгновение, а затем вновь из глубины его сердца вырвалось восклицание: "Г-сподь Один!" — и снова жалобный плач.

Тут я, не в силах сдержаться, сам с плачем бросился к матери: почему отец молится медленнее, чем все остальные, и дядя рабби Залман-Аарон говорит, что он не может бегло читать буквы, и почему отец не может "говорить на иври" скоро, как требуется, и сегодня я видел и слышал, как отец плакал, пойдем со мной, я покажу тебе, как он плачет...

— Ну что мне делать, — отвечала мама, — разве я могу отправить его к кому-нибудь учиться?.. Иди к бабушке, спроси ее, может, она этой беде помочь сможет.

Я поспешил к бабушке и спросил ее простодушно о том, что меня беспокоило, и она мне ответила:

— Отец твой — великий хасид и праведник, и каждое слово, даже каждую букву он произносит не просто так, а сначала обдумывает ее смысл и значение.

Она меня успокоила, и с тех пор мое отношение к отцу изменилось. Я знал, что он самый удивительный из всех людей, и впоследствии убеждался в этом, подмечая его необычность в каждом действии и поступке.

Отец вставал утром, налагал тфилин и произносил "Шма", потом относил стакан горячего чаю своей матери. Я тоже хотел так поступать, но мне не давали, боялись, что я обожгусь кипятком.

Отец омывает руки перед едой тоже не как все остальные: все льют воду на каждую руку лишь по два раза, а он берет сосуд с водой в правую руку, переносит его в левую, трижды омывает правую, затем набирает новый сосуд с водой, берет его полотенцем в правую руку и трижды омывает левую.

Каждый день перед Минхой отец подает стакан чаю своей матери и сидит у нее около часа. Все говорят громкими, возбужденными голосами, а он по большей части молчит, а когда говорит, то почти шепотом.

Отец мой — хасид и праведник

Как-то моя бабушка, дядя рабби Залман-Аарон, дядя рабби Менахем-Мендл, тетя Двора-Леа, тетя Гитл — бабушкина сестра и бабушкин племянник Залман Фрадкин сидели, ждали чаю. Стаканы и сладости уже были на столе, а самовар еще не подавали.

Мы с моим двоюродным братом Аароном-Йосефом играли в западном углу, недалеко от стола, и вдруг услышали шум. Я увидел, что вошел отец, и все встали с мест в знак уважения.

— Твой отец пришел, — сказал мне Аарон-Йосеф, — смотри, он тебя накажет. Вот я расскажу ему, что ты не произнес благословения на угощение, которое дала тебе моя мама.

— Я сказал благословение, — ответил я, — это ты не сказал, и Йосеф-Мордехай (наш помощник, служивший в доме бабушки) слышал, как я сказал, он ответил мне "Амен", а ты не хотел говорить и, если будешь говорить такое про меня, то будешь лгуном и ябедой!

— Да, но если я скажу твоему отцу, — продолжал мой двоюродный брат, — он мне поверит и накажет тебя, да я еще и поклянусь, что, не будь я евреем, ты ел без благословения!

Я растерялся и  не знал, как поступить. Отец рассердится, а главное, огорчится, если подумает, что его единственный сын ест без благословения.

— Мой отец, — сказал я, — хасид и праведник, он знает правду, знает, что я не мог есть без благословения!

Едва договорив, я ускользнул под покровительство реб Йосефа-Мордехая, чтобы убедиться, что он помнит, как он ответил "Амен!" на мое благословение.

— Вот, моя правда, моя правда, — побежал я оповестить своего двоюродного брата. — Йосеф-Мордехай ответил "Амен!" на мое благословение,  я тебя теперь не боюсь, мой отец хасид, мой отец праведник, и я тоже праведник, праведник — сын праведника, а ты что? Смотри, ты старше меня на два года, а благословения не сказал, ел, как нееврей, я же сказал громко, вслух, и Йосеф-Мордехай ответил мне "Амен!".

Слушаться отца

Когда мне было лет шесть, отец позвал меня и велел сказать благословение на цицис. Я ответил, что сегодня его уже сказал.

— Все равно скажи, — потребовал отец.

Я заупрямился, а отец меня шлепнул (это был единственный раз, когда он меня пусть слегка, но ударил)  и сказал: 

— Когда я говорю, ты должен меня слушаться!

Я заплакал и заявил:

— Если надо говорить благословение, потому что так велел Г-сподь, то я уже сказал, а если потому, что это ты велел...

— Говорить благословение надо, потому что так велел Г-сподь, — пояснил отец. — Но каждый отец следит за своими детьми, и его надо слушаться.

"Что ты помнишь"

В начале моего индивидуального обучения, в 5646 году, отец меня спрашивал: "Что ты помнишь?" Однажды он привел меня в большой зал и спросил: "Что ты помнишь?" И я ответил, что помню одного высокого красивого еврея, у которого одна сторона бороды была короче другой. Отец сказал, что это был мой дед. Еще я вспомнил большую суматоху в доме.
Я тогда спросил, где дедушка, меня поставили у окна, и я увидел много народу во дворе — это были похороны дедушки. Потом отец молился в зале, где раньше работал дедушка.

Я любил играть в зале деда. Там стояли три широких драпированных стула, круглый стол, а на нем большая стеклянная лампа. В гостях у бабушки я любил забираться на эти стулья.

Однажды я увидел, как отец вошел в зал с очень серьезным выражением лица. Вообще, я стал относиться к отцу проще, почувствовал, что он изменился. Отец подошел к столу напротив кресла деда. Я испугался и спрятался за одним из стульев, желая посмотреть, что будет дальше, и увидел, как отец склонился над столом и вдруг расплакался. Я очень испугался... Когда я подрос, отец пояснил мне смысл происходившего.

Вопрос "Что ты помнишь?" пришел от деда, рабби Боруха (отца Алтер Ребе), который говорил, что так его спрашивал Баал-Шем-Тов. Этот же вопрос он задавал всем своим ученикам. И в первую годовщину смерти Баал-Шем-Това, в праздник Швуэс, когда его сын святой Ребе Цви встал и сказал, что весь сонм ангелов наверху перешел теперь к рабби Довберу, Межеричскому Магиду,  рабби Довбер спросил всех своих учеников: "Что ты помнишь?" Так и наш Алтер Ребе спрашивал своих учеников: "Что ты помнишь?" и, получив ответ, объяснял, что было непонятно.

Запись опубликована в рубрике: .