А его жена, красивая, круглолицая, но сломленная и согбенная горем, молчала.
- И все-таки это я здесь творю суд, - сказал я. - Если это тебе не по душе, иди к грекам, там ты найдешь других судей.
- Ты суров, Шимъон бен Мататъягу, как был суров отец твой, адон.
- Каков я есть, таков есть.
- И он такой же! - неожиданно вскрикнула его жена, указывая на своего мужа. - У мужчин в Израиле больше нет сердца, осталась одна только ненависть. Он мне больше не нужен. Разведи нас, пусть мы будем чужие друг другу.
- Почему? - спросил я ее.
- Нужно ли объяснять? Каждое мое слово будет пропитано кровью.
- Хочешь - говори, не хочешь - не говори, - сказал я. - Но я не заключаю и не расторгаю браки. Обратись к рабби, к старцу, а не ко мне.
- Разве старцы могут что-то понять? - холодно сказал мужчина. - Выслушай меня, Шимъон, а потом посылай меня, куда хочешь - хоть в преисподнюю, хоть к своему брату, Маккавею.
- Мы женаты двенадцать лет, - начала женщина монотонным голосом, каким сказочники на площадях рассказывают свои сказки. - У нас была дочь и трое сыновей. Они были умные, розовощекие, красивые, они были отрадой моего сердца и моего дома, они были для нас благословением Божьим. А потом пришел наш наместник, его звали Ламп, и он поставил на площади греческий алтарь и приказал всем нам подойти и стать на колени и воскурить перед алтарем благовония. А он, - она в ярости повернулась к мужу и ткнула в него пальцем, он отказался стать на колени, и тогда грек аж заулыбался от удовольствия...
- Да, от удовольствия, - подтвердил Адам бен Элиэзер. - Ламп подходящий наместник для юга. Есть твердые люди в Иудее, но если хочешь встретить людей еще более твердых, ступай на юг.
- И Ламп убил мою маленькую дочку, - продолжала женщина, - и повесил ее над дверью нашего дома, так что кровь капала на порог. И она висела там днем и ночью а поодаль сидели наемники, они жрали, пили и смотрели, чтобы никто не снял ее тело и не похоронил, как положено.
Она рассказывала об этом, и в глазах ее не было слез. Я творил суд под открытым небом, сидя на камне, и люди нередко приходили послушать. И сейчас вокруг нас были люди, и они все подходили и подходили, и собралась уже большая толпа.
- И так продолжалось семь дней. А когда наступила суббота, Ламп собственными руками перерезал горло моему младшему сыну, и повесил его рядом с телом девочки, которое уже разлагалось. А мы должны были там жить. И все время у дома сторожили наемники с пиками, день и ночь, так что мышь - и та не могла бы прошмыгнуть незаметно. А потом, в третью субботу, к Лампу приехал сам Аполлоний, и это была для них хорошая забава...
Женщина вдруг вроде бы задохнулась, и голос ее прервался; она не заплакала, не вскрикнула, только голос прервался.
- Да, это была для них забава, ведь греки любят забавляться! - продолжал ее муж. - И Аполлоний собственными руками перерезал горло нашему второму ребенку и объяснил нам, что народ, который ни перед кем не склоняет колени ни перед человеком, ни перед богами, - такой народ позорит землю; и, значит, сказал он, убивать детей такого народа - это даже милосердно, потому что только так можно приблизить то время, когда люди, наконец, навсегда избавятся от евреев, и тогда на земле наступит золотой век.
- А на следующую неделю они убили нашего первенца, - добавила женщина так же бесстрастно и безучастно, как раньше. - И все четыре тельца висели в ряд над дверью, и их клевали птицы. А мы не могли их снять, мы не могли их снять, и плоть, которая вышла из моего чрева, гнила на солнце. И поэтому я ненавижу его, моего мужа, как я ненавижу нохри, за его проклятую гордость, которая погубила все, что мне было в жизни дорого.
Она не заплакала, но шепот ужаса прошел по толпе.
- Он чересчур горд, - сказала женщина, - он чересчур горд.
Долго никто не мог произнести ни слова, н тишину прерывал только плач тех, кто не стыдился плакать. Но я не мог рассудить этих людей, и я позвал Рагеша, который стоял поодаль и слушал.
- Рассуди их, - попросил я его. - Ты человек в летах, и ты рабби.
Но Рагеш покачал головой, и мужчина и женщина стояли, окруженные людьми, как две погибшие души, обреченные на вечную муку; но тут толпа раздвинулась, и появился Иегуда. Он остановился перед ними, и на его юном и прекрасном лице была такая скорбь и любовь, какой я никогда ни прежде, ни потом не видел ни на одном лице человеческом. Все, что женщина говорила о смерти и убийстве, казалось, отпечаталось на лице Иегуды, который был воплощением жизни. Он взял ее руки и прижался к ним губами.
- Плачь, - сказал он мягко. - Плачь, мать моя, плачь.
Она затрясла головой.
- Плачь, ибо я люблю тебя.
Но она трясла головой все безнадежнее.
- Плачь, ибо ты потеряла четырех детей, а приобрела сто. Я ли не дитя твое, ты ли не любишь меня? Так плачь обо мне, плачь обо мне, или боль за твоих детей ляжет мне на сердце и погубит меня. Плачь обо мне, ибо на моих руках - кровь. Я тоже горд, и я ношу свою гордость, как камень на шее.
И медленно, медленно в ее огромных черных глазах заблестела влага, а затем полились слезы - и, издавая протяжные, громкие стоны, она рухнула на землю и осталась лежать. И муж поднял ее на руки, и он тоже плакал, как и она, и Иегуда повернулся и пошел прочь, и люди расступились, давая ему дорогу. Он прошел сквозь толпу, опустив голову, и руки его безжизненно висели вдоль тела.
Произошли два события: во-первых, мой брат Эльазар женился и, во-вторых, из Иерусалима пришла весть, что Аполлоний собрал три тысячи наемников и готовит поход на Офраим. Это не было такое уж большое войско, но оно состояло из хорошо обученных, дисциплинированных и безжалостных профессиональных солдат, да и числом они втрое превосходили нас. Не подумайте, что нам не было страшно: у еврея удивительно чувствительная кожа, и страх пустил в нас, наверно, даже более глубокие корни, чем в людях других народов, точно так же, как и стыд, и точно так же, как гордость, за которую нас ненавидят нохри. Всю Мару охватила тревога, и смех, который и без того звучал здесь не часто, совсем замолк, когда пришла эта весть.
Но все-таки у нас оставался еще какой-то запас времени. Земля наша невелика, но каждая долина - это свой обособленный мир, и подобно тому, как неисчислимы наши горы, так же неисчислимы и долины. И если между двумя деревнями расстояние по прямой, скажем, не больше мили, то на деле для путника, который взбирается с холма на холм и переходит из одной теснины в другую, расстояние это может вырасти до добрых десяти, а то и двадцати миль. Есть в нашей земле большой проезжий тракт, идущий с севера на юг и связывающий города Сирии с городами Египта, и есть еще дорога из Иерусалима к морю, но все остальные пути - это тропки, по которым иногда может проехать телега, но чаще они такие узкие и крутые, что по ним пройдет только пеший путник. Эти тропки вьются между горами, ныряют в ущелья, поднимаются на утесы. Мы на этой земле родились и выросли, и поэтому мы легко ходим по всем этим холмам и горным кряжам; но вооруженные люди стараются держаться долин, и это удлиняет им дорогу. И поэтому, хотя по прямой от Иерусалима до Офраима было всего миль тридцать, войско наемников, даже идущее скоростными переходами, не могло проделать этот путь быстрее, чем за три дня. И мы из этих трех дней выжали все, что возможно.
Как только до нас дошло известие о том, что Аполлоний выступает в поход, Иегуда созвал на общий сход всех людей земли Офраим - мужчин и женщин, малолетних детей и скрюченных стариков.
Это был первый из общих сходов, которые потом собирались много раз в течение всего того времени, что мы вели борьбу. Иегуда отправил гонцов во все концы Офраима, и почти сразу же в наше укрытое кедрами урочище стали стекаться люди. Первые из них появились уже рано утром, а когда собрались все, было уже далеко за полдень. Тут были и старики, и молодежь, и даже женщины с грудными детьми на руках.
Немногочисленные, отрезанные от мира, поселки в Офраиме совершенно обезлюдели, а жители Лебони, Карика и Иошая перебрались через горы и спустились в Мару. Люди покинули свои пещеры, шалаши, свои глинобитные хижины. И час за часом подходили все новые группы.
Никогда еще не видел я такого людского потока: он вливался в нашу долину, как полноводная река. Позднее на наши сходы собиралось иной раз до сотни тысяч человек; но тогда, в Маре, когда пятнадцать тысяч евреев собрались слушать Иегуду, взобравшегося на камень, чтобы обратиться к ним, - тогда казалось, что нет в мире силы, способной одолеть эту массу мужчин, тревожно глядевших женщин, притихших детей и юношей с горящими глазами.
Вся эта многоголосая толпа издавала нестройный гул, напоминающий далекий водопад, пока Иегуда не поднял над головой руки, прося тишины, и гул сразу же смолк, и было слышно лишь дыхание людей да шелест ветвей, в которых играл ветер. Вечерело, и первые лучи заката заливали долину золотым светом, струившимся с бледного неба, чуть розоватого по краям; над урочищем описывали круги два ястреба, они то взмывали вверх, то плавно опускались вниз; и деревья под напором ветра пригибались к нам, как бы желая, чтобы мы лучше насладились благоуханием свежей листвы.
Необъяснимое очарование нашей земли словно заколдовало всю толпу и принесло ей успокоение, так что матери, уставшие держать младенцев на руках, сели на землю, и владевшее людьми напряжение спало, и они распрямили плечи, и наслаждались красотой вечера, и вдыхали душистый, свежий воздух. И перед ними на высоком валуне стоял Иегуда - высокий, статный, весь в белом, и его длинные каштановые волосы развевались на ветру; он был их дитя и их отец, юноша и старец, и в нем причудливо смешались доброта и ярость, кротость и гордыня, смирение и неукротимость.
И он произнес слова, которые ныне запечатлены в истории:
- Наемное войско сирийцев двигается сейчас в Офраим, чтобы уничтожить нас; но, как бы нас ни было мало, мы выйдем против них и одолеем их. - Он говорил на иврите, в котором можно найти лучшие слова для лучших мыслей. - Мы переломаем им ребра и бедра, уничтожим их с корнем, ибо ведет их наместник всей Иудеи. Настанет час, когда мы сквитаемся с царем, и если он посылает к нам три тысячи живых людей, мы вернем ему три тысячи мертвецов: мера за меру.
Люди впивались в Иегуду глазами; никто даже не шевельнулся, казалось, никто не дышит.
- Чаша нашего терпения переполнена, - продолжал Иегуда, - воистину, она уже переливается через край. Почему они приходят в нашу землю и грабят нас? Разве мы не люди из плоти и крови, что не смеем рыдать, когда они убивают наших детей? Пусть они уходят прочь и больше не возвращаются, иначе наш гнев будет страшен.
Но в голосе Иегуды уже не было гнева, только простое, ненарочитое сожаление, и люди чуть слитно шептали:
- Аминь! Да будет так!
- Если у вас еще сохранился дом, - сказал Иегуда, - то возвращайтесь туда. Мне нужны лишь те, кому нечего терять, кроме своей неволи. Если у вас есть кувшин золота, берегите его и не идите к нам. Если ваши дети вам дороже, чем свобода, то уходите, и не будет на вас позора. И если вы обручены, то идите к своей нареченной, - мы же обручены со свободой. Но если среди вас найдется один, только один человек, готовый пойти на смерть за наше дело - да, на смерть, ибо то, что я ему готовлю, сулит смерть и только смерть, - если есть такой человек, то он найдет меня в моей палатке. Мне нужен только один человек, только один человек.
Он помолчал и оглядел толпу.
- Боевые отряды по двадцать человек будем составлять здесь, в Маре. Всем остальным - уйти в горы, в пещеры и рощи, спрятаться там и ждать.
Я пошел в нашу палатку; там было четверо мужчин: они молча ждали Иегуду. Эти четверо не только не боялись смерти, которая страшит всех людей, но готовы были приветствовать ее и горели ненавистью. Там был Левел, школьный учитель, который когда-то обучал меня складывать буквы в слова, который изо дня в день сопровождал толкование страниц Закона молниеносными движениями своей розги, безошибочно находившей и опускавшейся на пальцы тех учеников, которые отваживались дремать или перешептываться с соседом, - Левел, отец Деборы, заколотой наемником Ясоном, Левел, начинавший каждый свой урок одной и той же присказкой: "Чего требует Бог от человека, как не смирения и праведной жизни?". Левел, который был добр и нежен, словно ягненок.
Был там и Моше бен Аарон, отец единственной в мире женщины, которую любил и я, и Иегуда; и Адам бен Элиэзер, суровый и твердый южанин, у которого было чересчур много гордости; и еще рабби Рагеш, любознательный философ, для которого смерть была такой же увлекательной загадкой, как и жизнь.
- Мир вам! - приветствовал я их.
- Мир и тебе! - ответили они.
Но мысли во мне смешались, и на сердце у меня было тяжело, и я был не в силах больше вымолвить слово, пока не пришел Иегуда.
Все четверо были люди в годах, но Иегуда повел себя с ними так, будто они были в расцвете девственной юности: он поцеловал каждого из них и каждому сказал с глубоким почтением:
- Ты готов умереть, ибо я говорю, что смерть твоя нужна!
- Ты - Маккавей, - пожал плечами Адам бен Элиэзер.
- Рагеш, - сказал Иегуда, - ты, у которого нет ни ненависти, ни гордости, - почему ты хочешь умереть?
- Все умирают, - улыбнулся Рагеш.
- Но мне нужен только один человек. И ты мне не подходишь, Рагеш, потому что Аполлоний тебя знает, и разве он поверит, что рабби Регеш способен предать свой народ, и своего Бога, и свою страну? Мне нужен тот, кто сможет повести их прямо в ад, а за это они убьют человека, предавшего их. Мне нужен человек, который отправится к грекам и будет с ними торговаться.
А затем он станет их проводником и приведет их в то место, которого они достойны, - через Гершонский холм, в большое болото, куда ведет только одна тропа и откуда нет выхода. И ты тоже не подходишь, Адам бен Элиэзер, ибо разве ты сумеешь ступать вкрадчиво, опустив глаза, как изменник? Левел, Левел, неужели тебя я должен послать на смерть? Всему, что я знаю, научил меня ты, и чем я тебе отплачу ?
- Я пришел просить о милости, а не о жертве, Иегуда Маккавей, - сказал учитель просто.
- Но сумеешь ли ты сыграть свою роль? Да ведь Аполлоний в твоих глазах сразу же прочтет всю доброту твоей души. Нет! Изменник - это очень сложное существо, а совсем не простое, это - человек, знающий свет и лишенный чести. Мне нужен грек, чтобы послать его к грекам.
Иегуда подошел к Моше бен Аарону и взял его за руки.
- Да поможет мне Бог и да простит меня Бог! - сказал он.
- Годы идут, и если не теперь, так позже, - ответил винодел. - Та, кого я любил, погибла, а ты - Маккавей, Иегуда. Так скажи мне, что я должен делать.
Когда стемнело, Ионатан и я и еще четыреста человек двинулись на юг через горы по узким, извилистым тропам. И мы шли всю ночь, пока не зарделись на небе первые лучи зари. А тогда мы залегли в густом кустарнике и, обессиленные от усталости, на пять часов забылись тяжелым сном. Мы шли налегке, вооруженные лишь нашими маленькими луками и ножами, и каждый из нас нес с собой сумку с едой. Иегуда дал мне ясные и четкие указания: мы должны были поравняться с передовым отрядом Аполлония и не давать ему спокойно вздохнуть: убивать отставших или отошедших в сторону солдат, закидывать наемников камнями, когда они будут проходить по стремнинам и ущельям, и не оставлять их в покое, не давать им ни охнуть, ни вздохнуть ни днем, ни ночью. И только после того, как к наемникам явится Моше бен Аарон, мы должны были отстать от них и как можно быстрее вернуться в Офраим. А между тем Иегуда и Эльазар должны были устроить им ловушку в болоте.
Уже смеркалось, когда мы услышали голоса наемников, тяжелое лязганье их доспехов и приглушенный бой походных барабанов. Еще загодя я разбил своих людей на два больших отряда по сто человек, подчинявшихся Ионатану и мне, и еще на десять двадцаток - наши ударные силы. Мы залегли на краю уступа над тесниной и ждали, и вскоре внизу показались наемники, шагавшие строем по три в ряд и растянувшиеся по дороге огромной змеей длиною более полумили; на солнце сверкали их медные шлемы, сияли до блеска надраенные нагрудники, реяли боевые знамена, и колыхались, как рябь на воде, ряды высоко поднятых пик. Зная, что его войску предстоит идти по горным тропам и перевалам, Аполлоний не взял с собою конницы; лишь сам он ехал верхом на красивой белой лошади.
В тот день я впервые увидел Аполлония. Это был высоченного роста густобровый человек в ослепительно начищенных доспехах, в снежнобелом плаще, с длинными, ниспадавшими до самых плеч черными волосами. Это был не такой наместник, как Апелл, которого рабы таскали в носилках, - нет, это был настоящий вождь и воин: сильный, властный и кровожадный, страшный в бою убийца.
Теперь уже греки понимали, что мы - не те деревенские увальни, какими они нас поначалу считали; войско Аполлония двигалось медленно и осторожно. Это была суровая, могучая, неотвратима сила: в первых рядах шли лучники с луками наготове, и боевые двадцатки постоянно озирали громоздившиеся вокруг горы.
Но заметили нас наемники только тогда, когда засвистел мой свисток и на них обрушился ливень наших стрел. Послышалось несколько четко отданных приказов вперемешку с руганью и воплями раненых, н наемники выставили перед собою свои щиты, образовав "черепаший панцирь", так что во мгновение ока весь растянувшийся по дороге строй превратился в длинную ящерицу, покрытую чешуйками щитов, под которыми наемники укрывались от наших стрел; один лишь Аполлоний, пренебрегая опасностью, метался на своей белой лошади взад и вперед вдоль строя, отдавая приказания и обрушивая на нас, залегших на высоком уступе, все известные ему проклятия.
И все же, как ни проворно действовали наемники, наши стрелы оказались еще проворнее, и несколько человек упало замертво, а другие корчились, тяжело раненные, на земле. Нет, не так уж выгодно было служить в наемных войсках даже с точки зрения головорезов и насильников: тех раненых, которые уже не могли идти сами, тут же на месте приканчивали их товарищи, ловко и умело перерезали им горло, а отставших добивали мы. Однако наемники не стали задерживаться и не попытались взобраться на уступ, чтобы расправиться с нами, что было бы для них чистейшим самоубийством.
Не нарушая строя, они ускорили шаг, чтобы поскорее выбраться на поляну, где на открытом месте они были бы в большей безопасности. Однако под Аполлонием была убита лошадь. В него самого целилась, наверно, добрая сотня лучников, но он остался невредим. Лошадь его была вся утыкана стрелами, но он соскочил с седла и, прикрывшись щитом, продолжал путь во главе строя.
Мы следовали за наемниками по краю горного гребня и не давали им покоя до тех пор, пока дорога, по которой они двигались, шла внизу под нами вдоль кряжа. Но когда они выбрались на открытое место, их лучники изготовились атаковать нас. Мы быстро отступили, и наемники в своих тяжелых доспехах не могли за нами угнаться. А потом, сделав круг по горам, мы зашли к ним с другой стороны.
Когда греки расположились на ночлег, мы окружили их и всю ночь не оставляли в покое, то и дело осыпая их стрелами. Дважды они пытались навязать нам схватку, наступая на нас сомкнутым строем в несколько рядов, но мы каждый раз ускользали и рассеивались в разные стороны, а наемники, грохоча доспехами, беспомощно тыркались во тьме, разыскивая своих врагов, неожиданно исчезнувших как привидения. Мы же устроили свой ночлег, примерно, в миле от них И спали по очереди, позаботившись, однако, о том, чтобы наемники всю ночь не могли сомкнуть глаза. Во время этих ночных стычек мы потеряли только четырех человек, и еще семеро было ранено, но не тяжело, так что все они могли идти. Позднее, уже после ухода наемников, мы обшарили место их ночлега и обнаружили там восемнадцать трупов.
Наутро Ионатан подполз к лагерю греков и увидел, как там появился Моше бен Аарон. Ионатан видел, как наемники схватили Моше бен Аарона, как он умолял их о пощаде; а потом Моше бен Аарон долго и убежденно втолковывал что-то Аполлонию, и наконец с лица наместника исчезла угрюмая ненависть, и на губах его зазмеилась ухмылка. Ионатан вернулся и рассказал нам о том, что видел, - и мы, не мешкая, вернулись обратно в Офраим.
Трудно рассказать о битве, трудно описать, как она проходила от начала до конца, ибо сперва битва разворачивается на большом пространстве, и схватки идут в разных местах, а ведь видишь ты только то, что у тебя перед глазами. Но во многих битвах сражался я до самого конца, а это уже нечто совсем иное. Здесь я должен рассказать, в меру сил своих и способностей, как все происходило, ибо кто из моих прославленных братьев или из людей Модиина может об этом поведать? Где они все?
Я должен поведать о том, как погиб Моше бен Аарон, - подобно тому, как поведал я о гибели его дочери Рут, которая была душою моею, и плотью, и кровью моею. Но его смерти я собственными глазами не видел. Наш отряд вернулся обратно в Офраим, за два дня и две ночи мы преодолели семьдесят миль по горам, неся с собою раненых. Но у Иегуды не нашлось для нас ни слова похвалы, ни слова участия. Он приказал мне снова поднять своих людей, повести их и затаиться у входа в узкий лог, который вел к смрадному офраимскому болоту.
- Но мы двое суток не спали, - возразил было я.
- Придете на место, там и поспите, - отрезал Иегуда. - И да хранит Бог того, кто позволит обнаружить себя, пока греки не пройдут мимо: я убью его собственными руками.
Я открыл рот, но слова застряли у меня в горле, и я ничего не сказал. Я увидел, что Иегуда преобразился. В нем появилось что-то яростное. И он не допускал возражений даже со стороны близких. Мы с Иегудой стояли в долине, в которой еще так недавно вовсю кипела жизнь, а сейчас тут было пусто и тихо. Казалось, что Иегуда здесь один - властитель и повелитель этой необитаемой земли.
- Куда девались все люди? - спросил я.
- Спрятались; ждут, пока мы либо победим, либо погибнем.
Он сжал мне руку - это напоминало мне железную хватку адона - и сказал:
- Шимъон, Шимъон, есть только одна дорога, ведущая в Офраим, и одна, ведущая оттуда, - и ты должен быть там. Не подведи меня! Ты ненавидел меня, Шимъон... Так обещай мне!
- Я не ненавижу тебя, Иегуда. Как могу я ненавидеть своего брата ?
- А как можешь ты любить его? - сказал Иегуда. - С тобой будет Ионатан. Береги его, береги!
И мы двинулись к логу - Ионатан, и я, и наши четыреста человек; и мы притаились около тропы - кто в частом кустарнике, кто за скалой, кто в выкопанной яме. Мы не развели костров, поэтому поели холодной пищи и запили водой. И тут же уснули, как убитые. Наконец на тропе появились наемники, их вел Моше бен Аарон, и они протопали мимо нас по логу и исчезли в офраимском болоте.
Когда они скрылись, мы, как бешеные, взялись за работу. Мы натаскали и уложили поперек тропы массу камней и деревьев и перегородили тропу высоким и прочным валом.
Как я узнал потом, они прошли через лог и очутились в глухом, мрачном и смрадном болоте, где над их головами плотным пологом нависала листва, сквозь которую едва пробивался солнечный свет. Чуть ли не милю прошагали они по топи, увязая в липкой, зловонной жиже, окруженные зловещим безмолвием, пока трясина не стала засасывать их, и тогда-то Аполлоний сообразил, что из болота есть только один путь - назад, туда, откуда он пришел. Здесь-то мы потом и обнаружили труп Моше бен Аарона, полузатопленный в грязи и страшно изуродованный.
Уже убив его, наемники сделали еще две попытки пройти через болото, но потом все-таки вынуждены были повернуть назад. Но добравшись до твердой почвы, они наткнулись на сооруженный нами вал, перегородивший тропу, - а в это время Иегуда и его люди с окрестных утесов "начали осыпать наемников стрелами.
Наемников уже охватило было смятение, но Аполлоний железной рукой быстро навел в своем войске порядок. Дважды вел он наемников на приступ нашей наскоро возведенной твердыни, и дважды мы отбивали его натиск. Когда мы расстреляли все наши стрелы, мы бились копьями. Когда переломали все копья, мы сражались камнями, палками, ножами, голыми руками.
От нашего отряда, руководимого Ионатаном, Рувимом и мною, Аполлоний понес свой самый тяжелый урон; снова и снова вел он на нас сомкнутым строем своих солдат. Половина наших людей была убита или ранена, но мы сдерживали и снова отбрасывали наемников, а в то время люди Иегуды с горных уступов обрушивали на них ураган стрел - коротких и острых, как иглы, смертоносных стрел, заполнявших воздух, точно падающий снег, и стрелы эти неумолимо настигали наемников, впиваясь в них всюду, где их тело не прикрывала броня.
Казалось, уже целую вечность выдерживаем мы натиск наемников за нашим доморощенным валом, но это, наверно, продолжалось не столь уж долго. И все же именно там, в этом логу, Аполлоний потерял едва ли не половину своих людей. Половина из его трех тысяч против половины из наших четырехсот - это был не такой уж плохой счет! Наконец наемники отступили на открытую лужайку, и мы смогли перевести дух; из наших ран хлестала кровь, мы еле дышали, у нас подкашивались ноги, нас чуть ли не ветром шатало, но мы ликовали, опьяненные своим успехом, мы себя не помнили от радости, от торжества - и от ужаса, потому что весь лог был устелен, точно ковром, трупами евреев и наемников. В первый раз еврей и грек сошлись в битве с мечом в руке, и еврей остановил грека и отшвырнул его назад. И, хотя мы едва держались на ногах от усталости, мы бросились из лога на лужайку, где сгруппировались оставшиеся в живых наемники.
Аполлоний построил своих воинов сомкнутым четырехугольником. Они превосходили нас числом и могли бы прорвать наши ряды, но не решались на это. И едва наемники образовали свой четырехугольник, как вниз со склонов, издавая оглушительные крики, ринулись на них Иегуда и Эльазар со своими отрядами, которые еще не вступали в бой и были полны свежих сил, тогда как наемники уже проделали дневной переход, и продирались через топкое болото, и выдержали две жестокие схватки с нами. На нас не было никаких доспехов, а каждый наемник был с ног до головы увешан железом, которое весило добрую сотню фунтов. Мы знали эти места, как свои пять пальцев, а наемники плохо соображали, куда им ткнуться. На землю уже спускались вечерние тени, вокруг со всех сторон громоздились угрюмые, грозные громады, и во мгле пробуждались призраки и злые духи, которых так боятся суеверные греки.
Эльазар бежал впереди нападающих. Размахивая своим чудовищным молотом, он крушил и раскидывал вокруг себя наемников, как молотят на току пшеницу, а за ним на наемников устремились Иегуда, и наш добрый Иоханан, и чернокожие африканцы, и вопящие изо всех сил, опьяненные битвой, евреи - люди, которым выпало сверх меры страданий и которые теперь дождались часа мести.
Строй наемников дрогнул, а в это время остатки моего отряда - все, кто еще мог драться, - присоединились к нападавшим. Все смешалось, боевой порядок наемников был полностью сломлен, и они обратились в беспорядочное бегство. Рукопашный бой превратился в свалку, а свалка превратилась в резню. Некоторые из наемников еще пытались было обороняться, но большинство удирало; а мы гнали их в болото, где они увязали в грязи, и настигали их там и приканчивали. Часть наемников кинулась в горы, и кое-кому из них удалось спастись - но очень немногим, ибо дрались мы ожесточенно и отчаянно, и везде, где наемникам удавалось на какое-то время укрепиться и создать оборону, появлялся великан Эльазар со своим молотом и его чернокожие копьеносцы. Что до меня, то я, как и многие другие, был словно в угаре. Ни разу до того в пылу битвы не упускал я из виду Ионатана; а теперь я видел перед собою только своих врагов, только своих врагов, которые убивали тех, кого я любил. И я сражался яростно, как и все остальные, то рядом со своим братом Иегудой, то опять теряя его из виду; снова и снова догонял я того или иного бегущего наемника и всаживал ему нож в незащищенное броней место.
Я опомнился, когда уже вечерело и все было кончено, только стонали раненые да вдали спасались бегством несколько наемников. Солнце уже закатывалось за горы, и болотная вода багрово отсвечивала кровью. И в сумеречном свете, озаренные пурпурным заревом заката, продолжали сражаться Иегуда и Аполлоний, и кровь, что лилась из их ран, казалось, смешивалась с алыми отблесками заходящего солнца.
Я был так измучен, что при одной мысли о том, чтобы продолжить бой, меня начинала бить дрожь, - эти же двое не выказывали ни малейших признаков усталости и смотрели друг на друга с такой лютой злобой, какой я отродясь не видел на лице человеческом. Ненависть исказила их черты, сквозила во всех их движениях, она пронизывала все их существо. У каждого из них был в руке длинный греческий меч. Аполлоний во время битвы лишился своего щита, но на нем все еще оставался нагрудник, наголенники и шлем. На одной щеке у него был глубокий шрам, из которого лилась кровь, и весь он был залит кровью от шеи до пят, но больше ран на нем вроде бы не было, а Иегуда был ранен, наверно, раз десять. Оба они были примерно одного роста, но Аполлоний был столь же грузен, сколь Иегуда строен, и столь же уродлив, сколь Иегуда красив. Иегуда был обнажен по пояс, и штаны его были красны от крови. Он потерял где-то в бою свои сандалии и сражался босой. Грек был тяжел и грозен, как бык, Иегуда же проворен и гибок, как леопард галилейских холмов.
Я кинулся было к нему на помощь, и боль от моих собственных ран пронзила все мои члены, но Иегуда махнул мне рукою, чтобы я не вмешивался. Подскочило еще несколько наших, и теперь Иегуда и Аполлоний стояли в кольце людей, и Иегуда крикнул:
- Ну как, грек, будешь драться, или побежишь и умрешь трусом, как твои люди?
В ответ Аполлоний сделал выпад, который Иегуда отразил, и между ними разгорелась такая жестокая схватка, какой я еще никогда до того не видел. Они дрались неустрашимо, как звери, и яростно, как демоны. Удары сыпались один за другим, и мечи их звенели диким напевом пустыни в надвигающейся ночи; оба тяжело дышали, и ноги их увязали в топкой болотистой почве. Евреи расступились, освобождая им место. Таков был Маккавей, и никто не посмел вмешаться; я это понимал. Даже если бы Иегуда погибал здесь, на наших глазах, ни я, ни Иоханан, ни Эльазар, ни Ионатан ничем не могли бы ему помочь. Я видел теперь всех их, моих братьев, но они не видели меня: их взоры были прикованы к сражавшимся.
И наконец грек нанес Иегуде удар, который мог бы рассечь его надвое, если бы Иегуда не отразил удар своим мечом. Но меч Иегуды сломался, и он остался с обрубком меча в руке, - но остался только на долю секунды, ибо в следующее мгновение, пока грек выпрямлялся, Иегуда рванулся вперед и вонзил этот обрубок прямо в лицо греку. Аполлоний рухнул наземь, и Иегуда все колол и кромсал обломком меча изуродованное лицо врага, пока мы с Эльазаром не оттащили его прочь.
Иегуда стоял, переводя дух, и меч его упал на труп грека, а потом он нагнулся и взял меч Аполлония. Стемнело, но у нас не было сил двигаться. Мы улеглись на земле там же и тотчас же уснули, и живые, и мертвые спали в ту ночь бок о бок.
Так мы стали войском, и это было такое войско, какого до тех пор не знала земля: это было войско из народа, вставшее на защиту народа, - единственная в мире армия, которая сражалась не за плату и не ради власти, но чтобы отстоять свое право жить по завету отцов и на земле отцов.
Мы проспали всю ночь на офраимском болоте. А наутро мы сняли с павших врагов доспехи и вооружение и похоронили трупы. И только труп Аполлония мы не похоронили: несколько человек отнесли его к воротам Иерусалима и бросили там в грязи, чтобы богачи-евреи, которые спрятались в городе, могли воочию увидеть жалкий труп безумца, на которого они надеялись.