Мемуары последнего, как его называли, советского еврейского историка Саула Борового (1903 — 1989) представляют для читателя огромную познавательную ценность. Живое и зоркое перо автора, его эрудиция, происхождение, поистине долгая жизнь, вобравшая в себя множество значительных событий и знакомств, — все это вместе содействовало созданию столь замечательных воспоминаний. В книге дана развернутая картина еврейской жизни на Украине и в России в XX веке; описан процесс постепенного уничтожения еврейской национальной культуры, гибели талантливейших ее представителей. Автор лично знал М. Мойхер-Сфорима, Х. Н. Бялика, И. Цинберга, Ю. Гессена, Л. Троцкого и многих других, чьи портреты украшают страницы книги. Фрагмент из книги:
Самым большим грехом он считал «обратный наклон» при письме. А. Л. Галюзман изобрел особого вида тетради для чистописания. Будучи, возможно, неплохим методистом в своей области, он меня так и не научил писать разборчиво, хотя я имел едва ли не единственный случай в истории училища — переэкзаменовку по чистописанию.
Но вот вспоминается последняя встреча с ним, и все комическое стирается. Он вырисовывается в трагическом тоне. Шел голодный 1921 год. Для Ассира Леонтьевича все ушло в прошлое: и положение в мире, и материальный достаток (он владел небольшим домом). Теперь он служил экспедитором при учительском кооперативе и, оборванный и жалкий, плелся за тачкой, на которую были погружены буханки хлеба.
Контингент учащихся был представлен преимущественно детьми из средне- и мелкобуржуазных семейств. Детей из семейств дипломированной интеллигенции почти не было. Их стремились обучать в общих школах. Сравнительно высокой была плата за учение. Она в несколько раз превышала плату в казенных гимназиях (там установлена была плата в 60 руб. в год). В старших классах она доходила до 250 руб. Для многих родителей своевременная оплата была очень трудна. Два раза в году инспектор входил в класс и называл фамилии тех учеников, которые не будут допущены к занятиям, если не внесут платы. Среди учащихся были и некоторые освобожденные от платы (дети педагогов, те, за которых платили благотворительные учреждения, в т. ч. Общество вспомоществования недостаточным учащимся Коммерческого училища X. И. Гохмана).
Среди выпускников училища были люди, занявшие заметное место в науке и общественной жизни. Так, один выдающийся американский микробиолог, лауреат Нобелевской премии (фамилию забыл) окончил накануне 1-й мировой войны это училище. Окончил училище Крицман, видный экономист-теоретик периода «военного коммунизма». Самым способным из моих соучеников считался Л. Берман, сын управляющего большого галантерейного магазина. Он был превосходным математиком, отличался большой силой воли, был прекрасно физически развит (выдающийся пловец). Он окончил математический факультет, но не продвинулся в науке. Он прошел всю войну как артиллерийский офицер, был тяжело ранен. От рук фашистов погибли его жена, мать, дочь; сын, ушедший добровольцем, бы убит. После войны он оказался в Сибири, где стал «неостепененным» преподавателем математики в каком-то вузе.
Почти все годы учебы просидел рядом со мною за партой Давид Берг, сын владельца молочной фермы и молочного магазина. Он стал бухгалтером, как и некоторые другие мои соученики. Из моего класса вышло и несколько рядовых инженеров, адвокатов, работников газеты. Некоторых судьба занесла за границу (США, Аргентина, Израиль и др.).
Наша семья была сугубо политизированная, т. е. живо, страстно, заинтересованно переживала проблемы общественно-политического порядка. Но на все смотрела и оценивала с национально-еврейской точки зрения.
Конечно, мы были резко враждебны к тогдашнему (дореволюционному) правительству, ненавидели царских сановников и самого царя, не могли им простить ни погрома, ни дела Бейлиса, всю антиеврейскую политику.
В доме всегда обсуждались — ив семейном кругу и с друзьями — текущие проблемы еврейской жизни. Например, выборы в правление Одесского отделения Общества для распространения просвещения между евреями России (ОПЕ), где столкнулись «ассимиляторы» с националистами, переживались как что-то очень важное, личное. Но я не помню, чтобы в доме обсуждались общеполитические проблемы русской жизни — например, аграрный вопрос, рабочий вопрос и т. д.
Людей и партии оценивали только с еврейской национальной точки зрения. Еврей, чуждый еврейским национальным идеалам, оценивался враждебно — все равно, был ли он социалист, кадет или общественно индифферентный человек. Отсюда и неевреи определялись раньше всего так: антисемит или нет. Вот почему к нссврсю-социалисту, даже самого левого направления, относились положительным образом, так же как и к кадету. Но кадет-еврей — значит, ассимилятор, значит, противник. Особенно враждебно относились к сторонникам еврейских нснациональных партий, в первую очередь к бундовцам. Это было ругательное слово. Их рассматривали как предателей общего дела, раскалывавших единый лагерь. Это так глубоко укоренилось, что, помню, через много лет, уже после революции, когда мне приходилось встречаться с бывшими бундовцами, я удивлялся, что они люди как люди, хотя я чувствовал, что в личностно-психологическом плане они как-то чужды мне. |
