НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
Публикуется с разрешения издательства «Еврейская книга».
Купить в магазине издательства "Еврейская книга"
Предваряя издание этой книги, хочется сказать о многом. То, о чем говорится в ней, дает возможность находить аналогии во всех областях человеческих знаний и мудрости. Безо всякой натяжки можно сказать: обнаружишь здесь предвосхищение самых сверхсовременных научных идей и социальных ситуаций. По всей вероятности, знакомство с этой книгой (в первом переводе на немецкий Мартина Бубера) оказало значительное влияние на творчество Франца Кафки. Можно говорить о том и об этом. Но дело в другом.
Прежде всего, это не обыкновенная книга. Стоит только заглянуть в нее и хотя бы бегло просмотреть, скажем, последнюю историю — «О семи нищих». И, возможно, будущий читатель согласится с нами: есть там время обратное, смещенное и перевернутое пространство, нарочито гротескные и абсурдные ситуации, изысканная карнавальность всего — столь любезная сердцу просвещенного читателя.
Однако это не главное. Книга, как ни странно, действительно способна ответить на множество, если не на все злободневные и вечные вопросы современного человека.
Написана или, вернее, рассказана она 170 лет тому назад. Автор раби Нахман из Браслава, ярчайшая фигура в истории нового хасидизма в еврействе, родился 1 нисана 5532 (1772) года в Меджибоже и умер 18 тишрея 5571 года (1810) в Умани, оставив после себя несколько замечательных книг и многочисленных учеников, последователей его учения, так что по сей день существует особая, Браславская ветвь хасидизма.
Со стороны матери раби Нахман являлся правнуком знаменитого Бааль Шем Това, создателя современного хасидизма. Дед и отец его были из первых проводников и учителей нового учения. Годы его ученичества (в высоком смысле этого понятия) и духовного становления прошли в сельце Гусятин близ Медведовки, куда он переехал после женитьбы в четырнадцатилетнем возрасте.
Здесь, в доме тестя, провел раби Нахман в ученье и молитвах пять лет. В Гусятине, окруженном девственной природой, вошло у него в привычку почти ежедневное длительное уединение в лесу или в поле. В дальнейшем уединение с первозданной природой как способ очищения и возвышения души стало важнейшей и неотъемлемой частью его учения.
Еще в отроческие годы он стал сочетать многочасовое учение с различными испытаниями тела и духа, которым специально подвергал себя, считая, что нужно научиться пренебрегать удовольствиями этого мира: ограничивал потребность в еде, по нескольку дней не ел, а когда ел, глотал и давился пищей, стараясь не различать вкуса; будучи от природы подвижным и шаловливым, приучался к затворничеству в комнате; испытывал себя жаждой, холодом, молчаньем. (Впоследствии, в зрелые годы, ему уже не приходилось искать испытаний — они сами находили его.)
И уже незадолго до смерти длительно и неизлечимо больной туберкулезом, изнуренный страданием, раби Нахман признается: «Если бы я знал в годы юности так, как знаю сейчас, чего только возможно достичь посредством уединения, то не растрачивал бы себя так и не терял бы столь дорого стоящего мне теперь здоровья в постах и самоистязаниях[1]!»
В Гусятине была в его распоряжении лошадь, и он зачастую отправлялся верхом, порой за много верст, вызывая беспокойство домашних, нередко возвращаясь промокшим до нитки после какого-нибудь весеннего ливня. Возле сельца протекал Южный Буг, широко разливавшийся весной, и он иногда совершал подобные прогулки на лодке[2]. Однажды, не умея достаточно хорошо управлять лодкой, не сумел справиться с течением, и лодка стала неуправляемой, раскачивалась из стороны в сторону, набирая воду. Тогда он возопил к Богу, подняв над собой руки. И тут он увидел в своих руках висящее солнце над Тиверией… и под собой воды Кинерета…[3] И бывало, часто рассказывал это, желая укоренить в наших сердцах, что так должны взывать к Богу, как будто мы посреди бушующего моря и жизнь наша висит на волоске…[4] Так передает это положение, ключевое для понимания творчества раби Нахмана и его учения, ближайший его ученик, автор нескольких биографических книг о своем учителе, хранитель, составитель, переписчик, переводчик на иврит (этих историй, которые были рассказаны на идише), редактор и издатель его наследия — раби Натан.
В последние полтора-два года пребывания раби Нахмана в Гусятине он время от времени выезжает с тестем в ближайшую Медведовку, в город со значительным еврейским населением, поддерживавший тесные связи с другими городами и местечками Подолий, которая была в то время первым очагом хасидизма и откуда он распространялся во все города и местечки Украины и Польши. Мало-помалу начинают говорить о необыкновенном юноше, поражающем не только прекрасным знанием Талмуда и Кабалистических книг (что все-таки было не столь уж редким явлением в те годы), но и своими глубокими и совершенно оригинальными суждениями обо всем. И когда он через некоторое время силою обстоятельств (смерть матери жены и вторичная женитьба тестя) переезжает жить в Медведовку, почти тотчас приобретает там первых учеников и последователей. Было ему тогда девятнадцать лет.
Конечно, в соответствии с хасидской традицией правнуку Бешта[5] было предназначено стать вождем и цадиком[6], но людей в большей степени притягивала необычайно яркая личность юного раби: результат сложнейшей и напряженнейшей работы души, проявляющейся в блестящей афористичности каждого его высказывания, зачастую очень непростого, недосказанного, скрывающего особый внутренний подтекст, — в сочетании с необыкновенным аскетизмом, сознательно воспитанной и взлелеянной неприхотливостью ко всему, не касающемуся духовной жизни.
В год 5558 по еврейскому исчислению (1798) неожиданно для всех раби Нахман собрался и отправился в довольно рискованное и опасное для тех времен путешествие в Эрец-Исраэль — Страну Израиля. Надо отметить, что помимо всяческих известных и неизвестных трудностей и опасностей, естественных для такого путешествия, это был год наполеоновского похода на Ближний Восток, ставший в то время ареной военных действий. Помимо очевидных и излагаемых его биографом раби Натаном мотивов — стремления завершить несовершенное, начатое его прадедом Бештом, путешествие[7] к Земле Израиля; желания изведать и почувствовать подлинный вкус исполнения мицвот[8], относящихся только к пребыванию на Святой Земле, которая для евреев всегда оставалась источником духовного притяжения — были, несомненно, и другие причины связанные, по-видимому, с каким-то глубоким внутренним процессом и переживанием. Описывая его сборы и поездку, раби Натан дважды[9] и очень ясно передает атмосферу некой таинственной и роковой ее необходимости, какой-то недосказанности: необъяснимая поездка в Каменец-Подольский, смерть дочери, полная денежная неподготовленность семьи и прочее.
Выехав в начале лета 1798 года в сопровождении единственного спутника (ученика и преданнейшего слуги, который был с раби Нахманом почти во всех скитаниях до последнего дня[10]) через Николаев, Одессу и Стамбул и сознательно не миновав дорогой целого ряда довольно странных для постороннего взгляда положений и ситуаций, зачастую опасных (так, переодетый в простую одежду торговца, не желая назвать себя, стал объектом насмешек и издевательств соседей по комнате в гостинице в Стамбуле; на море, во время угрожающего гибелью шторма, вызвал возмущение всех пассажиров-евреев своим полнейшим равнодушием к опасности, по прибытии на берег был принят турецкими властями за французского шпиона, вынужден был остаться на корабле, который опять попал в шторм, и т.д.), прибыл осенью в Эрец-Исраэль, провел там одну неполную зиму и, не посетив даже Иерусалима, возвратился обратно.
После возвращения раби Нахман с семьей и ближайшими учениками переезжает жить в Златополе. С этого переезда начинается в его жизни период тяжелейших испытаний, неотступно следовавших за ним и не оставлявших раби Нахмана до последнего дня. Началом послужило неожиданное проявление лютой и неприкрытой ненависти к нему со стороны одного из самых признанных и уважаемых руководителей хасидизма раби Арье-Лейба из Шполе, прозванного в хасидской среде «саба» (дедушка). По всей вероятности, не последнюю роль в этом сыграли злые языки, приписывавшие раби Нахману колкие и неуважительные высказывания о признанных авторитетах[11]. Во всяком случае раби Нахман учил на публичные проявления ненависти отвечать молчанием[12].
Второй год жизни раби Нахмана в Златополе прошел под знаком непрекращающихся выпадов против него, доносительства и травли, которые исходили из расположенного всего в нескольких верстах местопребывания «сабы», из окружения шпольского «старца». Он переезжает в Браслав,[13] Браслав — несомненно, важнейшая веха если не жизни его, то во всяком случае, деятельности. В Браславе сплачиваются вокруг него помимо прежних новые и новые ученики, здесь он создает свои книги, наконец, в Браславе находит его и навеки связывает с ним свою судьбу раби Натан. Выросший в семье известных раввинов, противников хасидизма, книгочей, получивший самое основательное еврейское образование, он сумел увидеть в раби На- хмане черты праведников, рождающихся для поддержания и продления мира. «Мы знакомы друг с другом уже очень давно, только до сей поры были разлучены на какое-то время», — так выразился раби Нахман почти сразу же после их первой встречи. Духовный мир раби Нахмана нашел, насколько было возможно, наиболее полное вещественное воплощение в деятельности раби Натана, стремившегося сохранить в памяти и записях каждое слово и высказывание любимого учителя, зачастую предназначенное вначале в самой сокровенной и задушевной беседе только ему, переписывавшего и составлявшего по разрозненным записям раби Нахмана главную книгу («Ликутей Моаран»), воссоздавшего по рассказам очевидцев почти день за днем его жизнь, записавшего, переведшего на иврит и издавшего эти истории — в значительной степени итог жизни и творчества раби Нахмана, его лебединую песнь — рассказанные в последний период жизни — период, отмеченный скитанием, туберкулезом, утратой почти всех близких, в том числе горячо любимого сына-младенца, период самовольного уничтожения[14] самой сокровенной его книги, ужасных физических страданий и в то же время период больших надежд, о которых время не сказало еще своего последнего слова. Умер раби Нахман в 5570 еврейском году (1810) в Умани.
Книга историй раби Нахмана привлекательна и в определенной степени доступна современному образованному читателю, зачастую весьма далекому от еврейской национальной традиции. Об этом, как ни странно, еще сто семьдесят лет назад писал раби Натан в предисловии к первому ее изданию. Тот факт, что, как подмечают некоторые исследователи, влияние ее, несомненно, прослеживается в творчестве Кафки, говорит сам за себя. Однако вряд ли кто-либо, внимательно прочитавший эти истории, может вполне серьезно заявить, что ему все в них понятно. И это обычное свойство самых высоких проявлений Божественной сущности в человеке: всегда в запасе остается нечто большее, тем более, что у нас тут особый случай. Нам, выросшим в центре европейской культуры, привычно деление литературы на роды, виды, жанры: жанр определяет содержание и т.д.
Раби Нахман, конечно, пользовался другими понятиями, и когда он говорит: «Во всех историях, которые мир рассказывает, есть в них много сокрытого, таинственного, вещи необычайно высокие и возвышенные[15], трудно перевести на язык наших определений». Что он имеет в виду? Эпическое творчество всех народов мира? Только сказки?[16] Только хасидские легенды и притчи?[17]
Столь популярные ныне приемы американской учебной системы вряд ли нам помогут. Можно с условной долей вероятности считать, что раби Нахман предполагает все это вместе взятое, а, возможно, и еще что-то.
Продолжим цитату: «Только вот перепорчены истории, потому что многого уже не хватает в них. И также многое перепутано в них и не рассказывают их в нужном порядке. Ведь что получается: то, что должно быть в конце, идет в начале и наоборот, и все, что за этим следует». После этого высказывания остается предположить, что «истории», собранные в этой книге, — своеобразная попытка по-новому рассказать старые истории, какой бы смысл в это понятие мы ни вкладывали, — исправить упущенное, привести все в сообразный порядок и т.д. Да и сам раби Нахман называл свои истории «Историями из стародавних времен».
И действительно, фабула некоторых из них, приемы рассказа здесь и там напоминают нам нечто, с детства давно знакомое. А если говорить ученым языком, сюжет первой истории («О пропавшей царской дочери») почти полностью соответствует, определенному стереотипу русской (славянской) сказки (пропажа, герой отправляется на поиски, но почти достигнув цели, в результате оплошности лишается всего достигнутого, и в конце концов с помощью потусторонних (надчеловеческих) сил добивается своего). Проследим дальше. С другими двенадцатью историями дело обстоит уже не так просто. Фабула усложняется (герои меняются местами, переодеваются, попадают на необитаемый остров, угоняют корабль) и сказочный элемент заменяется авантюрным (напоминая какую-нибудь древнегреческую повесть или итальянскую новеллу периода Возрождения — «О царском сыне и дочери императора») или наоборот упрощается и истории как бы примеряют на себя различные и самые разнообразные одежды: почти анекдота и философской притчи вместе взятых («О скромном царе»), религиозной притчи («О царе, что преследовал иноверцев»), хасидской легенды и притчи («О раввине и единственном его сыне»), житейской истории (до половины — «Об умном и простаке»). В историях третьей и пятой («О хромом» и «О царском сыне из драгоценных камней») отчетливо проступает символика, скрытый и необъяснимый подтекст. Седьмая история — на две трети описание сна, и соответственно этому крупным планом выступают детали, не характерные для других историй со сказочно- авантюрным сюжетом (муха и паук на странице книги, отрезание головы у портрета, выпадающие зубы). В одиннадцатой истории («О сыне царя и сыне рабыни, которых поменяли») опять традиционный сказочный сюжет причудливо переплетается с притчевой необычайно сконцентрированной этико-философской символикой. И две последние, важнейшие, самые значительные по объему и содержанию истории («О Владеющем Молитвой» и «О семи нищих») — многоплановые повествования, текущие множеством вставных историй в историях, истории законченные и вместе с тем незаконченные, сотканные из самых разнообразных и, казалось бы, самых несовместимых элементов, чем-то безусловно управляемых: то ли общей сюжетной линией («О Владеющем Молитвой»), то ли общей идеей («О семи нищих»), но, скорее всего, каким-то гораздо более динамическим средством, переведя на другой язык, скажем, неким императивом.
Современный исследователь еврейской культуры раввин Адин Штейнзальц, анализируя содержание этих историй, указывает на шесть основных питающих их источников: первым из них, несомненно важнейшим и ключевым, являются Кабалистические книги: в особенности книги Зоар и учение Ари, и конечно, Пятикнижие и Пророки, на которых базируется философия, далее — сказочные и фольклорные мотивы — еврейские и нееврейские, и наконец, сны; мотивы автобиографических и общественно-исторических событий.
Конечно, что бы ни напоминали эти истории, какие бы принятые в европейской культуре понятия мы ни соизмеряли с ними, это ни то, ни другое и ни третье, но вместе с тем нечто вмещающее и то, и другое, и третье. Прежде всего, потому, что и истории, рассказанные раби Нахманом, взросли на совсем другой почве — у народа, у которого религия и обычаи, общест- венное сознание и осознание себя, книжная культура и народные предания, история и правовые нормы, самые мельчайшие детали коллективного и сугубо частного поведения и быта, то есть все, что называется жизнью (если это не только способ существования белковых веществ) во всех значениях этого слова, не только что сплелось и переплелось неразрывно, но т а к было задано с самого начала, принято и скреплено договором Авраама и стоянием подле горы Синай — раз и навсегда отдельной личностью и всем народом, подобно тому, как в еврейском языке именем первого человека — Адам (дам — «кровь»; адама — «земля») — называются все люди (бней Адам — «сыновья Адама»), а именем, полученным в роковом противоборстве Яаковом — Израиль — называется весь народ. И когда этому необыкновенному единству, всегда существовавшему в иных, нежели принятые в понимании других народов, времени и пространстве, стала угрожать не то чтобы опасность уничтожения (существует выражение «Вечность Израиля не обманет»), но все же признаки тяжелой и затяжной болезни, раби Нахман начал рассказывать свои истории. Но вернемся к источникам.
Несомненно, первым и ключевым источником, которым пользуется раби Нахман, является Кабала[18].
Кабала — область еврейского религиозного учения, наиболее близкая тому, что в европейской культуре принято называть философией. Раби Нахман в одном коротком высказывании очень точно передает принципиальную разницу между двумя этими понятиями: «Там, где философия завершается, начинается Кабала».[19] «…Кабала учит понимать, что позади и что впереди, что наверху и что внизу, узнавать тайну появления и тайну существования, тайну продолжения и тайну уничтожения».[20] Кабала, как и любая сфера познания мира, пользуется своим языком, где все сконцентрировано в знаки и символы, и язык ее понимают только кабали- сты, так же как, скажем, язык «Теории относительности» — сугубо специалисты. Только в отличие от любой науки Кабала основывается н е н а в нешнем, но на внутреннем[21] знании, и Кабала по-настоящему доступна только обладающим внутренним знанием. Тем не менее раби Шимон бар Иохай говорит в книге Зоар, что сыновья Израиля выйдут из рассеяния через изучение Кабалы. Это высказывание раби[22] на многое проливает свет. Нужно только его понять.
Совершенно особенная образно-символическая структура рассказываемых раби Нахманом историй основывается на взаимодействии двух начал, развивающемся и усложняющемся от рассказа к рассказу и составляющем некую глубокую и внутреннюю связь между ними. Это — взаимодействие образов-символов, которыми пользуется Кабала, встречающихся в книгах Зоар и трудах Ари[23], неизменных в своем значении (и многозначности) и не допускающих никаких вольных интерпретаций, т.е. как в наиболее характерном примере, под дочерью Царя всегда подразумевается Шхина (букв. Божественное присутствие)[24]. Образы другого плана умышленно многозначны, амбивалентны, соответствуют определенным реалиям, допускают и даже предполагают толкование их в соответствии с биографическим, историческим и философским контекстом: так, в той же первой истории наместник «второй на царстве» — это и весь народ Израиля в целом, и единственный праведник поколения, цадик; есть, по всей вероятности, в этом образе и автобиографический элемент, но это и каждая отдельно взятая личность — каждый из нас. В таком смысле первая история наиболее показательна: соотношение этих двух планов четко выражено в двух центральных образах истории, разъединение их и стремление к единению порождают фабулу рассказа, наиболее знаменателен конец, выделен только как будто бы соответствующий традиционному сказочному сюжету: «А как вызволил ее, не сказывал; только известно, что вызволил!» Дальнейшее развитие обоих образных планов усложняется почти от истории к истории, и мы сталкиваемся тут со всеми видами симметрии, но всегда их взаимодействие является той силой, которая порождает и движет фабулу.
В этом смысле история «Об умном и простаке» как бы стоит особняком. В простом повествовании о судьбе двух друзей-приятелей почти не проступает особая символика, во всяком случае на протяжении большей ее части — до преобразования простака. На самом деле, конечно, эта история — произведение очень сложное и, пожалуй, наиболее «личное» из всех. В предшествующей историям единственной его изданной при жизни книге «Ликутей Моаран» в отрывке «Войди к фараону» раби Нахман развивает мысль о двух видах безверия: одно порождается посторонними и ненужными в действительности человеку, но все же настоящими науками, другое — просто ложью, принимающей только вид мудрости и науки; оба на самом деле губительны, от обоих нужно бежать. Но в первом случае есть за что ухватиться упавшему, потому что все-таки можно найти там, как и во всем настоящем, Бога. Во втором случае нет ничего, кроме пустого пространст- ва, и нет там Бога, потому что невозможно найти, так как там — одна пустота. Дальнейшее развитие мысли и ее разрешение уже целиком можно отнести к другой истории, последней и незаконченной, — «О семи нищих». Главка «Войди к фараону», таким образом, является как бы звеном, связывающим обе истории, и ключом к пониманию их, так же как и последнего события из личной жизни раби Нахмана — переезда в Умань.
Что касается «личного» аспекта в истории «Об умном и простаке», то почему-то университетские исследователи творчества раби Нахмана видят именно в «умном» прообраз автора. Тем не менее раби Натан, описывая последние недели жизни раби Нахмана, вспоминает как тот упорно называл себя «простаком» (именно так, пользуясь русским словом[25]): «То, что вы собрались и приехали сюда послушать раби Нахмана, — это, конечно, стоит его послушать, только я сейчас человек совсем простой, что называется «простак»…» И еще продолжил в той беседе, что он сейчас законченный простак и вправду не знает ничего. И сказал, что если он только чем и живет сейчас, так только той дорогой, которую проделал, добираясь в Эрец-Исраэль. И так повторил несколько раз, что ничего не знает, что он только самый что ни на есть простак, и только тем и живет сейчас, что своей поездкой в Землю Израиля… И тем самым привел к тому, почему вселился в эту квартиру[26] и сказал, как он объясняет там[27]: «ведь также и сейчас здесь, за пределами его Земли Израиль святой народ идет иногда в места, очень и очень далекие от святости Израиля. И тогда захватывают это место, очищают и освящают его, чтобы стало это место Израиля, и это становится тоже как бы Эрец-Исраэль». И могут сказать: «Да ведь вы грабители!» (И далее, смотри комментарий Раши к стиху «Вначале сотворил Бог небо и землю».) Однако же только через силу Его действий, только через это есть и у нас сила завоевать весь мир и освятить его святостью Израиля. Потому что Господь сотворил его и по своей воле отдал им, также волею своей отберет у них и отдаст его нам! (И далее, как это хорошо разъясняется.) И закончил свою речь. А после был в очень приподнятом и радостном настроении и велел тотчас петь (обычно было принято у него после благословения над хлебом, но в то время почти уже не пели, потому что он был очень слаб) и сам запел вместе с нами[28].
Мы сознательно и по мере возможности цитируем почти до конца описание этой, можно сказать, последней беседы раби Нахмана со своими настоящими и будущими последователями. Содержание ее, как и вся атмосфера, описываемая раби Натаном (стоит представить себе, что в соседней комнате стоял таз с кровью, которая уже почти беспрерывно шла у него горлом), как ни странно от русского слова «простак» прямо или косвенно отправляет нас ко всем почти основным и важнейшим положениям его учения. И опять же, как в главке «Войди к фараону», раби Нахман непостижимым образом связывает в одно высказывание, в одну мысль казалось бы совершенно далекие друг от друга понятия или ситуации, каждая из которых ранее вылилась или влилась в сюжеты трех самых больших его историй: «Об умном и простаке», «О Владеющем Молитвой» и «О семи нищих». Это и есть наиболее характерное и удивительное свойство раби Нахмана — самым необычным парадоксальным способом привлекать друг к другу внешне несоизмеримо далекие друг от друга вещи, для нас как бы в один пучок притягивая, связывая их в один луч света, всегда направленный и устремленный в иное пространство, в противовес суете сует этого мира, умея и смея внутренним зрением видеть не очевидные, но незримые их соответствия, сцепления, связи, равно как внутренним слухом слышать через разноголосицу и диссонанс бытия удивительную и неповторимую музыку.
«И были там голоса всех зверей и птиц… Только поначалу испугались очень, хоть и слышали, не могли им внимать от страха. Потом попривыкли, навострили уши и услышали в том мелодию чудесную, необычайную по красоте своей. И было таким чудесным и небывалым удовольствием слушать ее, что по сравнению с ним все какие ни на есть удовольствия и наслаждения мира становились как бы ничем — отменялись и стирались начисто этой великой и несравненной мелодией. И они говорили друг другу, что останутся здесь, ведь есть у них теперь еды и питья вдоволь, и самое главное — могут слушать эту мелодию, по сравнению с которой все удовольствия и наслаждения мира — ничто» (история «О сыне царя и сыне рабыни, которых поменяли»). И сын раба, ставший царем, раскаявшийся о содеянном им зле по отношению к подлинному сыну царя и потом продавшийся в рабство за кусок хлеба, и подлинный сын царя, прошедший всяческие испытания и унижения и ставший волею свыше господином, — оба научились слышать чудесную мелодию, порожденную как ни странно самыми разнообразными «рыками, криками и посвистами» всех каких ни на есть зверей и птиц, — гармонию, по сравнению с которой все удовольствия и наслаждения мира — ничто; но только один из них, получив волшебный инструмент, способный извлекать такую мелодию из любого животного, готов идти до конца, выполняя свое предназначение, и не отступать, и даже предпочитает поменять, отдать свой волшебный дар за умение понимать любую вещь через любую другую, без которого, как оказалось, невозможно было выполнение предназначенного ему от рождения. И когда подлинный сын царя, обладая умением понимать любую вещь через любую другую, во имя исполнения своего предназначения берется за казалось бы неисполнимое и обнаруживает недоступные постороннему взгляду, нарочно сокрытые царем-мудрецом невидимые внутренние связи вещей, и устанавливает их в правильном, предназначенном им порядке, «и тогда начало все играть замечательную, чудесную мелодию, и пришло все в действие, как и требовалось, как и предназначено было им. И вот вручили ему царство. И тогда сказал настоящий сын царя настоящему сыну рабыни: «Теперь я вижу, что действительно я сын царя, а ты действительно сын рабыни!».
Так заканчивается история «О сыне царя и сыне рабыни, которых поменяли». Перед нами аллегория, опять-таки прямо или косвенно возвращающая нас ко всем тем понятиям, которыми вольно или невольно начинаются размышления о творчестве и учении раби Нахмана из Браслава: о противопоставлении двух культур, о цели еврейской духовной жизни — стремиться к постижению сути существования, к всеобщей и мировой гармонии, даже если во имя этого иногда приходится отказываться от временной, неабсолютной, непостоянной гармонии (того, что называется в европейской культуре искусством, художественным творчеством), о животном и духовном начале в человеке, о противопоставлении незаконно воцарившегося до поры до времени потребительского, материального царства вечному и духовному, что сводится в общем к одному размышлению — об извечном предназначении народа Израиля, равно как и вообще человека в этом мире.
[1] «Иштапхут hанефеш («Разлив души», с. 24)
[2] Мы употребляем слово «прогулки», тем не менее в нашем контексте оно требует некоторого уточнения: вполне соответствуя действию, оно, возможно, не совсем точно отражает внутреннее содержание этих действий. «Прогулки» раби Нахмана — способ, побуждающий к наиболее интенсивной работе души (вспомним известное стихотворение Н. Заболоцкого «Не позволяй душе лениться»), способствующей насколько возможно и невозможно наиболее близкому общению с Творцом.
[3] Русское название — Тивериадское озеро.
[4] Сихот а-Ран, 117.
[5] Аббревиатура имени Бааль Шем Тов. В еврейской традиции и языке условные сокращения очень широко распространены для обозначения как имен собственных, так и различных понятий, сложных слов, составных местоимений и т.д.
[6] Буквально: праведником. У хасидов — руководитель и учитель, направляющий и охраняющий во всех сторонах жизни своих учеников и последователей.
[7] Слово «путешествие» в определен ном смысле в нашем контексте также условно, как и слово «прогулка» (см. сноску 2).
[8] Еврейских религиозных предписаний.
[9] В обеих биографических книгах.
[10] Кроме единичных случаев, когда раби сознательно не позволял ему идти с собой, подобно удивившему всех и неразгаданному ночлегу раби Нахмана в Каменце, в котором городские власти не позволяли евреям оставаться дольше, чем до темноты.
[11] Возможно, корни этой внезапно вспыхнувшей вражды уходят глубокоглубоко, гораздо дальше возможностей любых исследователей и историков хасидизма. Вспомним известное изречение А. Дюма: «Большие деревья притягивают молнии».
[12] См. историю «О семи нищих».
[13] Правильно: Брацлав или Бреславль (в отличие от города Браслав в Белоруссии). Центр тогдашнего, незадолго до того образованного Российской Империей Браславского воеводства. У евреев были свои причины именовать этот город Браславом, вызванные, по всей вероятности, определенной фафической и звуковой негативной ассоциацией. Мы в дальнейшем следуем принятому на идише и на иврите названию этого города.
[14] Сожжения рукописи большой его книги. Содержание ее не было известно никому, кроме раби Натана, который познакомился с ней во время кратковременного пребывания в Лемберге (Львове) в 1808 году.
[15] См. Предисловие раби Натана.
[16] На иврите Сипуреймаасиот — название этой книги, которое мы переводим словом «истории», в той же мере соответствует слову «сказки».
[17] Хасидские легенды — специфический жанр, зародившийся вместе с хасидизмом, а от него и легенды, повествующие о поступках и речениях знаменитых цадиков, начиная с Бешта — важнейшая и неотделимая часть хасидского учения, образно выражаясь, его «это».
[18] Слово кабала в переводе означает «получение» (семантика слова «получение» предполагает некое условие — образно говоря: наследие, полученное от предшествующих наследником, соответствующим определенным условиям, т.е. достойным наследия).
[19] Сихот а-Ран, 225.
[20] Энциклопедия «Оцар Исраэль».
[21] Чисто духовном знании, поскольку это является ее предметом.
[22] Раби Шимона бар Йохая.
[23] См. примечание к Предисловию раби Натана.
[24] К ряду таких чисто кабалистических знаков-символов могут относиться не только словосочетания, безусловно указывающие на некоторое символическое значение (например, «царская дочь» или «царский трон»), но и слова, которые вне контекста имеют самое простое и будничное значение, как, например, слово «пыль» (кстати, и в обоих первоисточниках на идише и иврите используется русское слово «пыль»). Секрет этого слова в данном случае определяет всю фабулу рассказа «О хромом» от начала и до конца.
[25] Русское слово «простак» фигурирует не только в описании приводимой ниже беседы раби Нахмана, но и в тематическом заголовке раздела «Танина» его книги «Ликутей Моаран», в котором он развивает важнейшее положение своего учения.
[26] В доме известного сторонника «просвещения» и вольнодумца Раппопорта.
27 Ликутей Моаран, Танина, разд. 68.
[28] Маарант (автобиография раби Натана). Сихот а-Ран, 152.