ЗАПАХ ДЕРЕВА
В ЦЕНТРЕ
Мальчик здесь родился, здесь мать держала его на руках, и поэтому Любавичи были для него центром мира. Эта точка зрения, поначалу вполне детская, каким-то образом сохранилась и потом, когда он стал, провожая гостей, доезжать до железнодорожной станции Рудня, а потом побывал также в Петербурге, Париже и других больших городах. Имя небольшого белорусского местечка следовало вместе с ним как пароль, как титул. Любавичи...
Дедом мальчика был Ребе Шмуэль, четвертый глава хасидов ХАБАД. Его отец, Шолом-Довбер, женился на своей двоюродной сестре, Стерне-Саре. В двадцать лет он стал отцом. У них родился единственный сын.
Мальчика назвали Йосеф-Ицхак.
Во время брита*, когда моэль отрезал крайнюю плоть ножом, ребенок, как водится, тихо запищал. Ребе-дед сказал:
– Чего ты плачешь? Когда вырастешь, будешь хасид и будешь рассказывать хасидут так, что все тебя поймут!.. Так услышали одни. А другие говорили:
– Нет, он сказал: «Ты станешь Ребе...»
В общем, оба предсказания сбылись. Первое раньше, а второе – в 1920 году, когда советская власть триумфально шествовала, заливая чернилами обещаний и людской кровью шестую часть земного шара.
Короны человеческие летели с голов, дворцы горели, помойки играли свадьбу. В это время мальчик был коронован, как Авраам, и стал главой евреев, «князем Б-га». Словом, стал называться Ребе. Этой чести удостоили его несколько сотен отчаянных людей, носивших картузы и бороды свои еврейские, не подчинившихся законам времени, вопреки предупреждениям властей. А остальные – никто не возражал против этого избрания. Остальные спрятались. Вот видите, получилось нечто вроде введения к нашей книге.
БЕЗ «ПОЧЕМУ»
Отец, рабби Шолом-Довбер, был высокий и серьезный, погруженный в себя человек. От него к сыну шла волна душевной тонкости и благородства. И строгости. Йосеф-Ицхак помнит первый наказ отца: «Если хочешь что-то спросить, спрашивай только у меня...»
Как-то мальчик учился произносить Модэ они, самую первую молитву, которую еврей шепчет, открывая глаза со сна. Отец сказал, что при этом нужно прижать обе ладони к сердцу и слегка склонить голову. Мальчик спросил:
– Почему надо так делать? Отец ответил:
– По правде говоря, нужно делать то, что приказано, без «почему». Но ведь я сам просил, чтобы ты меня обо всем спрашивал...
Отец вышел и вернулся вместе с реб Йосефом-Мордехаем, стариком, который прислуживал у них в доме. Отец спросил его при мальчике:
– Иосеф-Мордехай, как ты говоришь по утрам Модэ ани?
– Я прижимаю ладони к сердцу и склоняю голову.
– А почему ты так делаешь?
– По правде сказать, не знаю. Когда я был маленьким, так меня учили... Отец повернулся к мальчику:
– Теперь ты видишь!.. Он делает так всю жизнь, потому что отец научил его этому, а отец перенял это у своего отца, и так идет от Моше-рабейну и от Авраама, который был первым евреем... Нужно делать и не спрашивать «почему».
Мальчику стало стыдно – по природе своей он был очень подвержен этому чувству. Мальчик сказал в оправдание:
– Папа, я ведь еще ребенок...
– Так ведь все евреи – малые дети, – отвечал отец. – Именно когда подрастем, тогда-то мы и видим, какие мы маленькие...
Эту мысль Йосеф-Ицхак не совсем понял, но на этот раз обошелся без «почему».
ЗАБЫТАЯ МОЛИТВА
Наши мудрецы говорят, что еврейство начинается с головы – с Авраама, Ицхака и Яакова. Оно растет сверху вниз и напоминает фигуру человека. В последние века в мир пришло «поколение пятки».
У душ «поколения пятки» есть замечательное свойство. Выполняя волю Творца, они могут ступить в грязь, в омут, в кипяток, и, в отличие от «головы», выстоять, не захлебнуться. Но беда им хоть на волос отойти от этой воли – сразу вылезет боязнь высокого, забвение собственной души, присущее «пятке»...
Свойство это – влечение к Его воле – называется кабалат оль – принятие ярма Небес. Оно куется, как железо, закаливается, как сталь -эти слова уже встречались где-то...
Однажды, когда мальчик заканчивал завтрак, вошел отец и спросил у мамы, сказал ли сын вместе с ней Модэ ани. Йосеф-Ицхак, почувствовав промашку, заревел. Мама – невысокая, полная, в платье с кружевами, само добро и тепло – бросилась его защищать:
– Ребенок был голоден, и я дала ему молока с пирогом. Что здесь такого?
– И что же, он произнес благословение на пищу, не сказав при этом Модэ ани? – продолжал допытываться отец.
Благословение-то они тоже забыли сказать, прошляпили... Но мама – тоже из Любавичской династии, тоже дочь хасидского ребе, не сдавалась:
– Посмотри, ребенок дрожит от страха!..
– Когда едят, не сказав Модэ ани и благословений, в этом случае можно дрожать, – сказал отец.
И он, не обращая внимания на слезы мальчика, увел его в другую комнату и повторил, недоумевая:
– Как ты мог есть без Модэ ани и без благословений?
Когда сын немного успокоился, он сказал вместе с ним забытую молитву.
Когда Йосеф-Ицхак подрос, а затем и поседел, он любил вспоминать эту сцену. Он говорил: «Это и есть хинух – еврейское воспитание...»
МОЛИТВА «МОДЭ АНИ», С КОТОРОЙ У ЕВРЕЯ НАЧИНАЕТСЯ ДЕНЬ И ЖИЗНЬ...
«Благодарю Тебя, Царь живой и вечный, что Ты по милости Своей возвратил мне душу. Велика моя вера в Тебя».
А ЕВРЕЮ ТЕПЛО!
Любавичские истории – сколько их, сотни, тысячи? Давайте расскажем хотя бы одну... Однажды, когда дед мальчика, Ребе Шмуэль, сидел в сукке, туда вошел его прислужник, Йосеф-Мордехай, весь кипя от гнева и продолжая ругать кого-то, кто остался на кухне.
Подходящая пара
Отцу мальчика, рабби Шолому-Довберу, было всего четыре года, когда он познакомился со своей будущей женой. Это была дочь его дяди, одного из сыновей Ребе Цемаха-Цедека.
Дедушка, Ребе Цемах-Цедек, посмотрел на двух малышей, стоявших рядом, и сказал кратко:
– Жених и невеста. Дядя всполошился:
– А вдруг этот мальчик, когда вырастет, не будет подходящей парой для моей дочери?
Цемах-Цедек ответил:
– Когда он вырастет, то станет больше тебя...
Это было сказано как подписано. Отцы детей вскоре после этого написали черновик тнаим – условий будущего брака. Там говорилось следующее:
Отец жениха обязуется дать за сыном тысячу рублей и пять лет обеспечивать молодую семью (первый, второй, третий, седьмой и восьмой год после свадьбы).
Отец невесты обязуется дать за дочкой полторы тысячи рублей и тоже обязуется обеспечивать молодоженов в течение пяти лет (четвертый, пятый, шестой, девятый и десятый годы после свадьбы).
Дед жениха и невесты, Ребе Цемах-Цедек, обязался подарить молодоженам пятьсот рублей.
Рукою деда было написано на договоре: «Нашел жену – нашел добро и получит милость у Всевышнего, Который добр...»
Ребе Шмуэль заметил:
– Йосеф-Мордехай, ты, конечно, человек известный, но все же позволь сказать тебе: сукка не любит гнева, в сукке нужно вести себя очень осторожно...
Стал известным Йосеф-Мордехай благодаря благословению, которое он получил у предыдущего главы ХАБАДа, Ребе Цемаха-Цедека. Дело было так: Ребе велел прислужнику заночевать в сукке. Но это же Россия: первый снежок уже присыпал увядшие листья... Воскликнул Йосеф-Мордехай:
– Ребе, холодно!.. Ответил Ребе:
– Амалеку холодно, потому что он холоден внутри. А у еврея тепло идет из души, поэтому ему всегда тепло. Иди, спи в сукке, и я обещаю тебе долголетие...
Йосеф-Мордехай жил 103 года. Когда ему было 98, он еще мог отплясывать на крыше во время праздника Симхат Тора. Кому было любопытно взглянуть на благословение цадика, мог поднять голову и увидеть, как старец строгого вида скачет в высоте, под луною...
КОРОМЫСЛО С ДВУМЯ ВЕДРАМИ
Когда мальчику исполнилось четыре года, отец отвел его в хедер Мальчишки сидели и громко хором повторяли пройденный урок а ребе прохаживался с линейкой и, если нужно, хлопал ею баловника по рукам или по макушке.
Кстати, это слово, «ребе»... Так называют и меламеда в хедере и праведника, вождя многих тысяч хасидов. Наверное, существует лестница, которая ведет от главы мальчишек к главе поколения...
От хедера у Иосефа-Ицхака остался в памяти запах дерева Скрипят скамейки, скрипят половицы, скрипит дверь на тяжелых петлях Шумит листва за окном. А голос ребе будоражит душу рассказом про Авраама, которого Всевышний поставил повелителем над Святой землей Повелителем невидимым, в сокрытии, который, однако, обнаруживает свою тайную природу, принимая путников с королевской простотой и роскошью, молясь за грешников, как будто он им отец...
За семьдесят лет, отпущенных ему в этом мире, Йосеф-Ицхак видел немало плохих евреев и даже плохих учителей. Но милость Б-га была в том, что сначала он встречал людей хороших, которые поднимали его и раскрывали перед ним ворота, и он входил... Таким был его первый меламед, рабби Иекутиэль. Человек преклонных лет, но с бодрой душой, который хорошо понимал ерзавших перед ним на лавке сопливых пацанят с пейсами и грязными нитями цицит. Его объяснения были понятны, просты, входили в голову.
Например, буква алеф состоит из длинной палки вав и двух маленьких йюдов, прилепившихся к ней сверху и снизу. Рабби Иекутиэль объяснил так: «Это коромысло с двумя ведрами...»
Спустя много лет Йосеф-Ицхак начал изучать Кабалу. Он узнал, что два йюда представляют «Верхнее Единство» и «Нижнее Единство», а диагональ вав выражает эманацию миров. И все же первое объяснение – «ведра на коромысле» – он тоже не забыл. Они не спорили между собой, эти объяснения, они накладывались друг на друга, образуя ступени лестницы, которая начиналась в хедере и вела высоко.
В конце дня, после объяснений и повторений, ребе садился в кругу мальчишек и рассказывал им какую-нибудь историю про праведников и чудеса, про невиданные приключения и силу простой молитвы. Часто героем этих рассказов был основоположник хасидизма, рабби Исроэль Баал-Шем-Тов – Бешт.
Чудеса Бешта... Я это тоже знаю: метель за окном, и белая скатерть на столе, и стакан субботнего чая с соблазнительным пирогом на блюдце, про который ты забыл, слушая, как разбойники обещали отвести рабби Исроэля по тайным пещерам из Карпатских гор прямо в Эрец-Ис-раэль, и как в одной из пещер он повстречал лягушку величиной с украинскую хату, и оказалось, что в ней живет душа одного гордого мудреца, и... Чудеса Бешта!
Еврейские буквы твердо отпечатались на пожелтевших листах. Их узор выходил за границы хедера, продолжаясь в изгибе дубовых веток, в сверкающем повороте реки. Йосеф-Ицхак узнал потом, что на еврейских буквах держится мир. Ерзая на лавках, мальчики учили их. Если кто-то шалил, ребе хлопал его линейкой...
ТОЧКА СПРАВА, ТОЧКА СЛЕВА
Мальчику четыре года. Он уже знает многие рассказы из Торы и, конечно, рассказ о Творении. Мальчик спрашивает отца:
– Почему Всевышний сотворил человека с двумя глазами? Нос ведь один, рот тоже. Может, и глаза довольно одного? Отец тоже спросил:
– Ты знаешь алефбейс!
-Да.
– Ты знаешь, что есть буквы шин и син. Какая между ними разница?
Йосеф-Ицхак ответил:
– У шин точка над буквой справа, а у син – слева.
– Ну вот, – объяснил отец. – В зависимости от того, где точка, справа или слева, меняется смысл. То же и с глазами. Правый глаз приближает, а левый отталкивает. На молитвенник и на евреев нужно смотреть правым глазом, а на конфеты и игрушки – левым...
Странно заходили в душу мальчика слова отца. Он сначала воспринимал их, а потом начинал думать, что они означают...
СНАЧАЛА БУКВЫ
Вот отрывок из маамара, написанного рабби Шоломом-Довбером, где речь идет о том, как обучают еврейской мудрости, как отец должен учить сына...
«Есть два вида влияния, которое учитель может передать ученику. Если ученик мал, учитель должен спрятать от него свою мудрость, раскрывая перед ним лишь малую ее толику – в противном случае ученик не сможет ничего воспринять, его разум и чувства будут перемешаны... Учитель объясняет ученику лишь «буквы разума», скрывая свет, который таится за ними.
Второй вид влияния – когда ученик созрел, и учитель может раскрыть перед ним свою мудрость во всей ее глубине. Но и тогда нельзя раскрывать перед ним всю мудрость сразу – так, как хранится она в памяти учителя. Нужно делать это небольшими порциями, и хотя каждая из них содержит свет во всей полноте, ученик поначалу изучает ее вкратце и в общем.
Все зависит от степени зрелости ученика и от того, насколько грубы или тонки сосуды его восприятия...»
ПРЕЖДЕ, ЧЕМ СКАЗАТЬ СЛОВО...
Одно из ранних воспоминаний: отец молится слишком медленно. Все хасиды уже сняли тфилин, сложили талиты, а он все еще продолжает, покачиваясь, стоять у стены. И почему-то по лицу его иногда текут слезы... Йосеф-Ицхак не мог понять, в чем дело. Он спросил об этом своего дядю, рабби Залмана-Аарона, и тот сказал:
– Твой отец не может быстро произносить буквы.
Тогда мальчик бросился к матери и, глотая слова, сообщил, что папа не успевает молиться быстро, как другие, и поэтому плачет. Может, нужно взять ему учителя иврита?
– Если бы я знала человека, который мог бы его чему-то научить, -вздохнула мама. – Знаешь, иди к бабушке. Она тебе все объяснит. Бабушка и вправду дала понятный ответ. Она сказала:
– Твой отец – большой хасид и праведник. Прежде чем сказать любое слово, он думет, что оно значит...
ПЕЩЕРА В ГОРАХ
Мальчик рос живым и общительным – в мать. Отец был существом из другого мира – немногословный, углубленный в себя. Не замкнутый, этого не скажешь, а как бы обращенный внутрь себя. Мир отца был совсем не таким, как мир людей, живших рядом. Эту разницу Йосеф-Ицхак почувствовал очень рано.
Одно из детских воспоминаний: не хочет ехать с родителями в Крым, плачет. Как же он оставит друзей по хедеру, с которыми привык играть, и меламеда рабби Иекутиэля, рассказывавшего такие удивительные истории!
Мама старается успокоить свое сокровище – без толку. На крики входит отец и, узнав причину слез, объясняет:
– С нами поедет рабби Шнеур Слоним. Он будет читать с тобой Тору и рассказывать всякие интересные истории. И я тоже расскажу тебе несколько историй, если будешь хорошо себя вести. Так что не плачь...
Слезы высыхают. Мальчик решает быть веселым. Тем более, родные говорят, что там, в Крыму – горы, чайки, море... И вот они в Крыму. Четверка лошадей тащит повозку по крутым подъемам. Лошади устали. Делают привал.
Взмахом руки рабби Шолом-Довбер подзывает сына и ведет его куда-то вверх по крутой тропинке. Оказывается, там, в скале, есть пещера. Она напоминает просторную комнату с очень высоким потолком. Из пола торчат камни, похожие на стулья. Тишина. Никого.
– Я знаю эту пещеру, я молился здесь три года назад, – объясняет отец.
Мальчик замечает, что пещера явно не находится у отца в безраздельной собственности. Ее стены испещрены надписями: «Телеграфист Понятовский побывал здесь». «Кататься я с милым готова, я волны морские люблю». И так далее. Нет, она совсем не похожа на пещеру Бешта, вход в которую знал только он один...
Отец говорит:
– Я тоже сделал надпись...
И он показывает сыну строки:
«Молился здесь утром, учил Мишну, 23 главу трактата «Келим». Шолом-Довбер Шнеерсон».
Надпись эта выглядела очень самостоятельно, очень вопреки остальному словесному хламу – свидетельству того, что мечта прогрессивных сил сбылась: грамотных на Руси становилось все больше. Надпись сообщала о том, что был в этих краях человек, который страдал земными хворями, как все, трясся в повозке между скал, как все, любовался Черным морем и наблюдал приезд в Ялту Александра Третьего, но при этом находился в другом измерении. В своем. Где каждый вздох -к Б-гу.
Было еще несколько пещер, где отец молился раньше и которые теперь он показывал сыну. Про одну из них рабби Шолом-Довбер сказал:
– Сперва мы думали, что это просто щель в скале. Но когда подошли, то увидели, что это большое помещение, в котором есть, где присесть, где можно спокойно и хорошо молиться... Знаешь, сынок, Всевышний сделал мир таким, что любой еврей и в любом месте может выполнять Его заповеди...
Сын слушал внимательно. Он не знал еще тогда историю о том, как душа Бешта через много-много лет после его кончины спустилась в этот мир, чтобы помочь своему сыну, попавшему в беду. Баал-Шем-Тов сказал ему перед расставанием:
– Если бы я знал, что мир за это время успел так огрубеть, так опуститься, я бы не пришел к тебе...
Можно предположить, что накануне революции, вступая в эпоху «собачьего сердца», мир еще сильнее огрубел... И как же Ребе говорит, что все готово здесь для нашей службы, и скалы, расходясь, открывают вход в синагогу?..
Ну, знаете, маленький мальчик не задавался такими вопросами. А когда он подрос, то понял, что отец прав.
СЛЕЗЫ ПО СУЩЕСТВУ
Если бы не слабое здоровье отца, их жизнь в Ялте можно было бы назвать идиллией. Днем уходили на прогулку – далеко и надолго. Рабби Шнеур занимался с мальчиком, отец читал книгу, а мама, сидя в отдалении от мужчин, перечитывала чье-то длинное письмо или вязала, в чем была большая мастерица. Потом рабби Шнеур просил мальчика повторить пройденный урок, а сам начинал учиться вместе с отцом. Было видно по его лицу, какое удовольствие получает молодой человек от ответов отца. Еще бы: хасид счастлив, что может задавать вопросы своему Ребе...
Рядом с мамой – корзинка, там большая бутылка молока, а также разные пирожки и коржики. Время от времени мама подзывает мальчика и посылает с ним мужчинам разные гостинцы. Возвращаются домой поздно, в семь, а то и в восемь вечера. Спокойно, хорошо.
Когда кто-то из родителей плачет, для ребенка рушится мир. Однажды утром Йосеф-Ицхак увидел, что родители плачут оба. К отцу он приставать боялся, а с мамой отношения были проще. Под угрозой забастовки – «не буду учиться с новым меламедом!» – от потребовал, чтобы мама объяснила, почему ей и отцу так плохо, почему у них слезы на глазах...
– Ты еще маленький, – вздохнула мама. – Даже если я расскажу тебе, все равно не поймешь...
– А ты расскажи так, чтобы я понял! Вот я не понимал вчера Хумаш, а папа объяснил, и теперь я понимаю... Тут мальчик заревел.
– А ты-то чего плачешь? – спросила мама.
– Как – чего? Папа плачет, мама плачет, а я, ваш единственный сын, не буду плакать?..
Мама снова вздохнула:
– Ну, ладно, слушай... Твой дед, Ребе Шмуэль, был мудрец и большой праведник. Всю жизнь он посвятил молитве и занятиям Торой. Он просил, чтобы все его сыновья тоже шли по этому пути и не занимались ничем другим. А недавно пришло письмо, что братья отца собрались купить лес, продать лес... Прошло всего два года после смерти деда, а его завет уже нарушают. Поэтому твой отец плачет, и я, его жена, вместе с ним...
Спустя какое-то время эта история вернулась к мальчику, как бумеранг. Сделка с лесом прошла неудачно, дядья залезли в долги, и на достатке их семьи это сказалось тоже. Йосеф-Ицхак перестал получать свой ежедневный пятачок – награду за главу из Мишны, выученную наизусть. Но он продолжал учить Мишну. Не ворчал и уж, понятное дело, не плакал. Причина для слез должна быть другая – это родители уже успели ему объяснить.
БЕЗ ЗАКЛИНАНИЙ
Что такое Ребе, цадик, глава хасидов? Белая борода, атласный халат, толпа учеников и приближенных, тайны Кабалы и чудеса? Этот образ знаком, но бывает и по-другому...
Синагога в Ялте, вечер Рош Ашана – нового года, когда решается судьба всего мира, любого живущего... Евреи уже помолились и расходятся по домам, где ждет их праздничный стол. Рабби Шолом-Довбер продолжает молиться. Шамес, прислужник в синагоге, говорит сторожу-гою:
– Не туши пока свечей и не закрывай двери. Дождись, когда он закончит...
Сам шамес пришел домой, и сел, и съел, и выпил. Но тут запало ему в душу: приезжий рав один в синагоге, неудобно, нужно взглянуть, как он...
Шамес отправился назад и увидел, что сторож-гой стоит у дверей и рыдает.
– Ты чего это? – оторопел шамес.
– Да как тут не заплачешь, когда этот, из ваших, стоит там, и все молится, и при этом плачет, и тает, как свеча... Тут я вспомнил все беды свои – что дядя помер, что корова подохла, что матушка-старуха который месяц болеет – ну и не смог удержаться, слезы так и текут...
Шамес пожал плечами и вошел в зал, где молился отец. И вдруг, сам того не чая, тоже зарыдал. Отчего, зачем, ведь накрытый стол дожидается дома?..
Потом он провожал отца домой. Потом еще раз навестил приезжего рава и пожаловался, что его сын, не приведи Б-г, страдает от душевного расстройства.
Рабби Шолом-Довбер благословил сына шамеса. Тот вскоре выздоровел.
Отец не произносил никаких тайных заклинаний. Он просто попросил у Всевышнего и в ответ получил «да». Что еще ответишь человеку, который, как свеча, тает на молитве...
ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ ПЛАМЯ БОРОД
У мальчика был особый род памяти, образы в ней двигались и жили, а движения сердца отпечатывались навек.
Баал-Шем-Тов говорил ученикам: «Главное – не забывать». Чего же именно – заповедей, что ли? Учебы своей? Или запретов? Мальчик наш знал ответ: нельзя забывать любую каплю Б-жественного света, которая когда-либо освещала твою душу. Любое счастье. Любое добро. Надо помнить евреев такими, какие они есть на самом деле. В славные годы советской власти это свойство – мы назовем его память сердца -сослужило Йосефу-Ицхаку важную службу. Оно сделало его помнящим, разгоняющим тьму.
Одно из важных воспоминаний – первый большой фарбренген. Так называют собрание хасидов, где ребе держит речь, где евреи делают лешим, заедая водку медовыми коврижками, где поют нигуним – напевы, сочиненные праведниками.
Мальчику шесть лет. Он с родителями возвращается из Ялты, и несколько недель они живут в Харькове. В один из этих дней – фарбренген.
Йосеф-Ицхак впервые видит столько хасидов... Известных, важных? Неподходящие слова. Больших. Что это значит, быть большим хасидом? Ни ученость, ни богатство, ни славный род не играют здесь особой роли. Я бы сказал так: «большой хасид» – это человек, который проделал трудный путь и душа которого светит.
Тяжеловатые названия российских и украинских городов придавали еврейским именам этих людей что-то аристократическое... В памяти мальчика отпечаталось: Хаим-Дов Виленский из Кременчуга, Дов-Зеев Кожевников из Екатеринослава, Довид-Цви Хейн из Чернигова, Яаков-Мордехай Беспалов из Полтавы... Входили все новые и новые. Большая комната была уже забита, а люди прибывали.
Черные хабадские кафтаны, перепоясанные черными же поясами, золотые оправы очков, белые и черные бороды, не знавшие прикосновения ножниц, как у патриархов... У мальчика был особый вкус и память на благородство лиц, и здесь он видел такие во множестве.
Мальчика поразило, как эти люди обращаются с его молодым отцом. Почтительно? Не то... Так глядят на обладателя драгоценного камня, свет которого попадает в душу многим.
В Любавичах было по-другому. Более по-домашнему: Ребе приехал, Ребе уехал, а вон его сюртук сохнет на веревке... Здесь, в Харькове, при слепящем блеске хасидского великолепия все лишние детали исчезли. Какой масти лошади в коляске, велик ли долг бакалейщику – важно ли? Здесь ждали сути – его души. Здесь ждали, когда отец достанет драгоценный камень.
Протолкнуться вперед не было никакой возможности. Мальчик вскарабкался на лесенку рядом с печкой. Он увидел, что во главе узкого и очень длинного стола сидит отец. Комната наполнена гулом и пением. Отец в круглой шелковой ермолке, одна рука подпирает висок, другая лежит на столе. Его глаза закрыты. Какой-то хасид вскочил прямо на стол и ведет нигун – громко, весело, а остальные подпевают ему. Вдруг наступила тишина: люди поняли, что их Ребе хочет говорить.
Откуда, ведь он не подал им никакого знака...
Несколько минут ожидания. Отец открывает глаза и обводит взглядом все лица, каждое в отдельности... Он надевает шляпу и гартл -хасидский пояс. Его лицо светится.
Метнулось черное и белое пламя бород – люди встали. Лицо отца краснеет и бледнеет попеременно, словно в душе поднимается волна такой силы, которую трудно вынести и трудно удержать. Он просит людей сесть – никто не садится. На лице отца – боль. Он провел рукой по лицу и начал говорить.
Это – хасидский маамар. Это то, ради чего они собрались здесь: взять слово Ребе в душу и передать его другим, разъехавшись по городам и местечкам.
Отец говорит, не останавливаясь, лицо его воспламенилось, боли нет и в помине. Он весь – в том потоке, который льется из души.
Проходит час, больше часа. Люди не садятся. На глазах у многих слезы – почему бы это, ведь ничего грустного не случилось? Мальчик пробирается в смежную комнату, где сидит, ожидая мужа, его мать. Она, представьте, тоже плачет. Вот это уже совсем непонятно и тревожно. Йосеф-Ицхак спрашивает:
– Что случилось, неужели дяди опять купили лес? Папа не плачет, а ты плачешь, почему?
– Оставь, – говорит мама. – Ты еще маленький, ты не можешь понять...
Наверное, она волнуется. Или счастлива.
Мальчик возвращается обратно. Отец говорит, а хасиды стоят. Но вдруг он закончил, и радостный нигун сломал тишину, хасиды вскочили и начали танцевать. Мальчик в общем вихре. Потом кто-то берет его на руки и передает другому, и так по цепочке, пока не ставят перед отцом. Раввин Харькова, рабби Ехезкель Арлозрров, наливает стаканчик водки и просит сына Ребе сказать лехаим. Йосеф-Ицхак отказывается:
– Мой меламед говорит, что сначала нужно сказать браху на пирог, а потом уже на все остальное...
Все улыбаются, раввин угощает мальчика пирогом. Йосеф-Ицхак говорит: «Лехаим!», – повернувшись сперва к отцу, а потом к остальным хасидам, и пробует крепкое питье. Потом, вспомнив вдруг, шепчет:
– А знаешь, там мама сидит и у нее на щеках слезы... Глаза отца грустнеют, он шепчет в ответ:
– Передай ей, что голова у меня больше не болит и сердце тоже. Пусть она отдыхает, не волнуется...
Йосеф-Ицхак выполняет поручение. Мать улыбается сквозь слезы:
– Ну, если он сказал так – значит, хорошо...
ХАСИДСКИЙ ПОЦЕЛУЙ
Дедушка мальчика, Ребе Шмуэль, ушел из жизни, когда отцу было двадцать три года. Какое-то время не было ясно, кто станет главой Любавичских хасидов – отец мальчика или его брат, рабби Залман-Аарон. Чаши весов колебались, и длилось это очень долго. Одни говорят – около года, другие – целых десять лет. Выборов не было, голосований не было, братья между собой не спорили, их сторонники не горячились. Выбор происходил сам собою, в напряженной тишине, наполненной ожиданием, учебой и молитвой.
В центре Любавичей находился хацер – подворье. Это несколько домов, стоящих в форме квадрата: синагога, приемная Ребе, жилища его родственников. Родители мальчика занимали тогда двухкомнатное помещение. В одной комнате была спальня отца и матери, а в другой находился кабинет рабби Шолома-Довбера и стояла кровать мальчика. Каждый вечер к отцу приходил реб Яаков-Мордехай Беспалов, и они учились вместе.
Однажды реб Яаков-Мордехай подошел к спящему мальчику и сказал, что свет, исходящий от его лица, говорит о чистоте мыслей. Рабби Шолом-Довбер, услышав это, захотел поцеловать сына. Он уже и поднялся, но потом подумал, что вместо поцелуя напишет в честь сына маамар, рассуждение на темы хасидизма. В ту ночь на бумагу легли первые строки маамара на строку из Псалма «Как многочисленны дела Твои...» Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, отец подарил ему свое сочинение, сказав:
– Вот тебе «хасидский поцелуй». Я потом объясню, что это значит. Этот разговор состоялся, когда отец уже много лет был главой ХА-БАДа. Как он им стал? Вот так – в учебе, в служении, без выборов...
И ЙОСЕФ-МОРДЕХАЙ ОТВЕТИЛ...
Однажды по какому-то поводу в гостях у бабушки мальчика собрались дядья, тетки и другая родня. Стол был украшен пирогами, штруделями, кугелем и прочей печеной красотой. Ждали самовара. Йосеф-Ицхак играл в углу с двоюродным братом, на два года его старше.
Вдруг все гости встали – в комнату вошел отец мальчика, Ребе... Но мальчишки, они порой бывают вредные и никого не боятся. Двоюродный брат прошептал:
– Смотри, как бы отец не наказал тебя... Я ведь расскажу, что ты без брахи съел пирожок, который дала тебе моя мама...
Мнением отца Йосеф-Ицхак дорожил больше всего на свете. Он ответил, побледнев:
– Я сказал браху, а ты – нет! И Йосеф-Мордехай, прислужник, слышал, как я сказал! А ты – если ты скажешь про меня такое, то будешь лжец и доносчик!
– Все равно мне поверят, – сказал брат. – А если будет надо, я поклянусь... И тебя накажут!
Мальчик минуту не знал, что сказать. Потом воскликнул:
– Мой отец – цадик! Он и так знает правду!
Йосеф-Ицхак бросился искать старого прислужника, который подтвердил: «Да, я слышал, как ты сказал благословение – громко, как полагается...»
Мальчик подбежал к брату, крича, правда, вполголоса:
– Правда со мной! Правда со мной! И Йосеф-Мордехай сказал «Омейн» на мою браху, и я тебя не боюсь! Мой отец – хасид, мой отец – цадик, и я буду цадик, а ты что? На два года старше меня и не захотел сказать браху, как гой... А я сказал, и Йосеф-Мордехай ответил «Омейн», вот!
ВОТ ТАК ОТЕЦ ЖАЛЕЕТ
Еловые ветки вместо потолка. Праздник Суккот. Евреи сидят в сукке, и мальчик среди них. Его отец – во главе стола. Холодно. Чистое ночное небо над головой, мелкие снежинки падают редко. Входит мама, чтобы забрать Йосефа-Ицхака. Отец говорит:
– Ничего страшного, пусть остается.
– Холодно, он может простудиться, – то ли возражает, то ли предостерегает мать.
– Кто сидит с хасидами, тому не холодно, – отвечает рабби Шолом-Довбер. – Даже если заснет здесь, ему будет тепло, и этого тепла ему хватит до конца дней.
Но мама помнит свою роль, свою службу. Голосом, дрожащим от волнения, она осмеливается упрекнуть отца в присутствии хасидов:
– Послушай, ведь говорится: «Как жалеет отец сыновей своих...» Не сказано «как жалеет мать», верно? Значит, отец тоже обязан проявлять жалость...
– Правильно, – соглашается Ребе. – Вот так он и жалеет сына, вот это и называется жалеть...
Йосеф-Ицхак остается за столом. Звучат нигуним, люди слушают отца, люди делают лехаим. Мальчик просыпается утром. Два хасида, реб Ханох-Гендель и реб Шмуэль-Борух, продолжают петь. Какая работа им, какое утро?.. Они тащат в тесный, потный, набитый суетой день прохладное, тканное звездами полотно хасидской ночи...
Мальчик еще мал, но кое-что понимает. Во-первых, среди хасидов тепло. Во-вторых, они не считаются с границами, будь то границы дня или другие.
Спала ли мама в эту ночь – тоже вопрос.
МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
Мальчику тогда было лет шесть. Отец как-то подозвал его и попросил сказать благословение на цицит. Сын ответил:
– Я уже говорил сегодня благословение.
– И все-таки скажи снова.
– Не скажу.
Отец дал ему легкую пощечину, первый и последний раз в жизни. Мальчик всхлипнул и прошептал, правда, довольно твердо:
– Если нужно сказать браху перед Всевышним, так я уже сказал. А если ты хочешь, чтобы сказали браху перед тобой... Отец сказал:
– Мы говорим браху, потому что Всевышний приказал это делать. А отцу велено следить за тем, как сын выполняет эти приказы. Поэтому, если отец говорит, нужно слушать...
Разговор был мужской, короткий. Йосеф-Ицхак его запомнил.
НА «ОЭЛЕ»
Мальчик сидит в своей комнате и читает Псалмы. Ученье не идет ему в голову, потому что отец серьезно болен. Родные говорят – высокая температура, жар. У врачей озабоченные лица, у мамы с бабушкой красные от слез веки. Йосефу-Ицхаку страшно. Он уже терял отца на два года, когда Ребе Шолом-Довбер уезжал лечиться за границу, и теперь он боится потерять его совсем. Все ждут, что вот-вот начнется кризис, перелом в ходе болезни. Мальчик вместе со всеми. Это ожидание убивает.
В раннюю рань, на исходе ночи, Йосеф-Ицхак, не сказав никому ни слова, выходит из дома и, петляя среди сугробов, стучит в дверь своего дальнего родственника, реб Залмана. Тот присматривал за оэлем -склепом, где были похоронены два предыдущих главы ХАБАДа: Ребе Цемах-Цедек и Ребе Шмуэль. Мальчик просит, чтобы реб Залман немедленно открыл ему оэль: он должен молиться у могил деда и прадеда о выздоровлении отца.
Тот сразу соглашается. Они выходят за пределы местечка и через снежную целину пробираются к кладбищу. Реб Залман стар и невысок ростом, но шаги его широки, движения полны силы. Мальчик еле поспевает за ним, поминутно оступаясь.
Наконец показался оэль. Еще прежде, чем мальчик переступает порог, из его глаз начинают литься слезы. Он входит в помещение, где стоит глушащая, многозначная тишина, где лежит тонкое одеяло снега, пробившегося через щели в крыше и припорошившего две плиты.
Мальчик шепчет, что его отец болен, что его отец, хасид и праведник, никак не может выздороветь. Он просит, чтобы святые души предков тоже просили за отца перед престолом Всевышнего. Он хочет, чтобы отец все время находился рядом с ним, чтобы он помог сыну стать евреем простым душою и цельным.
В горле комок, рыдания сотрясают плечи. Реб Залман, который тоже плачет, уводит, наконец, мальчика из оэля.
Уже заря. Крестьяне на санях и торговцы спешат на рыночную площадь местечка. Реб Залман шагает очень быстро, не обращая внимания на усталость мальчика. Их обоих волнует один и тот же вопрос: был ли у больного кризис и как он закончился... Им навстречу идут хасиды, реб Хаим-Меир и реб Авраам-Дан. Завидев мальчика, они еще издали кричат:
– Благословение Всевышнему! Кризис миновал!
Гора с плеч...
Войдя в дом, Йосеф-Ицхак видит врачей: еврея Брауде – знаменитость из Харькова – и старого поляка Богородского, который в свое время был учеником знаменитого Гейбенталя. Они тоже подтверждают: кризис закончился благополучно. Мальчик хочет войти к отцу, но его не пускают.
Зашел справиться о здоровье Ребе учитель мальчика, реб Нисан. Мальчик по секрету рассказывает ему об утренней прогулке и спрашивает, что еще можно сделать, чтобы отец поскорее выздоровел. Реб Нисан говорит:
– Это хорошо, что ты ходил молиться на оэль. Теперь скажи, ты уже напился чаю?
– Еще нет.
– Так вот, не ешь и не пей ничего, постись весь день. Ступай в синагогу, помолись, а потом я научу тебя, что нужно делать...
Вечером, часов около шести, врачи вновь собрались у постели отца, а потом вышли, объявив, что жара больше нет, болезнь идет на убыль. Но, конечно, режим, покой, поменьше движения – ну что еще советовали в те добрые времена...
Йосеф-Ицхак вновь захотел пойти на оэль, известить души лежащих там праведников, что их заступничество помогло, опасность миновала. Но он постеснялся вновь беспокоить на ночь глядя смотрителя реб Залмана. Впрочем, дед и прадед, наверное, знают...
Врач Брауде уселся пить чай с Богородским, щедро налившим в стакан мед со сливками, которые очень любил. В прихожей, во дворе – повсюду толпилось много народу, и лица людей сияли. Даже старый прислужник Йосеф-Мордехай, который вечно ворчал на всех, сегодня был тих, благостен, ни капли гнева. Ребе выздоровел!
Родная надежная сторона, королевский двор Любавичей...
У хасидов
ЧУДО БЕЗ ЧУДА
Однажды четвертый глава ХАБАДа Ребе Шмуэль приехал по делам в город Витебск. Он остановился у одного из уважаемых горожан. Днем, когда со всеми знаками внимания пригласили его за празднично накрытый стол, он вдруг отказался от обеда. Хозяева пришли в смятение, никто не знал, что думать. Спустя короткое время выяснилось, что кухарка по недосмотру приготовила курицу, по поводу которой есть шайла – сомнение в ее кашерности. И эту шайлу никак нельзя решить в положительную сторону...
Тут люди стали перешептываться. Слова «цадик», «святой» были у всех на устах. Ребе Шмуэль почувствовал это и решил объясниться. Он сказал:
– Ничего чудесного нет. Просто утром, когда я накладывал тфилин, у меня вдруг мелькнула мысль об обеде. Никогда раньше у меня не возникали подобные мысли во время молитвы. Я понял, что эта мысль пришла из нечистого источника. А раз так, то лучше подождать с обедом. Вот видите, чудо совсем ни при чем...
«БЕН ЕХИД» И ПОДЗАТЫЛЬНИКИ
Мальчик родился в несчастливое, суетное, опасное время. Тогда у многих было модно смеяться над еврейством, покидая его. Евреи сбривали бороды и шли в цирк поднимать на спор гири вместе с саратовскими грузчиками вместо того, чтобы поднимать в своей молитве весь мир. Литераторам полюбилось слово «правда». Описывая тесный и не очень прибранный хедер, так непохожий на стройные фасады русских гимназий, они думали, что добрались до сути этого слова. И еще меламед, который дергает мальчиков за уши и кричит на них...
Многие объясняли, кивая через плечо: «Вот поэтому я не с ними, поэтому я ушел...»
Мальчику шесть лет. Он расстался с рабби Иекутиэлем, который учил его Торе и рассказывал такие удивительные истории про Бешта. Теперь он ходит к рабби Шимшону и учит Талмуд.
В классе семеро детей. Йосеф-Ицхак сидит от ребе по правую руку. Это честь довольно сомнительная. Неважно, кто из ребят балуется, первый подзатыльник достается ему. Бен ехид – единственный сын у своей матушки, Йосеф-Ицхак к подзатыльникам совсем не привык. Но он терпит, потому что это Тора, и это ребе, и это путь, по которому идет его отец.
Душу мальчик отводил, навещая прежнего учителя, реб Иекутиэля. Иногда он делал это по субботам. Реб Иекутиэль, хорошо выспавшись после праздничной трапезы, сидел за столом перед стаканом чая в расстегнутом сюртуке и в бархатной ермолке. Он сажал ученика рядом и требовал, чтобы Йосеф-Ицхак пересказал все новые истории, которые слышал от отца. Мальчик с охотой подчинялся, а потом просил того же от учителя. Горячий чай и горячее воображение дополняли друг друга. День тихо клонился к вечеру, навевая грусть от уходящей субботы, а учитель и ученик не переставали переживать удивительные приключения. Самым удивительным было то, что эти истории произошли на самом деле. Мальчик чувствовал, что мир – его мир и мир вообще -стоит прочно, пока небеса открыты для еврейской молитвы, а праведники спешат нам на помощь в час беды. После таких рассказов ему легче было собираться завтра в хедер, чувствуя, как заранее начинает гореть левое ухо...
На учительское ремесло сердитый реб Шимшон получил браху от прадедушки мальчика, Ребе Цемаха-Цедека. Но это не значило, что он испытывал какое-то особое почтение к правнуку Ребе. Однажды, после очередной ребячьей проказы, реб Шимшон схватил длинный ремень и начал стегать всех подряд, крича:
– Тут все равны! Мне не важно, кто здесь сын богача, кто бен ехид, а кто сын рава! «Страх перед учителем – как страх перед Небом!» И я вам задам!
Голос меламеда гремел, ремень свистел, кто побойчей, выбежал на улицу или спрятался под стол. А трое нежных еврейских мальчиков упали в обморок, в том числе и Йосеф-Ицхак. Больше месяца он провалялся в постели. Потом его отвели к другому меламеду.
Для чего вообще нам знать эту историю, где и ребе, и хедер выглядят не так уж красиво? Очень просто: чтобы мы поняли, каким испытаниям подвергался мальчик. Тяжело – ну и что? Такой хедер, такие евреи, такой мир... И надо в нем жить.
ГОРЬКИЙ АРБУЗ
Это было, кажется, в Рош Ашана, на новый год... В этот день по обычаю нужно есть новый плод, который еще не пробовал в этом сезоне. Бабушка подарила мальчику арбуз, и вот он несет его под мышкой, раздумывая, где бы лучше присесть, чтобы попробовать это сладкое сокровище. К мальчику подошел приятель, они перекинулись парой слов. Приятелю тоже захотелось арбуза, и Йосеф-Ицхак согласился отрезать ему небольшой кусок, но приятель нудил: «Нет, давай поровну...» Кое-как договорившись, стали они есть. Тут Ребе Шолом-Довбер распахнул окно и позвал мальчика. Отец сказал:
– Это хорошо, что ты поделился с другом. Но как же неохотно, сынок, ты это сделал...
И отец стал объяснять, как важно делиться чем-то с другим евреем без горечи в душе, с открытым сердцем. То ли день был особый – Рош Ашана, то ли слова отца запали в душу, но мальчик заплакал, и случилась рвота, и арбуз вышел, как вошел...
На плач любимого сына прибежала мама. Узнав, в чем дело, она спросила у Любавичского Ребе, своего мужа:
– Послушай, чего ты хочешь от ребенка?! И Любавичский Ребе ответил:
– Ничего, ничего... Сегодня наш сын приобрел еще одно хорошее свойство...
А какое – не сказал. Так или иначе, но это было очень серьезное воспитание, спартанское, если можно так сказать о дисциплине сердца...
КТО ЕСТЬ КТО
Два стройных, высоких, крепких еврея с белыми бородами, в черных сюртуках обсуждают возбужденно то, что рабби Шолом-Довбер рассказывал сейчас на фарбренгене. А именно: кто такой хасид, кто может им называться. Йосеф-Ицхак сначала терпеливо слушал, а потом не выдержал и похвастал:
– Вы только сегодня узнали, кто такой хасид, а мне отец рассказал об этом еще зимой!
Раввин Харькова, рабби Ехезкель Арлозоров, рассмеялся:
– Нет, ингелэ, ты знаешь, кто такой хасидон... Хасид и хасидон -между ними большая разница!..
– А в чем она?
– Это пусть отец тебе объяснит.
Из этого разговора Йосеф-Ицхак извлек нечто важное. Оказывается, можно считаться хасидом, и называться хасидом, и ездить к Ребе, и танцевать с друзьями на фарбренгенах – и при этом оставаться оберткой от конфеты, хасидоном...
Опасаясь подобной участи, мальчик при первой же возможности спросил отца, какая разница между хасидом и хасидоном. Отец ответил:
– Хасид похож на дерево, которое приносит плоды. Мальчик понял и кивнул головой, но потом вопрос этот вернулся и начал его мучить снова. Время от времени он задавал его своим учителям или старым хасидам. Каждый раз ответ был другим. У него копилось в памяти: хасид тот, кто все время учится, он каждую минуту готов служить Б-гу, он умеет страдать, у него чистое сердце, он предпочитает молчание разговорам...
С годами этот список все увеличивался. Когда Йосефу-Ицхаку было шестнадцать лет, рабби Ехезкель Арлозоров навестил их на даче. Сын Ребе напомнил ему о разговоре, который состоялся у них десять лет назад, после фарбренгена. Арлозоров улыбнулся и тут же затеял с другим хасидом жаркий спор, кого считать хасидом, а кто остается хасидоном. Видно, всех хабадников страшила эта участь.
КОТЕЛОК С ГОРЯЧЕЙ БУЛЬБОЙ
Отец говорил: «Если у тебя выпадет свободное время, проводи его вместе с хасидами».
Йосефу-Ицхаку девять лет, он уже довольно давно привык обходиться без «почему». И все же странно: «быть с хасидами» – это не уроки, и не молитва, и не лазанье по деревьям. Что же это тогда?
Как-то он узнал, что приехал в Любавичи старый хасид, реб Иекутиэль-Меир. Он остановился у другого старого хасида, реб Ханоха-Ген-деля. И сегодня вечером они устраивают итваадут или, на идиш, фарбренген. Словом, хасидскую встречу. Мальчик решил быть в этой компании третьим.
Едва он переступил порог дома, ему стало ясно, что хозяин, реб Ханох-Гендель, готов пребывать в этом мире, только если гашмиют – материальность – не будет слишком докучать ему. Стол, стулья и мешок с соломой на полу вместо кровати – вот и вся его мебель... На столе ржаной хлеб, солонка, котелок с горячей бульбой, картошкой то есть. И шкалик водки. И два хасида. И роскошные разговоры, где не были упомянуты ни цены на овес, ни тетка Ротшильда, а лишь:
Небесные Сфирот.
Какая поговорка бытовала у хасидов Алтер Ребе.
История про Бешта.
Отрывок из маамара нынешнего Ребе, то есть отца мальчика.
Упрек, что кто-то из собеседников недостаточно много времени уделяет ахане – подготовке к молитве.
Нигун, напев без слов.
Разговор о кетере, Короне Воли Б-га, и о связи ее лучей с еврейскими душами.
Песня, в которой был намек на то, как еврей должен служить Творцу: Танцуйте, хлопцы, здорово, Не жалейте лаптей! Если стары порваты, Батько новы купыты...
Волны любви и тепла заполняли комнату. Сын Ребе был достаточно чуток, чтобы чувствовать их и наслаждаться ими. Темы были возвышенны, а речи просты – совсем не так, как в большом мире.
Уже давно стемнело. Керосиновая лампа уютно чадила, два хасида сидели за столом. И мальчик был третьим в их компании.
ДЕТЕКТИВ С ТЕЛЕНКОМ
Среди семейных традиций Любавичских Ребе была одна не очень приятная: сидеть в царской тюрьме. Ребе Шнеур-Залман, основатель династии ХАБАД, был узником Петропавловской крепости. Вслед за ним с гремучими засовами России познакомились и остальные его преемники.
И не то чтобы в Любавичских Ребе горел какой-то особый дух бунтарства. Напротив, они были люди законопослушные до такой степени, что Ребе Шнеур-Залман, отправляя письмо с оказией, покупал на почте марку и рвал ее – чтобы не нарушать почтовую монополию государства, чтобы не страдали доходы царя...
Впрочем, в этом подчеркнутом уважении к закону и скрывался бунт. Ведь Россия всегда знала два закона: писаный – для всех и неписаный - для тех, кто носит кокарду и сидит поближе к огоньку. Нельзя сказать, что главы ХАБАДа специально искали поводы для ссоры с властями. Как-то само получалось. И Йосеф-Ицхак не был исключением. Этот серьезный и чувствительный мальчик познакомился с устройством каталажки очень рано.
Мы уже знаем, что у сына Ребе водились деньги. Мальчик учил почти каждый день главу Мишны наизусть и получал за это от отца пять копеек. Также получал он ежедневно пять копеек от мамы и не за заслуги, а за то, что был для нее усладой сердца и единственным сыном.
Большую часть капитала, который исчислялся парой десятков рублей, мальчик не тратил, а давал в долг бедным торговцам, чтобы у них было на что купить товар, продать его и принести в семью скромную прибыль.
Больше всего Йосеф-Ицхак любил одалживать деньги Довиду-мяснику. Прозвище не должно вводить нас в заблуждение. Реб Довид не сидел в лавке среди подвешенных к потолку бараньих ног, коровьих ребер, грудинок и прочей съедобной роскоши. Нет, он был мясник бродячий. Выторговал у крестьянина барана, зарезал его у шопхета и – торчи на рынке, зазывая покупателей, потому что дома восемь человек дожидаются твоей грошовой прибыли...
Совсем непродаваемые кости и жилы шли в семейный суп. После этой еды нельзя было пить молоко: трапеза считалась мясной...
Реб Довид когда-то учился в хедере, но почти всю тамошнюю науку забыл. Он знал слова молитвы, умел читать Псалмы, не более. Но на молитву по утрам он приходил одним из первых. А субботе реб Довид радовался так, как это доступно только беднякам простосердечным и верящим... В пятницу после полудня он с чувством проводил часок в бане, выпаривая недельные тревоги. А потом в залатанном чистеньком сюртуке и белоснежной рубахе в окружении сыновей шел в синагогу сказать Б-гу, что живется ему хорошо...
Йосеф-Ицхак свою благотворительность осуществлял во время перерыва в занятиях. По пути домой, к маминому супу, он заворачивал на рынок и там одалживал деньги, получал долги и записывал все в маленькую тетрадочку.
В тот день он тоже завернул на рынок и сразу повстречал «мясную лавку на двух ногах». Реб Довид шел, чуть покачиваясь от тяжести. На плечах у него лежал теленок, под мышкой – барашек, в другой руке -корзинка с курами. Он увидел мальчика, широко улыбнулся ему и сказал:
– Ну, кажется, сегодня я действительно что-то заработаю...
Вдруг откуда ни возьмись появляется помощник полицейского пристава и, ни слова не говоря, бьет реб Довида по лицу. На бороде мясника – струйка крови...
Все, чему учили мальчика о красоте и величии еврейской души, все хасидские разговоры о любви к простому еврею всколыхнулись от этого грубого тычка. Как можно снести такое, когда Творец всегда так близко к Своему народу? Йосеф-Ицхак не искал помощи у книг. Он изо всех сил толкнул полицейского, от которого несло спиртным, и закричал:
– Пьяница! Мерзавец!
Дело запахло бунтом, оскорблением царского трона в лице одного из его винтов. Помощник пристава стал вопить, что жиденок пытался сорвать медную медаль, висевшую на его заслуженной груди... Он кликнул десятского и велел немедленно доставить мальчика в участок.
Десятский, здоровенный мужик, тоже выпивший, схватил мальчика за ворот и за локоть, так что не вырвешься, и, как приказано, привел его в участок. Узнав о составе преступления, дежурный полицейский дал сыну Ребе пару затрещин, выдрал его за уши и втолкнул в темную камеру. Засов щелкнул, Йосеф-Ицхак остался наедине со своими мыслями.
Надо сказать, что были они возвышенными и практическими одновременно. Мальчик испугался, что невольно совершил грех битуль Тора – пренебрежение учебой Торы. Но, к счастью, мишнайот, подкрепленные отцовскими пятаками, крепко сидели в его памяти. Он принялся повторять их наизусть. В это время в углу камеры кто-то тяжело и горестно вздохнул. Мальчик прислушался. Вздох повторился. Йосеф-Ицхак приготовился испугаться по-настоящему, но тут вспомнил, что у него в кармане лежит коробок спичек – вещь весьма ценная по тем временам и достойная мальчишеского внимания. Шимон, сын реб Шмуэля-писца, дал ему этот коробок на время.
Йосеф-Ицхак чиркнул спичкой и увидел, что в углу камеры лежит связанный теленок с завязанной мордой – наверное, чтобы не мычал. Мальчик не стал развязывать его, чтобы не усугублять свою вину перед царизмом. Он вспомнил, что пришло время читать Минху – дневную молитву. То, что не было под рукой сидура, не страшно, слова он знал наизусть. Другое дело, что к этой молитве, в силу особых обстоятельств, требовалось что-то добавить... Быть может, стоит сказать Анену – отрывок, который говорится в час беды и поста. А также Аль хэт – просьбу о прощении грехов. Ведь не просто так, не за красивые глаза он оказался здесь. Значит, есть за ним какой-то проступок. А что его не вспомнишь сразу, это не фокус: человек вообще не часто помнит о своих грехах...
Но тут новая мысль пришла ему в голову. Ведь он сидит в заточении, как все его славные предки, за то, что желал добра своему народу, за то, что заступился за другого еврея! Тут не каяться, тут радоваться надо. Сделать этот день своим личным маленьким праздником, может быть...
Йосеф-Ицхак молился без Аль хэт и без Анену. Потом он снова стал повторять наизусть Мишну и закончил две из шести ее книг, когда его освободили.
Про то, что он сын Ребе, которому евреи Украины и Белоруссии дали прозвище Рамбам хасидизма за умение необычайно ясно и подробно раскрыть перед слушателями сложнейшие кабалистические понятия, полицейский, дравший давеча мальчика за уши, не знал. Но зато он был наслышан о брате отца, рабби Залмане-Аароне, которого вся округа – и евреи, и неевреи – называли по первым буквам длинного имени – Разо. Дядя был человек известный, уважаемый, водивший знакомство и торговые дела с уездным начальством.
– Ты, паренек, того... О том, что я тебя побил, не рассказывай, -произнес страж закона небольшую речь, появившись на пороге камеры. – Если б я знал, что ты племянник Разо, так другое дело... Хотя, ежели с обратной стороны взглянуть, зуба я тебе не выбил, юшка из носа не потекла. Так что прости! Да ведь и бил я тебя не по злобе, а для порядка и по привычке...
Мальчику повезло: свидетелем конфликта был его приятель Шимон, сын Шмуэля-писца. А этот реб Шмуэль в силу профессии своей и места в иерархии местечка был вхож в коридоры власти и, узнав об аресте Йосефа-Ицхака, бросился хлопотать.
Но не сразу был найден пристав, игравший у доктора в карты по случаю базарного дня. А будучи найден, он пришел в сильное раздражение, что отвлекают, и повелел немедля привести в участок всех замешанных в деле: и свидетелей, и Довида-мясника, и своего помощника-рукосуя.
Помощник пристава объявил, что мальчик пытался сорвать с него медаль. Но свидетели показали, что не пытался. Помощник пристава утверждал, что у одного еврея украли теленка и сделал это как раз данный мясник. Посему, расследуя преступление, он и дал ему в зубы. В это время Йосеф-Ицхак, уже отпущенный на волю, рассказал кому-то из знакомых о теленке в камере. Тот поспешил уведомить об этом пристава. Еще больше вскипев, пристав велел открыть камеру, убедился в наличии странного арестанта и начал, изрыгая разные слова, трясти своего помощника, пока тот не рассказал всю правду.
А правда была простой. Брат полицейского продал теленка одному еврею, а потом сам же и выкрал его назад. Помощник пристава покровительствовал этой операции и даже спрятал теленка в камере. А потом, чтобы отвести от себя с братом подозрение, решил напуститься на ни в чем не повинного Довида-мясника.
Теленка освободили. Вместо него в камеру посадили помощника пристава. Йосефа-Ицхака провожали домой все товарищи по хедеру. Ой, как они быстро тараторили все разом! Ничего не разберешь, но и так понятно: Йосеф-Ицхак – герой...
Отец, узнав об этой истории, улыбнулся и сказал:
– Хорошо ты сделал, что заступился за еврея. Если ради этого пришлось помучиться несколько часов – ничего страшного. Теперь ты видишь, как полезно знать Мишну наизусть. Если бы не это, чем бы ты отличался от теленка, который тоже оказался за решеткой?
На этом наставлении закончилась вся история. Нет, не совсем: отец подарил Йосефу-Ицхаку десять рублей, и тот тоже пустил их в дело -стал одалживать бедным торговцам в базарный день. Каждая такая сделка – мицва, которую ангелы записывают в свои книги. Этих записей не видно, на груди они, как медали, не болтаются. И сорвать их поэтому тоже нельзя...
Разговор с отцом
ЛЮБИТЬ И ИСКАТЬ
В Смоленске на вокзале за несколько минут до того, как серьезный усач в железнодорожной форме дал последний свисток, Ребе Шолом-Довбер сказал сыну:
– Говорится в трактате «Авот»: «Кто мудрец? Тот, кто учится у каждого человека». Заметь, не сказано: «Мудрец – тот, кто учится». Чтобы учиться, не надо быть мудрецом, достаточно быть обычным человеком. Собственно, тот, кто учится, и достоин называться этим именем – человек... Но настоящий мудрец – это тот, кто учится у каждого. Это значит, он любит искать в каждом и находить то хорошее, чему можно поучиться...
ТАНЕЦ
Сестра отца, Хая-Муся, стала невестой. В день, когда были записаны тноим – условия брачного контракта, в Любавичах устроили большой фарбренген. Мальчик помнит длинный стол, во главе которого стоит пустое кресло. Там раньше сидел его дед Ребе Шмуэль. Справа уселся отец мальчика, нынешний глава ХАБАДа, а слева – его брат, рабби Залман-Аарон.
Прежде чем начать говорить, отец встал, опершись о стол обеими руками, и долго смотрел на отцовское кресло. Лицо его было бледно как полотно, лишь два красных пятна на скулах. Потом рабби Шолом-Довбер заговорил:
– Однажды я был на ехидуте у отца...
И он начал рассказывать об этой встрече. Остальные гости поднялись и слушали стоя. Рабби Залман-Аарон сидел, два потока слез струились по его щекам.
Ребе закончил:
– От имени отца и по его поручению я говорю лехаим невесте и передаю ей его святое благословение. Пусть тнаим, которые мы сейчас подписали, будут началом прочного союза и пусть скоро в добрый час состоится свадьба, а затем – пройдут дни и годы долгой счастливой жизни. Лехаим, сестра, лехаим, сваты, лехаим, друзья!
И вдруг он добавил:
– А теперь нужно сплясать с тем, в чьем доме сегодня радость! Он опять посмотрел на кресло отца. Его брат поднялся, и они стали вместе танцевать. Через минуту танцевали все, и очень долго.
СОБАКА ПОД СТОЛОМ
Когда мальчику было семь лет, наступила самая неприятная пора в его жизни. Отец все время проводил на лечебных курортах за границей, и мама сопровождала его. Мальчик был оставлен на попечение бабушки и прислужника Йосефа-Мордехая. Это был человек преклонных лет, строгий. Он познакомил мальчика со многими хасидскими обычаями, среди которых был один его собственный: больно трепать сына Ребе за плечо, а то и за ухо...
Родителей мальчик видел за два года всего четыре раза. При его чувствительной душе он сильно грустил. При его замкнутости эта грусть копилась внутри, не имея выхода, терзая душу.
Наконец родители вернулись, и Йосеф-Ицхак вспоминает растерянно и растроганно: «Теперь я знаю, что у меня тоже есть любящий отец, теперь я каждый вечер повторяю – ну вот, папа и мама рядом, есть кому сказать: «Спокойной ночи»...
Вот уже год, как отец один на один учит с ним хасидут. Йосеф-Ицхак чувствует, что в его восприятии мира, Торы происходит какой-то сдвиг. Он начинает гораздо больше понимать. Его больше не тянет поскорей закончить молитву. Когда на собраниях хасидов отец говорит маамар, сын всегда стоит за его спиной.
И все же Йосеф-Ицхак не вундеркинд в привычном понимании, не книжник. Еврейский мальчишка, очень похожий на всех остальных. Перед Песах, среди прочего, поручили ему открывать бутылки с пасхальным вином – это делалось заранее.
Йосеф-Ицхак занимался этим в кабинете отца. Работал он очень аккуратно, чтобы пыль не попала на его черные до блеска начищенные ботинки. Ребе Шолом-Довбер заметил это и сказал вроде бы вскользь:
– Есть притча про вельможу, который пришел на пир к царю. Царь сидит во главе стола, а под столом пес грызет кости. Можешь ты себе представить, что вельможа тоже полезет под стол, завидуя собаке?
Йосефу-Ицхаку стало стыдно, и он заставил себя не думать о ботинках. Это было тяжело.
Еще тяжелей была история с империалом, которая случилась через пару лет. Империал – это золотая монета достоинством в пятнадцать рублей. Пришло однажды мальчику на ум взыскать все мелкие ссуды, которые давал он любавичским жителям, подкреплявшим семейный бюджет грошовой торговлей. Гривенники и полтинники обернулись этой вот солидной, отливающей темной желтизной монетой. Йосеф-Ицхак любил крутить ее в руках, размышляя, что если подкопить еще немного, то можно приобрести часы...
Наличие часов, сулило много выгод. Он не будет опаздывать на уроки. Он будет точно знать, сколько времени остается у него, чтобы подготовить то или иное задание. Да и вообще, паренек с часами – это совсем не то, что без часов...
В таких святых мечтах сидел Йосеф-Ицхак однажды за столом, ожидая родителей, чтобы вместе пообедать. Постучался в дверь лавочник реб Копл и стал просить у отца взаймы двадцать пять рублей. Комиссионер, закупающий всякую всячину для мелких торговцев, едет завтра в большой город и должен купить для реб Копла товар на эту сумму.
Отец отвечал, что сейчас у него нет таких денег. Реб Копл перевел взгляд на Йосефа-Ицхака, который крутил в руках золотой империал, и сказал со вздохом:
– Что ж, пятнадцать рублей тоже могут выручить меня...
Империал примерз у мальчика к пальцам. Он совсем, совсем не был готов расстаться со своим сокровищем. Реб Копл и отец (один с тоской, а другой с усмешкой) смотрели на мальчика. Империал как будто сам собой скользнул в карман и замер там, невидимый, в ожидании своей судьбы.
Реб Копл повернулся и вышел. Отец сказал:
– Дать еврею деньги в долг – это еще более важная мицва, чем подарить их насовсем. Если даришь, то хоть немного, но жалеешь. А тут ты знаешь, что скоро получишь деньги обратно и ссужаешь их с доброй душой...
Йосеф-Ицхак, посапывая от противоречивых чувств, сделал омовение рук и, сказав благословение, преломил хлеб, погрузив его в солонку. Отец добавил:
– А если не хочешь давать и все-таки даешь, то это еще более почетно...
Трудно было мальчику извлекать сокровище на белый свет, готовясь к неизбежной разлуке. Но раз отец сказал, что это такая важная мицва...
Мальчик переступил порог магазина, надеясь, что лавочник встретит его словами: «Спасибо, не надо, я уже одолжил денег, иди с миром...»
Вместо этого реб Копл уставился на гостя и не то сказал, не то пропел:
– Мне нужны деньги, много денег... На неделю, только на неделю! Комиссионер вернется, и ты получишь все назад...
Вот только что была монета в кармане и не стало... Йосеф-Ицхак вышел на улицу и, немного радуясь, что положил свое дурное начало -ецер ара – на лопатки, отправился домой.
Прошла неделя и другая. Прошло много недель. Иногда, словно невзначай, мальчик проходил мимо магазина реб Копла, но тот даже и не смотрел на него. Наконец, на Пурим, когда каждый еврей немножко выходит за рамки своей натуры, мальчик пришел к реб Коплу и напрямик попросил вернуть деньги.
– Так это ж давнишняя история! – удивленно воскликнул лавочник с выражением снисходительной мудрости на лице. – Ну кто же помнит о таких старых долгах? Даже если летом торговля пойдет бойко, не думаю, что мне удастся вернуть тебе эти деньги...
Чтобы не разрыдаться, мальчик быстро вышел. Его жизненный опыт обогатился: никогда прежде он не встречался с таким простодушным равнодушием.
Но, конечно, он не пошел жаловаться – ни отцу, никому. А почему, он сам не знал. Наверное, потому, что вельможи не залезают под стол, где собаки грызут кости...
ВЗГЛЯД СВЕРХУ НА ТО, ЧТО ВНИЗУ
Мальчику одиннадцать лет. Он учит хасидут. Один из хасидов его отца дал такое объяснение этому слову: «Хасидут – это хакира Элокит -Б-жественное исследование».
То есть:
– Изучение качеств Творца или, точнее сказать, границ Его недосягаемости.
– Изучение структуры мироздания.
– Изучение того, как Его Воля проявляется в различных явлениях нашего мира.
– Изучение души и ее обязанностей перед Творцом.
Понятно, что эту тему можно продолжать и продолжать... Но если вкратце:
Хасидут – это взгляд на мир Сверху... Взгляд, который выше сердца, выше разума. Взгляд души.
А снег тает потихоньку, и обитатели Любавичей спешат в синагогу, потому что вечером начинается праздник Песах, торжественный и радостный. Мальчик покидает дом, где все перемыто, перечищено, и новая скатерть, и скромное серебро на столе, и мама уже зажгла свечи...
Он входит в синагогу, где стены побелены, окна отмыты до кристальной синевы, шкаф со свитками Торы украшает праздничный занавес -алые фигуры и узоры на зеленом фоне. В книгах по хасидуту мальчик читал о Ган Эден – рае – и о том, как соприкасаются там между собой еврейские души. Ему кажется, что сейчас он – там. Волна душевной теплоты, волна долгожданности встречает его у входа, и он погружается в нее, как в воды миквы...
Мальчик учил, что все еврейские души взяты из одного источника -из Сущности Творца. Но раскрываются они на разных уровнях бытия, одни повыше, другие пониже, в зависимости от задачи, которая перед ними стоит. И сейчас как будто урок на эту тему...
В одном углу сидят люди ученые: раввин местечка, а также реб Мешулам, и рабби Нисан-меламед, и рабби Шолом-меламед. Они обсуждают различные галахот – детали закона, связанные с Песах. И не просто обсуждают, а спорят, горячатся (правда, тихо, по-ученому) и, фехтуя доводами, цитируют по памяти мнения различных авторитетов. Иосеф-Ицхак тоже постоял бы рядом с ними. Но в пасхальных хлопотах он встал сегодня очень рано и теперь боится заснуть.
В другом углу компания попроще. Реб Ицхак-Шаул, отставной солдат, рассказывает о своих приключениях во время турецкой войны. Белые снега Шипки, и пропасть справа и пропасть слева, и генерал Скобелев, который закричал, обращаясь ко всем и к нему лично: «Вперед, орлы!» Об этом всегда найдутся охотники послушать, тем паче, что до начала молитвы еще четверть часа, надо ж как-то занять время...
У бимы, рядом со столом, где читают Тору, сгрудились любители канторского пения. Ицхак-Гершон, которого часто просят вести молитву, повествует, как сам великий кантор Нисан Белзер был поражен красотой его, Ицхака, голоса...
У южной стены двое молодых: Залман Мункач и Иешия Кастиер. Это – «интеллигенция». Залман хвастает познаниями своего отца в медицине, а Иешия говорит, что зато его дед по матери мог сосчитать десятки тысяч штук товара, используя для этого всего-навсего десять пальцев.
Недалеко от них сидит глубокий старик, рабби Аба. Все дни он проводит в молитве и изучении хасидута, а вдобавок ко всему еще и молчит, воздерживаясь от пустых будничных разговоров. Может, он прав?
Рядом с часами рабби Хэнох-Гендель и рабби Шмуэль-Хаим, хасиды высшей пробы, рассуждают о духовном значении праздника, о том, что писали об этом Алтер Ребе, и его сын Мителер Ребе, и Ребе Цемах-Цедек. Люди, знающие толк в хасидуте, столпились вокруг них и слушают внимательно.
Мальчик не примкнул ни к одному из кружков. Он смотрит на них глазами своего отца. Он любуется всеми. Независимо от того, что говорят евреи, атмосфера чистоты и благородства разлита в воздухе, и Йосеф-Ицхак уже умеет это ценить. Сейчас шалиах-цибур – человек, ведущий молитву, – хлопнет по столу ладонью: «Ша!» И все евреи, тупицы и умницы, хвастуны и скромники, хасиды и прочие, прикроют глаза ладонью и скажут:
– Слушай, Израиль...
Синагога Любавичей – родина, душевный простор. Сколько людей унесло тебя в своей памяти и сколько потеряло эту память потом... Мальчик сберег, потому что прошел специальную подготовку. Отец имел привычку останавливать его и внезапно спрашивать:
– Что ты помнишь?
И нужно было, отбросив мысленный сор, вспомнить то, что учил, что услышал, о чем думал. Когда мальчик подрос, он задавал этот вопрос себе сам.
У хасидов
ПОЛЕНЬЯ И ДУША
Последнего учителя мальчика звали реб Шмуэль-Бецалель. Он родился в Вильне, в семье талмид-хахама и нехасида. И мать его была дочерью талмид-хахама и нехасида, и замуж она вышла, овдовев, за человека очень ученого и очень далекого от хасидизма. А сын ее еще в очень юном возрасте попал под опеку старого хасида реб Михала из местечка Опоцк. Учитель юноши отличался необыкновенным постоянством в учебе и во всех вещах искал глубину. Однажды обратился он к ученику с большой душевной горечью:
– Шмуэль-Бецалель, молод ты и не знаешь, как велико твое заблуждение... Ты называешь меня и других стариков хасидами. Но мы-то видели настоящих... Хасид – это тот, у кого сердце умеет чувствовать и слышать. А кто мы? Мы просто сухие поленья...
Реб Ханох-Гендель, который присутствовал при этом рассказе, вздохнул:
– Если они «поленья», то как же нам называться? Эти разговоры велись всерьез, с борьбой в душе.
«ТЕ, КТО ОТПЛЫВАЮТ НА КОРАБЛЯХ...»
Бывает так: дорога тянется по равнине, пересекаясь со множеством других дорог. И вдруг, приближаясь к горам, она круто берет вверх, как будто великаны подняли ее. И прежние пути, понятные, как карта, плоские, как карта, видны далеко внизу. А ты несешься в воздухе и, кстати, над пропастью.
Такой подъем, короткий и стремительный, наступил в судьбе мальчика накануне одиннадцатого дня рождения. Тогда отец взял его с собой на оэль – склеп, где были похоронены предыдущие главы ХАБАДа: Ребе Шмуэль и Ребе Цемах-Цедек. Обычно отец молился там в глубоком уединении. Сейчас он пришел туда вместе с сыном и показал мальчику, где нужно стоять, какие Псалмы читать. И еще он показал, как читать пидьон нефеш – записку с просьбой, чтобы душа праведника тоже присоединила свой голос, дабы пробудить Рахамим рабим – Большое милосердие Всевышнего для того, кто эту записку написал. И как с этой запиской поступить потом. Это были уже вещи, известные немногим.
На следующий день, это было в пятницу, рабби Шолом-Довбер в семь утра позвал сына в кабинет и приказал запереть дверь. Потом он открыл ящик стола и достал мешочек с тфилин, Евреи начинают накладывать их с тринадцати лет, а точнее – за несколько месяцев до совершеннолетия, чтобы приучиться соблюдать эту важную мицву заранее. Но мальчику только что исполнилось одиннадцать! И все же, к удивлению своему, он услышал:
– Это тфилин моего отца и твоего деда. Ты будешь накладывать их каждое утро в этой комнате. И никому об этом ни слова...
Дорога все круче забирала вверх. Теперь отец с сыном учились вместе часто и подолгу. Лучше, чтобы их учеба оставалась в полной тайне, тогда веселей и глаже звучал бы наш рассказ. Но нет: отрывки их бесед, как сполохи в ночи, долетают к нам из-за приоткрытой двери. Например:
– Не стремиться к тем вещам, к которым обычно стремятся люди, и наоборот, стремиться к тому, чего тебе не хочется...
Для чего? Это позволяет мысли выйти на такой простор, которого твоя душа не знала раньше.
Это уже не слова отца... К такому выводу мальчик пришел сам.
Дорога неслась вверх. За три дня до Песах рабби Шолом-Довбер поручает сыну выучить наизусть три трактата Мишны: «Хала», «Орла» и «Бикурим». Надо успеть до начала праздника. Мальчик справляется с этой задачей, хотя он совсем не зубрила, он больше любит слушать рассказы о хасидах и праведниках...
Эти рассказы начинали постепенно оживать в его судьбе, становясь житейским опытом, особого, правда, свойства. Однажды, за несколько дней до бар-мицвы сына, рабби Шолом-Довбер почувствовал, будто мальчик что-то хочет ему сказать и не может решиться. Ребе спросил:
– Ты хочешь рассказать о чем-то?
Вместо ответа сын начал пересказывать маамар деда, который начинался со слов: «Те, кто отплывают на кораблях...»
Рабби Шолом-Довбер побледнел, губы его задрожали, и он воскликнул:
– Когда ты видел Ребе Шмуэля, моего отца?!
– На исходе субботы.
– Во сне?
– Нет, наяву.
И сын продолжал пересказывать маамар спокойно, не спеша, как был научен и приучен. Наш мальчик подрос.
Разговор с отцом
КОГДА ПРОСИШЬ...
За праздничным столом в день бар-мицвы мальчика, когда хасиды пели, а рюмки звенели, Ребе Шолом-Довбер сказал:
– Йосеф-Ицхак, спроси у меня что-нибудь. Мальчик подумал несколько секунд и отозвался:
– В сидуре написано, что перед утренней молитвой в синагоге надо произнести фразу: «Вот я принимаю сейчас заповедь любить другого еврея, как самого себя...» Если это такая важная мицва, то почему бы не сказать это спозаранку, как только встал с постели?
Ответил Ребе:
– Молитва – это просьба. Мы просим у Всевышнего помощи в наших делах, материальных или духовных. Когда что-то просишь у отца, то лучше, чтобы он был в хорошем настроении, верно? А что может больше всего порадовать отца, у которого так много детей, то есть еврейских душ? То, что все они держатся вместе и любят друг друга. Вот мы и напоминаем себе о любви к другому еврею, прежде чем приблизиться к Отцу и начать просить Его...
СПОКОЙНО И ТИХО
Накануне бар-мицвы Йосефа-Ицхака отец сообщил ему три правила, которые стоит соблюдать всегда:
1. Не обманывать самого себя.
2. Не обманывать других.
3. Не давать другим обманывать себя.
Этих правил нужно придерживаться спокойно, тихо, не крича об этом на всю улицу.
Пожалуй, последний совет был не менее важен, чем первые три.
* Слова с ивритским корнем выделены курсивом только при первом употреблении. Их объяснение дается в конце книги