Часть вторая (3)

— Сын ли ты Мататьягу, или выродок? Еврей ли ты?

Это было, как удар кнута, и Иоханан весь сжался. Нет, это было хуже, чем удар кнута, ибо он был святой человек, он ни разу в жизни ни на кого не повысил голоса, он принимал волю Божью и на все отвечал покорным еврейским «Аминь, да будет так!» Он поглядел на меня, опустил голову и пошел прочь.

А затем возвратился Апелл.

Утром тринадцатилетний Натан бен Барух сбежал быстрее оленя с утеса, крича во весь голос:

— Шимъон! Шимъон!

Его сразу же услышала вся деревня, и, когда я вышел из дому, мне пришлось проталкиваться сквозь густую толпу, чтобы поговорить с мальчиком.

— Откуда?

— С запада.

— Далеко?

— Мили две или три примерно. Я следил, не блеснет ли где железо, как ты мне велел, а потом увидел людей…

— У нас еще есть время, — сказал Иегуда, успокаивая толпу. — Ступайте по домам, заложите засовами двери, заприте ставни и ждите.

У него был маленький серебряный свисток, который Рувим сделал специально для него.

— Когда я вас позову, выходите: у кого есть копье — с копьем, остальные с луками. Следите, чтобы хорошо класть стрелу на тетиву, и старайтесь целиться метко.

— А как же люди из Гумада?

— Слишком поздно, — сказал Иегуда. — Придется справиться самим.

— Мы могли бы уйти в горы, — предложил кто-то.

— Мы могли бы стать на колени перед Апеллом. Ступайте по домам — и кто боится, пусть остается там.

Все сделали, как он сказал. Двери затворились, и деревня сразу же словно вымерла. Адон, рабби Рагеш, Иегуда, Эльазар и я стояли на площади и ждали. У меня был за поясом нож, а Иегуда спрятал под плащом длинный обоюдоострый меч Перикла. Потом из дома выбежал Ионатан и стал рядом с нами. Я хотел было послать его назад, но Иегуда взглянул на меня и кивнул — и я промолчал. Через минуту к нам подошел Иоханан и Рувим бен Тувал.

Кузнец был в плаще, под которым прятал свой молот. Итак, нас было восемь. Придвинувшись друг к Другу, мы стояли и ждали. А затем мы услышали бой барабана и лязганье брони — появились наемники: сначала строй в двадцать человек, за ними Апелл на носилках, а затем еще шестьдесят человек, по двадцать в ряд. Всадников на этот раз, к нашему облегчению, не было, но зато среди наемников шагал еврей — это был левит в белой одежде, и я сразу же узнал в нем одного из служителей Иерусалимского Храма.

Рабы опустили носилки, и Апелл спрыгнул с них, комически великолепный в своем вышитом золотом плаще и короткой красной юбочке. Я отлично помню, как он стоял на деревенской площади в то прохладное, какое часто бывает осенью в Иудее, утро — апостол цивилизации, тщательно завитой и причесанный, с накрашенными губками и чисто выбритыми розовыми щечками; под подбородком у него красовался золотой нагрудник. Грудь каплуна выгнулась колесом под плащом, толстый зад выпирал из обтягивающей юбочки, а маленькие ножки были втиснуты в серебряные сандалии, и ремешки от сандалий стягивали толстые икры.

— Адон Мататьягу, — приветствовал он нас, — благородный властитель благородного народа! Отец кивнул, но не промолвил ни слова.

— И так-то меня принимают? — прошепелявил Апелл. — Восемь человек — разве этого достаточно, чтобы встретить наместника?

— Все люди у себя дома.

— У себя в свинарниках, — улыбнулся Апелл.

— Мы позовем их, если желаешь, — сказал адон спокойно и почтительно.

— Конечно, конечно! — подтвердил Апелл. — У меня сейчас как раз настроение встретиться с вами. Все надо делать культурно. Ясон! — закричал он, махнув рукой в сторону левита.

Левит нетвердым шагом подошел к Апеллу. Он был явно напуган. Лицо у него было белое, как его одежда, а его жидкая бороденка и редкие усы заметно дрожали.

— Добро пожаловать в Модиин, Иосеф бен Шмуэль, в нашу бедную деревню, учтиво сказал отец.

— Шалом, — прошептал левит.

— Старинное приветствие, доброе приветствие! — сказал адон. — Мир тебе, Иосеф бен Шмуэль. Мы польщены визитом старейшины левитов.

— Он здесь для того, — улыбаясь, прошепелявил Апелл, — чтобы совершить жертвоприношение. Великий царь так сказал своему недостойному наместнику:

«Сердце болит, когда я размышляю об этих темных людях и их прискорбных суевериях. Народ, у которого незримый бог, — это скрытный и злокозненный народ». Так сказал царь царей мне, недостойному наместнику, и что мог я сделать, как не повиноваться его воле? Но я привел сюда доброго Ясона, левита, чтобы он совершил обряд и принес жертву так, как положено по вашему закону.

Апелл хлопнул в свои пухлые ладошки, и двое наемников вынесли и поставили перед нами на землю бронзовый алтарь. Это была изящная вещь высотой, наверно, ступни четыре, и был он украшен статуэткой Афины.

— Афина Паллада, — сказал Апелл, суетясь вокруг алтаря. — Это я выбрал ее — богиню мудрости. Сначала приходит знание, а следом за ней — цивилизация. Не так ли? Сначала Афина, а потом Зевс и быстроногий Гермес. Полноценный человек — это многосторонний человек, не правда ли? Зажги огонь на алтаре, Ясон, и воскури фимиам, — и тогда мы вызовем людей: пусть они полюбуются, как адон воздаст почести этой благородной госпоже.

— Да, зажги огонь на алтаре, Иосеф бен Шмуэль, — сказал адон. — Сначала Афина Паллада, а потом Зевс и быстроногий Гермес. Зажги огонь на алтаре, Иосеф бен Шмуэль.

Глядя на адона, не отрывая от него глаз, левит приблизился к алтарю. Быстрым движением отец протянул свою длинную руку, схватил еврея и молниеносно, так что я едва успел уследить за этим движением, выхватил нож и всадил ему в сердце.

— Вот твоя жертва, Апелл! — крикнул он, отшвыривая мертвого левита прямо к алтарю. — Жертва богине мудрости!

Пронзительный свист Иегуды прорезал утренний воздух. Двое наемников, которые принесли алтарь, вскинули копья и двинулись на нас, но Эльазар поднял алтарь и швырнул в них, сбив обоих с ног.

Апелл бросился бежать, но Иегуда ринулся следом, схватил его сзади за плащ и рывком сорвал с плеч. Полуголый Апелл споткнулся, упал, перекувырнулся и дико завизжал, увидев над собою Иегуду. Иегуда убил его голыми руками, свернув ему шею, точно цыпленку; визг прекратился, и голова Апелла безжизненно свесилась набок.

Тогда я в первый раз увидел, как дерется Иегуда. Наемники бросились на нас, подняв щиты и уставив копья наперевес. Иегуда выхватил свой меч. Я схватил копье одного из наемников, которых Эльазар сбил с ног алтарем (сам этот наемник стонал и корчился на земле), а в руках Эльазара появилась откуда-то огромная клюшка для размешивания винного сусла длиной не менее восьми ступней с тяжелым, фунтов в двадцать, утолщением на конце. С молотом в руке к нам подбежал кузнец, но именно Эльазар остановил первую. атаку наемников: размахивая своей страшной клюшкой, точно цепом, он расстроил боевой строй первой шеренги наемников.

Тем временем к Эльазару уже подбежал Иегуда с мечом в одной руке и с ножом в другой и тоже вступил в схватку; он остервенели сражался, рубил, колол, орудуя мечом с нечеловеческой быстротой.

Битва длилась недолго, и мое участие было невелико. Один наемник копьем порвал на мне плащ, а я о его щит сломал свое копье, и тогда мы сцепились с ним врукопашную и покатились по земле. Он пытался дотянуться до своего меча, а я хотел добраться до его горла, но мне мешал нагрудник, доходивший ему чуть ли не до подбородка. Ему уже удалось было вытащить меч из ножен, но тогда я, отчаявшись задушить его, ударил его изо всей силы кулаком с лицо, и еще раз, и еще раз, и продолжал быть даже тогда, когда он был уже мертв. Я схватил его меч и бросился в схватку. Казалось, мы бились несколько часов, хотя на самом деле, прошли считанные минуты. Люди Модиина высыпали из домов, кто с копьем, кто с луком, и деревня из конца в конец огласилась боевыми криками и воплями.

Мы расстроили боевой строй, в котором наемники привыкли сражаться, когда они смыкают щиты и выставляют вперед копья. Теперь они дрались мелкими группками, многие уже лежали на земле, а некоторые удирали.

Но вокруг Иегуды, Эльазара и Рувима стянулась, как узел, куча наемников, словно именно этих троих им надо было во что бы то ни стало уничтожить и принести в жертву каким-то своим богам. Я врезался в эту кучу, в которой бились мои братья, а следом за мной — адон с ножом в руке, в порванном и забрызганном кровью плаще. Я убил еще одного человека, вонзив ему меч в спину, как раз под доспехами, и впервые ощутил (до сих пор это помню) кощунственную легкость убийства, а адон сразил другого — старого волка с узловатыми руками чудовищной силы. Вскоре все было кончено. Иегуда, Эльазар, Рувим, адон и я стояли, отдуваясь и тяжело дыша, у наших ног лежало двенадцать мертвых и умирающих наемников, а остальные обратились в бегство.

Они бежали по деревенской улице, но евреи стреляли им вслед из луков и добивали их. Другие пытались укрыться в домах, но их и там преследовали и убивали, как бешеных псов. Некоторые пытались взобраться вверх по склону холма, но их настигали стрелы. Мы не брали пленных. Последнего из наемников вытащили из чана с оливковым маслом и пронзили копьем.

Так закончилась битва в Модиине. Погибло лишь восемь евреев, и человек пятьдесят было ранено, среди них — адон. Но наемники погибли все до одного. Апелл был мертв, и левит был мертв. Из нохри остались в живых лишь рабы, которые несли носилки Апелла.

И вот я повествую об этом — я, Шимъон, ничтожнейший из братьев, — я повествую о том, как завершилась битва в Модиине и как Рут была отомщена, хоть слово это все равно не заполняет пустоты. И кровь струилась по деревенской улице, и вся долина была как кладбище — на ней лежало девяносто трупов. То был конец и начало, ибо после нашей первой победы никто уже не был таким, как прежде; и доныне о тех немногих из нас, кто сражался в той битве и дожил до сего дня, — а таких осталась жалкая горстка — говорят: «Он был в Модиине в тот день, когда в первый раз перебили наемников».

За один лишь час мы — мирные люди, люди Книги — научились убивать, и научились неплохо. И вместе с Иегудой подошел я к кучке дрожащих от страха рабов, которые несли Апелла. И Иегуда холодно сказал им:

— У вас есть выбор. Либо примыкайте к нам, сделайте обрезание, станьте евреями и сражайтесь вместе с нами, либо навсегда убирайтесь из Иудеи.

Они молча глазели на Иегуду, ничего не понимая, и Иегуда еще раз повторил им то, что уже сказал, но они так ничего и не поняли и тупо стояли, открыв рты и выпучив глаза, в которых был ужас: они все еще не пришли в себя после той короткой, кровавой, жестокой битвы, в которой никто не просил пощады и никого не щадили.

Куда им было идти? У каждого из них на груди и на лице было клеймо раба. Рабами были они, и рабами дано им было остаться до конца их дней, и не было мужества в их сердцах. Тело любого из них носило следы хлыста Апелла; но его, по крайней мере, они знали, а мы были для них неведомыми и непонятными бородатыми дьяволами. И в конце концов побрели они прочь из нашей долины на запад, к морю, где, наверно, нашли себе нового хозяина и новое ярмо.

У нас еще оставалось немало дела. Недолго мы оплакивали погибших — слишком недолго для евреев, у которых так крепки родственные связи и для которых семья — муж и жена, родители и дети — священна. Мы похоронили мертвых. Мы собрали тела наемников, сняли с них оружие и доспехи и закопали их всех в одну могилу. Лишь одно тело подверглось поруганию — тело Апелла. Моше бен Аарон, несколько раз раненый в битве и весь залитый кровью, отрезал Апеллу голову. Сначала кто-то пытался его остановить, но адон сурово сказал:

— Оставьте все его! Пусть он сам примирится с Богом!

И винодел, как в бреду, пошел по деревне, держа голову Апелла за кудрявые, нафабренные волосы я оставляя за собою кровавый след. Его жена с воплями шла следом за ним. Когда-то он не понимал ее лютой ненависти к Апеллу, а теперь она кричала мужу:

— Ты навлечешь на нас проклятье! Человек ты или дьявол?

— Дьявол, — ответил он непреклонно. — Оставь меня, женщина.

Наконец он остановился на площади, где разыгралась самая кровавая схватка и где на земле до сих пор лежал бронзовый алтарь. С суровым лицом он поднял и поставил алтарь и водрузил голову Апелла на статуэтку Афины.

— Вот так я молюсь, — сказал он и плюнул в мертвое лицо и отвернулся. Он, маленький, философского склада человек, которого год назад мутило бы от одного вида крови. Что случилось с ним, я расскажу в своем месте и в свое время.

Мы закончили наши приготовления. Мы собрали наши запасы зерна и пищи, согнали коз, овец и ослов. Ослов навьючили домашним скарбом, нагрузили на себя все, что мы могли унести с собой, а что унести не могли, мы уничтожили. Каменные чаны со свежим оливковым маслом мы забросали грязью. Огромные Кувшины с вином мы разбили. Мы прощались со всем, что нам было знакомо и дорого — с налаженной жизнью, с повседневным бытом. Мы прощались с Модиином, с крохотной нашей долиной, в которой мы выросли, с нашими священными свитками, от которых осталась лишь горстка золы, со старинной каменной синагогой, с плодородными полями на горных террасах, сложенных нами, и до нас — нашими отцами, и до них — отцами наших отцов. Мы прощались с кладбищем, на котором мы и наши предки уже сотни лет хоронили своих родных и близких. И на следующее утро, чуть свет, мы тронулись в путь — и стали мы скитальцами, бездомными странниками.

Так мы ушли из Модиина и направились на север, но теперь у нас было оружие. Мы несли копья, и мечи, и луки, и мы поднимались толпой по террасам, с одной на другую, все выше и выше. В Гумаде, где мы сделали привал, нам принесли молока, и плодов, и вина, и мы рассказали о битве в Модиине. Когда же мы двинулись дальше, вместе с нами пошли двенадцать семей из этой деревни. Мы никого не вербовали, никого не убеждали.

— Надолго ли? — спрашивали нас люди. И мы отвечали:

— До тех пор, пока мы не будем свободны. До тех пор, пока мы трижды не очистим землю, как сказано в нашем Законе.

На закате мы остановились на ночлег на пустынном склоне горы, и когда солнце село, мы прочли молитвы по усопшим. Теперь, утомленные тяжелым переходом, многие дети заплакали, и матери убаюкивали их песней, которая, наверно, была старой уже тогда, когда рабами были мы в Египте:

Спи, мой ягненочек, спи, мой кудрявый,

Тьмы ты не бойся: сердечко твое

Звездочкой яркой в ночи засияет.

Маленький Божий скиталец, усни.

Я сидел у огня, когда Иегуда неожиданно тронул мою руку. Я пошел за ним, и мы начали взбираться на утес, и взбирались все выше и выше, пока с вершины утеса не увидели Средиземное море, окутанное розовой дымкой заката. Иегуда указал мне вниз, где далеко в долине притулился Модиин, и я увидел зарево. Это не было зарево заката: горела наша деревня, горел наш Модиин.

Долгий час простояли мы на утесе, не произнося ни слова и наблюдая, как горит наша деревня. И наконец Иегуда сказал:

— Они заплатят за все: за каждый язык пламени, за каждую каплю крови, за каждую рану.

— Это не вернет нам Модиин.

— Мы сами вернем себе Модиин.

Мы обсудили, куда идти. В двадцати милях к северу от Модиина, в двух днях пешего пути для взрослого мужчины — а для нашей толпы это значило добрых четыре дня пути, — лежит на самой границе Иудеи безлюдная земля Офраим. Когда-то, сотни лет тому назад, еще до вавилонского изгнания, там была густонаселенная земля, более плодородная, чем даже покрытые террасами холмы и зеленые долины вокруг Иерусалима. В те дни здесь жило много тысяч евреев, ибо земля здесь богаче, чем где-либо в Палестине. Но во время вавилонского изгнания земля эта обезлюдела, и лишь горстка упрямцев вернулась после изгнания в эти покинутые долины.

Иегуда здесь уже бывал, и Рагеш тоже, а за много лет до них бывал здесь отец и еще несколько стариков. Но я в тот день, когда мы сюда пришли, впервые видел эту землю — громадные, суровые, поросшие лесами холмы и возвышающуюся над ними мрачную гору Офраим, раскинувшую свои массивные кряжи на восток, до самой горы Гааш; дремучие леса, в которых росли и кедр, и сосна, и береза; голые утесы и бездонные, темные, глухие ущелья.

Когда мы вошли в Офраим, нас охватило тягостное молчание. Оборвались разговоры, затих даже несмолкавший детский смех. Мы вступили в узкую долину и пошли по ней куда-то вниз, сквозь буйно разросшийся дикий лес, куда солнечный свет полосами проникал сверху и разбивался в листве на мелкие блики. Иногда мимо нас проносились олени, однажды в зарослях залаял шакал, и много других неведомых нам звуков доносилось из чащи. В глубине долины чернело болото, с которого, когда мы шли мимо, взлетели журавли и цапли. Несколько часов мы месили ногами грязь, пробираясь по трясине, и наконец добрались до небольшой, укрытой со всех сторон долины, усыпанной желтыми листьями и сосновыми иглами. Здесь царило мрачное безмолвие, и сюда почти не добирался солнечный свет.

Мы, оставившие свои дома, снова обрели пристанище. Это было начало.