Иудаизм онлайн - Еврейские книги * Еврейские праздники * Еврейская история

Часть 3

 

РЕБЕ — НАПЕРЕКОР ВСЕМУ


 

ЧТОБЫ ЕШИВА СТАЛА МОГУЧЕЙ

Первые два года после кончины отца были для рабби Йосефа-Ицхака временем затворничества – и вынужденного и добровольного одновременно. Почти год он болел, тяжело. К этому нужно прибавить время, когда он размышлял и выстраивал план действий. В завещании, написанном отцом, говорилось, что сын продолжает руководить ешивой «Томхей тмимим» и должен вести ее прежним курсом, то есть воспитывать людей, готовых на все ради еврейства и Торы.

Отец писал: «Сын мой, да пошлет тебе Всевышний здоровья и жизни! Старайся, чтобы ешива, с Его помощью, стала могучей и продолжала осуществлять свою главную цель – изучение хасидута и воспитание сердца… В наше время очень важно укреплять в евреях пнимиют, т.е. умение быть человеком «внутренним», человеком души…

Все, что может помешать душе, все внешние побуждения и желания нужно отодвинуть полностью, не придавая им никакой ценности – и пусть будет то, что должно быть…

Что касается тебя, сын мой, я верю, что твой разум и понимание происходящего будут служить тебе наилучшим образом. Главное – это самопожертвование ради глубокой и истинной цели. Тогда, с Б-жьей помощью, ты сумеешь точно все взвесить и принять верное решение. Постарайся организовать в местечках уроки хасидута – я начал эту работу, и, благословение Всевышнему, уже идут занятия в нескольких местах. Время нынешнее помешало всему и перемешало все… Пусть будет на то воля Всевышнего, чтобы успокоилась страна и брат начал говорить с братом…

Надо также с новыми силами взяться за организацию хедеров в местечках – работа, которую я тоже начал… Словом, берись за дело, сын мой, и старайся, и живи этим. Друзья наши, люди ХАБАДа, без сомнения встанут рядом с тобой. И Всевышний, благословен Он, поможет тебе и пошлет тебе успех».

Из завещания отца вытекало следующее:

1. Сын должен наперекор всем трудностям поддерживать существование ешивы и не только поддерживать, но и сделать ее «могучей». Это означало усилить влияние тмимим на еврейскую жизнь в России? Или это значило умножить их число, открыть отделения ешивы во многих городах? Или и то и другое?

2. Он должен организовывать в местечках уроки хасидута. Предполагалось, что в больших городах эти уроки продолжаются. Но, теперь это становилось все заметнее, они продолжались далеко не везде. Значит, и в городах…

3. Надо взяться за восстановление в местечках хедеров. В скольких именно, в десяти или в ста? Отцовский совет звучал просто: всюду, где их нет. То есть почти по всей Украине, почти по всей Белоруссии, а также в других краях, где возникли новые большие общины. В Москве, например.

Советы отца звучали максималистски, в масштабах всей России. Рабби Йосеф-Ицхак имел характер достаточно замкнутый, углубленный. Он любил общение с единомышленниками, разговор по душам. Но и завещание отцовское, и воспитание, которое Ребе Шолом-Довбер ему дал, требовали сейчас совсем другого.

Рабби Йосеф-Ицхак пододвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и начал писать письма. Он написал их бесконечно много и разослал в сотни еврейских общин. Он спрашивал, сохранился ли у них хедер, действует ли миква, как обстоят дела с кашерным мясом и мацой на Песах. Он стал получать ответы. Он начал отправлять своих посланцев туда, где евреям требовалась помощь. Потом к нему пришли старые хасиды и сказали, что он должен занять место отца, стать Ребе. По обычаю, он сказал перед ними свой первый маамар и стал новым главой ХАБАДа.

Но я думаю, что он стал Ребе еще раньше, тогда, когда было написано первое письмо.

Разговор с отцом

СТАРОЕ УСЛОВИЕ

С самого раннего детства ему запомнились слова отца: «Если хочешь что-нибудь узнать, спрашивай только у меня…»

С кончиной отца это правило перестало действовать.

Или…

В одну из суббот Ребе Йосеф-Ицхак говорил перед хасидами маамар. Вдруг ни с того ни с сего он замолчал. Один из близких ему людей, реб Шмуэль Гурарий, подошел потом к Ребе и спросил, что случилось.

Новый Ребе ответил:

– Ко мне пришел отец.

Хасид заметил:

Душа вашего отца, наверное, и раньше являлась перед вами. Но зачем же прерывать урок? Новый Ребе ответил:

– Сегодня она была в других одеждах. Хасид замолчал.

Искры памяти

МОЯ ДУША МОГЛА ПОДУМАТЬ…

Рассказывает хасид реб Ицхак Гольдин:

«После кончины отца Ребе Йосеф-Ицхак болел долго и тяжело. Мне посчастливилось в это время бывать в его доме и ухаживать за ним. Врачи прописали ему, выздоравливающему, каждое утро выпивать стакан молока. Однажды в субботу я хотел принести ему молоко, но он уже начал молиться. Я напомнил: «Ребе, ведь врачи сказали…» Он показал мне на пальцах, что дойдет до какого-то места, где можно прерваться, и тогда уже выпьет свой стакан. Но когда я подошел к нему во второй раз, он уже проскочил это место. Так было еще раз и еще… Когда, наконец, он кончил молиться, я воскликнул:

– Ребе, ведь врачи велели вам пить молоко утром. Утром!

Он ответил:

– Знаешь, Ицхак, моя животная душа может подумать, что отныне ей каждое утро должны подавать стакан молока. А я захотел показать ей, что это не так…»

КОЛОДЦЫ С ЖИВОЙ ВОДОЙ

Среди предков еврейского народа наиболее загадочной фигурой является, наверное, Ицхак. В отличие от Авраама и Яакова, ни дальних путешествий, ни ошеломляющих побед не встречаем мы в его судьбе. Но говорится, что когда придет Машиах – очень скоро – и воскреснут праведники, то именно Ицхака мы назовем в первую очередь своим отцом.

Тайна его особой службы Всевышнему зашифрована в его имени.

«Ицхак» означает «засмеется» – в будущем времени. Ицхак хранил секрет святого веселья, радости от мудрости и поэтому берег себя, чтобы его душа не откликнулась на какое-то пустяковое увлечение, на суету.

У него был антипод. В этой роли выступал целый народ – плшитим – филистимляне. Историки предполагают, что они были родственны древним грекам – старались селиться поближе к морю, были воинственны, умели радоваться жизни. Но еврейские мудрецы отмечают еще одно свойство души этого народа. Называется оно олелут ве-лейцанут – бахвальство и насмешничество, идущие от свойства, противоположного святости.

Внешне филистимляне не отличались от других народов – выбирали царьков в своих пяти городах, одним из которых была Аза, поклонялись божеству с рыбьим хвостом. Лишь одна вещь, они подспудно понимали это, могла погубить их совсем: живая вода еврейской мудрости, которая смывает нечистую оболочку, покрывающую наш мир. Это не только метафора, но и реальность. В нашем мире с мудростью Творца таинственно связана вода, бьющая из подземных родников. Она обладает силой духовного очищения. Еврейская женщина, чтобы рожать детей с сердцем, доступным Б-гу, должна раз в месяц погружаться в такую живую воду.

Во все времена тот, кто противостоял еврейству, один из первых ударов обрушивал на микву – водоем с живой водой. Не будет у вас какой-то чистоты особенной и святости, станете такими, как все, перемешаетесь…

Ицхак жил среди филистимлян. В этом была его судьба, его борьба. Он копал колодцы с живой водой, а те их засыпали. Со злобой и со смехом, без логики, подчиняясь напору своей животной души. У них было еще то преимущество, что они смеялись «в настоящем времени», стало быть, претендовали на то, что все запасы человеческой радости находятся у них.

А Ицхак откапывал засыпанные колодцы. Он копал «в настоящем времени», зная твердо, что радоваться будет потом.

К Ребе Йосефу-Ицхаку, продолжавшему жить в Ростове-на-Дону, пришли евреи с горестной вестью: еврейские коммунисты добрались до единственной миквы в городе. Они создали комиссию во главе с каким-то врачом, и эта комиссия предложила закрыть микву «из соображений гигиены». Дело было зимой. (Тот, кто жил в России и ходил там в евреях, помнит, какое это «счастье»: еврейская женщина, и не всегда молодых лет, под охраной мужа погружается ночью в реку или озеро, а на дворе может быть и октябрь, и ноябрь.)

Вьюжным вечером Ребе пригласил к себе врача из комиссии в гости, и тот пришел. Два часа или более толковали они о разных разностях, в том числе и о еврейской старине. Врач вспомнил своих местечковых дедов, расчувствовался. Вот тут и заговорил с ним Любавичский Ребе о микве, и взгляд его был прямым, не прожигал, но проникал.

То ли снежная мгла положила непреодолимую завесу между душою и ЧК, но врач незаметно для себя перешел на сторону контрреволюции, обещал не препятствовать микве и даже стал давать советы, что должно находиться в ее помещении – бачок с кипятком, огнетушитель и прочие серьезные предметы.

Врач вышел на улицу, задумчиво покачивая головой. Он ощущал идущее от хозяина дома таинственное, неизвестное науке обаяние. Был околдован, как самый последний малограмотный хасид.

Исполнилось благословение отца: «Брат начал говорить с братом». Миква осталась открытой.

Городское ЧК сделало себе зарубку. Еще один разговор, и еще одна зарубка.

Но новый Ребе продолжал разговаривать с братьями, даже если некоторые из них грозили вызвать его на допрос. Даже если выполняли угрозу.

В этом заключалась его профессия.

СПОР О МОЛЧАНИИ

Спички не хотели зажигаться в советской России, и поезда ходили «шаг вперед, два назад», но письма люди получали более или менее исправно, даже из самых далеких мест.

Живя в Ростове, Ребе Йосеф-Ицхак получал письма со всех концов страны – от раввинов, шойхетов, просто евреев. Сперва они все приходили на его адрес, потом на подставные адреса, чтобы не привлекать лишнего внимания. Под началом Ребе, как в добрые старые времена, как в Любавичах, находилась контора, где трудились постоянно люди доверенные и испытанные. Отделов в конторе было два. Один «сидячий», он занимался перепиской с еврейскими общинами, а другой «разъездной». Там работали шлихим – тайные посланцы Ребе, которые по первому его слову готовы были сняться с места и ехать в Бобруйск, Кутаиси, Москву, Бухару и в сотни других мест. И все это для того, чтобы:

– открыть подпольный хедер;

– отвезти зарплату раввину или шойхету;

– собирать пожертвования у людей состоятельных, чтобы было из чего платить эту зарплату;

– искать людей ученых и смелых одновременно, которые смогли бы преподавать в хедере или в ешиве, а если таковых не находилось, самим поселиться на новом месте на длительный срок, чтобы собою заполнить брешь;

– рассказывать Ребе, как живется евреям здесь или там;

– ободрять людей.

Последняя задача звучит довольно расплывчато, но она-то и была по тем временам одной из самых важных.

В общем, это было настоящее подполье – с конспирацией, со своим особым языком. Ешива называлась «склад», хедер – «бакалейная лавка». Дети учили Хумаш в комнатах с закрытыми ставнями, а их матери или старшие сестры торговали бубликами неподалеку, готовые в случае чего подать сигнал.

Надо еще добавить, что почти ни один советский закон при этом не нарушался. Официально религия не была запрещена. Официально верующих не преследовали. Официально несколько семей могли нанять меламеда частным образом, чтобы он обучал их детей Торе. Официально любой молодой человек, достигший 18-летнего возраста, мог поступить в ешиву и беспрепятственно там учиться.

Но… Кроме писаных законов были еще устные инструкции, «инициатива с мест», когда религиозных людей сажали по обвинению в мифической «контрреволюции», когда служителей всех религий расстреливали без суда. Синагоги отбирали (благо можно было, Ленин разрешил) под клубы. Детей приучали смеяться над верующими родителями и доносить на них. При таком раскладе сохранить еврейство было невозможно иначе как в подполье. И оно, это подполье, возникло, и Ребе играл в нем главную роль и, пожалуй, самую опасную. Чекисты ведь тогда искали повсюду «заговор», «центр»… В данном случае центр был.

Точку над «и» поставила поездка Ребе в Москву. Цель ее была прагматична и скромна. Ребе Йосеф-Ицхак считал, что он не сможет и не должен в одиночку заниматься восстановлением еврейской жизни в огромной стране. Поэтому он хотел создать «Совет раввинов еврейских общин» советской России, объединить усилия всех людей ученых и верящих.

Старый гость Москвы, он сейчас попал в мир новый, чрезвычайно продвинувшийся в определенном направлении. Именами разбойников называли улицы. Вместо Творца поклонялись пляске бактерий. Понятия «Ребе», «хасид» объявлены были устаревшими, лишенными смысла. Мир вывернулся наизнанку с такой охотой, с такой активной помощью различных слоев населения, что люди нормальные решили: сейчас есть один рецепт – затаиться и ждать.

Поэтому, когда новый Любавичский Ребе появился в Москве с планом восстановления еврейской жизни «в мировом масштабе», многие уважаемые раввины не поверили своим ушам. Люди решили, что с этим новым Ребе что-то не так. Или он строит планы, как подсобрать денег, поддержать семью. Или, забыв о жуткой совдеповской реальности, он лезет в лидеры, рвется к власти. Пытаясь переубедить, ему цитировали пророка Амоса: «Безмолвствует в такую годину благоразумный…» Но Ребе-то знал, что ситуация гораздо опаснее и страшнее, чем видится она его собеседникам. «Година» может обернуться десятилетиями, и тогда за молчание свое они заплатят тем, что появится на свет поколение евреев-неевреев, народ Торы без Торы. А его подозревали во властолюбии, в погоне за рублем…

Ребе потом скажет: «Когда я вспоминаю о том времени, то не могу удержаться от слез…» Эти слова принадлежат человеку, который, находясь в камере смертников, отказывался есть некашерную пищу. Там и тогда он не плакал. Но у каждого свое больное место.

ГОРОД ЧЕЛОВЕКА

Это будет «книга в книге». Она включает в себя отрывки из сочинений Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона. Он писал их, как капитан ведет корабль, – находясь в открытом море, у штурвала, отвечая за жизнь всех, кто рядом. Поэтому строки эти написаны сердцем, кровью, душою.

Откуда такое название – «Город человека»? Это очень просто. Человек, приехав в большой город, – в этот мир – часто забывает о себе самом, о том, что есть у него душа, есть Творец, есть цель в жизни. И порой, как он ни бьется, не может вспомнить. Тогда приходит Ребе…

Город человека

ДАВИД ВЫХОДИТ ИЗ ЕГИПТА

Египет – символ узости и заблуждений. Так же, как есть Египет, т.е. узость и заблуждения, в том, что противоположно святости, точно так же есть Египет в самой святости. Причина в том, что Тора, т.е. мудрость Творца, «одевается» в человеческий разум, в житейские ситуации. Мы читаем, что если Реувен задолжал Шимону такую-то сумму, то поступить надо так-то и так-то, и наш здравый смысл с этим согласен.

Дальше возникает угроза ошибки. Опираясь на житейский разум, человек начинает думать, что логика Торы понятна ему до конца. Увлекшись учебой, он может дойти до такой стадии, что попросту забудет, Кто нам ее даровал…

Этой болезни особенно подвержены те, кто гордится своими познаниями в Торе, и уж тем более тот, кто ее комментирует. Какое наказание ожидает его, предсказано нашими мудрецами: он ошибется, разъясняя Галаху, известную всем и каждому.

Как избежать этого? Нужно кроме «внешней» части Торы учить и ее «внутреннюю» часть, где говорится р глубинном смысле заповедей, об исправлении и очищении души. Так изучал Тору Давид, глава евреев, достигая таких высот, куда житейскому разуму с его претензиями нет допуска. Наоборот, Давид очищал этот самый житейский разум, пробуждая в нем способность видеть единство Творца во всех вещах нашего мира. Это то, о чем он говорит в своем псалме «Как многочисленны дела Твои…»

Его предшественник Шаул был велик в Торе, но неправильно понял приказ Б-га, потому что искал в нем смысл, понятный своему разуму. Главным же в служении Давида было «принятие ярма Небес» – выполнять приказы так, как это делает солдат, без обсуждения. Награда его такова: Всевышний всегда был с ним, Давид никогда не ошибался в Галахе и, главное, он постоянно, все больше и больше раскрывал в нашем мире Имя Творца…

В ЧЕКА И ОБРАТНО

Шли дни траура по отцу. Ребе Йосеф-Ицхак, новый Ребе, молился дома в окружении своих хасидов. Раздался звонок в дверь, и в квартиру вошли три вооруженных человека, удивляя окружающих африканской пестротой своего наряда. На них были черные кожаные куртки и красные галифе, револьверы и кавказские кинжалы на поясе, пулеметные ленты стягивали грудь, а на головах вместо фуражек – какие-то нелепые медные каски. Один из них сказал, обращаясь к Ребе Йосефу-Ицхаку:

– Мы из ЧК. Немедленно снимай свое барахло и пошли с нами! Ребе отвечал:

– Я никуда не пойду, пока не закончу молитву.

В ответ раздались брань и проклятья, в которых ученые слова типа «саботажник», «эксплуататор» переплетались с дореволюционным матом. В иных местах чекист картавил и тянул высоко гласные звуки. Он был еврей.

Они с Ребе даже были немного знакомы. Три года назад, когда началась война, этот парень эвакуировался в Ростов-на-Дону из города Щавель. Ребе Йосеф-Ицхак помог ему устроиться на папиросную фабрику, а потом одолжил денег, чтобы будущий чекист смог заняться розничной торговлей. Впрочем, очаровательное паскудство революции заключалось в том, что отменили дружбу и родство, отменили человеческую благодарность. Сын на отца шел, а тут деньги одолжил, кто же это помнит!

Ребе повторил:

– Я никуда не пойду.

Два еврея в медных касках стали говорить на тему «Да вот сорвать с него все и поволочь», – а их русский коллега, нравом поспокойнее, возражал: «Пусть домолится себе». Для него все эти талиты, тфилин были в новинку и не вызывали такой душевной бури, как у его напарников.

Ребе закончил молитву и в сопровождении вооруженных до зубов слуг революции отправился в ЧК. Его привели в большую комнату, где сидело за столом человек пятнадцать и перед каждым, согласно пошлой моде тех лет, лежал заряженный револьвер. Один из этой странной компании объяснил Ребе суть дела:

– Мы – члены комиссии по делам религий и проверяем сейчас, что собой представляет иудаизм. Перед вами здесь уже побывали рав Берман и рав Голденберг. Теперь мы вызвали вас, чтобы выяснить несколько вопросов, связанных с Кабалой и хасидутом.

Ребе ответил на идиш:

– Спрашивайте, но предупреждаю заранее: еще не родился на свете человек или черт, который мог бы хоть на волосок заставить меня отказаться от моих принципов…

Он не успел закончить фразу, как один из присутствующих схватил револьвер и закричал, тоже на маме-лошн:

Если заглянуть в дуло этой игрушке, то мигом исчезают все принципы, и тот, кто был немой, начинает со страху говорить без умолку…

– Полная чушь, – спокойно возразил Ребе. – Эта игрушка может напугать только безбожников и трусов. Они идут за желаниями своей животной души, и каждое желание – это маленький божок, которого такой человек боится потерять. А у нас, евреев, есть только один Б-г. Перед ним мы трепещем, а больше ни перед кем…

Вмешался председатель комиссии:

– Ладно, хватит, мы ведь пригласили гражданина Шнеерсона не для того, чтобы затевать с ним ссору… Принципы, о которых вы заявили, -в чем они состоят?

– Один из них заключается в том, что я считаю нужным отвечать на вопросы на своем родном языке – идише… Кто-то спросил:

– А с чего вы взяли, что мы должны понимать этот язык?

– Быть может, я ошибся, и не все присутствующие здесь – евреи. Мой дед, Ребе Шмуэль, умел различать еврея в толпе по походке. Однажды в Киеве он шел по Крещатику и столкнулся с молодым человеком, одетым по последней европейской моде. Дед спросил его на идише, не знает ли он, где находится дом такого-то профессора. Тот вскипел: «Почему вы говорите со мной на идише?! С чего вы взяли, что я еврей?!» Дед ответил: «Когда моэль делал тебе брис, то он случайно прилепил кусок крайней плоти к твоему носу, и теперь всем это видно…» Я, конечно, не так проницателен, как мой дед, но все же думаю, что если буду говорить на идише, то большинство присутствующих меня поймет без труда…

Председатель комиссии спросил у Ребе:

– Хорошо, давайте перейдем к делу. Мы видим, что вы одеты как настоящий правоверный еврей – головной убор, цицит… Наверняка вы так же строго соблюдаете и остальные предписания Торы. Скажите, что за этим стоит: привычка, обычай или знание? Почему нужно так поступать?

Ребе:

– За этим стоит абсолютно точное знание. Председатель (с улыбкой):

– Так поделитесь с нами этим знанием, и, может, мы тоже станем такими, как вы… Ребе:

– Я согласен рассказывать, вопрос лишь в том, насколько вы способны слушать… Представим, что встретились на перекрестке два приятеля, один из которых изучает в университете астрономию. Другой приятель попросил: «Будь другом, объясни мне расположение небесных светил и траектории, по которым движутся планеты». Наверняка он услышит в ответ, что для этого нужно прийти в обсерваторию и посвятить этому не день и не неделю… Так же и я могу сказать вам: если вы действительно хотите понять, что стоит за еврейскими законами и обычаями, приходите ко мне в синагогу, начните накладывать тфилин, есть кашерное и соблюдать субботу. Тогда ваш разум и сердце очистятся, и вы начнете постепенно понимать, что стоит за каждым предписанием Торы…

Кто-то из членов комиссии:

– Мы не играем вслепую, прежде докажите, что вся эта подготовка действительно нужна. Ребе:

– Наверняка вы знаете, что пища, которую человек ест, прибавляет ему сил, становится его плотью и кровью. Ученым известно, как происходит процесс усвоения пищи во всех деталях, но для этого им пришлось учиться немало лет. А теперь представьте, будто какой-то чудак заявил, что не будет есть и пить, пока ученые не объяснят ему, какие биологические процессы при этом происходят… Все должно быть наоборот! Сначала нужно поверить, что тебе не желают зла, есть и пить вволю и при этом учиться. И тогда ты сам найдешь ответ на вопросы, которые беспокоили тебя…

Председатель:

– Хорошо, достаточно. Раввин Шнеерсон, вы можете идти, у нас больше нет вопросов.

Назад Ребе возвращался без конвоя, как до революции. Глядя из окон, соседи дивились, как быстро от него отступилось страшное ЧК…

«ЗДЕСЬ КЕРЗОНА НЕСЛИ НА ШТЫКАХ,,.»

Для любителя истории Булгаков-журналист еще интереснее, пожалуй, чем прозаик. Сын преподавателя духовной семинарии сотрудничал в советской, но, правда, тогда еще не сталинской прессе. Его репортажи просто и без претензий передают атмосферу странных двадцатых годов. Этот отрывок описывает демонстрацию, связанную с убийством в Польше советского посла В.Воровского и с ультиматумом английского премьера лорда Керзона, который тот направил Советам. Большевики ждали войны и боялись ее, и махали кулаками, что явствует из репортажа.

«…В два часа дня Тверскую уже нельзя было пересечь. Непрерывным потоком, сколько хватал глаз, катилась медленно людская лента, а над ней шел лес плакатов и знамен. Масса старых знакомых, октябрьских и майских, но среди них мельком новые, с изумительной быстротой изготовленные, с надписями весьма многозначительными. Проплыл черный траурный плакат «Убийство Воровского -смертный час европейской буржуазии». Потом красный «Не шутите с огнем, господин Керзон. Порох держим сухим».

Поток густел, густел, стало трудно пробираться вперед по краю тротуара. Магазины закрылись, задернули решетками двери. С балконов, с подоконников глядели сотни голов. Хотел уйти в переулок, чтобы окольным путем выйти на Страстную площадь, но в Мамонтовском безнадежно застряли ломовики, две машины и извозчики. Решил катиться по течению. Над толпой проплыл грузовик-колесница. Лорд Керзон в цилиндре, с раскрашенным багровым лицом, в помятом фраке, ехал стоя. В руках он держал веревочные цепи, накинутые на шею восточным людям в пестрых халатах, и погонял их бичом. В толпе сверлил пронзительный свист. Комсомольцы пели хором:

Пиши, Керзон, но знай ответ:

Бумага стерпит, а мы нет!

На Страстной площади навстречу покатился второй поток. Шли красноармейцы рядами без оружия. Комсомольцы кричали им по складам:

– Да здрав-ству-ет Крас-на-я ар-ми-я!!

Милиционер ухитрился на несколько секунд прорвать реку и пропустил по бульвару два автомобиля и кабриолет. Потом ломовикам хрипло кричал:

– В объезд!

Лента хлынула на Тверскую и поплыла вниз. Из переулка вынырнул знакомый спекулянт, посмотрел: знамена, многозначительно хмыкнул и сказал:

– Не нравится мне это что-то… Впрочем, у меня грыжа.

Толпа его затерла за угол, и он исчез.

В Совете окна были открыты, балкон забит людьми. Трубы в потоке играли «Интернационал», Керзон, покачиваясь, ехал над головами. С балкона кричали по-английски и по-русски:

– Долой Керзона!

А напротив на балкончике под обелиском свободы Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом: …британский лев вой! Ле-вой! Ле-вой!

– Ле-вой! Ле-вой! – отвечала ему толпа. Из Столешникова выкатывалась новая лента, загибала к обелиску. Толпа звала Маяковского. Он вырос опять на балкончике и загремел:

– Вы слышали, товарищи, звон, да не знаете, кто такой лорд Керзон! И стал объяснять:

– Из-под маски вежливого лорда глядит клыкастое лицо!… Когда убивали бакинских коммунистов…

Опять загрохотали трубы у Совета. Тонкие женские голоса пели:

– Вставай, проклятьем заклейменный!

Маяковский все выбрасывал тяжелые, как булыжники, слова, у подножия памятника кипело, как в муравейнике, и чей-то голос с балкона прорезал шум:

– В отставку Керзона!

В Охотном во всю ширину шли бесконечные ряды, и видно было, что Театральная площадь залита народом сплошь. У Иверской трепетно и тревожно колыхались огоньки на свечках и припадали к иконе с тяжкими вздохами четыре старушки, а мимо Иверской через оба пролета Вознесенских ворот бурно сыпали ряды. Медные трубы играли марши. Здесь Керзона несли на штыках, сзади бежал рабочий и бил его лопатой по голове. Голова в скомканном цилиндре моталась беспомощно в разные стороны. За Керзоном из пролета выехал джентльмен с доской на груди: «Нота», затем гигантский картонный кукиш с надписью: «А вот наш ответ».

По Никольской удалось проскочить, но в Третьяковском опять хлынул навстречу поток. Тут Керзон мотался на веревке на шесте. Его били головой о мостовую. По Театральному проезду в людских волнах катились виселицы с деревянными скелетами и надписями: «Вот плоды политики Керзона». Лакированные машины застряли у поворота на Неглинный в гуще народа, а на Театральной площади было сплошное море. Ничего подобного в Москве я не видал даже в октябрьские дни. Несколько минут пришлось нырять в рядах и закипающих водоворотах, пока удалось пересечь ленту юных пионеров с флажками, затем серую стену красноармейцев и выбраться на забитый тротуар у Центральных бань. На Неглинном было свободно. Трамваи всех номеров, спутав маршруты, поспешно уходили по Неглинному…»

Как видно из репортажа, советские люди, немного ополоумев, издевались над чучелом лорда Керзона. В подвалах ГПУ творились дела по-страшнее: палачи расстреливали заложников, мстя неповинным людям за убийство советского посла. Пресса не заостряла на этом внимания.

КЛЯТВА ДЕСЯТИ

Это было испытанием нервов, провокацией на срыв: под носом у кровавой Лубянки уговаривать столичных еврейских лидеров созвать в Москве совещание раввинов. Ребе делал это и получал в лицо обрывки сердитых фраз: «Это безумие…», «Никто не приедет», «Нас арестуют, можете вы это понять?…»

Переговоры с московскими раввинами продолжались неделю. В конце концов он пригрозил, что соберет совещание сам, на свой страх и риск. Может, струнка честолюбия была задета или еврейская гордость заговорила в подавленных людях, но, наконец, письма были написаны, и ответы типа «Да, приеду» получены. В столицу съехались знатоки Торы из всех больших общин. Совещание длилось несколько дней. Ребе Иосеф-Ицхак изложил свой план возрождения еврейской жизни в пораженной большевизмом стране. Принцип был таков: религиозные учреждения должны финансироваться не автономно, не из пожертвований прихожан, как в доброе старое время, а централизованно. Тогда ешивы и хедеры не будут зависеть от бердичевских или бобруйских состоятельных людей, число которых сильно поубавилось.

План приняли. Свое сообщество они назвали «Советом раввинов еврейских общин Союза». Через год Ребе Йосеф-Ицхак был избран его председателем. В иное время нашлись, быть может, и другие претенденты на эту должность. Но в большевистскую годину на этом месте никто другой не мог находиться. Это был кандидат номер один на арест. На процесс. На расстрел.

Не только плохие новости разносятся быстро. Весть о том, что существует движение за возрождение еврейства в советской России, проникла очень скоро и в Европу, и в Америку. Несколько солидных организаций предложили Ребе Йосефу-Ицхаку свою финансовую помощь. Среди них ортодоксы из «Агудат Исраэль», французский «Альянс», американский «Джойнт».

Люди из «Агуды» попросили, однако, чтобы Ребе прислал им подробный отчет: кто именно, и в каких городах, и за какую деятельность будет получать денежные пособия. Однако в стране, где ешиву в письмах называют «дровяным складом», а дети учат с меламедом алефбейс при закрытых ставнях, подобный отчет, отсылаемый за границу, мог обернуться многими арестами. Поэтому Ребе пишет ортодоксам такие строки:

«Подобное требование показывает, что у вас, руководителей «Агуды», нет представления, как протекает здесь религиозная жизнь ваших братьев и, в особенности, религиозных организаций. Синагоги забирают у нас силой под клубы, хедеры закрываются, а людей, связанных с Торой и служением Всевышнему, преследуют и судят. Кто это делает? Юнцы, лишенные всякого доброго чувства. Я имею в виду, что нет правительственных постановлений, которые одобряли бы все это. Наоборот, законы разрешают публичное изучение Торы тем, кому исполнилось 18 лет, а маленьким детям родители, по 3-4 семьи вместе, мргут нанять меламеда. Если бы законы эти исполнялись полностью, можно было бы учить Тору, как в былые времена. Но кроме законов страны есть еще «законы города», а точней сказать, в каждом месте городские власти вольны поступать так, как им представляется нужным. Часто власть -это молодежь с пустыми головами, враги религии. Постоянно рыщут они, чтобы найти какую-то зацепку против евреев Торы. А если она не нашлась, то придумывается ложное обвинение, например, что в ешиве занимаются юноши моложе 18 лет… И они созывают суд, и они же свидетели, и они же обвинители, и они же выносят приговор! Приговор может быть разным. Иногда они довольствуются тем, что посадят меламеда в дом предварительного заключения на несколько дней или недель вместе с ворами и грабителями, а потом под конвоем ведут его в суд и там позорят всячески, объявляют врагом власти, контрреволюционером… Иногда они ограничиваются предупреждением, а иногда приговаривают человека к шести месяцам тюрьмы или к принудительным работам – разгружать вагоны, чистить помойки – и при этом, что будний день, что суббота, для них одно… Вся задача их – опозорить и наказать евреев Торы, чтобы мы испугались и чтобы впредь неповадно было ее распространять…

После всего перечисленного скажите, могут ли организации по распространению Торы представить подробный отчет о своей работе? Одно лишь поймите: те, кто распространяют здесь Тору, держатся с большим упорством и по-настоящему рискуют головой. Поэтому помогите им без расспросов, так как чистая вера – вот что движет ими…»

Хочется привести отрывок из другого письма Ребе за границу, где он, не указывая имен и городов, объясняет, на что будет потрачена присылаемая денежная помощь.

«Из материалов, которые скопились у меня на протяжении года, можно заключить:

25 раввинов получат 10 долларов (раз в три месяца);

50 раввинов получат 8 долларов (раз в три месяца);

50 раввинов получат 5 долларов (раз в три месяца);

200 меламедов получат 10 долларов в месяц;

100 меламедов получат 20 долларов в месяц;

15 меламедов получат 40 долларов в месяц;

Люди, дающие уроки Торы в синагогах, получат:

50 человек – по 10 долларов;

50 человек – по 15 долларов;

15 человек – по 4.30 долларов;

5 человек – по 5.50 долларов;

Помощь в организации и поддержании микв делится на две категории:

– единовременная,

– ежемесячная.

Миквы в местечках находятся в очень плохом состоянии и нуждаются в постоянной поддержке. Опыт показывает, что даже небольшая помощь вызывает у людей в местечках прилив новых сил…

Единовременная помощь будет включать:

50 микв получат каждая по 50 долларов;

100 микв получат в среднем каждая по 25 долларов (напоминаю, что речь идет здесь только о единовременной помощи).

Ежемесячная помощь включает:

100 микв будут получать по 10 долларов.

Я очень прошу от имени тысяч и тысяч евреев, чтобы ответ на это предложение был получен нами как можно скорее. И Всевышний, давший нам Тору истинную и долю в вечной жизни, поможет нам послужить нашим братьям…»

Ребе Йосеф-Ицхак был превосходным организатором, не по душевной склонности, но в силу необходимости, отцовского воспитания и редкой упорядоченности мысли. Он держал в уме «карту» еврейских проблем России, Украины, Белоруссии. Он не забыл, например (а ведь каждое письмо – риск!), попросить о денежной помощи пяти раввинским дочкам-бесприданницам. Ребе не пытался просить много. Но он просил для многих. Его план постепенно начинал обретать плоть: миквы ремонтируются, хедеры открываются, голоса мудрецов Талмуда отдаются эхом в синагогах.

Если б не доносили…

Ребе устроил встречу старых выпускников ешивы «Томхей тмимим». Тяжелый вопрос: во многих местах меламеды хедеров вынуждены отказаться и от работы, и от денежной помощи, потому что им угрожают арестом. Как тут быть? Настаивать, чтобы они продолжали, или есть другой выход? В конце концов 70 тмимим согласились выехать в опасные точки и занять места тех, кто отступает. Ребе писал потом о них: «Самоотверженность русских евреев в те годы вызывает удивление… Они совсем не думали о себе, они были готовы ко всему. Не так они боялись ареста, как того, что занятия прервутся. Единственное вознаграждение, которое они просили, заключалось в том, чтобы им дали возможность прокормить самым скромным образом жену и детей.»

У этого плана, осуществлявшегося с таким размахом, было некое тайное ядро. В 1922 году в Москве собрались девять хасидов, бывших тмимим, хотя вообще это слово не терпит прошедшего времени… Они поклялись друг другу обучать евреев Торе, пренебрегая опасностью, до последнего вздоха. Десятым в их компании был сам Ребе.

Танцуйте, хлопцы, здорово, Не жалейте лапти… Если стары порваты, Батько новы купиты…

Так пели хабадники.

БУДУТ НЕМЕДЛЕННО АРЕСТОВАНЫ

Город Конотоп. 1922-й год. Еврейские коммунисты, призвав на помощь своих русских и украинских товарищей, пытаются обезглавить свой народ, отнять у него Тору. Перед нами типичный «антихедерный» указ, любопытный своей наивной подлостью…

«В соответствии с постановлениями по поводу отделения религии от государства и также по поводу церковных школ и ввиду повторного требования еврейской секции областного отдела народного образования от 2.8.1922 по поводу закрытия хедеров и других религиозных школ исполком постановил:

1. Немедленно прекратить преподавание во всех хедерах, даже если родители уже внесли плату вперед.

2. ГПУ должно прибегнуть к самым энергичным мерам, чтобы на практике осуществить этот указ.

3. Лица, которые не подчинятся этому указу, как, например, такие, которые оказывают денежную помощь хедерам и другим религиозным школам или предоставляют им помещения, будут немедленно арестованы и предстанут перед судом.

Председатель исполкома: Ярмошенко

Заведующий отделом народного образования: Смоловик

Заведующий евсекцией: Левин»

А вот отрывки из письма, где говорится, как этот указ осуществлялся:

«…Ученик ешивы Михал, 28 лет. Лазарь Левин со своими людьми искал его в ешиве, но не нашел и пошел к нему домой. Лазарь потребовал, чтобы Михал пошел с ними, но тот не захотел. Тогда они зверски избили его, переломив палку о его спину, и поволокли в тюрьму. После этого Михал попал в больницу и там скончался.»

«Десять учеников ешивы были задержаны и доставлены милиционерами в тюрьму. Там, в камере, уже были другие ученики. Через какое-то время, когда юноши стали молиться, на них набросились красноармейцы, сбили с ног, начали избивать. Только вмешательство других заключенных помогло их спасти…»

«Один юноша по имени Шломо Гехтер был доставлен в тюрьму, избит, а после этого его поставили к стенке и пригрозили, что расстреляют. В результате он заболел нервным расстройством…»

«Ошер Моргенштерн, 20 лет, был поставлен к стенке. Ему пригрозили расстрелом, если он не оставит изучение Талмуда и религиозных наук…»

«Комиссар приставил револьвер к груди Давида Дишевского, а потом начал унижать и избивать его…»

«Все эти юноши находятся сейчас в больнице…»

Доносили гоям на своих, издевались над братьями, топтали свое семя, собственную судьбу… Отделяли евреев от Торы, отдирали с кровью.

ВЗГЛЯД С ДРУГОГО БЕРЕГА

Бандиты, заливавшие еврейские местечки кровью и несущие на пиках и штыках своих знамена разного цвета, представляются нам, глядящим на них с еврейского берега, массой тупых кентавров. А еврейские комиссары, мелькавшие среди них – безумцами, которые замыслили превратить их в людей, и для этого сами скачут на четырех…

Бандиты – это просто, и не о них речь. Но наши, евреи, под черным или красным знаменем, тревожат наши нервы, нашу совесть. Кто они?

Был хороший писатель, погибший при Сталине,  Ицхак Бабель.  С юности им владело желание оставить мещанскую тишь еврейских семей среднего достатка и проникнуть в глубь народной жизни, которая, согласно странным формулам тех времен, считалась самой подлинной и красивой. Бабель талантливо описывал казаков и биндюжников – насколько близко к правде, не мне судить. Но знакомясь с первобытными страстями «народной души», Бабель незаметно приводит читателя в потаенную горницу своего страдающего еврейского сердца. И это самое ценное, что есть в его рассказах, самое, по-моему, «глубокое» и «народное»…

Бабель был коммунистом и верил, что мир новый, светлый можно построить, разрушая старое и лишнее, сея братство и добро. Этот тезис подвергся серьезному испытанию, когда Бабель поступил в Первую Конную армию, назвавшись русским и взяв имя Кирилл Лютов. В качестве корреспондента газеты «Красный кавалерист» он должен был писать статьи и вести летопись казачьего похода во время войны с Польшей в 1920 году.

Кроме того он вел свой личный дневник, урывками и сжато – не для читателей, не для потомков, просто выплескивая душу. Мы хотим привести несколько отрывков из него. Общий фон: тесня поляков, красные казаки проходят через Западную Украину, через еврейские местечки, и Бабель на тачанке несется среди них…

«Пишу дневник. Есть лампа. Парк перед окном, проезжает обоз. Никто не ложится спать. Приехала машина.

Горынь, евреи и старухи у крылечек. Тоща ограблена, в Тоще чисто, Тоща молчит. Чистая работа. Шепотом – все забрали и даже не плачут, специалисты. Горынь, сеть озер и притоков, вечерний свет, здесь был бой под Ровно. Разговоры с евреями, мое родное, они думают, что я русский, и у меня душа раскрывается. Сидим на высоком берегу. Покой и тихие вздохи за спиной. Иду защищать Дувида Ученика. Я им сказал, что у меня мать еврейка.

Ровно. 6.6.20

Спал тревожно, несколько часов. Просыпаюсь, солнце, мухи, постель хорошая, еврейские розовые подушки, пух. Солдаты стучат костылями. Снова – дай, хозяйка. Жареное мясо, сахар из граненой стопочки, сидят развалясь, чубы свисают, одеты по-походному, красные штаны, папахи, обрубки ног висят молодцевато. У женщин кирпичные лица, бегают, все не спали. Дувид Ученик бледен, в жилетке. Мне -не уезжайте до того, как они здесь. Забирает фура. Солнце, напротив парк, фура ждет, уехали. Конец. Спас.

В Ровно пыль, пыльное золото расплавленное течет над скучными домишками. Проходит бригада, Зотов в окне, ровенцы, вид казаков, изумительное спокойное, уверенное войско. Еврейские девицы и юноши следят с восхищением, старые евреи смотрят равнодушно. Дать воздух Ровно, что-то раздерганное, неустойчивое, и есть быт и польские вывески. Описать вечер.

После обеда в Житомир. Белый, не сонный, а подбитый притихший город… Здания синагог, старинная архитектура, как все это берет меня за душу.

Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками.

После появления наших передовых частей поляки вошли в город на три дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь…Подожгли шесть домов,.. осматриваю, кто спасал – из пулемета, дворнику, на руки которому мать сбросила из горящего окна младенца – прикололи…

А потом ночь, поезд, разрисованные лозунги коммунизма (контраст с тем, что я видел у старых евреев).

Даю стирать белье. Пью чай беспрерывно и потею зверски и всматриваюсь в Хастов внимательно, пристально. Ночь на диване. В первый раз со дня выезда разделся. Закрывают все ставни, горит электричество, духота страшная, там спит масса людей, рассказы о грабежах буденновцев, трепет и ужас, за окном фыркают лошади, по Школьной улице обозы, ночь……

8-12-го тяжелые бои, убит Дундич, убит Щадилов, командир 36-го полка, пало много лошадей, завтра будем знать точно.

Приказы Буденного об отобрании у нас Ровно, о неимоверной усталости частей, о том, что яростные атаки наших бригад не дают прежних результатов, беспрерывные бои с 27 мая, если не дадут передышки – армия сделается небоеспособной.

Не рано ли издавать такой приказ? Разумно, будят тыл – Клевань. Похороны 6 или 7 красноармейцев. Поехал за тачанкой. Похоронный марш, на обратном пути с кладбища – походный бравурный марш, процессии не видно. Столяр – бородатый еврей – бегает по местечку, он сколачивает гробы.

Со мной ходит служка Менаше. Обедаю у Мудрика, старая песня, евреи разграблены, недоумение, ждали советскую власть как избавителей, вдруг крики, нагайки, жиды. Меня обступил целый круг, я им рассказываю о ноте Вильсону, об армиях труда, еврейчики слушают, хитрые и сочувственные улыбки, еврей в белых штанах лечился в сосновом лесу, хочет домой. Евреи сидят на завалинках, девицы и старики, мертво, знойно, пыльно…

Ночь, сплю на сене рядом с Лениным, латышом, бродят оторвавшиеся кони, выхватывают сено из-под головы.

Чех набит квитанциями. Забрали четырех лошадей и дали записки в Ровенский уездный комиссариат, забрали фаэтон, дали взамен разломанную тачанку, квитанции три на муку и овес.

Приходит бригада, красные знамена, мощное спаянное тело, уверенные командиры, опытные, спокойные глаза чубатых бойцов, пыль, тишина, порядок, оркестр, рассасываются по квартирам, комбриг кричит мне – ничего не брать отсюда, здесь наш район. Чех беспокойными глазами следит за мотающимся в отдалении молодым ловким комбригом, вежливо разговаривает со мной, отдает сломанную тачанку, но она рассыпается. Я не проявляю энергии. Идем во второй, в третий дом. Староста указывает, где можно взять. У старика действительно фаэтон, сын жужжит над ухом, сломано, передок плохой, думаю – есть у тебя невеста или едете по воскресеньям в церковь, жарко, лень, жалко, всадники рыщут, так выглядит сначала свобода. Ничего не взял, хотя и мог, плохой из меня буденновец.

Обратно, вечер, во ржи поймали поляка, как на зверя охотятся, широкие поля, алое солнце, золотой туман, колышутся хлеба, в деревне гонят скот, розовые пыльные дороги, необычайной нежной формы, из краев жемчужных облаков – пламенные языки, оранжевое пламя, телеги поднимают пыль.

Наши части в полутора верстах от Луцка. Армия готовится к конному наступлению – сосредотачивает силы во Львове, подвозит к Луцку.

Взяли воззвание Пилсудского – Воины Речи Посполитой. Трогательное воззвание. Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов, наши идеалы, наша Польша, наш светлый дом, ваша родина смотрит на вас, трепещет, наша молодая свобода, еще одно усилие, мы помним о вас, все для вас, солдаты Речи Посполитой.

Трогательно, грустно, нету железных большевистских доводов – нет посулов, и слова – порядок, идеалы, свободная жизнь. Наша берет!

Получен приказ из югзапфронта, когда будем идти в Галицию – в первый раз советские войска переступают рубеж, – обращаться с населением хорошо. Мы идем не в завоеванную страну, страна принадлежит галицийским рабочим и крестьянам, и только им, мы идем им помогать установить советскую власть. Приказ важный и разумный, выполнят ли его барахольщики? Нет.

Выступаем. Трубачи. Сверкает фуражка начдива. Разговор с начдивом о том, что мне нужна лошадь. Едем, леса, пашни жнут, но мало, убого, кое-где по две бабы и два старика. Волынские столетние леса – величественные зеленые дубы и грабы, понятно, почему дуб – царь.

Едем тропинками с двумя штабными эскадронами, они всегда с начдивом, это отборные войска. Описать убранство их коней, сабли в красном бархате, кривые сабли, жилетки, ковры на седлах. Одеты убого, хотя у каждого по 10 френчей, такой шик, вероятно.

Пашни, дороги, солнце, созревает пшеница, топчем поля, урожай слабый, хлеба низкорослые, здесь много чешских, немецких и польских колоний. Другие люди, благосостояние, чистота, великолепные сады, объедаем несозревшие яблоки и груши, все хотят на постой к иностранцам, ловлю и себя на этом желании, иностранцы запуганы.

Еврейское кладбище за Малином, сотни лет, камни повалились, почти все одной формы, овальные сверху, кладбище заросло травой, оно видело Хмельницкого, теперь Буденного, несчастное еврейское население, все повторяется… Прекрасный день. Мое интервью с Константином Карловичем. Что такое наш казак? Пласты: барахольство, удальство, профессионализм, революционность, звериная жестокость. Мы авангард, но чего? Население ждет избавителей, евреи свободы – приезжают кубанцы…

Командарм вызывает начдива на совещание в Козин. 7 верст. Еду. Пески. Каждый дом остался в сердце. Кучки евреев. Лица, вот гетто, и мы старый народ, измученные, есть еще силы, лавка, пью кофе великолепный, лью бальзам на душу лавочника, прислушивающегося к шуму в лавке. Казаки кричат, ругаются, лезут на полки, несчастная лавка, потный рыжебородый еврей…

Новое и старое кладбище – местечку 400 лет. Вечер, хожу между строениями, евреи и еврейки читают афиши и прокламации, Польша -собака буржуазии и прочее. Смерть от насекомых и не уносите печей из теплушек. Описать леса.

За ночь вторая бригада ночным налетом взяла Топоров. Незабываемое утро. Мы мчимся на рысях. Страшное, жуткое местечко, евреи у дверей как трупы, я думаю, что еще с вами будет, черные бороды, согбенные спины, разрушенные дома,., какое-то невыразимое привычное и горячее еврейское горе…Проходит вторая бригада. Чубы, костюмы из ковров, красные кисеты, короткие карабины… Смотр, оркестр, здравствуйте, сыны революции, Апанасенко сияет.

Надо проникнуть в душу бойца, проникаю, все это ужасно, зверье с принципами.

После обеда сплю под деревьями – тихий тенистый откос, качели летают перед глазами. Перед глазами – тихие зеленые и желтые холмы, облитые солнцем, и леса, Дубенские леса.

Перед глазами – жизнь еврейской семьи, приходит мать, какие-то барышни…

Дубно переходило несколько раз из рук в руки. Наши, кажется, не грабили. И опять все трепещут, и опять унижение без конца, и ненависть к полякам, рвавшим бороды. Муж – будет ли свобода торговли, немножко купить и сейчас же продать, не спекулировать. Я говорю – будет, все идет к лучшему – моя обычная система – в России чудесные дела – экспрессы, бесплатное питание детей, театры, интернационал. Они слушают с наслаждением и недоверием. Я думаю – будет вам небо в алмазах, все перевернет, всех вывернет, в который раз, и жалко.

Дубенские синагоги. Все разгромлено. Осталось два маленьких притвора, столетия, две маленькие комнатушки, все полно воспоминаний, рядом четыре синагоги, а там выгон, поля и заходящее солнце. Синагоги приземистые старинные зеленые и синие домишки, ха-сидская, внутри – архитектуры никакой. Иду в хасидскую. Пятница. Какие изуродованные фигурки, какие изможденные лица, все воскресло для меня, что было 300 лет, старики бегают по синагоге -воя нет, почему-то все ходят из угла в угол, молитва самая непринужденная. Вероятно, здесь скопились самые отвратительные на вид евреи Дубно. Я молюсь, вернее, почти молюсь и думаю о Гершеле, вот как бы описать. Тихий вечер в синагоге, это всегда неотразимо на меня действует, четыре синагожки рядом. Религия? Никаких украшений в здании, все бело и гладко до аскетизма, все бесплотно, бескровно, до чудовищных размеров, для того, чтобы уловить, нужно иметь душу еврея. А в чем душа заключается? Неужто именно в наше столетие они погибают?

Из Кривих с Прищепой еду в Лешнов на Демидовку. Душа Прищепы – безграмотный мальчик, коммунист, родителей убили кадеты, рассказывает, как собирал свое имущество по станице. Декоративен, башлык, прост как трава, будет барахольщик, презирает Грищука за то, что тот не любит и не понимает лошадей. Едем через Хорупань, Смордву и Демидовку. Запомнить картину – обозы, всадники, полуразрушенные деревни, поля и леса, дубы, изредка раненые и моя тачанка.

Берестечко. Теперь вечер, 8. Только что зажглись лампы в местечке. В соседней комнате панихида. Много евреев, заунывные родные напевы, покачиваются, сидят по скамьям, две свечи, неугасимая лампочка на подоконнике. Панихида по внучке хозяина, умершей от испуга после грабежей. Мать плачет, под молитву, рассказывает мне, мы стоим у стола, горе молотит меня вот уже два месяца. Мать показывает карточку, истертую от слез, и все говорят – красавица необычайная…

Главные раздоры – сегодня суббота. Прищепа заставляет жарить картошку, а завтра пост, 9 Аба, и я молчу, потому что я русский. Зубной врач, бледная от гордости и чувства собственного достоинства, заявляет, что никто не будет копать картошки, потому что праздник.

Долго мною сдерживаемый Прищепа прорывается – жиды, мать, весь арсенал, они все, ненавидя нас и меня, копают картошку.

Мать ломает руки – развели огонь в субботу, кругом брань. Здесь был Буденный и уехал. Спор между еврейским юношей и Прищепой. Юноша в очках, черноволос, нервен, алые воспаленные веки, неправильная русская речь. Он верит в Бога, Бог – это идеал, который мы носим в нашей душе, у каждого человека в душе есть свой Бог, поступаешь дурно – Бог скорбит, эти глупости высказываются восторженно и с болью. Прищепа оскорбительно глуп, он разговаривает о религии в древности, путает христианство с язычеством, главное – в древности была коммуна, конечно, плетет без толку…

Мы едим как волы, жареный картофель и по 5 стаканов кофе. Потеем, все нам подносят, все это ужасно, я рассказываю небылицы о большевизме, расцвет, экспрессы, московская мануфактура, университеты, бесплатное питание, ревельская делегация, венец – рассказ о китайцах, и я увлекаю всех этих замученных людей. 9 Аба. Старуха рыдает, сидя на полу, сын ее, который обожает свою мать и говорит, что верит в Бога для того, чтобы сделать ей приятное, приятным тенорком поет и объясняет историю разрушения храма. Страшные слова пророков – «едят кал, девушки обесчещены, мужья убиты.» Израиль подбит, гневные и тоскующие слова. Коптит лампочка, воет старуха, мелодично поет юноша, девушки в белых чулках, за окном Демидовка, ночь, казаки, все как тогда, когда разрушали храм. Иду спать на дворе, вонючем и мокром.

Шоссе, проволока, вырубленные леса и уныние, уныние без конца. Есть нечего, надеяться не на что, война, все одинаково плохи, одинаково чужие, враждебные, дикие, была тихая и, главное, исполненная традиций жизнь.

Буденновцы на улицах. В магазинах – только ситро, открыты еще парикмахерские. На базаре у мегер – морковь, все время идет дождь, беспрерывный, пронзительный, удушающий. Нестерпимая тоска, люди и души убиты.

В штабе – красные штаны, самоуверенность, важничают мелкие душонки, масса молодых людей, среди них и евреи, состоят в личном распоряжении командарма и заботятся о пище.

Нельзя забыть Броды и эти жалкие фигуры, и парикмахеров,

и евреев, пришедших с того света, и казаков на улицах.

Здесь вчера были казаки есаула Яковлева. (Сражались на стороне поляков. – Ред.). Погром. Семья Давида Зиса, в квартирах, голый, едва дышащий старик пророк, зарубленная старуха, ребенок с отрубленными пальцами, многие еще дышат, смрадный запах крови, все перевернуто, хаос, мать над зарубленным сыном, старуха, свернувшаяся калачиком, 4 человека в одной хижине, грязь, кровь под черной бородой, так в крови и лежат. Евреи на площади, измученный еврей, показывающий мне все, его сменяет высокий еврей. Раввин спрятался, у него все разворочено, до вечера не вылез из норы. Убито человек 15 -Хусид Ицка Галер – 70 лет, Давид Зис – прислужник в синагоге – 45 лет, жена и дочь – 15 лет.

Вечером – у хозяев, казенный дом, суббота вечером, не хотели варить, до тех пор пока не прошла суббота.

Ищу сестер, Суслов смеется. Еврейка докторша.

Мы в странном старинном доме, когда-то здесь все было – масло, молоко.

Ночью – обход местечка. Какая мощная и прелестная жизнь нации здесь была. Судьба еврейства.

Луна, за дверьми, их жизнь ночью. Вой за стенами. Будут убирать. Испуг и ужас населения. Главное – наши ходят равнодушно и пограбливают где можно, сдирают с изрубленных.

Ненависть одинаковая, казаки те же, жестокость та же, армии разные, какая ерунда. Жизнь местечек. Спасения нет…

Тяжкая, беспокойная ночь.

Интервью с Апанасенко. Это очень интересно… Его тупое, страшное лицо, крепкая, сбитая фигура… Ненависть Апанасенки к богатым, к интеллигентам, неугасимая ненависть… Это не марксистская революция, это казацкий бунт, который хочет все выиграть и ничего не потерять.

29.8.20. Комаров, Лабуне, Пневск.

Выезд из Комарова. Ночью наши грабили, в синагоге выбросили свитки Торы и забрали бархатные мешки для седел. Ординарец военкома рассматривает тфилин, хочет забрать ремешки. Евреи угодливо улыбаются. Это – религия. Все с жадностью смотрят на недобранное, ворошат кости и развалины. Они пришли для того, чтобы заработать.

У нас хромает артснабжение, втягиваюсь в штабную работу – гнусная работа убийства. Вот заслуга коммунизма – нет хоть проповеди вражды к врагам, только, впрочем, к польским солдатам.

Привезли пленных, одного совершенно здорового ранил двумя выстрелами без всякой причины красноармеец. Поляк корчится и стонет, ему подкладывают подушку.

История – как польский полк четыре раза клал оружие и защищался вновь, когда его начинали рубить.

Пленные все раздеты. У командира эскадрона через седло перекинуты штаны. Шеко заставляет отдать. Пленных одевают, ничего не одели. Офицерская фуражка. «Их было девять». Вокруг них грязные слова. Хотят убить. Лысый хромающий еврей в кальсонах, не поспевающий за лошадью, страшное лицо, наверное, офицер, надоедает всем, не может идти, все они в животном страхе, жалкие, несчастные люди, польские пролетарии, другой поляк – статный, спокойный, с бачками, в вязаной фуфайке, держит себя с достоинством, все допытываются – не офицер ли. Их хотят рубить. Над евреем собирается гроза. Неистовый путиловский рабочий, рубать их всех надо, гадов, еврей прыгает за нами, мы тащим с собой пленных все время, потом отдаем на ответственность конвоиров. Что с ними будет. Ярость путиловского рабочего, пена брызжет, шашка, порубаю гадов и отвечать не буду.»

Странная мысль пришла мне в голову: чтобы дневник Бабеля прокомментировали мои ученики, ребята из религиозной школы в Иерусалиме. Это пареньки лет четырнадцати, приехавшие в Израиль с Украины и из других советских мест. Может, правнуки тех евреев, мимо которых проносился в потоке казаков несчастный еврейский коммунист Ицхак Бабель на своей тачанке…

На три вопроса нужно было ответить мальчишкам:

1. Почему в своем дневнике Бабель иногда называет евреев «мертвецами»?

2. Как Бабель воспринимает буденновцев?

3. Какой внутренний конфликт видится в его записках? И вот что они думают.

Илья Сивакс:

«Независимо от тех сил, которые захватят город, еврейскому населению всегда будет плохо. Как казаки, так и поляки при захвате города бьют, грабят и даже убивают. «Мертвецы» звучит как упрек евреям за то, что они не пытаются как-то этому противостоять или хотя бы бежать из города, хотя это тоже не всегда поможет…»

Давид Черкасский:

«Возможно, внутренний конфликт был в том, что Бабель задавал себе вопрос: «А что он делает среди них, что его заставляет служить среди буденновцев?». Может, эта служба не стоила этих реально увиденных рассказов о жестоком времени и строе.»

Ави Гринберг:

«Каждый воевал за какую-то цель, но все они при этом делали один поступок: воровали и наживались на других».

Гена Шнайдер:

«Бабель одновременно стремился жить и как коммунист, и как еврей. Он одновременно презирает евреев и переживает за них».

Веня Коль:

«Бабель  называет так евреев, потому что видит, какие они все затравленные, особенно казаками. Он пишет, что иудаизм устарел, а новое – это коммунизм.

Конфликт в том, что, сам будучи евреем, Бабель хочет быть коммунистом и породниться с буденновцами и одновременно ходит в синагогу молиться».

Саша Тасищер:

«Бабель представляет казаков с разных сторон. Он считает их профессиональными солдатами, они очень заботятся о своих лошадях. Но им совершенно наплевать на людей.»

Дима Эйстрах:

«Я воспринимаю дневник Бабеля как описание чувств человека, в первый раз столкнувшегося с религиозными евреями и с той ненавистью, с которой казаки относятся к этому никому не мешающему еврейскому народу».

Арон Файнгольд:

«Я чувствую гордость и скорбь за евреев. Немного восхищаюсь Бабелем, что у него хватает смелости о них писать, и его очень роднит к ним. Но также немного осуждаю его -ведь он среди тех, кто на них нападает, и по каким-то причинам находится там и не оставляет армию».

Моше Голенберг:

«Мне кажется, что Бабель считает казаков за муравьев. Бегают, суетятся непонятно для чего. Их сердце занято жадностью, злобой, зверством. Если вчитаться и представить все происходящее, то перед глазами встанет вся история с объективной стороны».

Дима Гольдин:

«Бабель – революционер. Он оторвался от традиционного еврейства, он живет вместе с казаками, но у него появляется ностальгия по еврейскому образу жизни, по еврейской семье. Он не упускает случая зайти в синагогу и ощутить себя на миг евреем. Краткость и быстрая смена событий ничуть не портят дневник, а, наоборот, рождают в сознании четкую картину происходящего».

Саша Яковис:

«Внутренний конфликт у Бабеля – это конфликт между душой и телом, между сердцем и глазами, религией и естеством. Душа его тянется, но тело не может. В сердце горит: «Да, да, есть Всевышний, приблизься, а глаза видят ужасы происходящего и отдаляются от сердца. И он живет без сердца. Он общался с казаками в момент, когда он не слышит сердца, точней, не слушает его».

Иудаизм идет из сердца, и если человек не умеет слушать сердце, он живет без религии, что губит и опустошает его. Прозу Бабеля нужно слушать не просто ушами. Надо, немножко используя фантазию, проникнуть в фразы, поставить себя на его место. И тогда эта проза прочувствуется до мелочей.

Мертвецами, я думаю, он называет евреев из зависти, которую он не испытывал в открытую, а она давила изнутри, порожденная сердцем, еврейским сердцем».

К тому, что написали мои мудрые ученики, мне добавить почти нечего. Кроме одного: в то время еврейский коммунист был готов терпеть все эти муки и еще большие, лишь бы не возвращаться в еврейство, не надевать на себя ярмо Небес.

Этим он обрекал себя на постоянную войну с собственной душой. Саше Яковису, автору последнего сочинения, я поставил сто баллов.

Город человека

ТАКЖЕ БЕРЕЖНО И ТРЕПЕТНО

Сказали наши мудрецы: «Цель мудрости – это раскаяние и добрые дела». Мудрость – это Тора, и тот, кто ее учит, имеет право называться мудрецом, потому что именно он прикасается к источнику настоящей мудрости.

Усилия еврея должны быть направлены на то, чтобы приглядывать самому за собой. Так любящий отец следит за своим сыном и знает все его достоинства и недостатки. Поскольку любовь отца к сыну истинная, он тратит себя всего, чтобы наделить сына настоящей силой. Для этого он нанимает сыну лучших учителей Торы и подыскивает ему такое место учебы, где мальчик может исправить свои недостатки и раскрыть в душе страх перед Небом и раскрыть себя в Торе.

Так же бережно и трепетно нужно относиться к самому себе, проверяя каждое свое действие, слово и мысль. И те из них, которые нехороши, требуют раскаяния.

Это и значит – быть мудрецом.

НА ГЛУБИНЕ

(ПРЕДИСЛОВИЕ В СЕРЕДИНЕ КНИГИ)

После того, как власть рабочих, крестьян и дураков утвердилась на шестой части земного шара, в еврействе начались изменения. Вперед полезли энтузиасты румяные, а также любители съестного. При этом три главных линии, по которым проявляет себя еврейская душа в этом мире, – Тора, Молитва, Благотворительность – оказались под запретом. Вихрь революции завязал их узлом, как железнодорожные рельсы после землетрясения. Тот, кто пытался этот узел развязать, рисковал иногда свободой, иногда головой. В лучшем случае, ему светила судьба бродяги, лунатика, чудака без крыши. И были люди, которые шли на это. Они по этому пути шли.

Двигаясь так, то есть молясь Творцу, соблюдая Его Закон и помогая другим беднякам, они автоматически попадали в разряд врагов советской власти и, не нарушая почти ни одного из тогдашних законов, становились кандидатами на скорый арест. А это заставляло жить таясь, в подполье. Автор этих строк помнит, как намного позднее, в начале восьмидесятых годов, переговариваясь по прослушиваемым КГБ телефонам, один приятель говорил другому:

– Ну что, погуляем с Таней?

– Да, давно мы с Танечкой не виделись…

Речь шла об уроках «Тании», первой и главной книги любавичских хасидов. Но мы бы никогда не узнали, что есть «Тания», что есть Еврейство с большой буквы, а не просто клан зубных врачей и программистов, если б в двадцатые годы довольно большой отряд людей не ушел бы добровольно на глубину, в подполье, отказавшись от «нормальной» жизни, но соблюдая закон Моше и Авраама во всей строгости.

На них опирался Ребе Йосеф-Ицхак в своей борьбе за Б-га и против тьмы. Им посылал он скромную зарплату: несколько долларов в месяц за то, что обучали детей в подпольном хедере или держали тайную микву, сохраняя огонек еврейства.

Поэтому, ведя рассказ о лидере еврейства России, мы должны хотя бы вкратце рассказать о его товарищах и учениках. Очень разные люди: странствующий мудрец, упрямый, как кремень, подросток, артистически-дерзкий посланник Ребе и много других. Их объединяло общее качество: желание жить. Не ради пропеллера или микроскопа, а с Б-гом и для своей души.

Цель фантастическая, но другой на самом деле нет.

УДОБНЫЙ ПОЕЗД

Ученик ешивы «Томхей тмимим» Симха Городецкий пробирался к Ребе в город Ростов. Это был новый Ребе. Предыдущий глава ХАБАДа, рабби Шолом-Довбер, скончался в 1920 году. Теперь во главе движения Любавич встал его сын, рабби Йосеф-Ицхак. Симха прежде никогда его не видел. Он стал учеником ешивы, когда из-за войны с немцами Ребе переехал на Украину. Отделения ешивы были теперь в Полтаве, Херсоне и других городах.

Симха вполне мог бы и не ехать к Ребе, тем более, что любая поездка в то время была связана с немалой опасностью. Украина с ее плоским цветущим ландшафтом, с большими запасами продовольствия, оружия, коней и нерастраченной людской злобы представляла собой идеальную арену для гражданской войны.

Петлюра с его самостийным государством уже закончился, большевистские армии рвались на юг, а навстречу им поднимались войска генерала Деникина, и крестьянская армия батьки Махно заливала обширные пространства, действуя своим особым образом, о чем еще пойдет речь. Также были поляки на западе и просто бандиты во всех местах.

Именно поэтому некоторым людям, особенно молодым, было жизненно важно оказаться рядом с человеком, который находился вне всех названных сил и знал, что делать вместо кровопролития. И юноши рисковали…

На одной из железнодорожных станций Симха с его приятелем Менделем сели, наконец, в поезд, идущий в Ростов-на-Дону. К удивлению друзей вагон был полон религиозными еврейскими женщинами. Это было видно по повадке, по тому, что многие молились или читали Псалмы. Их идиш звучал не по-здешнему. Признав своих, попутчицы рассказали юношам о цели своей поездки. Они пробираются из Белоруссии в приморский город Николаев за солью. В Белоруссии соль кончилась, подвоза нет, люди болеют от этого, чуть не погибают. Везти назад мешочки с солью они будут тайно, под одеждой, поскольку в красной России это считается спекуляцией и за это полагаются всякие строгости, вплоть до расстрела.

Тут вскочил на подножку комендант железнодорожной станции и крикнул деловито:

– А ну, все наружу! В этом вагоне поедут солдаты!

Женщины отозвались градом просьб, упреков, проклятий. Но комендант был неумолим. Он даже обвинил пассажирок в «саботаже революции» – обвинение серьезное, с последствиями… Перейдя на идиш, где эпитет «а паскудняк» встречался часто, женщины стали выбираться на перрон.

Ждали солдат, но они не появились, а вместо них посадил комендант в вагон других женщин, русских, тоже, видно, собравшихся в дорогу не от хорошей жизни, по делам обмена или пропитания.

Паровоз пыхтел и чихал, готовясь тронуться. Симха и Мендель сунули коменданту в нос бумагу, где говорилось, что эти молодые люди командируются в Ростов для «срочного прохождения высшего образования». Документ этот быстро сочинил и наградил неведомой печатью реб Элимелех Фурман, шойхет из ближайшего местечка. «Срочное прохождение» повлияло на путейца. Комендант разрешил парням сесть в поезд.

Ехали не так уж быстро, но вагон качало здорово. В этой тряске Симха стал накладывать тфилин для утренней молитвы. Он успел надеть его на левую руку, а головные тфилин держал в руке, как вдруг паровоз налетел на баррикаду из камней и железных брусьев. Поезд сошел с рельсов, два первых вагона перекрутило всмятку. Все пассажиры в том вагоне, где должны были ехать еврейки из Белоруссии, погибли. Кроме Симхи и Менделя. Красноармейцы, охрана поезда, выскочили на насыпь разобраться что к чему и увидели еврейского паренька, который, прижимая к груди тфилин, цел и невредим, стоял среди обломков.

Симха еще не успел оправиться от потрясения, когда увидел, что все бегут, а солдаты еще при этом срывают с себя форму и бросают оружие. Дело в том, что крушение подстроили махновцы. Было это не бандитской выходкой, а продуктом напряженной работы крестьянского ума, объявившего войну городам, откуда лезут к честному хлеборобу торгаши-грабители или комиссары-обманщики. Поэтому махновцы пускали поезда под откос, отнимали ценности у пассажиров, а лиц подозрительных – офицеров, коммунистов и прочих – пускали в расход.

Симха увидел людей сурового вида с винтовками и гранатами на поясах, одетых кто во что. Они повели пассажиров к большой яме, построили в очередь и стали по одному расстреливать. Симха по очереди был семнадцатым. От него до ямы оставалось три-четыре человека, как вдруг появился старик в полушубке с белой бородой, который схватил его и Менделя за руки, выволок из страшной очереди и потащил за собой, говоря:

– Ну, чего вы?.. Бегите отсюда! Скорей! Увидя такое, закричал расстрельщик:

– Ты чего вперся? Их же черед сейчас! А ну, двигай назад! Но старик свое:

– Нет, нет! Их нельзя убивать! И ребятам:

– Ну, бегите!

Симха бежал по шпалам, над головой свистели пули, он падал, резал руки и колени о битые стекла и снова бежал по этому обезумевшему миру, где каналы добра стали так узки, что их называли чудом, а злодейство было в норме и гуляло широко.

Он очнулся в советской больнице, куда его, потерявшего сознание от потери сил, привез какой-то добрый русский человек или пророк Элияу, принявший его обличье. В полубреду прошли три дня. Потом дали ему кусок арбуза, увидели, что парень оклемался, может есть, и тут же выписали.

Симха пришел на станцию, где еврейки из Белоруссии все еще сидели на узлах, проклиная антисемита-коменданта. Юноша рассказал им о своих приключениях. Женщины перестали ругаться и стали благодарить Всевышнего, который спас их руками этого типа.

А Симха дожидался следующего поезда. Еще сильней, чем раньше, хотелось ему видеть Ребе. Безумие людское, столь долго таившееся в интеллигентских спорах и крестьянских песнях о разбое, вдруг и разом прорвалось наружу. Оно бушевало справа, слева, впереди. Нужно было, как любили говорить тогда, «прорываться». И Симха стал это делать, наивно и твердо, оставаясь тем, кем ему хотелось быть: самостоятельным еврейским пареньком хасидского направления.

ЛУЧ ВОЛИ

«Как закалялась сталь», классика советской литературы, книга во многом лживая, бесспорно права в одном: революция, со всеми ее муками, со всем сверхнапряжением, «выплавляла» новые характеры – и в первую очередь это касалось людей молодых.

Впрочем, выплавлялись они в разных направлениях. Например, в херсонском отделении «Томхей тмимим» были юноши, которые сидели над наукой Б-га, несмотря на внутренние колебания и внешние толчки. Жизнь в ешиве была как на военном корабле. Учили хасидут перед молитвой и погружались в микву. Их рабочий день, потому что Тору учить – это тяжелая работа, продолжался 12 часов. Восемь часов были отданы Гемаре и Шулхан Аруху, четыре часа учили хасидут. Не обращая внимания на выстрелы на улицах, на фоне голодухи и семейных драм. Симха Городецкий был одним из этих парней.

Он сломался. Не убежал – ведь столько сил положено было на то, чтобы оказаться в этой компании, на острове людей среди зверей, но заболел, и тяжело. Чем – непонятно. Тогда наука была проще, лечили людей, как машины, – по частям. Если болит пятка, значит дело в пятке и ни в чем другом. Врачи – здешние, херсонские – обследовали Симху и не смогли найти причину болезни. А он страдал от страшных головных болей. Тогда машгиах ешивы, рабби Ехезкель Фейгин повез его в Полтаву к известному профессору. Тот оказался удачливей своих коллег. После осмотра он отозвал Фейгина в сторону и сказал громким шепотом, что у больного порок сердца, повреждены легкие, и еще, и еще… Он считает, что юноше осталось жить три-четыре месяца. На улице между Симхой и машгиахом состоялся следующий разговор.

Фейгин: По здоровью не можешь ты сейчас находиться в ешиве. Я думаю, тебе надо вернуться домой, набраться сил…

Симха: И в мыслях у меня такого нет. Я слышал, что сказал вам профессор. Я поеду к Ребе.

Фейгин: Я не могу отпустить тебя одного в таком виде. Что ж, поедем вместе…

И вот они в Ростове. Симха ждет в гостиной, машгиах находится в кабинете Ребе, потом выходит и говорит серьезно:

– Ребе сказал: ты можешь зайти…

Симха понимает, что сейчас будет первый в его жизни ехидут, разговор цадика с твоей душой, когда вся мощь души праведника для тебя, ради тебя…

Он открыл дверь кабинета и увидел Ребе Йосефа-Ицхака, невысокого человека с рыжеватой седеющей бородой, смотревшего светло, в глаза, в упор.

Так же прямо и к делу Ребе начал:

– Хаче Фейгин сказал, что ты по состоянию здоровья не можешь быть в «Томхей тмимим». А я говорю, что ты можешь и должен там быть. Но восемь часов Гемары и четыре часа хасидута – это действительно трудно для тебя сейчас. Что ж, подыщем тебе другое занятие… Мне нужен шалиах, человек, который будет ездить по стране и выполнять мои поручения. Если ты примешь это предложение, я обещаю тебе определенно и точно, что болезнь покинет тебя насовсем…

Первое поручение было простым, хлопотным и очень важным: ездить по местечкам и городам, собирать пожертвования на ешиву. Сомневаясь, на сколько ему хватит сил, но веря Ребе, Симха доковылял до поезда, нашел себе место на жесткой полке, колеса лязгнули, гудок…

Тут он почувствовал облегчение. Тупая, дурманящая боль в затылке стала затихать. Вздохнул глубоко, и сердце не откликнулось стеснением и болью. Попутчики храпели, ругались и пели. Ему плевать. Луч воли Ребе, невидимый, но ощутимый, тянулся далеко, через весь мир. Симха почувствовал, что, пока он движется в этом луче, – он жив, он человек.

Как все повернулось: дорога, такая страшная и тягостная прежде, стала избавлением. Он полюбил ее; она выводила из тупика, давала жить, дышать, думать.

Луч воли не давал упасть, хотя опасность была близко. Оказавшись вновь в Полтаве (там тоже было отделение ешивы), он увидел Бенциона Шемтова и Шломо Шимановича, которые нервно прохаживались по перрону. Увидев Симху, сразу оглоушили:

– Мы ждем тебя специально.  Арестовали нашего машгиаха,  реб Шломо Эткина. Чекисты всех расспрашивали о тебе. Возвращайся немедленно к Ребе, расскажи ему, спроси, что делать… Да, еще: есть мнение, .что вся кутерьма с арестами – это повод, чтобы зацепить Ребе. Поэтому передай ему совет: чтобы все лишнее сожгли…

Что ж, Симха снова в пути. Пересадка в Харькове. Но там загвоздка: если он достанет билет на ближайший поезд, тот придет в Ростов в субботу. Нарушать субботу в подобных обстоятельствах – допустимо это или нет? Он собирает бейт-дин, суд из трех знатоков Торы, и они, вникнув в дело, решают: когда замешано ЧК, речь идет о пикуах нефеш —спасении от серьезной угрозы. Поэтому можно ему ехать на поезде в субботу, тем более что большинство пассажиров неевреи, и машинист не ради Симхи будет кидать уголь в топку.

А дальше еще лучше: кто-то из друзей был знаком с комендантом особого экспресса – поезда, на котором имели право ездить только важные чиновники. По блату, Симху пристроили туда. Как уж он молился и учил «Танию» среди партийцев и людей в кожаных куртках – его тайна. Но экспресс не подкачал, примчался в Ростов в пятницу утром. В тот год это был также канун Песах. Симха пошел на квартиру Ребе, рассказал все и услышал:

– Надеюсь, что в этом случае дальше разговоров у них дело не пойдет. Но раз есть совет сжечь лишние бумаги, что ж, скажи об этом моему секретарю Хоне Морозову. И знай, что ты мой гость на седере. А теперь пошли печь мацу.

И Симха вместе с Ребе отправился печь мацу.

ПО ОБЕ СТОРОНЫ КАНАТА

Соблюдение заповедей, любой хороший поступок и даже мысль о том, чтобы исполнить какую-то заповедь или помочь изучающим Тору, приводит к тому, что Б-жественный свет еще больше раскрывается в нашем мире. На это способен каждый еврей, потому что «часть Творца народ Его».

Это видно на таком примере: если начать раскачивать канат внизу, вибрация передается наверх. И так же с нами: евреи стараются внизу, а новое и доброе влияние приходит Сверху…

ПРИЗРАК КУРИЦЫ

Симха снова в пути, да притом в период, для еврейских путешествий не слишком предназначенный: во время пасхальной недели, когда еда особая, посуда особая, и вообще положено отдыхать. Но Симха пришел к Ребе и поделился тревожными мыслями: финансовые дела «Томхей тмимим» хуже некуда, поэтому он хочет срочно выехать в Москву и начать собирать пожертвования среди зажиточных и щедрых евреев столицы. Этим деньгам есть еще одно применение: чекисты заломили за освобождение Шломо Эткина, руководителя полтавского отделения «Тмимим», фантастическую сумму, бандиты эти…

Ребе Йосеф-Ицхак выслушал его внимательно, потом сказал:

– Что касается Шломо Эткина, я полагаю, что он уже на свободе и без всякого выкупа. По поводу денег на ешиву: если есть у тебя желание – езжай. Только зайди перед этим к моей маме, чтобы она собрала тебе еды на дорогу, а потом ко мне – я дам тебе мацу-шмуру.

Ни того, ни другого не исполнил Симха – из-за накатившей вдруг робости, а также зная, как трудно, на грани королевской нищеты, живет семья Ребе. Вместо этого поспешил он на вокзал и взял билет на подходящий поезд. Когда случилась остановка в Харькове, увидел Симха, что ходит по перрону известный хабадник реб Шмуэль Беспалов и с беспокойным, озабоченным выражением лица озирается по сторонам. Столкнувшись с нашим молодым человеком, он закричал шепотом:

– Где Ребе?

– С чего ты взял, что здесь должен быть Ребе?

– Я сегодня получил от него телеграмму: «Встречай меня с едой на вокзале…»

Симха смущенно улыбнулся:

– Речь, скорее всего, идет обо мне… Ты же знаешь правило: «посланец подобен тому, кто его послал». Ребе наверное узнал, что я уехал налегке, и забеспокоился, что я буду голодать в дороге… Слушай, а где она?

– Кто – «она»?

– Вареная курица в пакете, а также крутые яйца – то, что должен есть в дороге каждый солидный пассажир… Беспалов возмущенно всплеснул руками:

– Какая курица! Я решил, что Ребе грозит арест, и он хочет срочно перебраться в Харьков. А еда в телеграмме – для конспирации… Симха покачал головой:

– Ты забыл правило: «Тора никогда не выходит полностью за рамки простого понимания». Значит, не будет курицы?

Беспалов купил Симхе у торговок огурцов, моркови и другой не отягощающей желудок еды. Симха грыз овощи молодыми зубами. Его мысли были легкими и возвышенными, как у ангела.

УРОК ХАБАДСКОИ ДИПЛОМАТИИ

Миссия Симхи Городецкого в Москве продвигалась успешно. Он выступал перед прихожанами нескольких синагог, рассказывал о ешиве «Томхей тмимим», о ее задачах и трудностях – и жертвовали щедро. Но в Арбатскую синагогу наказали ему даже не соваться. На то была веская причина. Ее староста реб Бендель отозвался как-то не очень уважительно о новом Любавичском Ребе: шумит, когда надо сидеть тихо, все ему подай, как большевикам, «в мировом масштабе»… Рядом оказался один хабадник, и закипела хасидская кровь: господин Бендель выслушал ряд цветистых выражений на идише, наподобие тех, которыми обмениваются две щипальщицы кур на рынке, ссорясь из-за клиента. А потом, кажется, был обижен физически… И это выпало на долю человека очень уважаемого, который вдобавок ко всему являлся заместителем председателя объединенной московской общины.

Слова «ХАБАД», «Любавичи» вызывали с тех пор у Бенделя душевную бурю. И чтобы кто-нибудь «из этих» переступил порог его синагоги?…

Естественно, Симха туда пошел. С помощью нескольких знакомых он был одет как преуспевающий молодой человек новой формации: кепка, галстук, жилетка под пиджаком и портфель в руке – символ солидных устремлений.

Войдя и помолившись, он взял Гемару и начал учиться. Бендель сидел поблизости и тоже учил Гемару. Эти молчаливые встречи продолжались несколько дней. Симха услышал, как Бендель говорит кому-то за его спиной:

– Сразу видно, что этот «а шойне юнгерман» учился прежде в ешиве, но, конечно, не в любавичской…

Симха скромно промолчал, не внося поправок. Еще через день Бендель подошел к нему и стал расспрашивать, кто он и что. Отвечал молодой человек, что он родом из Бобруйска, а теперь проживет какое-то время в Москве, потому что есть у него поручение по службе.

Еще через день обратился Бендель к Симхе сердечно:

– Слушайте юноша, вы мне очень симпатичны! Скажите, ведь правда вы когда-то учились в ешиве? И если да, то в какой? Отвечал Симха скромно:

– Конечно учился. В любавичской «Томхей тмимим»… Ермолка чуть не слетела у старосты с головы. Он вскричал:

– Да неужели в любавичской ешиве есть такие славные, серьезные молодые люди? Улыбнулся Симха:

– Да что вы, я же там из самых простых… Воскликнул Бендель:

– Если так, то как вы объясните, что среди вас водятся ужасные грубияны?

И он рассказал об уже известном нам инциденте, добавив, что конечно не имел в виду обидеть Ребе, а лишь хотел, чтобы ХАБАД проводил свои операции потише, поскромнее. Потому что хотя и разрешили большевики наконец заниматься торговлей, но время все равно очень серьезное. Сегодня ты на свободе, а завтра на Соловках…

Симха ответил примирительно:

– Верно вы сказали, грубияны в ХАБАДе есть, из-за границы привозить не нужно… Но нельзя же по одному судить о многих. Вздохнул Бендель:

– Ну что я могу сделать, если вы так пришлись мне по душе… Скажите, в какой фирме вы служите?

– В фирме Ребе…

И Симха рассказал Бенделю о цели своего приезда. Староста немного поразмышлял, потом махнул рукой:

– Ладно, ваша взяла! Я представлю вас нашим прихожанам и помогу в сборе средств на хабадскую ешиву, раз в ней учатся такие симпатичные, такие талантливые молодые люди!..

Симха хотел возразить: ну какой талант, он и учился-то совсем немного, пару лет. Но потом понял, что речь идет совсем о другом: об умении сочувствовать и слушать. Что ж, это и впрямь редкий талант.

Город человека

СКРЫТАЯ ЛЮБОВЬ

Говорится в Псалмах: «Виноградную лозу из Египта перенес Ты…» Мудрец по имени Реш Лакиш объясняет: «Народ еврейский подобен винограднику. Лоза – это домохозяева, грозди – это мудрецы Торы, листья – это амей а-арец – простой народ, не понимающий в учении. И сухие стебли -это пустые люди, не годные ни на что…»

Почему наш народ сравнивают с виноградником? Потому что на примере виноградной лозы ясней всего видно, для чего она существует: чтобы вырастить и сберечь плод. И даже амей а-арец, «люди земли», люди далекие от учения, хоть и не сидят над Торой сами, но оберегают тех, кто ее учит.

Именно на их примере видишь воочию общую любовь еврейского народа к Торе и к изучающим ее. Эта любовь внутренняя, сущностная, которая не зависит ни от какой внешней причины, а только от природы еврейской души.

Ошибка думать, что амей а-арец – это те, кто не способен учить Тору. Ам а-арец может и достоин ее учить, но не имеет времени, потому что впрягся в ярмо житейских забот.

Говоря по правде, любой еврей, каков бы он ни был, создан не для того, чтобы потонуть в материальных хлопотах. Ведь он – венец всего Творения, у него есть особый разум, чтобы постигать смысл Торы и ее заповедей. В той или иной мере это понимает каждый еврей. Но одного понимания мало, чтобы выбрать путь чистой правды. Люди, которые могут учить Тору, но не делают этого, потому что отдались делам земным, называются амей а-арец – народ земли…

И все же они не оторваны от еврейства. Их сравнивают с листьями, которые защищают и поддерживают гроздья – людей, изучающих Тору. Что толкает амей а-арец на это дело, которое не сулит им никакой материальной выгоды? Причина в том, что три вещи связаны неразрывно: Всевышний, Тора и евреи. «Люди земли» не могут и не хотят выйти из этого единства и находят свое призвание в том, чтобы поддерживать изучающих Тору, укрепляя таким образом связь с Творцом.

Нужно молиться за амей а-арец, чтобы они преуспевали в своих добрых делах и чтобы Всевышний раскрыл им глаза и повернул их к Торе. При всей своей занятости они должны найти хотя бы короткое время для постоянной учебы. И это не будет обузой или насилием, а выходом той скрытой любви, которая живет в душе каждого еврея.

ДРУГАЯ СТРУНА

Не все поездки Симхи кончались удачно. Однажды Ребе послал его в Баку напомнить председателю ашкеназской еврейской общины о данном им обещании: оповестить местных евреев, что по советским законам можно частным образом нанять меламеда, чтобы он учил детей Торе.

Появился Симха Городецкий в синагоге, предстал перед председателем, передал ему слова Ребе и услышал в ответ:

– Мальчик, что тебя принесло к нам?

Сказал Симха торжественно и с некоторой обидой:

– Вы, может быть, не поняли? Я посланник самого Любавичского Ребе.

– Знать я не знаю твоего Ребе! Кто он такой, что поленился приехать сам? Почему присылает ко мне разных юнцов? Так знай, что не только помогать я тебе не буду, но и, наоборот, постараюсь навредить! Учитель приехал… Мы сами тут учителя!

Друзья, окружавшие председателя, рассмеялись с готовностью. Симха Городецкий, который, несмотря на молодость, успел навидаться в жизни всякого, был ошеломлен. Впервые он увидел, какое это гремучее сочетание: ашкеназская въедливость и заносчивость Востока. Фраза насчет «навредить» звучала многозначительно. Она могла включать и дранье за бороду в синагоге, и телефонный звонок в ГПУ. Может, смотать удочки немедленно? Гордость посланника Ребе ему это не позволяла. Симха все-таки сумел под носом у председателя договориться с людьми, собрать детей, условиться с меламедом о том, как он будет получать зарплату. Но это получилось не в тех масштабах, на которые он рассчитывал. Преуспевающий молодой человек в кепке и с галстуком со скрытым облегчением покинул Баку. Он приехал в Ростов и пришел к Ребе. Тот сидел над книгой и учился. Увидев Симху, Ребе Иосеф-Ицхак спросил привычно:

– Ну, вос тут зих? Что слышно?

И Симха, деваться некуда, рассказал ему о конфликте с председателем общины, о том, что тот просил не присылать ему «разных юнцов». Ребе пожал плечами:

– Разве я могу всюду ездить сам? Как зовут этого председателя? Мейлах? Значит, полное имя Элимелех. Ну что ж, пусть Всевышний помилует его…

И Ребе с большой сосредоточенностью благословил председателя бакинской общины. Потом сказал своему посланнику:

– Что ж, если не вышло так, Всевышний поможет нам по-другому… Мы должны стараться и действовать. В любом случае усилия твои не были напрасны, чего-то ты все-таки добился. И еще большего, с Его помощью, добьешься в будущем…

Симха добился большего в Крыму, где провел пять месяцев, путешествуя по еврейским земледельческим поселениям, созданным там с помощью организации «Джойнт». Симхе удалось открыть несколько хедеров, пригласить нескольких шойхетов и даже построить одну микву. Он заметил, что если идет разговор по душам, то многие евреи оттаивают и рады вспомнить субботний чолнт, хороводы на Симхат Тора и прочие жемчужины местечковой жизни, которые исчезли теперь куда-то, как песок меж пальцев. Беседа с глазу на глаз значила очень много. Совсем не так советские люди вели себя, сбившись в кучу и под надзором…

Но однажды они сбились в кучу, чтобы освободить его. Симха что называется влип: подошел милиционер проверить документы. И нашлась еще пара свидетелей, что этот парень вел чуть ли не с каждым встречным сомнительные разговоры: дескать, нужно есть кашер, детей в хедер посылать.

Составляли протокол. Его сторожили. В это время набежали еврейские мужики с дубинами, вырвали Симху из милицейских рук, порвали протокол, помогли посланнику Ребе скрыться.

Когда он вернулся дать отчет, Ребе сказал ему:

– Знаю я уже, что с тобой приключилось. Впредь надо избегать стычек.

Симха не ведал, сколько лет или месяцев продержатся организованные им хедеры, сколько женщин будет ходить в отмененную советской властью микву. Но до него уже дошло, Ребе вложил ему это в мозги, в душу, что борьба идет за каждую исполненную заповедь, за каждый прожитый по-еврейски день.

Не всегда приносил Симха радостные вести. Например, один еврей из Харькова попросил передать Ребе, что не сможет собирать у людей деньги на покупку мацы для бедняков. У него горе: скончался единственный сын… Эту новость оставил Симха напоследок и не знал, как начать.

Ребе спросил:

– Больше никто не передавал мне привет?

– Да, – ответил Симха. – Тот, кого вы просили в Харькове собирать деньги на мацу, не сможет теперь это делать.

– Почему?

– Из-за сына…

– Что с его сыном?

Симха молчал. Ребе понял. Он несколько раз повторил: «Вот как!.. Вот как!..» Из глаз его полились слезы, потоком… Симхе стало страшно. Он двинулся к двери. Не переставая плакать, Ребе остановил его и сказал спокойно и буднично:

– Я вижу, ты устал с дороги. Запиши тогда все, что ты видел, на бумаге и передай мне. Ведь ты шалиах и обязан обо всем отчитаться. Иди…

Симха закрыл за собой дверь и встретил в коридоре мать Ребе. Она воскликнула:

– Уже час ночи! Ты был у него четыре часа! Почему ты весь белый, что случилось?

Симха рассказал. Ребецен Стерна-Сара сказала рыдая:

– Ты не знаешь, ты не можешь себе представить… Когда он принимает людей на ехидус и я захожу к нему потом, то вижу, что пол рядом с его креслом мокрый от слез. Потоки слез, потоки слез! Я не знаю, что с ним будет, с моим сыном…

Но иногда в характере Ребе звучала другая струна. Симха помнит, как однажды врачи прописали Ребе Йосефу-Ицхаку лечебные ванны, и он отправился с матерью в Кисловодск. Тогда был нэп, на лечебный курорт съехалось много состоятельных евреев. Ребе их созвал, устроил нечто вроде конференции, говорил о возрождении еврейской жизни, о том, как важно каждому в своем городе поддерживать хедеры и ешивы. Такая же беседа с другими людьми состоялась у него на следующий день и через день – каждый день. Когда пришла пора уезжать, мать сказала ему:

– А как насчет лечебных вод? Ведь ты же не принял ни одной ванны!

Сказал Ребе:

– Мама, я свою работу сделал.

Город человека

ТАКОЙ ЖЕ ОТКЛИК…

Система нисхождения Б-жественного света в сотворенные миры предполагает цимцумим – ограничения и умаления этого света при спуске со ступени на ступень. Когда Всевышний Сам ограничивает Свой свет и распространение Своей воли, то, строго говоря, это нельзя назвать ограничением. Ведь Б-жественный свет, даже спускаясь на одну из самых низких ступеней, всегда может там раскрыться. Не раскрывается он лишь до поры, потому что такова воля Его и таков план Творения.

Но если человек совершает грех, тогда ограничение Б-жественного влияния становится в определенном смысле слова неизбежным. То, как ведут себя еврейские души в этом мире, вызывает такой же отклик в высших мирах. Недаром говорят наши мудрецы: «Тот, кто ходит, задрав голову, отталкивает ноги Шехины», то есть отдаляет раскрытие Творца в нашем мире…

ПРИЗРАК АРЕСТА

Глава ростовского ГПУ (чекисты тоже любят потрепаться) сказал одному еврею, своему знакомому:

– Как только рабби Шнеерсон вернется из Москвы, мы, скорее всего, его арестуем.

– За что же?

– Что значит «за что»? Сотни его посланников ездят по всей стране, ведут религиозную пропаганду. И вдобавок он получает большие суммы денег из-за границы.

В 1923 году в красной России каждого из этих обвинений было достаточно, чтобы человек исчез надолго, если не навсегда.

На одной из узловых станций по дороге в Ростов-на-Дону Ребе Йосеф-Ицхак увидел одного из своих доверенных людей, который специально выехал ему навстречу. Он рассказал о планах чекистов и передал просьбу матери и жены: чтобы Ребе пока не возвращался…

Совет был принят, и Ребе, взяв билет до Москвы, провел там несколько месяцев. 11 Нисана, за несколько дней до Песаха, он все же приехал в Ростов. Это было в пять пополудни, а через час чекисты уже стучались к нему в дверь с ордером на обыск. Он продолжался очень долго и, судя по всему, должен был завершиться арестом. Но знакомые Ребе, в том числе и близкие к властям, стали хлопотать, звонить, уговаривать. Начальник ГПУ дал себя уломать, но поставил условие: Ребе должен покинуть город навсегда.

Так родилось решение перебраться в Ленинград. Ребе с семьей переехал туда, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания. Но сотни его гонцов продолжали колесить по всему Союзу. И, может быть, даже в большем масштабе, чем до сих пор.

Если знают больше двух – уже не секрет. А тут знали тысячи.

ПРОРОК И ДОНОС

В 1925 году Симха Городецкий женился. Вскоре после этого Ребе сказал, что собирается послать его в Самарканд к бухарским евреям. Задание звучало так: приехать туда вместе с семьей и осесть на длительный срок. Первые несколько месяцев Ребе будет посылать своему шалиаху денежную помощь, а потом Симха должен подыскать себе работу и, так сказать, стать обычным советским гражданином. Главная же цель всего этого заключалась в том, чтобы создать в городе разветвленную систему хедеров, найти помещения, нанять учителей, регулярно платить им зарплату. И самое главное: следить за тем, чтобы эта система продолжала действовать, даже если власти будут грозить, даже если начнутся аресты.

Просто и коротко.

Первый этап его миссии прошел успешно на удивление. В хедерах занималось несколько сот бритоголовых мальчишек в тюбетейках. Одних меламедов было 25 человек! Учеба шла, родители были довольны, Симха с молодой женой снял квартиру и устроился на работу, сделавшись честным тружеником, к которому все эти дети и учителя отношения не имеют.

В каждой еврейской общине есть подводные течения. В Самарканд до революции несколько раз приезжал посланник Ребе Шолома-Довбера рабби Элиазаров. У него было много учеников, в том числе тех, кого он обучал шхите. Был там еще один раввин, который учился несколько лет в Эрец-Исраэль и тоже обучал шхите. Критерии рабби Элиазарова по поводу кашерного мяса были намного выше и строже. В результате часть евреев ела хабадскую шхиту, т.е мясо баранов и коров, которых зарезали ученики Элиазарова, а часть – местную, сделанную по критериям облегченным, на грани нарушения. Уголек спора тлел долгие годы. Появившись в Самарканде, Симха Городецкий, будучи посланником Ребе, услышал шепот за спиной и стал ловить на себе косые взгляды.

Однажды навестил Симху еврей по имени Авраам, человек из известной семьи и сам по себе фигура весьма влиятельная. Он не только в синагогу по субботам ходил, но и числился в коммунистах (на Востоке такие штуки допускались) и занимал солидный пост. В споре вокруг шхиты он, естественно, принадлежал к лагерю «облегчителей», да и к новым хедерам относился весьма прохладно – где мог, вредил.

Сейчас Авраам пришел с бедою: его отец попал в Ленинграде в автокатастрофу, положение критическое. Он срочно выезжает туда и просит у Симхи рекомендательное письмо к Любавичскому Ребе. Он хочет попросить у Ребе благословение, чтобы отец остался жив.

Симха подумал, потом обмакнул перо в чернильницу и написал, что податель сего сотворил ему тут в Самарканде кучу неприятностей и что из-за этого Авраама он подвергается постоянной опасности. Поэтому он просит, чтобы Ребе помог его отцу – может, после этого и в их краях дела пойдут лучше…

А дальше события разворачивались так. Авраам приехал в Ленинград и узнал, что врачи собираются делать его отцу операцию на мозге с очень небольшими шансами на хороший исход. Он пришел к главе ХАБАДа. Ребе выслушал его, прочел рекомендательное письмо, потом сказал:

– Я советую обратиться к такому-то врачу-гомеопату. Он сможет помочь вашему отцу без всякой операции. Авраам воскликнул раздраженно:

– Я пришел не за советами, а чтобы получить благословение! Ребе отвечал невозмутимо:

– Благословение – это одно, а совет тоже не помешает. Я даю вашему отцу благословение на полное исцеление и вместе с тем хочу объяснить, что надо для этого сделать.

Авраам перебил:

– Советы мне не нужны! Ребе как будто не слышал:

– Послушайте меня – надо постараться любой ценой привести этого гомеопата к вашему отцу в больницу. Я понимаю, что это нелегко, но дело того стоит. Он даст лекарство, которое поможет.

В конце концов Авраам все-таки последовал совету Ребе. Гомеопат прописал отцу какие-то капли, таблетки, и через неделю тот выписался из больницы. Они приехали в Самарканд и устроили сеудат одая – благодарственную трапезу. Отец и сын-коммунист ходили между гостями и повторяли одну и ту же фразу:

– Есть пророки в Израиле!

И рассказывали о совете-благословении, которые дал Ребе. Симха Городецкий на том пиру был, мед-пиво пил, а мяса по уговору с хозяевами не ел. Вдруг он услышал, как какой-то гость орет на одного из сторонников хабадской шхиты:

– Как ты смеешь не есть наше мясо? Мы что – некашерные? Мы что – не соблюдаем?! Погодите, вы у меня еще узнаете!

Через некоторое время Симха Городецкий получил повестку из ГПУ -явиться для беседы. Такую же повестку получили 25 меламедов, которым он платил зарплату каждый месяц. Получалось очень нескладно. Впору хоть собрать чемоданы и ночью на вокзал… Но Симха подавил эту мысль. Если он не будет присматривать за своими хедерами, они закроются, и очень скоро. Значит, надо оставаться.

ЧУДО В ГПУ

За день до допроса Симха обошел всех учителей и объяснял им, что говорить: учеников у них не так уж много, деньги они получают от их родителей, а приезжий еврей по фамилии Городецкий не имеет к этому никакого отношения… 23 человека обещали сказать так, как он просит. Но один из учителей, Яаков, сокрушенно развел руками:

– Я в жизни никогда не лгал. И сейчас обязан сказать правду…

Волнуясь и жестикулируя, Симха начал объяснять ему, что есть правило – «время постоять за Б-га», – когда ради Торы и евреев ты можешь уклониться от истины… Но Яаков свое: «Не могу солгать…» И другой учитель, Моше, туда же: хедеры организовал Симха, так и надо говорить, и это будет правильно…

Ничего он с этими двумя не мог сделать. Проблема. Симха знал, что он живет в двух потоках реальности. Один внешний, где действуют условные рефлексы, законы тяготения, доносы, большевистские тюрьмы. А другой внутренний, где реальна только воля Творца. Средством перехода из одного потока в другой является молитва. Симха стал у стены и начал молиться – долго и, как вспоминал он потом, очень бесхитростно. Он напомнил Всевышнему, что он находится в Самарканде, выполняя наказ Ребе, чтобы еврейские дети могли учить Тору. Это главное. Все остальное обязано подвинуться, уступить дорогу… Было 13 Нисана, через два дня Песах. Интересно, где он встретит этот праздник – во главе стола с бокалом вина или за решеткой, отказываясь от квасного и, стало быть, голодая…

Назавтра, явившись в ГПУ, Симха нагло и уверенно (деваться было некуда!) все отрицал. Ребе его сюда не посылал, хедеры он не устраивал. Что занесло его в Самарканд? Понятно – продукты здесь дешевле, опять же груши, урюк…

– Ну ладно, – вздохнул чекист, подустав. – Сейчас допросим остальных, а там посмотрим, как и что…

Симха остался сидеть в коридоре. Учителя заходили по одному в кабинет, давали показания, выходили. Пришел черед Яакова, который не мог говорить неправду. Спросил чекист о роде занятий его и вдруг начал орать:

– Ослы! Кому они вручили повестку! Я приглашал коммуниста, человека проверенного и доверенного, а они привели какого-то фанатика! Двигай отсюда, живо!

С белым лицом, шепча отрывки из Псалмов, Яаков поспешно вышел из кабинета. Туда зашел другой правдолюб, Моше. Протянул повестку, представился. И вновь раздался рев:

– На хрен ты мне нужен! Опять не того позвали! Как тут будешь с контрой воевать, когда суют повестки первому встречному? Ну, чего расселся? Вали!

Все ушли. Миновал часового у входа и Симха Городецкий. Осторожно закрыл за собой дверь. Шаг, еще шаг. Он на свободе. Кто сказал, что ангелы всегда поют? Иногда их голоса сливаются с хриплым криком следователя из ГПУ… Он, шалиах Ребе, продолжает действовать. Как это здорово – молиться и получать ответ…

Город человека

ВЗГЛЯД СВЕРХУ

Слово тфила – молитва – на иврите означает «присоединение». Суть молитвы состоит в том, чтобы передать Всевышнему самую глубину своей воли и самую сокровенность своих желаний. Это значит: даже на вещи вполне земные, доступные житейскому разуму, нужно смотреть с Б-жественной точки зрения. Надо постараться ответить на вопрос, для чего эта вещь нужна Творцу и какое место твоя связь с этой вещью занимает в общем плане Творения…

«ШАЛОМ», НО МОЛЧА

В конце 20-х годов дела пошли по-другому. Раньше с религией боролись так: дразнили, диспуты устраивали, искали зацепку, как посадить того, кто был активен. Теперь ее стали «закрывать». Термин «советский» означал доведение наличия до отсутствия, т.е. террор полный, направленный на всех. Синагоги отнимали и отдавали под клубы или подо что угодно в массовом порядке. Ешивы, даже дозволенные, закрывались. Аресты шли косяком.

Эта темная волна была на то и темна, чтобы не искать ей рациональных объяснений. И все же одну дежурную формулу можно назвать. Принадлежит она Сталину и звучит так: по мере построения социализма классовая борьба не затихает, а обостряется. Это значит: возможен террор даже в мирное время, даже в обществе, которое и не помышляет о бунте против властей. И напротив: в таком обществе террор как раз и можно развернуть на полную катушку, стерпят… Разума тут нет, дьявольщина, но – разумно обоснованная…

Телеграфные провода прогудели весть из Москвы, с Лубянки: заняться хасидами Шнеерсона, прервать их активность. Весть неслась во все концы страны Советов и в Узбекистан тоже. «Наш человек в Самарканде» Симха Городецкий почувствовал, как эта темная волна толкнулась в его дверь. Раздался стук. Два милиционера-узбека держали в руках картонную папку с его адресом. Показав ее посланнику Ребе, они сказали:

– Ты здесь живешь? Пойдем, арестован.

Злы в России псы, но порой ленивы… Недосуг было чекистам переписывать адрес на отдельный квиточек, и они сунули милиционерам папку с уголовным делом. На ее обложке Симха прочел: «Симха Городецкий – организатор богословской школы».

И опять его быстрое соображение пришло на помощь. Полсекунды хватило, чтобы понять, что не зачитывались милиционеры Тургеневым, да и по-русски понимали с большим трудом. Симха воскликнул раздраженно:

– Здесь же написано «дело Богословского». А я не Богословский! Ошибочка, граждане начальство…

При этом, аргументируя, он тыкал пальцем в картон. Милиционеры немного поругались, но согласились, что дело требует выяснения. Они вернутся в ГПУ, а Симха пусть их подождет.

Лишь только они скрылись за поворотом, как Симха сказал жене спокойно, только голос дрожал:

– Я не знаю, куда пойду и где спрячусь, но уйти из дома мне нужно прямо сейчас.

И он ушел. Его укрыл хасид реб Мендель Хорошухин. Ночью выехал реб Мендель на телеге из Самарканда в Бухару. В телеге под брезентом растянулся Симха. Два месяца прожил он в Бухаре, прячась в винном погребе. А потом пришел к нему Хорошухин (очень подходила ему фамилия) и рассказал, что в тот день, когда хотели забрать Симху, в Ленинграде был арестован Ребе Йосеф-Ицхак. Теперь он, благословение Всевышнему, на свободе, но из Ленинграда уехал и живет в поселке Малаховка под Москвой.

Симха понял, что надо ехать к Ребе и спросить, как ему быть дальше. Поскольку он числился в бегах, то, приехав в столицу, не решился явиться к Ребе, а задал свой вопрос через третьих лиц. И получил такой ответ: «Пусть симха – веселье, будет здесь, а радость там, в Самарканде…»

Из этих слов заключил Городецкий, что какое-то время ему нужно пересидеть в столице. Через несколько месяцев к нему пришло письмо от Ребе, где говорилось, что он может возвращаться обратно. Симха прочитал: «Надо продолжать прежнюю работу, но переехать в другой район. И Всевышний, Благословен Он, будет тебе в помощь…»

Поезд стучал колесами, леса и перелески за окном сменились бесконечной степью. Симха Городецкий возвращался к своей семье, к работе, в логово льва. Выполняя указание Ребе, он снял квартиру в другом районе и нашел занятие вполне безобидное и неплохо оплачиваемое: занялся машинной вязкой носков. Ну и прежние дела, конечно.

Составителю этой книги не привелось испытать подобное: возвращаться домой из бегов. Но его друзья, пережившие это, рассказывали, какое это бередящее душу ощущение. Живешь вроде бы нормально, а в глубине воробушком трепещет мысль: придут – не придут…

За Симхой пришли. В кабинете было трое следователей – еврей и двое русских. Они задали Симхе пару неприятных вопросов.

Первый: зачем он убежал, если нет за ним никакой вины?

Второй: зачем он вернулся в город, где его должны арестовать?

Ответил Городецкий сразу, не размышляя, что убежал он, потому что испугался. Ведь по ошибке людей тоже иногда хватают и даже осуждают. А вернулся – «так ведь, граждане, я ни в чем не виноват…»

Тут русские вышли из кабинета, и евреи остались один на один. Сказал чекист шалиаху:

– Ты не строй из себя белую овцу. Думаешь, мы не знаем, что неделю назад ты послал десять мальчиков в Белоруссию, в Невель, учиться в ешиве? Думаешь, мы не знаем, кого ты навещал в столице?

Тут Симха сказал самое глупое, что пришло ему на ум:

– Я больше не буду. Засмеялся чекист:

– А, так ты раскаялся, хочешь сделать тшуву! Это почетно. В Талмуде сказано, что там, где стоят баалей тшува, даже праведники не могут находиться… Но в нашей организации они не стоят, а сидят! Понял?

Симха молча кивнул. Чекист между тем веселиться перестал, а, наоборот, сказал довольно грустно:

– А какой мне мозоль с того, что я еще одного еврея упрячу за решетку? Слушай, хочешь совет: оставь квартал бухарских евреев, подыщи квартиру в другом месте. И тогда, скорее всего, мы от тебя отстанем…

Симха сказал:

– Я это уже сделал… Чекист воскликнул:

– Мы об этом не знали, мне никто не сказал! Ладно, ступай. И о нашем разговоре – ни слова, ни полслова…

Еврей в форме не расчувствовался, не сказал Городецкому «шалом». Но он его не посадил – в этом был его «шалом», молчаливый…

Симха вышел на улицу. И снова это чудо: ГПУ отдельно, а он отдельно. Откуда Ребе узнал, что нужно переехать из квартала бухарцев? Этот вопрос его посланник даже и не задавал.

Искры памяти

РЫЖИЙ, КРАСИВЫЙ, ОСТРОУМНЫЙ

Вспоминает реб Рефоэль Немойтин, один из столпов еврейской общины Ленинграда, который в 70-80-е годы воспитал поколение шойхетов, сделав тем самым кашерное мясо доступным во многих городах Советского Союза:

«Когда Ребе Йосеф-Ицхак переехал в Ленинград, я был совсем мальчишка, пятнадцать лет. Мой дед, Иешия Бешин-ковичер, был хасидом ребе Шмуэля, мой отец Шмуэль Немойтин – хасид Ребе Шолома-Довбера, а я стал хасидом его сына. Впервые увидал я рабби Йосефа-Ицхака во время гражданской войны. Сколько помнится, он несколько раз приезжал в Петроград по делам. Мой отец, реб Шмуэль, держал еврейскую столовую и магазин кашерного мяса, так что все дороги вели к нам…

Каким мне запомнился будущий Ребе? Молодой, рыжий, красивый, остроумный, довольно веселый. Ясный выговор. Деловой. И добрый. Жил тогда в нашей семье старый хасид его отца, знаменитый торговец бриллиантами реб Моня Мосинзон. С детьми своими он рассорился. Они прогрессивными стали, жили в Париже. Я думаю, он прогнал их от себя… А нас, малышей, в семье пятеро. Понятно, что шумим, играем с утра до вечера. Реб Моня сердился, кричал на нас. А Йосеф-Ицхак смеялся и напоминал ему: «Моня, дос ис киндер!»

Когда в 1924 году он переехал с семьей в Лениград, мы с братом старались каждый день быть у них на Моховой. Зачем? Нас учили: надо стараться быть поближе к Ребе. Тогда уже он считался Ребе… Была ли видна разница? Погодите, об этом потом.

Теперь о его семье. Его жена и дочери очень часто бывали у нас в гостях. Ребецен Нехама-Дина была красавица.

Как она относилась к мужу? Наверное, очень хорошо понимала, кто он такой. Ни разу не видел, чтобы делала ему замечание или указывала на что-то. Во время фарбренгенов, когда старым хасидам казалось, что Ребе слишком много танцует или слишком часто делает лехаим, они шли ябедничать его матери. Старая ребецен очень беспокоилась о здоровье сына. Она тут же приходила. Сын вставал при ее появлении и говорил весело: «Мама, все будет хорошо!»

 «ОТ ИМЕНИ ТОРЫ КРИЧАТ ЕВРЕИ…»

Портрет советской власти 20-х годов отпечатался у нас в сознании как нечто трубно-барабанное, победно-давящее, кумачовое, с бессовестным вождем на трибуне, который призывает толпу строить и грабить.

Но была и другая ипостась. Тревожно-мнительная, с трясущейся бородой Ивана Грозного. В конце 20-х годов, подводя итог финансовым успехам нэпа, большевики окончательно убедились, что народ без них обходится. И, значит, их власть может рассеяться как дым… Зиновьев или кто-то другой из главных восклицает: «Еще один урожайный год, и Советская власть пропала!» Слова искренние, из глубины души, и они означают: без искусственной системы подавления дороги к светлому будущему нет.

В сфере духовной тоже не все шло гладко. Как в море: ревя, волна радостно накатывает на берег. Но есть движение под водой, обратное, в сторону глубины, и оно подрезает эту самую победную волну, и та падает в бессильной легкой пене.

Волна безбожия, как известно, взметнулась высоко. Но человек все же создан по подобию Творца, и отпечаток этого подобия даже красные кентавры-конники, описанные Бабелем, не смогли стереть. Заманчивая пучина зверства и безнадзорности заставила души более чуткие вздрогнуть. Были чекисты, оставлявшие свой славный пост и бежавшие в толстовские коммуны косить траву и забыть по возможности о том, что видели и что делали. Были комиссары еврейские, забредавшие в еще не закрытую ими синагогу и повторявшие таинственно-вечную молитву Шма, где говорится, что Б-г един, что Он, Благословенный, объединяет все, что происходит, подчиняя одной цели.

Эти случаи, участившись, заставили большевиков и на религию посмотреть более пристально, не довольствуясь хулиганством комсомольцев и веселой трепотней про «опиум для народа». Чаша весов клонилась к тому, что религиозных деятелей – не покорившихся, не замолчавших – будут ссылать и сажать.

В октябре 1926 года к ребе Йосефу-Ицхаку в Ленинград приехали несколько украинских евреев и сообщили пока тайную весть: в городе Коростень намечают устроить съезд раввинов, испросив, конечно, разрешение властей. Что он об этом думает?

Ребе отвечал так:

– Вообще говоря, сейчас не время для съездов, даже в том случае, если в этом съезде примут участие только настоящие религиозные люди, без провокаторов, «красных раввинов» и т.д. На то есть две причины. Во-первых, власти не дадут называть вещи своими именами. Во-вторых, если кто-нибудь из делегатов заговорит о послаблениях в Галахе – вполне искренне, для пользы дела, то евсекция немедленно это подхватит и начнет кричать, что даже раввины высказываются за переделку Торы. Впрочем, я думаю, что этот съезд не принесет вреда, возможно, даже пользу…

Коростенская конференция – первый съезд раввинов после того, который был в семнадцатом году в Москве, – состоялась спустя несколько месяцев. Ребе Йосеф-Ицхак не приехал на нее, но был единодушно избран ее почетным председателем. Делегаты съезда читали его приветственное письмо, которое начиналось словами: «Мир без предела для вас и благословение бесконечное!» Были в нем весьма конкретные и будоражащие душу мысли. Например:

«От имени Закона, от имени Торы, от имени святого народа кричат евреи горько: не трогайте нашу Тору, не убивайте наших детей, не грабьте душу нашу живую! Только лишь тела отдал Всевышний в галут, но душа наша, и Тора наша, и Закон наш – свободны…»

Ребе вспоминает и напоминает о требованиях, которые в свое время участники московского съезда раввинов собирались предъявить советскому правительству, но не успели и не сумели. Вот некоторые из них:

Предоставить евреям полную самостоятельность во всем, что касается соблюдения заповедей Торы.

Получить разрешение властей для евреев, закрывающих магазины по субботам, открывать их в первый, выходной для других, день недели.

Разрешить еврейским детям, записанным в советские школы, не ходить в них по субботам и праздникам.

И еще, и еще…

Конференция в Коростени официально проходила три дня, но на самом деле длилась неделю. В ней приняли участие свыше 70 раввинов. Она прошла на волне большого духовного подъема, и это совсем не обрадовало представителей властей, сидевших в зале. Еще больше огорчило их избрание «контрреволюционера Шнеерсона» почетным председателем. И его благодарственная телеграмма, всего несколько строк, тоже показалась им нехорошей. Вот ее текст:

«Благодарю за честь, которая мне оказана… Участники конференции продолжают дело рабби Шнеерсона и рабби Хаима из Бриска… Весь мир ждет, что вы продолжите распространение Торы без уступок и компромиссов…»

Начитанные в еврейских делах чекисты усмотрели в этой телеграмме призыв к объединению двух направлений в еврействе – хасидского и литовского – на единой для соблюдающих людей платформе: больше учить Закон, строже и чище выполнять его предписания.

«Объединений», как известно, большевики не поощряли. Один из организаторов конференции был арестован, правда, всего на несколько дней. Это был арест по типу «передай своим». Узнал он там, что четырех раввинов намечено в скором времени сослать в административном порядке, без суда, чтобы заграница не подняла шума. И имя Йосефа-Ицхака Шнеерсона в этом списке было первым.

Чекист с хедерным прошлым сказал, хмуря брови:

– Любавичский Ребе не идет путем Бешта, вот что я вам говорю… Другие хасиды помнят, что можно служить ммм… Творцу, сидя тихо над рюмкой водки. А этот новый Ребе переметнулся на сторону Виленского гаона, врага хасидизма. Он собрался распространять Тору, он требует, чтобы все ее учили, а это для нашего режима яд. Попомните мои слова: засадят его, и кончится на этом вся Тора, все распространение…

Так он думал, глупый чекист. И ничего не понимал ни в Торе, ни в хасидизме, ни в других направлениях. Даже, наверное, лехаим сделать так и не научился.

ПРОБА НА ТЮТЧЕВА

Вот еще один отрывок из репортажей Михаила Булгакова. Перед нами начало знаменитой советской инквизиции, когда пытают человека, что у него в душе, пусть покажет! И это – условие приема на работу…

Писатель присутствует при работе комиссии наркомата образования, которая распределяет на работу учителей. Один за другим в комнату входят голодные интеллигенты. Им лезут в душу.

«Вот одна в платке, в черном пальто. Желает руководить детским домом.

– Какую литературу читали?

– «Воспитательное чтение» Балталона, «Трудовую школу» Синицкого.

– А еще? Молчание.

– Ваш взгляд на работу руководительницы детского дома?

– Я сочувствую новому течению.

– В чем? Молчание.

– Что будете делать с детьми?

– Праздники… 1-е мая…

– Какое же объяснение дадите детям 1-го мая?

– Кому? Детям?

– Ну, да. Детям. Молчание.

– Что празднуется 8-го марта? Молчание.

– О международном дне работницы слышали? Молчание.

– Газеты читаете когда-нибудь?

– Кхм.. нет… газеты мало приходится.

– Достаточно…

Следующая. Тоже стремится в детский дом.

– Что будете делать с детьми?

– Праздники… 1-е мая…

– Гм… ну, а кроме праздников. Например, вот если придется по религиозному вопросу с детьми гово…

– Я против всякой религии! – бодро говорит кандидатка.

– Гм… ну, это хорошо. А вот с детьми если придет…

– Религия – дурман для народа! – уверенно отвечает учительница.

– Ну, да. Но если с детьми придется…

– Да, церковь отделена от государства!

– Ну, да. Но если придется с детьми говорить по вопросу о религии. Вот, например, слышат дети колокольный звон. Заинтересуются. Какое собеседование с ними устроите?

Молчание.

– О комплексном методе что скажете?

– Я что-то не слыхала о нем…

– Гм. Достаточно.

Еще идут. Все больше неквалифицированный элемент. Мало читали. Мало знают. Вялы, безынициативны.

Но вот одна. Хочет в детский дом. Отвечает бойко. Есть навык, сметка. Сбивается только на одном. Комиссия спрашивает о том, какие стихотворения даст в первой группе детям.

– А вот тютчевское:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить,

У ней особенная стать,

В Россию можно только верить…

– Это дали бы? Учительница мнется…

-Это! Кхм…

– Как бы вы объяснили слова «В Россию можно только верить»? Вздыхает, мнется.

– Сами как бы их истолковали? Молчит.

– Ну как их истолковать?

– Н… не знаю, – сознается учительница.

За дверью все меньше народа. Уменьшается стопка заявлений. Проходят последние».

Город человека

ВЛАДЫКА МИРА — НАШ Б-Г

Почему мы, евреи, называем Всевышнего «нашим Б-гом»? Ведь Он, Благословенный, владыка всего мира… Это, конечно, верно. И все же Он является имено нашим Б-гом. Так же, как Иерусалим отделен от всех других городов, потому что там находится Храм и явственно видна Шхина – Б-жественное присутствие, так же еврейские души выделены особо, являясь носителями Имени Всевышнего. Поэтому говорит Творец, обращаясь к нам: «Я, Всевышний, Б-г твой…»

Еврейская душа – это сосуд, пригодный и предназначенный для того, чтобы в нем раскрывался Б-жественный свет. Это происходит, когда еврей произносит слова Торы и молитвы. Сказано: «Сделайте Мне святилище, и Я буду обитать среди них…» Не говорится «в нем», т.е. в святилище, а именно «в них» – в каждом из евреев. Потому что каждый еврей является святилищем, местом раскрытия Всевышнего через слова Торы и молитвы. Поэтому и говорим мы – «наш Б-г», Б-г каждого еврея…

СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ

В начале двадцатых годов в местечко Меджибуж на Украине залетел метеорит в виде молодого бородатого еврея по имени Хаим-Биньомин. Был он родом из Польши, единственный сын (были еще две дочки) у бедной вдовы. Как велось, учился он в хедере, а потом стал работать, чтобы помочь больной матери и скопить на приданое сестрам. Но тут Хаиму-Биньомину попалось в руки несколько листков из трудов Брацлавского Ребе, рабби Нахмана. Юноша понял, что мир стоит на вере, душа держится верой, а постоянным жизненным фоном должно быть состояние неиссякаемой радости, идущей из глубины сердца. И различные неприятности не смогут и не смеют эту радость погасить.

Эти мысли упали на благодатную почву. Характер у Хаима-Биньомина был открытый и возвышенный, а в лишениях он вырос и приучился, насколько возможно, их не замечать.

Очень много отчаянных молодых людей бродило тогда по белу свету и не все с винтовками, представьте себе… Несколько брацлавских хасидов, и Хаим-Биньомин с ними, перешли, ничего не сказав родным, границу, чтобы помолиться в Умани на могиле цадика из Брацлава. Перешли они ее на законных основаниях, но когда стали возвращаться, выяснилось, что большевики успели давешний пропускной пункт закрыть. А тех, кто слишком настойчиво просился на Запад, к белым панам, сажали.

Так Хаим-Биньомин Брод и его друзья оказались вдруг советскими гражданами. Горьковатое брацлавское веселье покинуло их, но ненадолго. Поехали они в Меджибуж, город Бешта, на родину хасидизма. Там устроили Хаиму-Биньомину шидух со Шлимой-Ривкой, дочерью почтенного и ученого местного еврея. Как водится, стали писать тнаим – брачный контракт. Вот тут и спросил будущий тесть у Хаима-Биньомина, как он, собственно, намеревается содержать будущую: семью. Не знал наш юноша, что ответить, но тут запели его друзья, намекая на Всевышнего:

Только Он кормит,

Только Он снабжает…

Будущий тесть понял, с кем имеет дело, вздохнул и поставил подпись под брачным договором.

А как же больная мать в Польше, а как же несчастные сестры на выданье? О, это еще одна история. В один погожий день постучался в квартиру бедной вдовы похожий на жулика еврей, торговец лотерейными билетами. Просила, а потом и плакала вдова, чтобы он отстал от нее, что нет в семье лишнего гроша. Но торговец, как гайдамак, не знал снисхождения и жалости. Уселся и не уходил, пока мать Хаима-Биньомина не купила билет на последние деньги…

Вскоре она выиграла очень большую сумму. Ее хватило, чтобы выдать замуж дочерей, да и самой жить скромно, но в достатке. Ну, что вы скажете? Может, тот торговец был пророк Элияу, благословенна память о нем?

А Хаим-Биньомин, теперь уже семейный, оставался по ту сторону границы. Чего-чего, а денег в Совдепии у всех было много. Пять миллионов, десять миллионов платили, чтобы две воблы на рынке купить. Правда, спрут капитала больше из рабочих соки не тянул. Отрубил ему товарищ Троцкий щупальцы своим красным мечом.

И спичек не было.

СУББОТНИЙ ХЛЕБ

Всевышний благословил молодую чету потомством. Сперва родилась дочка Рейзеле, потом сынок Ехезкель. Отец их реб Хаим-Биньомин бродил по Меджибужу в поисках работы. Просил-то он от жизни немного – стать грузчиком в кооперативной лавке или сторожем на складе. Партийные евреи косились на его бороду и спрашивали:

– По субботам будешь на работу выходить?

– Нет.

– А ты знаешь, что дина мальхута – дина, закон государства обязателен для всех? Суббота считается рабочим днем, значит тот, кто дома сидит, – прогульщик. Понял?

– Пускай я буду прогульщик. Мне в субботу приказано гулять.

– Ну и с голоду помрешь…

– Какое я имею право помирать с голоду? У меня же дети…

Реб Хаим-Биньомин держался твердо, но от голода его и впрямь временами шатало. Ехезкель, которому тогда было шесть лет, помнит, как они пришли однажды в субботу из синагоги, собираясь сделать кидуш – освящение субботнего дня, пусть не над стаканом вина, так хоть над краюхой хлеба. Но и хлеба в доме на оказалось. Недосмотрели, не сберегли с вечерней трапезы. И некого винить – когда голодно, людям хочется есть.

Отец сказал с горькой улыбкой:

– Сон в субботу днем – это большое наслаждение. Если нету хлеба, сынок, давай наслаждаться сном…

Сын не спорил. Он поскорей забрался под одеяло, чтобы спрятаться там от голода. А когда проснулся, увидел на столе краюху хлеба. Может, соседка занесла, узнав-прознав об их маленькой беде. Ехезкель вскочил, произнес благословение и, не задавая лишних вопросов, начал есть.

О, хлеб субботний! Вкус его – на всю жизнь…

Однажды Ехезкель пришел домой и увидел, что отец сидит за столом и поет какой-то нигун, покачиваясь, как у него водилось. Но заметил сын, что движения отца слишком быстрые и резкие, а голос дрожит. Спросил сын:

– Папа, что с тобой?

– У меня очень болят зубы.

– Чего же ты тогда поешь?

– Мне вообще-то больше хочется стонать, но зачем портить людям настроение? Вот и выходит, что надо петь…

Ехезкель сделал вывод: хасиды – это люди, которые поют, когда им плохо. И когда хорошо. Всегда.

ЗА КОРОЛЕВСКИМ СТОЛОМ

Эта история такая странная, что и рассказывать ее не очень хочется. Реб Хаим-Биньомин вместе с семьей перебрался в Умань – там было больше частников, и среди них соблюдающие евреи, которые могли помочь найти такую работу, чтобы субботу не нарушать.

В синагоге рядом с отцом Ехезкеля молился реб Довид Гайсинский. Занимался он запрещенным при Советах бизнесом: торговал кожей. Дело стоило риска, зарабатывал он неплохо, семья жила в большом достатке. Ехезкель был как-то приглашен к ним в субботу на третью трапезу и глаза раскрыл от изумления: рыба, мясо, соленья… В их доме об этих блюдах и слыхом не слыхивали. Что мама, госпожа Шлима-Ривка, могла себе позволить, так это купить по дешевке тюльку, рыбешку мелкую и костистую, провозиться с ней полдня и приготовить блюдо без названия, украшение их субботнего стола.

В субботу вечером, выходя из синагоги, сказал торговец кожей отцу:

– А у нас сегодня не будет рыбы….

– Что так?

– Жена хотела купить на рынке большую рыбину, но подошел какой-то тип, накинул цену, и рыба досталась ему.

Отец промолчал, но сделал вот что: зазвал Янкеле, сынишку Гайсинского, в дом, дал ему их блюдо с рыбой и сказал, чтобы нес к себе, порадовал мать и отца.

Когда же семья Бродов села за субботний стол, и обнаружилось, что рыбы нет, и раскрылась причина, то радости было мало. Борясь в душе, чтобы не сорваться на крик, мать сказала реб Хаиму-Биньомину ровным голосом:

– Ты прав, всегда надо стараться помочь другому еврею. Но мне не кажется, что Гайсинские так уж нуждаются в помощи. Ведь стол у них ломится от еды…

Отец подумал и сказал:

– Понимаешь, мы сильнее. Мы привыкли переносить лишения, а они нет. Поэтому их суббота может завянуть от отсутствия рыбы, а с нашей субботой ничего не станет…

Вот и вся история. Ничего в ней нет веселого. Пусть себе наш реб Хаим-Биньомин будет святой, если ему это нравится, но в тот день его дети совсем несытые встали из-за стола. Правда, нечто важное они узнали: всегда сильнее тот, кто дает, а не тот, кто просит. Если ты бедняк отпетый, но помогаешь другим – в этом есть нечто приподнятое, королевское…

Наверное, нужно перечитать эту историю еще раз.

Город человека

ДОБРОТА ПО АВРААМУ

«Путь Всевышнего», по которому идет еврей, включает и благотворительность, и суд…

Что такое «доброта по Ишмаэлю», предку арабов? Это когда у него, у Ишмаэля, есть все, чего хочет душа, и даже в избытке и еще кое-что остается про запас. И это «что-то» он согласен отдать приятелю.

Что такое «доброта по Аврааму»? Это когда еврей ограничивает себя, разрешая себе пользоваться только самым необходимым, а остальное отдает другому. Поступая так, еврей помогает Всевышнему еще больше раскрыться в нашем мире…

СИНАГОГА В ЦЕХУ

Как ветер, гуляя по полю, гонит то туда то сюда волны спелой ржи, так по советской России гуляли волны арестов. В их стиле и целях была разница. Были аресты индивидуальные и были также коллективно-устрашающие, когда большевики ставили целью запугать или устранить какую-то группу населения. Арестовывали инженеров (процесс пром-партии), зажиточных крестьян (коллективизация), бывших состоятельных людей, не спешивших отдать властям золото (золотуха) и т.д. Кроме того, постоянными кандидатами на арест были люди религиозные. Обычно человек чувствовал, когда тучи над его головой начинали сгущаться: соседи переставали здороваться, дворник лез в друзья и приставал с расспросами или что-нибудь еще в таком духе. Тогда еврей прощался с женой, гладил головки спящих детей и растворялся в переулках, в ночной мгле, чтобы вынырнуть в каком-нибудь культурно-промышленном центре, где не будут искать.

Именно этот привычный для тех лет маневр выполнил реб Хаим-Биньомин Брод, оставив Умань после нескольких серьезных предупреждений. Москва была тем стогом сена, где про иголку могут и забыть. Он даже сделал карьеру: устроился ночным сторожем на одну из фабрик. Директор этой фабрики был еврей, из новых, но не самый отъявленный. Поэтому он «закрыл глаза» на бороду реб Хаима-Биньомина, а может, посчитал, что невысокому сторожевому званию, требующему не смекалки, но преданности, борода даже соответствует.

Реб Хаим-Биньомин отсылал в Умань большую часть маленькой зарплаты и блаженствовал ночью среди молчавших станков и могучих кирпичных стен: учил Тору, молился, размышлял. После стольких неурядиц и опасностей – наконец-то тихий уголок.

В Москве в ту пору бушевал жилищный кризис. Евреев он тоже касался: многим из них, приехавшим в столицу по торговым делам или добиваться правды у властей, не было где преклонить на ночь голову. Некоторые из них заходили в синагогу. И там кто-то познакомился с реб Хаимом-Биньомином, узнал, где он служит, и попросился переночевать.

Хотел наш сторож отказать, но неожиданно для себя стал уславливаться, в какой час придет к нему постоялец и сколько раз стукнет в ворота, чтобы было понятно, что это свой.

Евреи не молчат. Весть о том, что можно переночевать на фабрике, распространилась быстро. Каждый вечер собирались под крылом Хаима-Биньомина десяток или больше постояльцев. Варили яйца и картошку, чаевничали, вели разговоры. Конечно, читали в миньяне вечернюю молитву. Принесли из синагоги Гемару, Хумаш – учились после молитвы. Выкрест Карл Маркс беспомощно тряс на них с портрета курчавой бородой. А Ленин – тот улыбался с прищуром: погодите у меня…

Через какое-то время эта спокойная и праведная жизнь была нарушена. Сон ли приснился директору, или птица перелетная донесла, но однажды услышал реб Хаим-Биньомин громкий стук в ворота, открыл, и, деваться некуда, впустил потрясенного и разъяренного директора, попавшего прямо на урок Талмуда.

И это в помещении советского предприятия, которое, не зная продыха, бьется за количество и качество, чтобы капиталисты всего мира сказали удрученно: «Ой…»

Директор разогнал незваных постояльцев и тут же, на месте, уволил реб Хаима-Биньомина «за разгильдяйство и безответственность». Но хасид наш грустно и резонно заметил:

– Простите, товарищ директор, но меня с такой записью в трудовой книжке ни на какую работу не примут. А у меня жена и дети. Поймите это, вы же все-таки еврей…

Директор покосился на Маркса, потупился перед Лениным и записал смягченно: «Ввиду несоответствия нуждам предприятия…»

– Вот спасибо, – поблагодарил реб Хаим-Биньомин.

– Что «спасибо»! – взорвался директор. – Лучше ноги уноси, фанатик!

Я ведь эти книги ваши должен буду в ГПУ нести на проверку. Язык чужой, может там контрреволюция какая, кто вас знает…

– А вы язык еврейский не знаете? – мягко спросил реб Хаим-Биньомин. – В хедер не ходили?

Директор стукнул кулаком по столу беспомощно:

– Я не знаю ничего про хедер, и не лезь ко мне со своим еврейским! В ГПУ я сегодня не пойду и завтра тоже – работы много. А за это время ты сможешь куда-нибудь уехать, понял?

– Вот спасибо, – повторил реб Хаим-Биньомин.

И он, аккуратно прикрыв за собой дверь, вышел в глухую холодную ночь со своей обычной горьковатой улыбкой. Снова, значит, в путь. Но ведь те евреи – они так его просили…

Город человека

СТУПЕНЬ ЧИСТОГО СЕРДЦА

Сказали наши мудрецы, что учеба выше, чем действие, потому что изучение Торы побуждает еврея к соблюдению заповедей и добрым делам. Но в будущем, когда придет Машиах, действие будет стоять выше, чем учеба. Ведь поступки отражают то, что происходит в сердце… Во времена Машиаха всем станет видно, на какой высоте находятся сердца чистые и верящие, любящие Творца и благодарные Ему…

Учеба связана с пониманием, а понимание имеет границы. Но любовь и благодарность Творцу – это свойства безграничные. Машиах покажет нам, как служить Всевышнему просто, серьезно и сердечно, не зная границы…

ДЕНЬ ТОРЫ

Пока реб Хаим-Биньомин странствовал, семья его должна была как-то жить. Мать, госпожа Шлима-Ривка, бралась за любую работу – шила, варила, торговала, лишь бы заработать хоть немного и купить детям еду. На сытой сдобной Украине стараниями коммунистов и Б-жьим гневом было голодно. Старший сын, Ехезкель, помнит их семейную экономию тех лет: там не позавтракать, здесь не поужинать… Но недоед приходил к ним через мать, через ее любящие руки, и поэтому не резал, не колол, как могло бы…

Есть формула, которая, конечно, еще нуждается в проверке: там, где евреи проявляли меньше интереса к Торе, там большевики закрывали хедеры и отнимали синагоги с большей злобой и бесстыдством. В конце 20-х годов легальных хедеров в Умани уже не было. Но тайный хедер имелся. Ехезкель шел в него утром, смешавшись с толпой советских школьников, только поворачиал не туда, куда все.

Однажды утром мать разбудила его как обычно и сказала:

– Я хочу попросить тебя о чем-то, но прежде обещай, что выполнишь мою просьбу…

Сын, ему было шесть лет, обещал. Мать продолжала:

– У нас сегодня нет в доме еды, совсем ничего. Но я прошу, чтобы ты все равно пошел в хедер. А я постараюсь занять, купить и в полдень приду к тебе с едой…

Ехезкель отправился в хедер, стараясь не думать о еде и о том, что у него кружится голова. Через несколько часов она стала кружиться еще сильнее. Меламед отпустил его домой.

Дом их стоял на холме. Ехезкель начал подниматься в гору и вдруг потерял сознание. Он очнулся, облитый водой с ног до головы. Это соседи, увидев, что он упал, пытались привести его в чувство. Прибежала мать, отнесла домой, положила на постель, сунула в руку кусок хлеба. Потом навестила ее подруга, от которой у них не было секретов. Мать рассказала ей, что случилось сегодня утром. Подруга воскликнула, всплеснув руками:

– Шлима-Ривка, а если бы ребенок пошел в хедер после обеда? Это что – тюрьма, пожар? Да ты вообще могла бы оставить его дома! Мать отвечала очень серьезно:

– Нет, я не могла взять на себя такое… Сейчас, когда Тору запрещают и за нее преследуют, каждый день учебы ценится на вес золота. И даже каждый час…

Так она жила, так воспитывала детей.

Город человека

МУДРОСТЬ ЖЕНЩИНЫ

Все, что свято для народа Авраама и на чем держится Дом Израиля: кашрут, святость субботы, все это передал  Творец, Великий и Грозный, еврейским женщинам, чтобы хранить и соблюдать… Женщина, которая ведет дела и воспитывает детей на основе святой Торы, – о ней сказано: «Мудрость женщины строит дом…»

ТОТ, КТО РУБИТ ЛЕД

Ехезкелю повезло родиться в городе Меджибуже, столице хасидизма, где жил, учил и творил чудеса рабби Исроэль Баал-Шем-Тов. Мальчик видел свиток Торы, принадлежавший Бешту, ходил в синагогу, где когда-то молился этот праведник и мудрец. И понятно, что слово «хасид» слышал он с малолетства. Многим людям это слово помогло сберечь свое еврейство в стране рабочих и крестьян.

Учась в ешиве, Ехезкель узнал, что «хасид – это тот, кто делает добро Создавшему его». Но что же такое хасид, понял он гораздо раньше, услышав рассказ деда.

Однажды приехал в Меджибуж один хабадник. Мороз приличный, река во льду, а у хасидов обычай – каждое утро погружаться в микву перед молитвой. Взял этот хасид топор и начал рубить лед. Рубил, рубил, пока не вырубил прорубь. Сбросил одежду, погрузился в ледяную воду, а потом оделся и пошел молиться. В Меджибуже было несколько синагог. В одной из них молились только по праздникам. Называлась она «А калтэ шул» – «Холодная синагога», потому что в будние дни там не топили.

И вот, после холодной миквы зашел этот хасид в «Холодную синагогу» и начал молиться. Молился он долго, и знакомые его перепугались – ведь так и простудиться можно. Пошли они забрать его оттуда и что же видят? Он качается у стены, завернувшись в талит, и несет от него жаром, и на лбу капли пота, как после бани… Он грелся изнутри, от души своей, и от этого в холодной синагоге тоже стало чуточку теплее…

Ехезкель запомнил: хасид – этот тот, кто рубит лед.

ПИСЬМО РЕБЕ

Сказала как-то жена реб Хаиму-Биньомину:

– Как это удается тебе быть таким веселым, когда у нас столько неурядиц, столько бед? Ответил он ей:

– Ты же знаешь, я человек слабый и не могу держать в голове даже десятую долю того, что на нас навешано. Нашелся бы какой-нибудь гой-бандит поздоровее, чтобы свалить все эти цорес на него…

Но такой гой все не находился. А сыновья и дочки подрастали, а счастливые пионеры маршировали мимо них или бегали на трибуны дарить цветы вождям. И реб Хаим-Биньомин дрожал и молил Всевышнего, чтобы этот мираж хорошей жизни не увел его детей с еврейского пути. Детки, надо правду сказать, были весьма закаленные и просили совсем немного: ну, ботинки новые, грошовое кружевце на платье. Но и на это не всегда имелись средства. И однажды реб Хаим-Биньомин послал письмо Ребе Йосефу-Ицхаку с просьбой – отчаянной! – о помощи. Вот его текст:

«Я, молодой человек по имени Хаим-Биньомин, не имея возможности познакомиться с Вами, вынужден все же написать Вам о моих делах и обстоятельствах. Я помогал материально вашим юношам (ученикам ешивы – ред.) в Харькове, чтобы они не отвлекались от занятий и продолжали учить святую Тору. Я обеспечивал все их нужды, что может подтвердить известный Вам реб Ицхак Матмид, с которым мы ездили в Меджибуж на святую могилу Бешта…

В последние годы, живя в Москве, я также сблизился с Вашими людьми. Меня хорошо знает Фали (Рафаэль), сын реб Боруха-Шолома, и ему известно все, что случилось со мной. Но, благодарение Всевышнему, я уже на свободе. Однако я должен работать за такую маленькую зарплату, что ее не хватает, даже чтобы хоть как-то прокормить мою семью. А ведь я обязан обучить моих детей Торе и воспитать в них страх перед Небом.

Поэтому я прошу, окажите мне милость и пошлите помощь. Ведь Вы знаете, какая опасность подстерегает здесь детей. Не хватает мне средств, чтобы расплатиться с меламедом и купить им одежду и обувь. Да и откуда взяться средствам? А сердце мое разрывается от мысли, что сын оставит меня и пойдет по путям «этих», не дай Б-г… И все лишь потому, что не сумел я обеспечить его самым необходимым. А на самом деле он ребенок хороший и чистый, и я очень уважаю его, потому что он терпит позор – чтобы весь его позор пришелся на меня…

Я прошу, чтобы Всевышний, благословен Он, помиловал Вас и чтобы исполнилось пожелание, что «тот, кто сеет цдаку, пожинает спасение», и чтобы «цдака принесла мир». Я прошу у Вас и надеюсь, что не останусь без ответа…»

Сколько таких писем получал Ребе Йосеф-Ицхак со всех концов колючего рая большевиков? Что он думал, когда читал их? Сколько слез пролил?

Что ж, вместо догадок приведем его короткий, взволнованный и деловой ответ:

«Постараюсь прислать помощь при первой возможности. Пусть Всевышний, благословен Он, пошлет вам такую парнасу, которая даст возможность растить детей для Торы, для хупы, для добрых дел…»

Деньги от Ребе реб Хаим-Биньомин Брод действительно получил. Что он купил на них – платьице для Рейзл, зимнюю шапку для Ехезкеля? Об этом история умалчивает. Чему он обучал их? Это и так всем известно: «Вначале создал Всевышний небеса и землю…»

Это было известно всем, кроме нескольких миллионов разного возраста еврейских детей, заблудившихся между Харьковом, медицинским институтом и Колымой…

Время от времени реб Хаим-Биньомин появлялся на пути у кого-нибудь из них, чтобы напомнить о том, о чем нельзя забывать. А мир мчался навстречу Геуле – Избавлению – через очень темный туннель.

Город человека

БЕЗ ПРЕГРАД 

Говорят наши мудрецы: прежде чем еврейская душа спускается в этот мир, заклинают ее ангелы: «Будь праведником и не будь злодеем…»

Слово «заклинать» на святом языке напоминает слово «насыщать». Всевышний не просто предупреждает об опасности греха, Он также дает душе силы преодолеть грубую материальность тела и покорить свое животное начало. И, в конце концов, будут уничтожены все преграды и оболочки, которые мешали душе светить в полную силу…

 

СЫН МЕЛАМЕДА

Есть Винницкая область на Украине, а в ней рядом с городками Титов и Дашов есть совсем уж маленькое местечко Завитов. В 1912 году у меламеда реб Эфраима-Шмуэля и жены его госпожи Леи-Бейлы родился сын, которому дали имя Исроэль-Еуда. Речь у нас, собственно, пойдет о нем, но сперва нужно понять, в какой семье он родился.

Отец его держал хедер. Это была комната в его же собственном доме, которую при необходимости можно было считать большой. Туда набивалась детвора из местечка и проводила там весь день. Они изучали Хумаш и Мишну, а кроме того Танах, математику и грамматику. Последние предметы вела мать, госпожа Лея-Бейла. В их краях повелось отдавать дочерей в особый хедер для девочек, и поэтому она была женщина образованная. А также с очень твердым характером.

Когда Исроэлю-Еуде исполнилось 4 года, он пошел в хедер – не отцовский, а другой, для самых маленьких.

Раннее воспоминание: Песах, белоснежная чистота дома, веселье на улице. Какого-то молодого человека несут на плечах в синагогу. Это хазан Пинчик – обладатель необыкновенно чарующего в молитве голоса. Еще одно воспоминание: в их местечке живет очень пожилой еврей, реб Авраам по прозвищу Ангел. На праздник Симхат Тора он собирает вокруг себя ребятишек, они ходят по улице, поют и пляшут перед каждой дверью, а люди смеются и выносят им в подарок пироги и прочие сладости.

Отца между тем забрали в солдаты на войну с немцами. Мать держит маленькую лавочку, и тем они кормятся, но с очень большим трудом.

Отец вернулся. Может, он и рассказывал что-то про войну, но Исроэлю-Еуде было всего шесть лет, он не помнит. Зато он помнит, как девушка с короткой стрижкой пытается войти в синагогу на мужскую половину, чтобы сказать речь, а старики ее не пускают – такое не принято. Но молодежь кричит на стариков, на отцов и дедов, отталкивает их, берет за грудки. И побеждает. Ученая девушка поднимается на биму и под негодующие возгласы сообщает, что свершилась революция. Теперь братство и равенство, нет барьеров.

Исроэль-Еуда помнит, что его родители не рады революции. Они ее не звали и не ждали.

ТАМ, В ГОРАХ

Вслед за ученой девушкой или вместо нее, неважно, пришли бандиты. Общий фон гражданской войны на Украине был таков: белые войска Деникина воевали с желто-голубым Петлюрой. Страшные комиссары, отменившие в своих указах все – царя, семью, имущество, религию, – в то время еще морили людей свободой где-то далеко на севере. Но и здесь была свобода: в местечко заходили банды, одна за другой. Они требовали еды, денег, заставляли рыть окопы – непонятно, от кого и для чего. Отец Исроэля-Еуды, вздыхая, распускал по домам ребятишек и тоже отправлялся копать. Один еврей из их местечка сказал задумчиво:

– Мы смогли бы, пожалуй, передушить этих гадов. Но если за них встанут все гои, которые живут вокруг – это будет страшно…

И так было страшно. Евреи метались по родному местечку, пытаясь найти убежище, а где оно… Были, однако, свои неписаные правила. Грабили и убивали днем, а ночью бандиты пьянствовали, и можно было перевести дух. И еще: эти звери не трогали детей. Поэтому рано поутру взрослые прятались в сарай, в погреб или просто уходили в поле прочь от жилья. А детям давали кусок хлеба и отправляли шляться по улицам: там безопаснее, чем дома. И потом, может, обрадуют: банда ушла…

Это было как плохой сон – томительно долго он тянулся. Весь 19-й год.

Как-то рано поутру – Исроэль-Еуда со своим старшим братишкой еще грелись под одеялом – вошел в их дом бандит с винтовкой. Он наставил ее на отца с матерью и закричал:

– Давайте деньги, а если нет – стреляю!

Исроэль-Еуда спросил брата шепотом, заряжено ли ружье и может ли оно убить. Тот ответил, что да. Оба мальчика заползли с головой под одеяло и притаились.

Родители между тем открыли сундук. Бандит покопался там, но не нашел ничего ценного – какие-то гроши. Тогда он погнал отца с матерью в другую комнату и искал там и опять без толку. Он поставил их к стене и снова:

– Считаю до трех… Стреляю!

Но не выстрелил, а вместо этого опустил ружье и закричал, рыдая:

– Не думайте, я тоже страдал!

И выбежал из дома. Но пуля-то была в стволе, и чтобы потратить ее, он выстрелил в окошко их соседа. А тот, сапожник по профессии, как раз сидел у стола за работой. От дурацкого этого выстрела он оглох на одно ухо.

Однажды в их местечке появилась банда, не такая страшная, как остальные. Может, это были анархисты или коммунисты. Во всяком случае, к евреям они придирались не больше, чем к другим. Отец вышел на улицу, но тут же вернулся. Из руки его хлестала кровь. Руку перевязали, и тогда он рассказал: один из революционных бойцов пытался ударить его саблей. Метил по голове, но отец подставил руку и, – удалось убежать…

Убивать они еще не научились, эти самые «не такие страшные». Но учились все с усердием удивительным.

А отец урывками пытался обучать детей Торе. И своих и чужих. Что ж, это его специальность, ведь надо зарабатывать на хлеб. Они читали про филистимлян, которые вторгались в горы, где жили евреи. Исроэль-Еуда завидовал древним евреям: в горах, да еще в своих собственных, все же легче спрятаться от врага. А тут тебе украинское поле, полюшко-поле…

ГЕРОИ БЕЗ КОНЯ

Кроме петлюровцев водились другие бандиты – помельче, но и по-страшнее. Например, Соколов, который, говорят, брал к себе одних убийц и людоедов. Однажды он пожаловал в их местечко. Евреи посовещались и решили: деваться некуда, надо встретить негодяя торжественной процессией с хлебом-солью. Соколову такой прием понравился, и он пообещал распорядиться, чтобы его люди не зверствовали. Но добавил:

– Впрочем, хоронить вам кого-то все-таки придется, потому что десять моих людей ушли на разведку и о приказе не знают…

Бандит, к сожалению, оказался прав. Среди убитых была жена раввина их местечка.

Соколова сменил кто-то другой, может Тютюник. Все по-прежнему: тревога ночью, кошмары днем. Евреи прячутся. Несколько семей нашли убежище на чердаке синагоги, под куполом. Соседи-украинцы, из паскудства или чтобы отвести от себя грабеж, сказали бандитам, что евреи сховались в синагоге, но где – неведомо.

Те пришли искать. Наши за дощатой перегородкой прижимали младенцев к груди, молились шепотом.

Жил в их синагоге одинокий пожилой еврей по имени реб Янкель. Бандиты ему:

– Покажь, где жиды ваши! Он молчал.

Они стали его бить. Он и не вскрикнул и смотрел на них, как на тараканов, что возятся на печке. Тогда его поставили к стенке.

– Говори, а иначе шлепнем!

Реб Янкель стал тихо шептать виЪуй – молитву, которую читают перед тем, как оставить этот мир.

Бандиты изумились и не стали стрелять, ушли.

Исроэль-Еуда почувствовал, какой вкус бывает у спасения. И каким может оказаться спаситель. Не герой на коне. Старичок, который смотрит на бандитов, как на тараканов.

МЕСТЕЧКО ЗА СПИНОЙ

Запах гари. Евреи бегут из местечка, так как пришла весть, что очередная ватага людей на конях не успокоится на отдельных грабежах и издевательствах, а будет убивать всех.

Евреи бегут, на руках несут только самых маленьких. Исроэлю-Еуде уже скоро восемь, поэтому он бежит наравне со взрослыми, спотыкается, поднимается, нету мочи… Люди несутся, и никто не знает куда. Спасаются от гибели. Вскоре все они обессилели, остановились кучей. И тут увидели, что бандиты вошли не в их местечко, а в соседний городок Титов. Значит, нужно возвращаться, потому что дальше некуда идти. Они возвращаются и узнают, что в Титове подожгли синагогу, где заперлись евреи. Из восьми тысяч жителей осталось меньше двух тысяч, в основном дети и подростки, сироты мучеников…

Нет продыха. То в одной семье еврейской, то в другой дети задают родителям наивный и страшный вопрос: «А где же Б-г, Который вывел нас из Египта?»

На фоне пожарища, в воздухе, пропитанном кровью и сажей, каждый ответ на такой вопрос был отлит из золота. Может, отец и мать объясняли так: «Он, Благословенный, испытывает нас…» Или: «Он наказывает нас за грехи, за коммунистов, за то, что молодые едят треф и курят в субботу…» Или: «Это родовые схватки перед приходом Машиаха. Еще немного – и придет наш Машиах, придет мир. Гои исчезнут, а те, что останутся, станут хорошими…»

Важно было не только то, что отвечали родители, но и то, какая сила, какая вера звучала в их голосе. Если она была, эта вера и сила, ребенок приучался дорожить Б-гом, дорожить своей душой. Но золото, как известно, редкий металл, и не каждый раз ты находишь те слова, за которые прощают тебе все грехи твоей жизни. Родители мальчика, реб Эфраим-Шмуэль и госпожа Лея-Бейла, эти слова умели находить. За это Исроэль-Еуда был им благодарен больше, чем можно выразить словами.

И опять бегство. На сей раз евреи предупреждены заранее, за несколько дней. Пришел верный слух, что настал черед их местечка быть растоптанным и сожженным… Несколько семей объединяются, нанимают телегу и – в путь, навстречу судьбе. Семья Исроэля-Еуды приезжает в городок Липовец всего за несколько дней до Песах.

Еврейское гостеприимство: беженцев распределяют по домам, снабжают мацой, продуктами, посудой. На седере реб Эфраим-Шмуэль сидит во главе стола, как положено, как будто у себя дома… Впрочем, по нынешним временам слова «свой», «чужой» потеряли прежний смысл. Сегодня дом свой, а завтра его отнимут…

Родители, упрямо ожидая перемен к лучшему, сняли жилье у одной вдовы. Отец вновь открыл хедер, самый большой в Липовце. И не потому, что своих меламедов здесь не было. Но профессия эта как-то поистерлась да порастратилась, охладел к ней пыл. А реб Эфраим-Шмуэль другого занятия не знал, а это любил.

«Вначале создал Всевышний небеса и землю…»

Десятки мальчишек повторяли за ним эти слова.

БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ

Наступил вроде бы мир. Белые армии рассеяны, петлюровцы сгинули, бандиты, которых за лесную жизнь прозвали зелеными, кто башку ни за грош сложил, а кто вернулся к обычной жизни. Остались одни красные.

Еврейство Украины, поруганное, растерзанное, окровавленное, осиротевшее, погружалось в тяжелый сон. Во сне, как известно, можно ворочаться, смеяться, закончить институт, построить коммунизм. Но если душа спит, значит, это сон. И никакой песней веселой, никаким ударным трудом его не разгонишь.

Плохо приходится тем, кто не захотел заснуть. Хотя они, такие вот, и есть самые счастливые.

Напротив дома, где поселилась их семья, высилось большое каменное здание талмуд-тора, где раньше учились Торе дети бедняков, а теперь устроили советскую еврейскую школу. Соседские дети ходили туда, а по вечерам рассказывали, чему научились. Как обезьяна слезла с дерева и превратилась в человека. Как наш мир со всеми планетами, горами, облаками соткался из туманности. «А туманность из чего?» «Этого не учили…»

Преподавание велось на идише, смеялись над Небом и заповедями на идише – стало быть, образование считалось еврейским…

Борьба с религией. Комсомольцы и ученики школы ходили по улицам Липовца с плакатами. На них нарисован его, Исроэля-Еуды, отец. Как он охмуряет и одурманивает несознательных детей и их родителей в своем хедере.

Мальчику стало страшно выходить на улицу. Как будто ты идешь голый, да еще перепачкан чем-то, и все показывают на тебя пальцами. Он прибежал к матери. Госпожа Лея-Бейла сказала просто:

– Если они смеются над Б-гом и над нашей семьей вместе, так это большая честь для нас…

Эти слова вошли ему в уши, вошли ему в душу. Знаете, навсегда.

ИГРЫ В ПАЛАЧЕЙ

Исроэля-Еуду окружила ватага мальчишек.

– Ты знаешь, кто мы? Зеленые. А ты за кого?

– Ни за кого.

– Врешь, ты, наверное, за белых!

Посыпались тумаки. Он чудом вырвался, прибежал домой. Из рассеченной губы текла кровь. Обидно было то, что били свои, евреи то есть.

Советская Россия ужасно, пугающе помолодела после того, как в гражданскую войну многие отцы были убиты, и многие подростки остались сиротами. Есть еврейская поговорка: «Нельзя бороться с мерзавцем и при этом не запачкаться об него…» По местечкам бродили толпы Мойшеле и Шлоймеле, которые играли в палачей своих родных. В господ поручиков, во всевозможных батек. Бес разделения, зараза партийности носились в воздухе как тиф. «Ты за кого?»

В их Липовце был детский дом. Там жили дети тех, кто погиб в погромах. Их воспитывали комсомольцы – для пополнения своих рядов, для страны советской. Дети просились в синагогу сказать кадиш по замученным родителям. «Кому кадиш, для чего кадиш?» Ведь пустое небо, ничего нет… Не пускали.

В голубом просторе по небу (с маленькой буквы) летел, коптя, аэроплан – свидетельство того, что все доступно. «Мы на небо залезем, разгоним всех богов», – пели комсомольцы.

Мать Исроэля-Еуды зашла как-то проведать подругу. В ее доме оказалось в гостях несколько детдомовских. Мать спросила одного:

– Как твоя фамилия?

– Не помню.

– Ты же большой, должен знать!

– Не помню, не помню…

Он сморщил лоб от напрасного усилия. Вдруг взгляд его упал на страницу книги, и он закричал:

– Моя фамилия Шапиро! Вспомнил, моя фамилия Шапиро!

По фамилии получалось, что он был потомком известного праведника и чудотворца рабби Пинхаса из Кореца. И ничего нельзя было сделать. Разве что самим продержаться, не отдать им своих детей.

А уже просили. Приходили молодые евреи в солдатских сапогах и,

грозя родителям арестом, требовали, чтобы те посылали детей в советскую школу, которая была рядом – улицу перейти.

Реб Эфраим-Шмуэль и госпожа Лея-Бейла не поддались, хотя теперь каждый стук в дверь отдавался в душе страхом. Ведь они числились лишенцами – гражданами, лишенными избирательных и прочих прав. Лишенец был первым кандидатом на арест, на ссылку. А детей в детдом – забывать родных, фамилию, все…

К тому времени в семье меламеда детей было уже пятеро. Йосеф, старший, Исроэль-Еуда и три сестренки. А учеников у меламеда становилось все меньше. Боялись люди. По «большевистскому праву» торговать до поры было можно и чужое отнимать для хорошего дела тоже можно. Но верить – нет. Этот грех не прощали.

Продых наступил, когда началась борьба с троцкизмом, и коммунисты с комсомольцами временно забыли про религию. Но троцкизм в конце концов был побежден, его приверженцы покаялись, и коммунисты взялись за старое – с бешеной энергией строить новый мир. Голоса их были бодры, лица веселы, а в глазах двумя прудами мертвыми – утонувшая душа. И многие торопились впасть в то же состояние. Хочешь жить – топись…

Исроэль-Еуда встречал теперь в синагоге только стариков.

ЖИЗНЬ БЕЗ «НАВЕРНОЕ»

Исроэль-Еуда очень близко познакомился с одиночеством. Он черпал его полными ложками, собирал горстями. Мы наслышаны о печальной участи стариков, о мучениях узников. Но мало кто знает, какая это пытка: нормальному подвижному мальчику весь день проводить у окна…

Там, за дверью, начиналась опасная зона. Там бушевала метель расспросов. «Почему ты не ходишь в школу? Где твой пионерский галстук? Чем занимаются твои родители? Ты действительно веришь, что кто-то мог сотворить мир за семь дней?»

За шесть. Да, он верил. Так научили его родители, и душа подростка откликалась на их слова. Исроэль-Еуда был упрям, это упрямство помогало ему передвигаться в кромешной мгле, держась за тонкую-тонкую ниточку родительских советов. Правда, эта ниточка была из стали.

Там, за дверью, не знали дореволюционных «наверное», «может быть». Ты или «наш» или «не наш», то есть враг. С врагами боролись, постоянно подбадривая друг друга: вот сейчас добьем последнюю гадину! Там брали за грудки, припирали к стенке и спрашивали: «Ты веришь в Б-га?»

Он говорил: «Да».

И тонны одиночества тут же обрушивались на него, рвя дружеские связи, теплоту людского общения. Это одиночество, однако, оберегало сердце от пустоты. Невыносимая защита, тяжелое спасение…

Волны еврейских разговоров докатили до их дома коротенькое страшное слово «евсекция». Так назывались специальные отделы в коммунистической партии, ставившие целью освободить еврейские массы от груза предрассудков, воспитать их коммунистически… Это уже тебе не Шолом-Алейхем с его мягкой насмешкой над тем, что для еврея свято. Эти – рвали и метали. Совать старикам в бороды кусок свинины считалось у них почетным делом. «Вот видите, и гром не грянул, и я жив, и сила со мной, а не с вами…»

Та же сила, что подняла «евсеков» на гребень волны, хлестнула их потом ужасно… Когда по пыточным коридорам воспитанные ими комсомольцы волокли их на расстрел, кто-то звал маму на идише, кто-то читал вечное еврейское «Шма». Но это было через десять лет, в середине тридцатых. А сейчас «евсеки» гуляли…

Они устраивали диспуты о религии. Звали всех, кто хочет, поспорить, есть ли Б-г. Это был заведомо неравный спор, вроде соревнования по боксу с охранниками в концлагере. «Евсеки» изощрялись в насмешках, а те, кто был призван им отвечать, семь раз отмеряли, прежде чем сказать слово. Так как за спиной коммунистов лязгало засовами ГПУ, топорщилась штыками армия, созванивались телефоны, бежали поезда в Сибирь…

В Липовце тоже устроили диспут. Звали на него раввина, но он уехал в другой город, звали еще одного ученого еврея, но он сказался больным. Наконец, от синагоги согласился держать речь один просвещенный прихожанин, считавшийся интеллигентом и головой. Исроэль-Еуда отправился на диспут. Его разбирало любопытство и страх. А вдруг ударит луч солнца, и в просвещенном прихожанине проснется мужество Хашмонаев, и он в словах простых, берущих за душу, раскроет людям, на чем стоит мир. Не на мешке с соломой, не на честном слове Карла Маркса…

Клубный зал был набит битком, в основном молодежью. Сначала выступал «евсек». В гимнастерке, с фуражкой в кулаке, которой рисовал он в воздухе уверенные окружности, «евсек» предложил людям не ловить червей в старых книгах, а взглянуть на жизнь, которая вокруг. Законы тяготения держат в воздухе светила. Законы электричества крутят станок и гонят трамвай на самые крутые горы. Законы исторического материализма помогают оттолкнуть угнетателей и построить мир, радостный для всех. Каждая деталь его стоит надежно и, понятно, ни в каком сверхъестественном Творце не нуждается. А нуждаются в нем помещики, купцы с попами, а в нашем случае – раввины. Очень понятная арифметика…

Кто захлопал, кто задумался. Оратор сел, уступая место просвещенному прихожанину. Исроэль-Еуда ушам не верил: тот согласился со всем, что говорилось до него. Тяготение – конечно, без электричества нельзя… Строить новый мир? Он лично всегда был «за». Но и религия тоже играет важную роль: она держит молодежь в узде, не дает вконец расхулиганиться… Кто-то крикнул из зала:

– Пусть лучше идут в комсомол!

На этом диспут закончился. Призов не присуждали, но ясно было, что «евсек» повлиял на многих, а просвещенный прихожанин – ни на кого. Исроэль-Еуда готов был локти кусать от злости. Если б его спросили, он бы…

Его спросили. Неделю или две шли дожди, грязища непролазная. А на 1 мая распогодилось, и комсомольцы, крича о солидарности с международным пролетариатом, прошли по городку из конца в конец. Увидев Исроэля-Еуду, кто-то из них воскликнул:

– Если б твой Творец существовал, он бы захотел нас наказать! А ты глянь, какое солнце!

Исроэль-Еуда подумал: «Напротив, это показывает, что у Творца есть какой-то особый план, и солнце на Первомай тоже в него входит…»

Но он не сказал ничего. Испугался.

Комсомольцы стояли такие веселые, дружелюбные, лишь у нескольких винтовки за плечами. Понятно, что ничего они ему сейчас не сделают. И все же он не смог заставить себя открыть рот.

Пришел домой, встретил спокойный взгляд матери. Это и был тот луч света, который он так долго искал.

МЕРА В ДУШЕ

Говорится в благословении после чтения Торы: «Благословен Ты… давший нам Тору истинную и подаривший нам вечную жизнь…»

Последние слова можно понять и по-другому: «давший нам жить в этом мире…» Есть дела мирские, житейские, на которые нет запрета, но нет и приказа заниматься ими. Они зависят от свободного выбора еврея. Но этот свободный выбор Город определяется мерками Торы. Очень просто: нужно стремиться человека делать вещи, от которых власть Торы в этом мире становится прочнее. И наоборот, если данный поступок приведет к ослаблению в соблюдении какой-то заповеди или обычая, нужно оттолкнуть его от себя как можно дальше, даже если для этого придется пойти на риск, даже если все вокруг ведут себя по-другому, ссылаясь на требования здравого смысла…

Это свойство «выбирать по Торе» можно приобрести, только изучая внутреннюю часть Торы – хасидут. На этой ступени находился Давид, глава еврейского народа. О нем сказано в Гемаре: «Галаха идет по его решению всегда…»

СЧАСТЬЕ ПАХНЕТ КАРТОФЕЛЕМ

1923 год. Страшный голод на Украине. Так плохо, что люди уже обходятся без денег. Просто надо несколько часов простоять в очереди и получить буханку хлеба – нездешнего, говорят, его прислали из Америки. Семья Левиных продолжает жить со стиснутыми зубами. Скоро весна. Падают сосульки с крыши. Их тонкий звон пробуждает в сознании одну и ту же удушающе коварную мысль: не протянем… В голод чужие, а мы для всех чужие, погибают первыми.

Между тем Левины перебрались на новую квартиру в другой район города, и неожиданно набралось у отца много учеников. Несмотря на голод, их родители были согласны платить меламеду за труд – ведерко яблок, хлеб, полдюжины яиц. И еще: советская власть начала раздавать беднякам конфискованные у богатых участки земли. Хозяева квартиры, которую они снимали, тоже получили такой участок и предложили сыновьям меламеда засеять его картошкой и огурцами на пару с ними, и урожай – пополам.

Йосеф и Исроэль-Еуда вставали теперь спозаранку, как весь святой трудовой народ, гнули спину в поле, отдыхали в шалаше, любуясь синим небом. И возвращались вечером с работы, тихо хвастаясь мозолистыми руками, рассуждая о вскопке-прополке. Это было восхитительно. Они были теперь почти такие же, как все. И никто не лез к ним с расспросами, а если что – «копал картошку, имею право, у нас артель…»

Но еще восхитительнее, что они приносили домой плоды своих рук -маленькие клубни. И семья питалась ими. И, значит, можно было продержаться и при этом накладьшать тфилин, соблюдать субботу и кашрут.

Счастье пахло как картофельная похлебка, которую мама ставила на стол. Было почти чудесно. Правда, отец перестал собирать в доме учеников, а, наоборот, начал ходить по их домам, занимаясь с каждым в отдельности. Дело в том, что сыновья их хозяина были комсомольцами и могли даже не донести – зачем, отношения хорошие, – а просто нечаянно обмолвиться об уроках Торы, которые он давал. И уже ты там… Этим летом новая напасть: советская власть начала арестовывать «служителей культа». Их свозили в Винницу, в городскую тюрьму. А что дальше – Сибирь, ссылка?

Но все равно: как приятно идти на закате среди полей!

ОТ ДВУХ И ВЫШЕ

Иногда советская бюрократическая система не рвала и не метала, а меланхолично перебирала челюстями, как корова, жующая жвачку. Плохо только при этом, что жуют человека, жуют тебя и меня…

Вот типичное обвинение, типичный приговор, пока еще достаточно мягкий:

ПРИГОВОР

17 октября 1923 г. народный суд 4-го района Горьковской области рассматривал уголовное дело, возбужденное против гражданина меламеда Бориса Гольдина, обвиняемого по статье 121 Уголовного кодекса РСФСР.

Суд изучил дело и пришел к выводу, что, в соответствии с точным толкованием 121 статьи, обучение несовершеннолетних религиозным предметам подлежит наказанию лишь тогда, когда осуществляется в государственной или другой школе, но не в частном жилом помещении, как в данном случае.

Однако против обвиняемого Гольдина уже вынесено судебное постановление ранее, от 14 марта 1923 г., в связи с преподаванием религиозных предметов количеству детей от двух и выше. Вина его доказана на основе свидетельских показаний, и нарсуд приговорил гражданина Бориса Гольдина к месяцу принудительных работ и уплате 60 копеек золотом для погашения судебных издержек…

МОЛИТВА В ПОЕЗДЕ

«В город, на учебу…» Это одна из ключевых фраз, столь часто звучавшая в России в двадцатые годы, да и в тридцатые, и позже. Ее эмоциональный заряд – вырваться из деревни или местечка, увидеть большой мир, научиться чему-то интересному и серьезному.

В семье меламеда Левина тоже повторяли эту фразу. Дело в том, что в Киеве имелась ешива – с разрешения властей, на законных основаниях. Правда, туда принимали только тех, кому исполнилось восемнадцать лет. Брат Иосеф отправился туда и проучился год. Потом он вернулся и сказал, что больше в Киев не поедет. А почему – не объяснил.

Много позже Исроэль-Еуда узнал почему. В эту ешиву среди прочих поступил бородатый парень по имени Яша. Борода была для конспирации. На самом деле он состоял в комсомоле и был прислан «для работы». Яша тайком рассказывал ученикам про светлую силу науки, про то, что любая религия – это обман. Потом, это было, кульминацией, он бросил на пол Талмуд и заявил, что не хочет учить эту вредную, ненужную, затемняющую мозг книгу. Среди учителей и учеников не нашлось никого, кто сумел бы возразить ему – по делу и без боязни. И Йосеф отступил.

Но он сказал брату, что в Киеве есть и другая ешива, куда принимают подростков. Исроэль-Еуда собрал скромный узелок, получил родительское благословение и на телеге добрался до железнодорожной станции. Он впервые в жизни увидел паровоз.

Там, на перроне, подошел к нему просвещенный прихожанин, который так неудачно участвовал в диспуте. Он тоже в Киев – «а вам туда зачем, молодой человек?» Исроэль-Еуда промямлил в ответ какую-то полуправду – навестить знакомых, то да се. Он рад был бы отвязаться. Но просвещенный прихожанин прилип к нему, уселся в вагоне рядом и всю дорогу, которая длилась одну ночь, убеждал не быть таким набожным – это несовременно, противоречит эпохе.

Исроэль-Еуда молчал. Просвещенный прихожанин не отставал, продолжая дискуссию. В качестве третейских судей он зачем-то выбрал их случайных попутчиков: толстую тетку с пухлыми тюками, хмурого красноармейца и другой случайный люд.

Просвещенному прихожанину, наверное, позарез важно было доказать что-то по поводу религии самому себе. Так или иначе, но он не замолкал всю дорогу, восклицая время от времени:

– Вот видите, он такой фанатик, что даже не желает мне отвечать!

Исроэль-Еуда молчал, потому что молился. Он молился о том, чтобы слова этого человека не вошли к нему в душу. И они не вошли.

Долгая была эта ночь.

Город человека

МОГУЩЕСТВО ОДИНОКОГО ЕВРЕЯ

Каждый еврей – это целый мир, и для него этот мир сотворен. Даже если он одинок, даже если не может выполнять многие заповеди или много учиться, все равно соблюдение заповедей и учеба имеют огромную силу. Этот еврей имеет такую же ценность, как целое поколение. Сказано: «Один был Авраам…» И верно, он был единственным евреем в своем поколении. И благословил его Всевышний и вывел из него могучий народ…

ВИДЕНИЕ В ВИТЕБСКЕ

В Киеве Исроэль-Еуда впервые увидел трамвай и даже прокатился на этом дребезжащем чуде 20 века. Столица радянськой Украины встретила сына меламеда крутыми холмами, обилием красивых зданий и цепочкой неприятностей. Знакомый их семьи, у которого он собирался поселиться, успел уехать в Палестину. А в ешиву, куда он собирался поступать, несовершеннолетних все-таки не брали. И где Исроэль-Еуда сможет жить и что он будет делать дальше?

Но неприятности рассеялись, так и не успев сгуститься ни во что серьезное. Встретился ему паренек и сказал, что в хабадской ешиве реб Якова по прозвищу Пекарь занимаются как раз подростки. Исроэль-Еуда отправился туда и был принят. Началась жизнь, о которой рассказывала мама, о которой он мечтал. Гемара с Раши, учеба в хевруте, эсен тэг – когда ты по очереди ходишь столоваться к разным домохозяевам. Кроме того, здесь учили «Танию», где объяснялось, как был сотворен мир согласно учению Кабалы. Все, как прежде, лишь одна уступка времени – ученики по очереди дежурили у окна. Если во дворе появится милиция, нужно успеть разбежаться. Но и эта нагрузка в 15 лет не кажется такой уж тяжелой…

Два года проучился Исроэль-Еуда в Киеве, а потом «повысил уровень», отправился поступать в одну из хабадских ешив Белоруссии. Он заезжал домой, в Липовец. Там узнал, что выпала ему печальная честь быть единственным соблюдающим заповеди молодым человеком в их городке. Даже старики потихоньку переставали соблюдать, что же сказать про их внуков…

Тем больше поразился сын меламеда, ступив на перрон в городе Витебске. Он увидел много, по-настоящему много молодых людей с пейсами, с пробивающейся бородкой, в кепках, с цицит наружу… В советской России это было похоже на мираж в пустыне. Однако это была реальность, имеющая к тому же вполне земные корни. Дело в том, что в ешивах начинался учебный год, и парни приезжали в Витебск, где было отделение «Томхей тмимим», или отправлялись в Невель, или в Полоцк, где тоже были тмимим, тоже ХАБАД. Исроэль-Еуда был поражен. Он вспоминал: «Я как будто оказался в Эрец-Исраэль…»

Их потом арестовывали, допрашивали. Следователь-еврей, нарушая совет наших мудрецов «не ворошить чужие цицит», именно этим и занимался, отпуская на волю обладателей коротких и толстых цицит и мучая вопросами тех, у кого они были тонкие и длинные, хабадские…

Но Исроэль-Еуда уже нашел свое море и плыл по нему. Чудесное видение на заплеванном вокзале в Витебске вошло в его твердую тоскующую душу надолго, навсегда.

Потом он сам стал преподавать в хабадских ешивах. В России при Сталине и в другие времена, в других местах. Он женился на такой же, как он, воспитал детей таких же, как он. Словом, выдержал, выстоял.

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Был 1927 год, 5687-й от сотворения мира. За много лет до того Ребе Шолом-Довбер предупредил своего единственного сына, что наступит тогда время особо тревожное и стоит, не смыкая глаз, ждать, когда же этот год наконец закончится…

Был Рош Ашана, новый год. Известно, как строго придерживались в ХАБАДе обычая не говорить ни одного будничного слова в день, когда решается судьба каждого из живущих на земле. Утром на молитве перед трублением в шофар стояла мертвая тишина. Ребе Йосеф-Ицхак должен был читать строки из Псалмов Давида: «Из теснин воззвал я…»

И вдруг, ломая тишину, с горечью, идущей из глубины сердца, он простонал:

– Ой, гевалд!

Что увидел он, что почувствовал? Тайна. Спустя недолгое время Ребе ввел новый обычай или, точней сказать, обновил старый: читать дневной раздел Псалмов сразу после молитвы.

Как читаются Псалмы Давида в советской России, какой вкус у них – объяснить нельзя, об этом надо спросить у стариков и не только у стариков, у тех, кто помнит… Читали Псалмы перед арестом. Читали, чтобы не забрали в армию. Читали, чтобы сын не женился на гойке, когда заявление уже лежало в ЗАГСе… Читали, колыхаясь в метро в толпе чужих, потому что плохое предчувствие леденило душу. Читали, потому что Ребе так велел. Ребе Йосеф-Ицхак, садясь в поезд, идущий в Москву, сказал одному из хасидов, провожавших его:

– Псалмы еще никому не вредили, скажите за меня Псалмы… В его голосе звучала давешняя, с нового года, горечь. Все мы были детьми, все мы знаем, как это страшно, когда в глазах отца – печаль…

Искры памяти

ЖЕНИХ В БИБЛИОТЕКЕ

Из воспоминаний реб Рефоэля Немойтина: «Указание Ребе не пускать детей в советскую школу мой отец реб Шмуэль исполнил в точности. Ни мы с братом, ни сестры наши ни дня не сидели за советской партой. При ленинградской синагоге была талмуд-тора, куда мы с братом и ходили. Сколько там было народу? Я бы сказал так: от одного ученика до нескольких десятков. Число колебалось в зависимости от политики, от всего… Не забывайте, что была блокада Ленинграда – первая, 1919 года. Ловили в Неве дрова, питались картофельной шелухой. Потом с едой полегчало, но зато начались аресты, слежка, вся эта канитель…

Я помню, отец привел нас с братом на ехидут к Ребе Йосефу-Ицхаку и сказал:

– Ребе, я хочу, чтобы они были и остались эрлихе идн, настоящими евреями…

Ребе закурил папиросу (он много курил), подумал немного и сказал:

– Если они захотят, то будут настоящими евреями. Что может помочь? Вот что я вам скажу: молитесь по сидуру, а не наизусть. В синагоге старайтесь быть баалей крия, чтецами Торы. Или хотя бы, когда читают Тору, смотрите на ее буквы. И еще: во время молитвы не надо расхаживать по синагоге и вертеть ремешки тфилин…

Что мне еще помнится? Как в Ленинград в середине 20-х годов приехал жених Хаи-Муси Менахем-Мендл – тот, который сейчас стал Ребе. Он жил у нас полгода, спал на моей кровати. Я так понимаю, что Хая-Муся, навещая нас, имела возможность видеться с ним, перекинуться словом.

Чем он занимался? Утром после молитвы уходил в библиотеку Салтыкова-Щедрина и приходил только вечером на ночлег. Что он там читал или изучал – не знаю. Возможно, что очень много разных предметов. Однажды я увидел у него листы бумаги с какими-то странными линиями и крючками.

– Менахем-Мендл, что ты учишь?

– Это стенография.

– Ну что это за работа для еврея? Надо учить Тору! Он похлопал меня по плечу:

– Поверь, что иногда это тоже надо…»

ВСТРЕЧИ В ГОСТИНИЦЕ

Любавичи в Ленинграде

Зимой 1927 года Ребе Йосеф-Ицхак должен был вновь отправиться из Ленинграда в Москву. О поездке было известно только его жене, ребецен Нехаме-Дине, и двум секретарям – Элханану-Дову Морозову и Хаиму Либерману. Ребе должен был выехать в столицу после исхода субботы для того, чтобы провести совещание с членами Совета раввинов и встретиться с представителем «Джойнта».

Каждую субботу после дневной молитвы Ребе говорил маамар. Были люди, обладавшие острым умом и отличной памятью, которые старались запомнить маамар слово в слово. На следующий день они приходили к Ребе, повторяли перед ним маамар, а он исправлял их ошибки. На этот раз в связи с грядущей поездкой порядок был изменен. Ребе попросил Морозова собрать своих учеников накануне субботы и, сказав маамар, объявил, что завтра утром будет проверять, как они его запомнили и поняли.

После вечерней молитвы ученики и гости Ребе отправились к его доверенному лицу, старому хасиду Элияу-Хаиму Альтгойзу. Около тридцати человек уселось за субботний стол. Большинство потом пошло отдыхать, но не тот, кто именовался титулом хозер – повторяющий слова Ребе. Эти заучивали и обсуждали маамар всю ночь. После этого они отправились в микву, помолились без спешки, встретились с Ребе. Времени на еду оставалось не так много, времени для учебы – без краев. Хона Морозов, секретарь, радостно сказал:

– Ребе, это была настоящая «любавичская суббота».

Неутомимые комсомольцы, члены евсекции, прогуливались в конспиративном обличье по Моховой и прилегающим улицам, следя за квартирой «контрреволюционера Шнеерсона». Они запоминали, кто зашел к нему и кто ушел. А потом отметили, что поздним вечером враг революции вышел на улицу с одной из дочерей, неся чемоданы.

Он сел на извозчика-лихача и поехал в сторону Николаевского вокзала. Кто-то из добровольных сыщиков, глотая морозный воздух, самоотверженно помчался следом, чтобы не упустить след контрреволюционера. Уф, все точно… Едет в Москву.

Тяжелые мысли и легкий сон

Ребе Йосефа-Ицхака всегда провожала на вокзал одна из дочерей. На сей раз это была младшая, Шейна. Они появились на перроне за несколько минут до отхода поезда. У вагона, в котором Ребе должен был ехать, стоял высокий и полный мужчина с большими черными глазами и властными складками на массивном лице. Когда отец с дочерью вошли в купе, Шейна сказала:

– Папа, мне не нравится этот тип. По-моему, он смотрел на тебя слишком пристально. Когда приедешь в Москву, позвони немедленно и скажи что-нибудь вроде «Старику стало лучше». И мы поймем, что ты добрался благополучно…

Отец обещал, и они распростились. Когда поезд тронулся, Ребе закрыл дверь купе, достал бумагу и стал записывать маамар, который он говорил перед хасидами в субботу. Вагон был, видно, новой конструкции, даже при быстрой езде стол почти не дрожал, писать былс легко. В дверь постучали. Ребе решил не прерываться, подумав, что это, наверное, проводник обносит пассажиров чаем. Через какое-то время в дверь постучали снова. Тут уж пришлось подняться. В купе действительно вошел проводник. Он сказал:

– Прощения прошу за беспокойство… Тут есть гражданин один, серьезный, с удостоверением. Он велел показать билеты всех пассажиров, просмотрел их фамилии, записал что-то в книжечку. А потом попросил постучаться к вам и спросить, не могли бы вы принять его для беседы…

Ребе ответил:

– У меня нет привычки заводить знакомства в поездах, да и время позднее, я сейчас ложусь спать. Разбудите меня завтра в шесть утра.

Проводник обещал, и дверь за ним закрылась. Ребе успел заметить, что высокий мужчина, встревоживший Шейну, прохаживается по коридору.

Заснуть оказалось гораздо труднее, чем сообщить об этом проводнику. Мысли об ударах, которые сыпались на его «предприятие», не давали Ребе покоя. Подумал с горечью: в тех городах, где у власти гои, еврейская жизнь течет гораздо спокойнее. А еврейские коммунисты лезут из кожи вон: отбирают синагоги, закрывают миквы, шпионят за теми, кто обучает детей Торе.

Невольно и уже в который раз вспомнил он слова отца, сказанные ему, когда красные вошли в Ростов: «В России наступают тяжелые времена. Двадцать два года это продлится точно. Алтер Ребе сказал в свое время, что правительство, которое преследует нашу религию и не дает заниматься Торой, падет. Так было с Николаем, на которого свалилась война, где опозорился он и его советники… Так поступит Всевышний и с еврейскими юнцами, которые преследуют сейчас нашу веру. Но до этого придется много вынести от их злодейств и козней… Что касается их вождей… У Ленина повредится рассудок, он будет подобен сумасшедшему. Троцкого начнут гонять, загонят и уничтожат. А Сталин пойдет за духом времени и даже нацепит царские эполеты…»

Мысли догоняли друг друга, как тревожные облака на ночном небе. Незадолго до того, как душа отца оставила этот мир, он предупредил: «Йосеф-Ицхак, ради распространения Торы и страха перед Небом, ради сохранения еврейства тебе недостаточно быть готовым на самопожертвование. Ты должен будешь действительно жертвовать собой…»

Ребе заснул наконец, и сон его был на удивление сладким… Он увидел ярко освещенный кабинет своего отца в Любавичах. Две свечи горели на письменном столе, и отец, Ребе Шолом-Довбер, сидел за столом. Он читал одну из кабалистических книг – «При Эц Хаим». Взглянув на сына, он прикрыл страницу шелковым платком – давняя привычка, примета, чтобы не позабыть серьезных мыслей, когда кто-то прервал твою учебу. Но Йосеф-Ицхак успел заметить, что отец читает раздел, посвященный Пуриму, главу, где говорится о тайном смысле поступков Мордехая и Эстер.

Выражение лица у отца было предельно серьезным, а говорил он с новым главой ХАБАДа, как с маленьким:

– Ну чего ты плачешь? Наступил Адар, скоро Пурим, надо веселиться… А если работа твоя станет так тяжела, что мочи нет, вспомни, о чем я тебя предупреждал: ради Торы и еврейства придется действительно жертвовать собой, а не только быть готовым на это!

Ребе Йосеф-Ицхак проснулся, взглянул на часы. Три часа ночи. Он снова заснул и выспался отменно, встал с притоком новых сил, с вернувшимся душевным равновесием. Мрачные мысли не покинули его, но отбежали далеко, как волки, что боятся приблизиться к огню. Слишком много света было в кабинете отца…

Искры памяти

СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ

Предсказания Ребе Шолома-Довбера по поводу советских вождей сбылись с пугающей точностью. Терзаемый инсультами, разбитый параличом, Ленин в конце концов начал страдать от того, что автор одной из книг назвал «катастрофическим распадом личности». Он потерял способность писать, разучился произносить внятные фразы. Время от времени речь и память возвращались к нему, и тогда, торопясь, он выискивал новых врагов, ревниво стараясь изгнать или уничтожить тех, кто не разучился думать.

Троцкий стал символом великого неудачника. Его низвергали, разоблачали и в конце концов изгнали из страны, а потом убили по приказу Сталина.

А сам Сталин в середине Отечественной войны сделал «шаг назад» – ввел новую военную форму, повторявшую мундиры и золото погон царских офицеров. Говорят, когда старый хабадник, реб Хаим-Элиэзер Горелик узнал об этом, то воскликнул:

«Ребе говорил… Сбылось!»

И с той поры совершенно перестал обращать внимание на советскую власть – как ни удивительно мне писать эти строки. Молился утром по пять часов, читал Псалмы, учил хасидут, жил рядом с Ребе, вместе с Ребе.

Показался свет в конце тоннеля. Люди с чуткой душой увидели его…

Чекист из Орши

Проводник разбудил его, как было уговорено, в шесть часов. Ребе встал, помолился, выпил стакан чая и вновь стал записывать маамар. Проводник успел сообщить ему, что прибытие поезда в Москву задерживается на час. В пяти поездах чекисты проводили обыски, двенадцать арестованных, график движения нарушен. Ребе вернулся к своим записям. Появившись вновь, проводник сказал, что давешний попутчик настойчиво просит разрешения войти. Ребе неудобно было отказывать снова. И вот мужчина с массивным лицом и большими черными глазами вошел в его купе и, кстати сказать, совсем не по нынешней моде – с покрытой головой. Гость представился:

– Марк Семенович Башков, председатель Челябинского областного Совета, член Всесоюзной коллегии ОГПУ. Ребе в ответ:

– Меня зовут Йосеф-Ицхак Шнеерсон.

– А ваш титул?

– Еврей.

– Весь Израиль – это евреи, но я все же хочу знать, какое звание вы носите? Ребе:

– Еврей – это титул, который и не потеряешь, и не поменяешь. Другие чины и звания человек за грехи свои потерять может, но еврейство – никогда. Как сказано в Гемаре: «Еврей, даже если он грешит, остается евреем». А пинтеле ид, еврейская искорка, есть у каждого из нас.

Конечно, у каждого человека она светит по-разному. Например, есть простые люди, и их немало, которые любят свой народ, уважают еврейскую мудрость, чтут Тору, дорожат заповедями Б-га, им близки еврейские обычаи… Есть ступень более высокая, когда ради этих вещей человек готов рискнуть головою. Конечно, многое зависит от домашнего воспитания и жизненных обстоятельств… Член Всесоюзной коллегии ОГПУ отозвался:

– Я сам родом из Орши Могилевской губернии. Отец мой, и дед, и вся их родня были любавичскими хасидами. Имена Любавичских Ребе не сходили у них с уст. На протяжении ста лет все мои предки ходили в Любавичи увидеть Ребе… Мне бы очень хотелось повидать вас в Москве, поговорить о тех днях… В какой гостинице вы думаете остановиться?

– В «Староварваровской».

– Что ж, спасибо. Может быть, дня через три я навещу вас. Будьте здоровы и счастливы…

Поезд въезжал в столицу. Странная встреча закончилась.

Два благословения

Размышляя о неповторимых линиях человеческой судьбы, Ребе Йосеф-Ицхак неторопливо шел по перрону, а носильщик с чемоданами двигался следом. Извозчиков-лихачей на привокзальной площади уже не было, всех разобрали. Оставались одни «ваньки». Один из них крикнул:

– Ну, давай сюда, гражданин! Если надо в гостиницу – довезу! Носильщик пристроил чемоданы. Ребе расплатился с ним, уселся и сказал, что ему нужно в гостиницу «Староварваровскую».

– Гут, – отозвался извозчик. – Как ваше здоровье, давно ли вы оставили Любавичи?

Ребе показалось, что он ослышался. Но нет, извозчик действительно оказался евреем, да еще и земляком. Сидя к пассажиру вполоборота, «ванька» стал рассказывать на идише:

– Я сам родом из Великих Лук, а отец мой ездил к вашему уважаемому отцу, к Ребе… Он много лет подряд учил Тору в синагоге между дневной и вечерней молитвами. Эти уроки вел меламед реб Велвл Гителс… А я – я был шалопаем. Когда пришла пора идти в армию, я, как все, напугался и молился вовсю. Но жребий я вытянул удачно – большой номер, отделался вчистую. И тут меня что-то повело – стал нарушать субботу, в дороге при случае есть трефное и вообще… Когда началась война с немцами, меня мобилизовали одним из первых. Было несколько дней в запасе, и отец, взяв меня, помчался в Любавичи. Ребе, ваш отец, принял меня и сказал вот что:

«Берегись, чтобы не есть трефного, накладывай тфилин каждый день и прими на себя обет, что будешь строго соблюдать субботу. Когда ты на войне и тебе приказывают что-то делать в этот день, это не называется «нарушать субботу». Но если человек делает работу по доброй воле – он оскверняет субботний день… Если ты будешь соблюдать эти три условия, то никакая пуля тебя не возьмет, и ты живой и невредимый вернешься домой».

Лошадка бодро цокала по брусчатке московских переулков, а извозчик продолжал рассказ о том, как сбылось предсказание Ребе, как он был на срронте, рядом погибали, но ни одна пуля не задела его. С войны он вернулся «а фрум»– человеком, все строго выполняющим. И ремесло выбрал такое – извоз, чтобы зарабатывать на хлеб, не нарушая субботу. Жена его готовит кашер, можно не сомневаться. И квартира у них большая – три комнаты. Ведь он числится у властей трудящимся пролетарием и, значит, заслужил… И вообще он бы отвез сейчас Ребе к себе домой, и жил бы тот сколько надо. По нынешним временам жить в гостинице совсем небезопасно, следят там за тобою в семь глаз…

Ребе поблагодарил, но отказался от предложения. Они подъехали к «Староварваровской». Пассажир слез и хотел расплатиться с извозчиком, но тот наотрез отказался взять деньги. Вздохнул: «Ну, живите хорошо…» И стегнул лошадку.

Ребе его благословил.

«Товарищи из Ленинграда предупредили…»

С московскими гостиницами и их служащими Ребе Йосеф-Ицхак был знаком уже двадцать пять лет, с той поры, как, выполняя различные поручения отца, стал приезжать в Белокаменную. Он взял за правило давать администраторам щедрые чаевые, поэтому люди в гостиницах относились к нему с уважением и симпатией. Именно в этот приезд выяснилось, что симпатия человеческая, даже в обмен на чаевые, может выручить из серьезных неприятностей.

Поздним вечером Ребе Йосеф-Ицхак сидел в своем номере и просматривал отчет о проделанной работе и затраченных средствах, который он собирался показать завтра доктору Йосефу Розину, представителю американского «Джойнта» в России. Невольно в который раз Ребе задумался о нынешнем положении. Евреи и еврейство продолжают, как и при царе, получать удары. Но если раньше их наносили справа – «черная сотня», погромщики, антисемиты, то теперь бьют слева – евсекция. И эти удары, пожалуй, еще больней, еще страшней.

Раздался стук. В соседнем номере гуляли, и Ребе решил, что это кто-то из выпивох ткнулся не в ту дверь. Через несколько минут зазвонил телефон. Служащий гостиницы Кузнецов сказал, что должен немедленно повидать постояльца по важному делу. Ребе встал, повернул ключ в замке. Кузнецов постучался и вошел. Волнуясь, он сообщил, что четверть часа назад в гостинице появился подозрительный молодой человек. Он заявил, что принадлежит к евсекции – группе, которая воюет с религией и предрассудками. Их товарищи из Ленинграда позвонили и предупредили, что рав Шнеерсон должен появиться в Москве, а для чего – понятно: заниматься мракобесием, дурманить людей. Поэтому они решили попросить кого-то из своих приятелей в милиции прийти в форме к контрреволюционному раввину, арестовать его и продержать ночь под замком в помещении евсекции. А уж они бы допросили эту контру, поговорили бы по душам: зачем приехал, с кем встречается, какие строит планы…

Кузнецов тут же, на месте, для спасения Ребе соврал. Он сказал, что гражданин Шнеерсон обещал появиться только во втором часу ночи. Посетитель пожал плечами: «Ну, что ж… Когда он придет, немедленно позвоните вот по этому телефону». И ушел.

– Вам нельзя ночевать здесь, иначе «эти» придут за вами, – сказал Кузнецов торопливо. – Мы поедем в гостиницу «Большая Московская». Я уже позвонил туда, мой знакомый предоставит вам вполне сносный номер, хотя бы на эту ночь…

Несколько минут Ребе размышлял. «Евсеков» он не очень-то боялся, но напакостить они сейчас могли серьезно, сорвав встречу с представителем «Джойнта» и утверждение бюджета на следующие полгода. А бюджет этот, то бишь деньги, которые по достижении договоренности предстояло получить, касался всех еврейских общин Советского Союза.

Ребе уложил в саквояж талит и тфилин, бумагу, несколько карандашей. И сказал: «Я готов, поехали…»

Они вышли через черный ход, как в детективе.

Молитва о деньгах

Назавтра произошло несколько важных встреч. Члены Совета раввинов – организации, которую создал и возглавлял Ребе, – собрались на конспиративной квартире. Обсуждался план работы на следующее полугодие. Один из предметов спора – в какой степени Совет раввинов должен субсидировать еврейских кустарей, работавших на дому. В бюджете Совета раввинов для этой цели имелась особая статья. Евреям помогали приобретать машины для изготовления папирос, медных пуговиц и прочих мелочей, ставших при советской власти большим дефицитом. Ребе Йосеф-Ицхак считает, что теперь такую помощь надо расширять, это дает религиозному еврею возможность продержаться, не нарушая субботу, не голодать. Но бюджет не резиновый, есть и другие важные статьи. Поэтому с Ребе спорят, но, в конце концов, большинство членов Совета становится на его сторону.

Потом Ребе и казначей Совета выходят на улицу, берут извозчика и едут на встречу с представителем Джойнта. По дороге казначей рассказывает Ребе об изгибах советской политики. Оказывается, один из руководителей евсекции, Литваков, намеревался попросить удостоверения и полномочия сотрудников ГПУ для членов своей организации, чтобы «закрывать религию» более эффективно, опираясь, так сказать, на «щит и меч». Но преемник страшного Дзержинского Менжинский относится к евсекции крайне отрицательно и Литвакову в его просьбе отказал. Недавно состоялось совещание высших чинов ГПУ «по религиозному вопросу». После долгих споров пришли к «демократическому» решению: вопрос о поддержке евсекции предоставить на усмотрение местных отделов ГПУ в зависимости от обстановки… Выражаясь проще, в Москве у «евсеков» нет никаких полномочий, а вот руководитель ленинградского ГПУ Мессинг их приваживает и даже создал в своем аппарате специальный отдел по борьбе с еврейской религией.

Разговор перешел на бюджет Совета раввинов. Казначей спросил, уместно ли просить Йосефа Розина о дополнительных ассигнованиях. Ребе ответил: «Непременно, но когда и как – будет видно в ходе разговора».

Розин встретил гостей весьма приветливо. Он поспешил поздравить:

– Был вчера в Еврейском банке и слышал много хорошего о деятельности вашего общества по части распространения «идишкайт» и о вашей помощи беднякам. Кроме того, у меня побывали евреи из Киевской, Полтавской, Житомирской областей, а также из Белоруссии. Они рассказали о молодых людях, тайных посланцах рабби Шнеерсона, которые убеждали местных жителей более активно заниматься надомным трудом и обещали деньги для покупки оборудования. Знаете, я готов оказать вам здесь всяческую помощь. Мне кажется, из этого может получиться надежный источник пропитания для тысяч еврейских семей…

Ребе отвечает:

– Да, вы правы. Поначалу было нелегко убедить бедняков обзаводиться с нашей помощью машинами и начинать работать на дому. Успех был только в Ростове-на-Дону, Чернигове и Могилеве. Но теперь спрос на надомные машины есть повсеместно, и мы хотели предложить вам начать их экспорт из Америки.

Розин:

– Это очень нежелательно. Есть масса трудностей с таможней и доставкой. Нельзя ли приобретать машины в России?

Ребе:

– Отчего же нет… У нас есть список различных машин, которые можно купить в России и использовать в домашних условиях. Есть машины чулочные, для набивки папирос, ткацкие, пуговичные. Учитывая запросы кустарей, мы подготовили план – сколько машин закупать, в какие части страны их отправлять. Для этой цели потребуется 60 тысяч долларов.

Розин:

– В какие сроки?

Ребе:

– Половина этой суммы нужна сразу. Еще 20 процентов – примерно через месяц. А остальное можно получить еще через два месяца.

Молчание. Розин достал карандаш и углубился в подсчеты. А Ребе, как он вспоминает в своих записках, сидел с трепещущим сердцем и молился Творцу, чтобы колонки цифр и тропинки мыслей слились в одну линию, чтобы «Джойнт» согласился и станки кустарей работали в будни и затихали бы в субботний день. Розин:

– Мы дадим вам деньги на покупку машин – в том объеме и в те сроки, которые вы назвали. Казначеи может встретиться со мной завтра, и я передам ему 30 тысяч долларов.

Ребе:

– Теперь мне бы хотелось рассказать, в каком состоянии находятся ешивы, хедеры и другие религиозные учреждения… Розин:

– О, я слышал много хорошего о них от профессора Хавкина, представителя французского «Альянса». Он знакомился с новыми еврейскими поселениями в Крыму и, к своему удивлению, обнаружил там хедеры, миквы, шоихетов. И каждый раз он слышал, что это дело рук посланников рабби Шнеерсона…

Ребе:

– Похоже, что теперь обстановка стала сложнее. У меня есть сведения, что члены евсекции решили задушить нашу организацию. Розин:

– И каковы ваши выводы? Ребе:

– Надо активизировать нашу деятельность, надо расширяться. Это потребует некоторого увеличения бюджета. Розин:

– Вы же получили 20 тысяч долларов на первое полугодие… Ребе:

– Но теперь речь идет о планах на вторую половину года. Розин:

– Сколько же вы хотите? Ребе:

– 40 тысяч долларов. Розин:

– 40 тысяч, не меньше? Ребе:

– Но и не больше. Розин:

– Что ж, мы сможем выделить эту сумму в две выплаты. И послушайте, по-моему, вы должны очень остерегаться членов евсекции. Эти парни, похоже, способны на все…

На этом собеседники распростились. Надо заметить, что, спускаясь по лестнице и нанимая извозчика, Ребе о «евсеках» совсем не думал. Он думал о деньгах, о тех 40 тысячах, которые нужно разделить на сотни местечек, на тысячи меламедов и шоихетов, находившихся в разных концах бескрайней и нищей страны.

Город человека

ВСЕ — В РАБОТУ

Любое знание и любая мысль, даже очень сложная и тонкая, должны быть использованы для аводы – служения Всевышнему. Что такое авода – работа? Ее цель – исправление и очищение своих душевных качеств и установление внутренней, из души идущей связи с Творцом.

Комсомолец с когтями

Ребе снова появился в гостинице «Староварваровской», которую покинул ночью при столь странных обстоятельствах. Он подошел к гостиничной стойке, чтобы получить ключ от номера. Незнакомый молодой человек еврейского вида спросил строго:

– Где вы были ночью? И в котором часу вышли из своей комнаты?

Ребе обратил внимание на то, что двое других служащих, сидевших поблизости, поглядывают на юношу со страхом и неприязнью. Ребе заставил себя слегка улыбнуться и хотел было отвечать. Но юноша, подверженный некой комсомольской лихорадке, трепавшей в те годы многих, заговорил вновь, быстро и раздраженно:

– Я пришел на работу утром и узнал, что за гражданином Шнеерсоном уже дважды приходили из милиции. Пришлось взять ключ, открыть ваш номер и проверить что и как… Постель незастелена, как будто человек вскочил в середине сна… Так куда же вы делись этой ночью?

Ребе пожал плечами:

– Вот уже двадцать пять лет я бываю во многих городах, останавливаюсь в разных гостницах. Но впервые в жизни мне задают подобный вопрос! Сказать честно, не вижу никакого смысла перед вами отчитываться…

Ребе повернулся, чтобы идти в свой номер. Молодой человек вскочил и крикнул на идише:

– Гейт нит авек! Стойте! Не думайте, что вас спасет «а геморе кепл», ваша раввинская шляпа! Мы, еврейские товарищи, знаем, кто вы, и найдем на вас управу! Стоит мне сейчас позвонить в милицию, и вы через минуту окажетесь под замком!

– Вот уж не знал я, что человека можно арестовать просто так, без всякого обвинения, – сказал Ребе полушутя, полусерьезно.

Двое служащих рядом с «евсеком» опустили глаза. Они-то понимали, что такой арест по нынешним временам будет самой обычной вещью…

Потом, поймав Ребе в коридоре, кто-то из них, приглушая голос, объяснил Ребе, что строгого юношу зовут товарищ Кротов, что он работает в гостинице по согласованию с начальством, вроде как уполномоченный, который следит за всем.

Пришло племя молодое, незнакомое, с когтями волчьими…

Привет с Кавказа

Среди многих посетителей, навещавших Ребе в Москве, затесался один молодой человек, его родственник и, представьте, обладатель комсомольского билета. Ему довелось присутствовать на памятном совещании, где один из лидеров евсекции, товарищ Литваков, рассказывал о своей странной поездке на Кавказ, к грузинским евреям. До него там побывал некий товарищ Шевелев и, как следует нажав, заставил местные власти закрывать синагоги и миквы. Литваков совершил контрольную поездку, дабы удостовериться, что сорняк, так сказать, вырван с корнем, и сделать новые шаги в сторону перевоспитания еврейской массы. Принимали его с почетом и некоторым опасением как «человека из Москвы».

Оказавшись в городе Кулаши, верховный «евсек» собрал представителей власти и держал перед ними речь, посвященную борьбе с предрассудками и светлому будущему. Присутствующие выслушали его с уважением, правда, не очень хорошо понимая по-русски. Потом кто-то, кажется, из исполкома, встал, чтобы сказать ответное слово. С сильным акцентом и от всей души он произнес вот что:

– Позвольте передать пламенный привет нашему еврейскому центру и особое спасибо за тех товарищей, которые привезли нам приказ восстановить разрушенную микву, прямо через две недели после того, как товарищ Шевелев ее засыпал. Они предлагали нам двести червонцев на рабочих и покупку материалов, но мы не взяли. Главное, что есть разрешение, а уж деньги на ремонт у нас найдутся. Передайте в Москве, что уже десять месяцев, как миква работает, и женщины наши в особенности очень вам благодарны. И вот вам еще коллективное письмо о восстановлении синагоги, которую товарищ Шевелев превратил в клуб. Ваши представители объяснили, что по закону для этого нужно пятьдесят подписей, а у нас здесь сто двадцать девять…

Литваков молча слушал, молча пожимал руки и даже проследовал в новую микву, чтобы хмуро полюбоваться ее живой водой. Он понял, что евреи из Кулаши, не особенно разбираясь в политике, думают, что евсекция – это некое общество по распространению иудаизма. Кто же у них побывал, сведя на нет все усилия Шевелева? Мракобесы из организации Шнеерсона, тут сомнений нет. Ту же картину встречал ошеломленный Литваков и в других грузинских городах – открытые клубы закрывались, закрытые синагоги открывались. То здесь то там мелькали молодые раввины с ашкеназскими фамилиями. Кто их отправил в Грузию? Кто платит им зарплату?

Литваков окончил свой рассказ и замолчал. Воцарилась тяжелая тишина. Слово взял товарищ Дмитрий. Он крикнул запальчиво:

– Если нет возможности победить Шнеерсона другим способом, его надо просто посадить. Пожизненно… Литваков отозвался:

– Это разговор по существу. Из Ленинграда сообщили, что контрреволюционный раввин сейчас в Москве. Я предлагаю выбрать комитет из трех товарищей, которые наладят наблюдение за ним и постараются довести дело до ареста… Вот мое предложение. Кто против, кто за?

Взметнулись вверх руки. План был простой и понятный и пришелся всем по душе.

Звонок из ГПУ

Ребе Йосеф-Ицхак поблагодарил родича за интересный рассказ. Картина вырисовывалась следующая: столичное ГПУ не жалует евсекцию и старается держать их на расстоянии. Но они продолжают рваться к цели: посадить Ребе, разгромить его организацию. Их неуклюжая слежка казалась бы смешной, если б рядом не происходили вещи весьма серьезные: встречи с представителями международных организаций, совещания раввинов, отправка курьеров с деньгами в разные концы страны. Акульи плавники «евсеков» резали воду слишком близко. Поэтому Ребе опять ночевал не «дома», в гостинице «Огароварваровской», а как прежде, в «Большой Московской».

Сон его был сладок (так он записал в своем дневнике) и даже более того… Звездный ветер ночи унес его душу на такую высоту, послал такую встречу, что, проснувшись и произнеся утренние благословения, Ребе стал поспешно записывать все, что ему довелось узнать, чтобы безалаберный говор столицы не стер это из памяти.

Ему удалось вспомнить и законспектировать все. Хорошее начало нового дня.

Еще одна встреча, уже наяву, которая по накалу и значимости была для Ребе подобна пребыванию в Святая Святых Храма. Он беседовал с Бенционом и Авраамом-Йосефом, своими посланниками, которые, рискуя свободой и головой, разъезжали по еврейским общинам Союза, привозя людям средства, инструкции, благословение от Ребе.

Пока все шло по плану. Ребе пообедал в кашерном доме, в пять часов ему нужно было участвовать в заседании Совета раввинов, а до этого он заехал в «Староварваровскую» и продолжал работать над маамаром. Стрелки двигались к пяти. Ребе со вздохом закрыл тетрадь и спустился в вестибюль. К нему подбежал помощник телефониста:

– Вас к телефону! Сказали – «гражданина Шнеерсона»…

– Кто?

– Понятия не имею.

Ребе направился в контору гостиницы. Ему навстречу поднялся новый знакомец, Кротов:

– Подойдите к аппарату, который висит на стене. А я буду слушать с кем вы говорите и о чем по параллельной трубке… Ребе повернулся к помощнику телефониста:

– Передайте тому, кто меня спрашивает, чтобы он оставил свой номер, я свяжусь с ним через четверть часа. Но из гостиницы я говорить не буду.

Телефонист выполнил поручение. Он протянул Ребе листок, на котором был номер телефона и название организации: «ОГПУ, комната 47».

Кротов воскликнул:

– Я приказываю вам звонить отсюда! Иначе вы крепко пожалеете! Не отвечая, Ребе пошел к выходу. Кротов крикнул вслед:

– Гражданин Шнеерсон! Знайте, что я предупредил вас в присутствии свидетелей!

Нужно отложить жизнь в сторону…

Ребе Йосеф-Ицхак зашел в ближайший магазин и попросил разрешения поговорить по телефону. Назвал номер комнаты, секретарша отозвалась: «Подождите, товарищ Башков сейчас будет говорить с вами». Ребе тут же вспомнил встречу в вагоне. Уроженец Могилевской губернии большой начальник Марк Семенович Башков заговорил на другом конце провода:

– Здравствуйте. Я хотел бы навестить вас в шесть вечера. Ребе:

– В шесть у меня назначена встреча. Самое раннее – в семь. Башков:

– Хорошо, я приеду в гостиницу полвосьмого.

Ребе взял извозчика, отправился на совещание, потом заехал в торговые ряды рядом с Кремлем и купил немного фруктов. Придя в гостиницу, он заказал самовар и сотовый мед. Башков постучался в дверь номера почти минута в минуту. Ребе и член коллегии ГПУ уселись за стаканом чая и завели приятную и волнующую для обоих беседу о днях былых, о Любавичах… Вскоре Ребе понял, что никакого конкретного дела у Марка Семеновича к нему нет, а имеется подспудное желание посидеть перед Ребе, поделиться скрытой болью. При своих постах и званиях Марк Семенович вполне мог это позволить, не боясь случайного доноса.

Революционный путь председателя Челябинского областного Совета и чекиста начался в четырнадцать лет, когда он поехал из родной Орши в Минск и поступил в одну из ешив. Не всякая ешива в те годы, смутные и бурные, была хороша – в этой и покуривали по субботам, и читали про мир без Творца, про скорый коммунизм. Дело вскоре повернулось так, что социал-демократ Башкес оказался в Варшаве, а потом три года провел в Англии, изучая разные ремесла. Приехал он назад специалистом высокой квалификации, без труда устраивался на разные фабрики и агитировал народ против царя, за власть народа. Его выследили, сослали, он бежал за границу. А когда началась революция, Марк Семенович вновь в России и бьется за власть рабочих, демонстрируя ум, хватку и твердую волю. Эти свойства были оценены по заслугам, и он стал тем, кем стал. Тут запала ему в душу мысль воспользоваться небольшой передышкой, навестить родные края. Оказавшись в Орше, узнал Марк Семенович, что мать его два года как умерла, а отец, старый меламед, живет в доме у известного хасида Залмана-Яакова Липкина.

Когда бывший Башкес, ставший Башковым, появился в комнате отца, худой старик, лежавший на кровати, его не узнал. Зато он сразу почувствовал, что пахнет ЧК и крикнул:

– Опять пришли арестовывать? Дайте же поправиться, в себя прийти!..

И заплакал.

Марк Семенович потратил много сил, объясняя, что это не обыск и не приглашение в суд за преподавание в подпольном хедере.

– Херт, татэ, их из дайн зун, Меирке…

Грубый могучий мужчина с русской фамилией и хрупкий малыш в ермолке с большими умными глазами слились в один образ.

Старик не заплакал во второй раз. Он молча смотрел на сына. Меир, то есть Марк Семенович, сказал, что хочет забрать отца с собой. Они буду жить вместе. Питание на уровне, если надо – врач, путевка в санаторий.

Реб Шимон ответил кратко, словно не сын стоял перед ним, а гонец из других миров, перед которым не растекаются, а говорят самую суть. Он сказал:

– Сейчас нужно быть меламедом в Орше. Здесь сажают за это, здесь бьют за это… Нужно отложить жизнь в сторону и учить детей.

Марк Семенович почувствовал томящее душу расхождение своих жизненных линий с линиями того, кто его породил. Он не мог уйти просто так, он предложил отцу сорок червонцев – новую и полновесную советскую валюту. Отец отказался:

– У меня есть все, что мне нужно…

Ребе Йосеф-Ицхак слушал не перебивая. В его безупречной памяти, отшлифованной сотнями страниц, заученных с детства, тут же всплыло: «Орша, подпольный хедер. Меламеды – реб Шимон и его брат, реб Арье-Шломо. Получают от нас постоянную зарплату». Этой информацией Ребе с гостем делиться не стал…

Башков некоторое время по инерции продолжал рассказывать о своих служебных успехах. Потом замолчал. Быть может, он хотел задать Ребе не очень внятный, но давно терзающий его вопрос: как соединить еврейское и советское, возможен ли тут мир… Но в это время дверь без стука распахнулась и в комнату ворвался Кротов, а с ним трое молодых людей с револьверами в руках. Один из них был в милицейской форме.

Кротов крикнул взволнованно и радостно:

– Гражданин Шнеерсон, вы арестованы! Если встанете, пуля в лоб, и сами же виноваты будете! Где ваши чемоданы? Обыск! Гришка, закрой дверь!

Конец спектакля

Башков молча смотрел на «евсеков». Его тяжелое лицо медленно наливалось краской. Ему невольно пришлось стать свидетелем комсомольского спектакля, игры щенят, все участники которого старались кричать по-настоящему, обыскивать по-настоящему, а надо – и пулю во врага пустить. Все как в могучем и грозном ГПУ.

Кротов ликовал, наслаждаясь мигом власти. Он вдруг пустился в воспоминания и стал рассказывать Ребе, как выбивал зубы меламедам и другим религиозникам, как в своем родном городе Амчиславе (опять же Могилевская губерния!) запряг в телегу двух раввинов, старика и помоложе, и велел везти мусор со двора Кузьмы-сапожника. Старый раввин упал почти сразу, сломал ногу и в тот же день скончался. Тот, что помоложе, пытался двигаться, но надорвался и тоже рухнул, а комсомолец Кротов бил его ногами, стараясь попасть в живот. Он тоже умер вскоре, потеха…

Слабые в еврейской грамоте, «евсеки» тупо перебирали записки Ребе. Кротов приказал хозяину номера вынуть все, что есть в карманах, и положить на стол. Пока Ребе делал это, юноша вещал:

– Мы, комсомольцы-безбожники, положим конец всем еврейским фанатикам! От раввинов и меламедов не останется ни следа, ни корешочка… И вы, гражданин Шнеерсон, не надейтесь на снисхождение! Два пути перед вами – или к стенке, или в ссылку, гнить на Соловках…

Эти песни, такие искренние, Ребе слыхал, и не раз, а посему оставил их без ответа. Кротов повернулся к Башкову:

– Ну, товарищ, теперь твой черед. Все что есть – на стол, ну и, конечно, личный обыск… Вряд ли ты случайно залетел сюда, наверняка работаешь на Шнеерсона! Какой у тебя профиль: строишь миквы или хедеры открываешь?

Башков отвечал спокойно и холодно:

– Товарищи, гражданин Шнеерсон, наверное, не знает, советских законов, но вы-то, я полагаю, обязаны их знать. Тот, кто приходит с обыском, должен предъявить личное удостоверение с печатью и фотографией. Кроме того, при нем должен быть мандат, где оговорено, что ему поручено произвести обыск и, в случае необходимости, арест. Поэтому, будьте любезны, предъявите мне эти документы.

Кротов взорвался:

– Что такое?.. Какой-то толстяк с улицы будет просить у меня документ? А ну, вставай, буржуй, обжора! Будешь кочевряжиться, я тебе всю рожу сейчас расквашу! Ребята, держите его! Видно, крупная рыба попалась… Не беспокойся, в Лубянской поликлинике для тебя тоже найдется место где-нибудь в подвале…

Тут Башков поднялся и, раскрывая свое удостоверение, назвал какое-то волшебное чекистское слово – то ли должность свою, то ли фамилию важного коллеги. Комосмольские юноши окаменели, ботинки их и сапоги поношенные прилипли к полу. В голосе Башкова зазвучала рявкающая медь похоронного оркестра. Он посмотрел на Кротова:

– Ну, где твое удостоверение?

– В конторе… В конторе гостиницы…

– Неси живо.

Кротов выбежал в коридор, а остальные «евсеки» стали по очереди подходить к Башкову, а он записывал их данные в записную книжку. Потом появился Кротов и признался, что никакого ордера на обыск у него нет. Башков объявил:

– Сделаем мы так… Вы все явитесь завтра на Лубянку к следователю товарищу Ермолаеву, и он объяснит вам, кто может, а кто не может производить обыск, и какой при этом требуется документ, и как нужно разговаривать с людьми…

Кротов, у него комок стоял в горле, стал просить:

– Я вам все объясню… Пожалуйста! Башков отрезал:

– Через четверть часа мне нужно быть на важном совещании. Все вопросы будете обсуждать завтра на Лубянке. А сейчас – вон!

«Евсеки» вышли перепуганные, чуть ли не на цыпочках. Ребе и Башков остались в номере вдвоем и какое-то время молча смотрели друг на друга.

– Я должен извиниться, – в своей манере, серьезно и веско сказал Башков. – Юнцы, сопляки, лезут не в свое дело, нарушают закон… Надеюсь, больше они не сунутся к вам. А если что, пишите мне по этому адресу, я вмешаюсь…

Он попрощался и вышел. Ребе стал читать вечернюю молитву, благодаря Всевышнего за неожиданную развязку неприятной истории. Почти все время в номере звонил телефон. Ребе не мог прерваться, да и не хотел, предполагая, что это Кротов или кто-то из его компании. Когда он спустился в вестибюль, отправляясь на очередную встречу, Кротов заступил ему дорогу и заговорил быстро и убедительно:

– Я умоляю, я прошу, заступитесь за меня перед вашим знакомым, скажите ему про меня что-нибудь хорошее… Ну что я вам почти земляк, у меня дядя был меламедом в Любавичах. Ведь он может погубить мне всю жизнь, даже посадить, ведь там не шутят… А я обещаю передавать вам все, что говорят на заседаниях евсекции. Ведь они хотят взяться за вас по-серьезному, а теперь вы все будете знать заранее… Что вы молчите? У нас есть несколько парней, для которых я авторитет, они тоже будут помогать вам… Ну, так вы попросите за меня?

– Нет, я не могу этого обещать.

– Так наши люди вас прихлопнут, помяните мое слово! Ребе пожал плечами:

– От трудностей и бед никуда не спрячешься. Но если Всевышний захочет, Он подскажет мне несколько путей к спасению. Во всяком случае, я не стану ради собственного спасения лгать или идти против своих убеждений.

– Вы радуетесь моему горю!

– Нет. Но также не могу сказать, что грущу…

«Контрреволюционер» Шнеерсон вышел на улицу и, топча калошами липкий снег, окликнул извозчика.

Чекист Марк Семенович Башков, торопясь на совещание, поднимался по лестнице бывшего коммерческого общества, где теперь орлы и вороны Дзержинского свили гнездо, наводя страх на всю Россию. Он так и не задал Ребе тот важный вопрос, который собирался задать. Возможно, он уже получил ответ.

Так закончилась история с гостиницей.

ХАСИДСКОЕ ЧУДО В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ

Повод для поездки был весьма серьезный и довольно приятный: Ребе получил известие, что план бюджета, представленный им в «Джойнт», утвержден, и он должен собрать в Москве раввинов и других доверенных лиц, чтобы распределить между ними деньги, несколько тысяч долларов. Эта приличная (а для Совдепии – фантастическая) сумма должны была растечься по многим местечкам и городам, дав возможность меламеду учить, шойхету – резать, а раввину -организовать выпечку кашерной мацы перед наступающим Песах.

Буква советского закона при этом не нарушалась. Но причем тут буква, коммунисты не могли перенести, что полуассимилированные американские евреи, поддавшись чарам лидера ХАБАДа, почему-то дают деньги на постройку микв или на организацию еще одной ешивы. Логика в поведении американских евреев была, но тонкая, связанная с движением еврейской души, которая, даже греша, все равно тянется к праведности. Однако большевики трактовали дело в своем ключе: мировая буржуазия мечтает свалить советскую власть. И Ребе, любому комсомольцу ясно, верный ее слуга.

Над ним нависла тень ареста.

После встречи с представителем «Джойнта» ему позвонили родные из Ленинграда и сообщили тяжелую весть: секретарь Ребе Эльханан-Дов Морозов арестован. Повод пустячный: среди бумаг человека, чем-то согрешившего перед ГПУ, нашли письмо с упоминанием имени Морозова. Этого достаточно – взяли. Первый вопрос следователя звучал весьма симптоматично: «Вы – секретарь Любавичского Ребе»?

Родные хотели, чтобы Ребе на какое-то время остался в Москве. Или даже уехал бы на месяц в Грузию, если обстановка в «колыбели революции» не обернется к лучшему. Взволнованные голоса жены и матери призывали к осторожности, но это было понятно и так…

Тот год, 1927-й, был по еврейскому календарю високосным, с двумя Адарами, и в первом из них тоже отмечался Пурим. До звонка из Ленинграда Ребе собирался устроить фарбренген по этому поводу в хабадской синагоге Москвы. После звонка он не отказался от своего намерения, хотя можно было не сомневаться, что на собрание придет немало посторонних – представители евсекции, агенты ГПУ.

Вот описание того фарбренгена, которое составил господин Фукс, председатель Совета еврейских общин Москвы:

«В четверг вечером, идя с друзьями по городу, я увидел, что хабадская синагога ярко освещена и до отказа заполнена народом. Когда мы поинтересовались, что происходит, нам сказали, что Любавичский Ребе держит речь, а потом будет фарбренген, ведь сегодня Пурим катан.

Когда я это услышал, дрожь прошла у меня по всему телу. Но тут же я подумал, что Ребе черпает твердость у своего прадеда (Ребе Цемаха-Цедека – прим. ред.), который тоже рисковал ради еврейского народа, противостоя страшным злодеям во времена прежнего режима в России.

Вместе с господином Венделем мы вошли послушать, что говорит Ребе. Он сидел на возвышении, где читают Тору, и говорил очень громко и очень твердо. Речь шла о том, что чудо Пурима произошло благодаря евреям, не поддавшимся на уговоры царя и его министров, призывавших их раствориться среди других народов. А силы для сопротивления еврейский народ получил от 22 тысяч юных учеников Мордехая, которые, услышав про запрет изучать Тору, заявили ему: «Мы с тобой всегда и на жизнь и на смерть…»

Ребе сказал, что духовное единоборство с Аманом происходит постоянно, в каждом поколении и в каждом месте, где живут евреи. Если мы будем всеми средствами поддерживать детей из хедера, то сможем выстоять в этом поединке. Как сказано в псалме: «На дыхании уст младенцев и грудных детей основал Ты мощь, чтобы отвратить врага и ненавистника…»

Должен заметить, что кроме самих слов я был потрясен тем, с каким воодушевлением и твердостью они говорились. Ребе совсем не брал в расчет огромную опасность, которая связана сейчас с такими речами. Также я был поражен тем, с каким вниманием его слушали. Я был бы рад дослушать выступление Ребе до конца, но тут мы увидели в толпе несколько типов, о которых давно поговаривали, что они агенты, и решили немедленно уйти.»

А Ребе остался. На следующий день в органе еврейских коммунистов, газете «Дер Эмес», был помещен краткий отчет о его выступлении. Наверное, отчеты более полные легли на столы разных начальников высокого ранга. В заочном диалоге, который они вели с раввином Шнеерсоном, его выступление в синагоге «читалось» так: арест секретаря не подействовал, Ребе продолжает заниматься активной контрреволюционной деятельностью. И он опасен, потому что его слушают, затаив дыхание.

На фоне штыков и знамен, на фоне яркой лжи и всеобщей задушенности такой Ребе и такие хасиды в центре Москвы были настоящим пуримским чудом.