РЯДОМ С ОТЦОМ

 

ПОСВЯЩЕНИЕ

Конец девятнадцатого века. Дух времени менялся, это видно по еврейским семейным фотографиям. Рядом с бородатым папой в сюртуке и мамой в чепце возвышается порой молодой человек в гимназической, а то и в университетской тужурке, «бритый», как говорили, и без кипы, которую он надевал лишь во время свадеб, похорон и других небудничных событий.

Это – «новый». Он критически перелистывает Пятикнижие, где ничего не сказано о происхождении человека от обезьяны. Правда, в Торе есть история похлеще: как обезьяна произошла от человека, – так был наказан кто-то из строителей Вавилонской башни. Но об этом говорится в Мидрашах, а до них наш «новый» не добрался * столько книг других непрочитанных...

Йосефу-Ицхаку исполнилось пятнадцать лет. Отец сказал, что в день рождения они должны поехать на оэль, где были похоронены его дед и прадед. Приехав туда, они вдвоем прошли в небольшую синагогу, стоявшую рядом. Неожиданно отец подошел к шкафу, где хранятся свитки Торы, открыл дверь и сказал:

– Я привожу сегодня моего сына на акеду – жертвоприношение. Авраам, отец наш, связал своего сына, чтобы он не пошевелился и чтобы в жертве не было изъяна. Хочу также и я, чтобы акеда моего сына прошла как должно...

Тут отец разрыдался. - По щекам Йосефа-Ицхака тоже струились слезы. Они стали учиться вместе, не закрывая дверцы шкафа со свитками. Потом Ребе Шолом-Довбер промолвил:

– Перед лицом наших святых предков я хочу, сынок, заключить с тобой союз...

Ребе положил сыну руки на плечи и продолжал:

– С сегодняшнего дня я передаю под твою опеку все дела, связанные с руководством хасидами. Сюда входят и денежные дела, и учеба. Отправляясь в путь, принято перепоясаться, и таким поясом будет для тебя, сынок, месирут нефеш – самопожертвование...

Отец исчез за дверью, которая вела в оэль, а Йосеф-Ицхак остался в синагоге читать Псалмы Давида. Потом рабби Шолом-Довбер появился и сказал:

– Зайди. Мой отец и дед хотят благословить тебя.

Страх напал на юношу. Сначала он просто не мог сдвинуться с места. Потом набрался сил и вошел. Отец зажег 72 свечи, подвел сына к надгробьям, положил ему руки на голову и произнес благословение.

Так он стал секретарем – нет, это мало сказать, правой рукой своего отца. А ведь два года назад он переживал, когда рассеянный лавочник отказался вернуть ему долг...

Как быстро эти два года пронеслись, полные до краев...

Разговор с отцом

НА ГЛУБИНУ

В Элул, последний месяц года, месяц размышления и раскаяния, Йосеф-Ицхак, как было велено ему, пришел в кабинет отца, Это было в пятницу, за несколько часов до зажигания субботних свечей. Ребе Шолом-Довбер приказал юноше запереть дверь. Он положил обе руки сыну на голову и благословил его. Потом сказал:

– Есть еврей, у которого хорошее поведение – как одежда, а внутри он совсем другой и не хочет меняться. Хасиды называют такого человека хицон – внешний, так как его внешность и нутро – это две вещи, друг с другом не связанные. Снаружи еще есть что-то, а внутри бывает совсем пусто... Я подскажу тебе, как перейти от внешнего служения к внутреннему, но действовать будешь ты сам. Благословение пробуждает в человеке силы самые глубокие и сокровенные. Пусть Всевышний поможет тебе из самой глубины твоей души решиться и приступить к внутреннему служению. И пусть на этом пути будет у тебя удача, и дни наполненные, и долгие годы жизни...

НА БЕРЕГУ ВЕКА, НА БЕРЕГУ МОРЯ

Наш мальчик уже не мальчик, ему семнадцать лет, он скоро сдаст экзамен на смиху и получит право называться раввином. Сейчас он как будто сидит один на берегу моря, и волны отцовской мысли вздымаются с пугающей легкостью навстречу, как валы.

Как может причудиться такое, ведь в комнате полно народу? Празднуют тнаим – помолвку Йосефа-Ицхака с Нехамой-Диной Шнеерсон, дочерью их родственника, рабби Авраама из Кишинева.

Предложили отцу юноши три шидуха – трех возможных невест для его сына. Родители двух девушек были людьми весьма состоятельными, а семья третьей настолько бедна, что даже на свадебные расходы ничего у них отложено не было. Правда, зато это были прямые потомки его прадеда, знаменитого Ребе Цемаха-Цедека, третьего главы ХА-БАДа...

Отец и мать склонялись в сторону бесприданницы, но бабушка, госпожа Ривка, считала, что при нынешних денежных трудностях приданое может помочь внуку... Не зная, на что решиться, решили спросить мнение Йосефа-Ицхака. Позвали его, описали кандидаток в невесты, рассказали обо всех «за» и «против». Он выслушал, подумал и сказал:

«В недельной главе Торы Авраам говорит своему рабу, чтобы он взял жену для Ицхака «из семьи моей, из дома отца моего...»

И это был его ответ, так и порешили... Теперь, когда вместе с родными Нехамы-Дины был составлены и подписаны тнаим, хасиды, сгрудившись за столом, пели нигуним и делали лехаим в честь этого радостного события. Народу – не протолкнуться. А жених, сидящий возле отца, непонятно почему чувствовал себя в одиночестве, на берегу моря, и волны...

Отец говорил:

– Обо всем мы помним, кроме как о том, чтобы радоваться Всевышнему и наслаждаться им... Разве можно отталкивать от себя это?.. Есть глупые хасиды, которые хотят предаться этому наслаждению через 120 лет, когда покинут наш мир... Я сказал «глупый хасид»? Но ведь «глупый» и «хасид» – это вещи несопоставимые. Глупец не сможет сделаться хасидом, а хасид наверняка не будет глупцом... И все же тот, кто собирается наслаждаться Всевышним, когда окажется в другом мире, он «глупый хасид» и никто больше. Он именно хасид, потому что все же хочет наслаждаться Всевышним. Нехасид желает, чтобы Всевышний наслаждался им, его комментариями к Торе, например. То, что можно наслаждаться Всевышним, это знают только хасиды. Но отодвигать это до поры, когда через сто двадцать лет окажешься в раю, – на это способен только глупец...

У Йосефа-Ицхака был обычай каждый вечер, как бы поздно он ни ложился, хотя бы час посвящать записям в дневник того, что узнал и услышал за день.

В тот день, записывая слова отца, он вспомнил еще один рассказ на ту же тему. Ребе Шнеур-Залман, первый глава ХАБАДа, назначил своего пятнадцатилетнего сына, рабби Довбера, главой над юношами, изучавшими Тору. Алтер Ребе сказал тогда сыну примерно так:

– Самое первое, что нужно сделать – отучить хасидов быть глупцами. Глупость – это железная стена, которая мешает приблизиться к хасидизму. Два значения есть в еврейском языке у этого слова: «недалекость» и «баловство»...

Перо застыло в руке юноши. Слова двух Ребе, соединившись, рисовали интересную картину. Алтер Ребе отбирал себе в ученики молодых людей с выдающимися способностями. Слово «глупость» в обычном смысле не подходило к ним. Но «баловство ума» сейчас, в конце девятнадцатого века, стало повсеместным явлением. Люди купались в деталях, утопали в частностях, не желая видеть главное. Каждое открытие вместо того, чтобы приближать к Творцу, ставило заслон, преграду... «Причем тут Б-г, когда это электричество?»... В этом была глупость умных людей, баловство разума. Возникло новое понятие: «миньян образованных». Местечковый аптекарь, телеграфист, учитель, купец, который побывал даже в Варшаве, молились отдельно от всех, чтобы вдосталь поговорить после и во время молитвы о переговорах с Турцией, о том, сколько телефонов есть в Америке, о женитьбе Ротшильда, обо всем...

Хасиды не такие.

«Наслаждаться Всевышним», что это? Отбросить все лишние детали и во всем видеть только Его?

Йосеф-Ицхак поймал себя на том, что вновь размышляет на прежнюю тему: кто же такой хасид?

ПИРОГ И ПРИТЧА

Вскоре после тех событий, накануне Йом Кипура, Ребе Шолом-Довбер пришел к своей матери, госпоже Ривке, чтобы, согласно обычаю, получить из ее рук кусочек пирога на меду – леках. И еще он попросил у нее прощения за то, что выбрали они невесту для сына не в соответствии с ее желанием.

Отвечала ему мать:

– Майн кинд, расскажу тебе одну историю. Ты знаешь, что есть евреи-ишувники, которые живут в деревнях среди гоев, арендуют ферму или мельницу и тому подобное. Синагоги поблизости нет, молятся они в одиночку, но все же на праздники стараются приехать в город, чтобы этот день провести с евреями на общей молитве.

Однажды собрался ишувник со всем семейством, сыновьями и зятьями в город на Йом Кипур. Как ни торопил он домочадцев, а отъезд все затягивался. Не было у него сил сидеть сложа руки, и сказал он:

– Знаете, я тронусь в путь на своей телеге и подожду вас у рощи, на перекрестке. А вы, проезжая, окликните меня, и уж тогда поедем все вместе.

Сказано – сделано. Доехал он до указанного места, свернул с дороги в рощу и от усталости, а также потому, что выпил поутру стаканчик водки, уснул. Сыновья и зятья со своими семьями тоже отправились в дорогу и в хлопотах и суете позабыли об отце, проехали мимо...

Проснулся ишувник под вечер. Солнце заходит, ехать уже никуда нельзя, чтобы не нарушить святость праздника. Вздохнул он раз, вздохнул другой, а потом поднял глаза к Небу и стал молиться:

– Владыка мира! Знаешь, дети совсем обо мне позабыли, но я им прощаю. Прости и Ты нам, своим детям, если мы иногда забываем о Тебе...

И госпожа Ривка дала Ребе, своему сыну, кусок пирога на меду и добавила:

– Пусть Всевышний простит всем нам так, как я прощаю тебе...

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ЖЕНИХУ

Что такое, почему?.. Ребе Шолом-Довбер, беседуя о сыне с отцом его невесты, попросил своего хасида Файвла Залманова рассказать о его учебе с Йосефом-Ицхаком, а тот мнется и не желает раскрыть рот...

Но Ребе настаивает, и деваться некуда. Не очень громким голосом Файвл рассказал, как они вместе учили «Шаар Аехуд», книгу второго Любавичского Ребе. Йосеф-Ицхак даже начал писать комментарий к этой книге. В это время он заболел. Врач велел ему ограничить занятия и, кроме прочего, рано ложиться спать. Йосеф-Ицхак согласился, но тайком условился с Файвлом, что после полуночи тот будет приходить к нему, и они продолжат учебу.

Так и было. Каждую ночь они сидели за книгой до зари. И все были довольны: Йосеф-Ицхак – потому что учился, врач – потому что выполнялось его предписание, и госпожа Стерна-Сара, мама, – потому что думала, что ее сын сладко спит. Залманов, чернобровый красавец с окладистой бородой, боялся, что если она узнает правду, то влетит им обоим, и Ребе не спасет...

Разговор с отцом

ЧУЛКИ И САПОГИ

Погожим летним днем, под вечер, когда пыль и сор, которые ветер весь день гонял по местечку, немного поулеглись, хасиды с Ребе во главе вновь собрались на фарбренген в честь помолвки Йосефа-Ицхака. Разговор зашел о тикун мидот -исправлении свойств души. Брат отца, рабби Залман-Аарон, сказал:

– Исправить душевные качества можно только с помощью разума. Это похоже на то, как человек идет по узкой доске, а разум его следит за равновесием, не давая наклониться ни вправо, ни влево...

Отец ответил:

– Да, разум всегда должен присматривать за сердцем, чтобы плохие качества не выплеснулись наружу. Но это нельзя назвать исправлением... Свойства сердца остаются такими же плохими, как прежде, просто у них есть хороший пастух – наш разум. Исправление души – это когда само сердце трудится, пытаясь под руководством разума измениться, очиститься, чтобы из грубой шкуры получился пергамент, на котором пишут свитки Торы. «Обработка шкур» всегда была нелегким делом, но теперь на это требуется гораздо больше сил и осторожности. В былые времена хасиды шли по уличной грязи в туфлях и белых чулках. И не пачкались, потому что умели ходить по грязи. Теперь хасид выходит на улицу в высоких сапогах, а одежда все равно заляпана. В наше время очень важно знать, куда идешь и как ступаешь...

РАЗГОВОР С ЖЕНОЙ

В 1897 году, незадолго до свадьбы сына, Ребе Шолом-Довбер заболел серьезно и загадочно. Местные врачи не смогли в его недуге разобраться, пришлось ехать к профессорам в Москву. Один из них сказал с лекарской прямотой: сделать ничего нельзя, исход болезни будет скор и печален...

Ребе вернулся– в гостиницу, рассказал жене о беседе с врачом и добавил:

– Я думаю, мне нужно ехать в Эрец-Исраэль и жить это время там. Госпожа Стерна-Сара спросила:

– А что будет с хасидами?

– Ну что ж, мы оставим им нашего сына...

На полученный гонорар профессор, наверное, купил в дом настольную лампу в виде бронзовой девы. А Ребе Шолом-Довбер благополучно здравствовал долгие годы на радость своим хасидам.

Но разговор все же значим. Это первое (из известных нам) признание главы ХАБАДа, что он готовит сына себе в преемники и что Йосеф-Ицхак может в какой-то мере заменить его уже сейчас, в семнадцать лет.

На первый взгляд, это было почти совершенно невозможно по следующим причинам:

ХАБАДу требовался лидер, который мог понять и научить, как сберечь еврейство, Тору на фоне ассимиляции, эмиграции, революции, сионизма и других водоворотов души еврейской.

Кроме того, Ребе Шолом-Довбер был человеком масштаба, не поддающегося описанию. Хасиды плакали, узнав, что пропустили возможность услышать еще один его маамар. Они переписывали от руки его сочинения с такой скоростью и в таких количествах, которые под стать современной типографии. И понятно, что это обязывало его преемника ко многому...

У отцов, однако, есть особый дар видеть будущее своих сыновей. Конечно, не всегда их пророчества сбываются. Но Ребе Шолом-Довбер, в отличие от многих, смог увидеть, как его пророчество сбывается.

ВЕСЕЛАЯ СВАДЬБА И СЕРЬЕЗНАЯ ВЕСТЬ

И вот хупа. Йосеф-Ицхак и Нехама-Дина стоят под свадебным балдахином, а потом все занимают места за длинным столом. В хасидизме говорится, что веселье ломает преграды. Поэтому сейчас не хасиды ждут очереди, чтобы приблизиться к Ребе, а, наоборот, он подходит к каждому из них выпить лехаим и, если нужно, дать благословение. На что? На что попросят. И хасиды просят, не стесняются, потому что сейчас – «время милости», время веселья, когда можно ломать преграды -и даже в своей судьбе.

И вдруг сказал Ребе, и сразу стало тихо, что его святые предки поручили ему сообщить присутствующим важную весть. Это будет сделано на особой встрече через несколько дней. Понятно, как все ждали, как им не терпелось...

15 Элула, в 2 часа дня, пятьдесят самых близких к Ребе и заслуженных хасидов уселись перед ним и стали ждать, что он скажет.

Ребе Шолом-Довбер сообщил, что он собирается основать ешиву, где кроме обычных предметов подростки будут серьезно изучать философию хасидизма.

Ребе сказал:

– Хасидут – это цельное учение, которое нужно изучать глубоко и обстоятельно, как учат страницы Гемары. Разница в том, что в Гемаре мы учим, как делать шхиту – резать кашерным образом крупный скот или птицу, а в хасидуте мы учим, как зарезать свое дурное начало и так называемый «здравый смысл»...

В открытой части Торы мы учим, как высаливать мясо, чтобы освободить его от крови, а хасидут объясняет нам, как уменьшить кипение крови по пустякам, обращая мысли при этом к вопросам, связанным со свойствами Всевышнего, с тайной Его Творения...

В течение 120 лет, по милости Творца, мои святые предки раскрывали учение хасидизма в этом мире. Они «приделали ручки к сундуку», чтобы его смог поднять каждый еврей. Учение хасидизма раскрывает в душе еврея ворота мудрости, познания и сосредоточения. Каждый еврей теперь может «войти в святилище», служа Всевышнему со страхом и любовью, которые он воспитал в своей душе, став хасидом.

Эти годы тысячи и десятки тысяч хасидов трудились тяжело и без устали. Их усилия принесли хорошие плоды в изучении Торы, в соблюдении ее заповедей, будь то заповеди между евреем и Творцом или те, которые определяют, как люди должны относиться друг к другу... Все слушали, затаив дыхание. Ребе продолжал:

– Эта ешива задумана не только для того, чтобы в ней изучали Тору. В наших краях, благословение Творцу, хватает мест, где это можно делать. В ней будут учить открытую часть Торы и хасидут в очень тесной связи друг с другом, чтобы у молодых людей было «с чем прийти на ярмарку»... Понятно, речь не идет о том, чтобы уменьшить значение других ешив. Но я еще раз хочу сказать: задача этой ешивы в том, чтобы любой ценой поддержать свет души еврейской, чтобы никто не смог погасить его...

Суть еврейской службы в том, чтобы Тора и мир не были разделены. Мы должны постараться, чтобы мир сделался Торой. Мы должны светить так ярко, чтобы стала видна и очевидна Б-жественная природа этого мира...

Глава ХАБАДа закончил:

– В наших краях есть несколько ешив, откуда вышли известные раввины и большие знатоки Торы. Не в этом наша цель и не потребую я от учеников, чтобы они обязательно делались раввинами и мудрецами. Но я буду молиться, чтобы Всевышний утвердил в стенах нашей ешивы дух страха перед Небом, дух служения и действия. Я буду стремиться изо всех сил, чтобы ученики ешивы, которая будет называться «Томхей тмимим» – «Опора чистых сердцем», служили Всевышнему по правде и от всего сердца, а когда повзрослеют, чтобы стали людьми... Каждый из них должен знать, в чем заключается его обязанность и призвание в жизни. Тогда будет свет в наших жилищах, в любом месте, куда придут тмимим – простые души, цельные и чистые...

Первые восемнадцать учеников приступили к занятиям в тот же день.

Через год Йосеф-Ицхак был назначен директором ешивы. А еще через несколько лет, выступая перед учениками, Ребе Шолом-Довбер открыл им особую, глобальных масштабов цель, которая лежала перед евреями, «умеющими светить» в наш полностью сумасшедший век.

Но об этом позже.

У хасидов

ПИРОГ КСТАТИ

Известный хасид реб Йосеф из Шклова сидел однажды дома и учился. Его жена, найдя свободную минуту, подошла к окну, которое в те благословенные времена с успехом заменяло евреям телевизор. Увидела она, что проходит мимо нее родная сестра, которая была замужем за противником хасидов. Не сумели остудить белорусские метели горячую южную кровь. Распахнула хозяйка окошко и закричала сестре на певучем идише:

– Слушай, чего вы хотите от хасидов, что вам нужно от моего мужа? Ты знаешь, что он святой, что он постится каждый день от восхода до заката?!

Лишь услышал реб Йосеф эти слова, как тут же подбежал к буфету, схватил кусок пирога, сказал благословение и поскорее съел его... И не жаль ему было «ломать пост», нарушая весь порядок своей ежедневной службы Творцу... Все что угодно, только бы не загордиться. Гордость для хасида – это смертный грех.

НОВОСЕЛЬЕ С КОММЕНТАРИЕМ

«Двор» Любавичских Ребе действительно представлял собой большой двор, где стояла синагога, дом бабушки, вдовы Ребе Шмуэля, дом дяди, рабби Залмана-Аарона, а также жилище Ребе Шолом-Довбера. Накануне свадьбы пристроили еще одну комнату, где должны были поселиться молодые. Новоселье справили так: в помещение привели детей из хедера, и они по привычке подняли разноголосый шум, повторяя нараспев строки Пятикнижия и косясь на угощение – награду за усердие... Говорят наши мудрецы, что на дыхании этих сопливых и непоседливых мальчишек из хедера держится мир.

Любопытен комментарий к этому скромному событию нынешнего Любавичского Ребе, Менахема-Мендла Шнеерсона:

«Ребе Йосеф-Ицхак рассказывал о своем новоселье, когда уже был главой ХАБАДа, зная, что эта история станет известна многим людям. Она содержит указание для каждого еврея, как нужно создавать еврейский дом.

Если бы эта история касалась только самого главы ХАБАДа, то она стала бы известна лишь тому, кто должен был в будущем сменить его на этом посту. Но о ней знало все местечко, а потом, после долгого перерыва, Ребе вновь извлек ее на свет, сделав достоянием каждой еврейской семьи. Что же мы можем извлечь из нее?

1. Что Ребе, создавая семью, довольствовался одной комнатой, хотя был бен ехид – единственным сыном главы ХАБАДа.

2. Что он выполнил указание наших мудрецов: «Пусть будут бедняки среди домочадцев твоих». Он пригласил в новое жилище учеников из общинной Талмуд Торы, где учились дети тех бедняков, у которых не было средств нанять частного учителя...

По-разному можно приглашать бедняков в гости. Можно делать это с большой помпой: чтобы собравшиеся хлопали тебя по плечу, единогласно выбрав тебя председателем собрания, и преподнесли знак отличия и, понятно, вся история попала бы в газеты вместе с фотографией и славословиями...

Не в этом цель. Цель в том, чтобы дать возможность детям бедняков учить Тору – и это все. Дети не станут хлопать тебя по плечу, потому что нет у них такой привычки, и не изберут тебя председателем чего-нибудь, поскольку малы и не участвуют в выборах. Они будут учить: «Комац алеф – «О»...

Сейчас дела ведутся по-другому. Готовясь к свадьбе, выбрасывают несколько тысяч долларов. Потом еще несколько тысяч тратят на вещи, которыми будут пользоваться только в день свадьбы, и еще несколько тысяч – на послесвадебное обустройство. И лишь потом начинают думать: «А что мы теперь дадим беднякам?»

Так же ведут себя внутри нового жилища: «Здесь нельзя стоять, сюда нельзя зайти, этой вещи нельзя касаться, а этой можно, только надо перед этим трижды сделать омовение рук...»

Порядок должен быть другой, обратный: прежде всего нужно пригласить в новое жилище бедняков. И тогда твой дом будет действительно новый, действительно еврейский. Он будет стоять прочно, и благословение Всевышнего пребудет на нем...»

ДОРОГОЙ СОВЕТ

Жил в местечке Журавицы еврей по имени реб Яаков-Лейб. После кончины отца он наследовал должность шойхета в местечке, да к тому же женился на дочери богатого шиувника – еврея, жившего на отшибе среди крестьян. Тесть его арендовал водяную мельницу и держал фабричку по обработке шерсти.

При всем при том реб Яаков-Лейб с трудом сводил концы с концами. Доходы шойхета невелики, а детей, без дурного глаза, народилось пятеро. Да еще мать-вдова и младшие братья...

Нельзя сказать, что он не крутился. Он крутился. Скупал у крестьян коровьи и бараньи шкуры, брал фруктовые сады в аренду. Времени это отнимало много, а доходы плыли стороной. В общем, так: каждый гривенник в семье на счету.

А тут пришло время отдавать старшего сына Исроэля учиться в ешиву, и возник вопрос куда. Дело было в 1907 году, быть «непросвещенным» считалось несовременным. Раввин местечка советовал отцу ехать с мальчиком в город Лида, где солидная ешива, вдобавок, в ней есть светские предметы: математика, грамматика. К тому же там учат современный иврит, на котором разговаривают загорелые поселенцы в Палестине. Исройлику такая программа пришлась в общем по душе.

Хорошо. Но тут вступил в разговор с отцом реб Михал-Меир, проводивший в учебе и молитве день-деньской и столовавшийся по очереди у жителей местечка. Он сказал: «Нет, надо ехать в Любавичи, в ешиву «Томхей тмимим». И вот почему: там мальчики учат хасидут, каждый понедельник и четверг ходят в микву, а ночь с четверга на пятницу проводят без сна, совсем как праведники – учась и слушая рассказы своих наставников».

Исройлик не пришел в восторг от этого совета. Как-то по-древнему и странно выглядела такая учеба на фоне пароходов, Америки и других новинок века.

Его отец не знал, на что решиться. Но поскольку путь от них во все концы света лежал через город Бобруйск, то он сказал:

– Доедем до Бобруйска, а там мой дядя живет, с ним еще раз все обсудим.

Короче: решение должно быть принято в пути, по ходу дела. Выехал он с сыном на телеге на исходе субботы. Вечером следующего дня были они в Рогачеве, а там уж наняли телегу крытую, которая гордо называлась «дилижанс». Это чудо роскоши, скрипя и грозя рассыпаться, дотянуло до великолепного Бобруйска, в котором дядя тоже высказался за Любавичи, но Исройлик стал упрашивать: «Нет, хочу в Лиду...»

Реб Яаков-Лейб был добр, слегка мечтателен, любил сына и колебался, какое принять решение. Навестили они господина Александрова, еврея просвещенного и также сведущего в Торе. Он высказался твердо: «Нет, только в Лиду». Стало быть, чаша весов хоть куда-то склонилась, и это уже хорошо. Отец с сыном купили весьма дорогие для их бюджета железнодорожные билеты и доехали до станции Молодечная, где несколько часов нужно было ждать пересадки.

Пока они усаживались на лавку, опершись на узелки, к ним подошел еврей кашерного, но вместе с тем столичного вида: сюртук почти новый и отглаженный, стрижка не домашняя. Он спросил с улыбкой:

– Откуда евреи и куда евреи? В ешиву? А в какую? В Лиду? Ну-ну... Там, знаете, парни слишком взрослые, ученые слишком. Они и папироску вам свернут в святую субботу и закурят ее...

Еврей ушел, оставив отца и сына на развалинах мечты. Сказал реб Яаков-Лейб Исройлику:

– Зунеле, не бери в душу... Куда бы мы ни ехали, поездов еще семь часов не будет. Ты приляг, вздремни. А дело наше решится как-нибудь.

Исройлик закрыл глаза, но недолго ему дремалось. Другой почтенный еврей с седой бородой приблизился к нашим путникам и опять же стал расспрашивать, чего они тут ждут и куда едут. Узнавши, что в ешиву в Лиду, незнакомец посерьезнел и сказал раздельно, веско:

– Вы по виду а фрумер ид, как же такое могло прийти вам в голову? Слушайте сюда: если вы хотите, чтобы ваш сын был евреем, настоящим евреем, как все наши предки, – везите его в Любавичи. Только там он сможет это получить! Вы думаете, я хабадский? Нет, я митнагед, и они мне совсем не сваты-браты... И поэтому мой совет дороже вдвое...

Незнакомец удалился, а отец с сыном молча глядели друг на друга в полном отчаянии. Наконец Исройлик заплакал. Реб Яаков-Лейб обнял его и прошептал, сам чуть не плача:

– Сынок, ну хочешь, вернемся домой?

Но Исройлик понимал, что это невозможно. Столько денег потрачено на билеты. Если они вернутся несолоно хлебавши, то придется им услышать от домашних немало горьких слов... Нет, надо на что-то решиться!

Он не решился. Он заснул. А когда проснулся, то отец сообщил ему, что поезд на Лиду уже ушел. И они поехали в Любавичи.

Потом, много лет спустя, Исроэль Джекобсон стал одним из известных хасидов, «старых хасидов», как принято говорить. Молодые люди приходили к нему и спрашивали, что же это такое – Любавичи? И он объяснял им, как туда добраться.

ДОРОГА В ЛЮБАВИЧИ

Мальчик по имени Лейзер родился в богатом южном городе. Евреи появились там недавно, но осели крепко. Они торговали зерном, занимались экспортом рыбных деликатесов из Астрахани, открывали магазины готовой одежды, фабрики всех видов и много чего еще...

Южное еврейство было ярким, талантливым, готовым на любой риск – как в делах, так и в жизни. Сыновья их до поры учились в хедере, но потом поступали в коммерческую гимназию, чтобы знать языки, уметь считать, а затем с умом вести отцовское дело и расширить его, как Высоцкий со своим чаем или Бродский со своим сахаром.

Жены их согласно Галахе покрывали головы, но такими шляпками, из такого Парижа, что жена градоначальника, проезжая встречным курсом в коляске, ерзала, бледнела и утешала себя тем, что дедушка этой красавицы торговал, наверное, на углу шнурками да пуговицами и мог от любого полицейского получить по зубам.

Главная ошибка южного еврейства, да его ли только, состояла в том, что, разрастаясь бурно, пуская побеги во все стороны, оно считало, что у него есть ствол, уходивший корнями глубоко, в центр мира. А ствола уже не было. Были красивые листья, которые летели кто куда.

Отец Лейзера был управляющим большой лесопильной фабрикой. Находилась она на острове. Каждый день возили ему на лодке обед в фаянсовой посуде, и Лейзер с оказией тоже часто навещал отца. Ему нравился запах стружек. И внутренний порядок, который чувствовался в стуке бревен, звоне пил, ругани рабочих.

Сестра Лейзера жила в Париже и была замужем за инженером. Супруг ее служил на механическом заводе и зарабатывал еще больше, чем его коллеги в России.

Сестра скучала по родным, писала часто, и в письмах ее была такая программа: Лейзер должен приехать к ним, окончить гимназию, а затем получить диплом инженера и начать изобретать самолеты, подводные лодки и другие удивительные аппараты, которые вдруг стали появляться с невиданной быстротой.

План нравился Лейзеру, он был вполне осуществим. И родители, благо в семье было еще несколько братьев и сестер, ничего не имели против.

С другой стороны, на полпути к Парижу находилась утонувшая в лесах и бедная до нищеты Белоруссия, и местечко Любавичи, и Ребе, и ешива «Томхей тмимим», о которой говорили, что там кроме Гемары учат еще какой-то хасидут, и дисциплина строгая, как на корабле, и что там весело...

В их городе жило много хабадников или тех, кто себя таковыми не называл, но раз в два или три года ездил к Ребе и возвращался взволнованный, запрещал дочерям заводить в субботу граммофон и грозился, что не будет устраивать сына в русскую гимназию.

Один из хабадников, богач, который ежегодно посылал в ешиву около пятисот рублей – сумму, достаточную для обучения нескольких учеников, сказал родителям Лейзера:

– Только в ешиву и только в Любавичи! Там он станет человеком, причем на всю жизнь, я вам говорю...

Родные и тут ничего не имели против. Очень давно, когда Лейзер только начал учить Хумаш, отец вместе с ним приезжал в Любавичи и был на ехидуте у Ребе Шолома-Довбера. Понятно, что говорили взрослые, а сынишка молчал. Но Ребе вдруг обратился к Лейзеру и сказал несколько загадочных слов о его судьбе, словно глядя в нераскрытую книгу – сквозь обложку, сквозь много еще не прожитых страниц...

После этого разговора у отца осталось чувство, что судьба Лейзера каким-то особым образом, более тесно, чем у других, связана с Любавичами, что у Ребе в отношении мальчика есть какой-то скрытый план, и учеба в «Томхей тмимим» вполне отвечала этому плану.

Лейзера тянуло в эту ешиву, он любил вещи подлинные, при взгляде на которые возникает ощущение, что они существуют не просто так. Например, хлеб. Поэтому он сказал родителям:

– Я еду в Любавичи.

– А в Париж?

– И в Париж.

Подростки живут немного во сне, в их жизненных планах все складно, стройно, верблюд легко пролезет в игольное ушко. Лейзер видел дело так: приехать в Любавичи. Сдать экзамены и доказать себе, что он поступит в эту загадочную, заповедную ешиву. Приехать в Париж. Сдать экзамены в гимназию, опять же доказать, что он может учиться и там. А потом – будет видно, что потом...

Его родители приняли этот план с южной терпимостью. В самом деле, пусть едет в Любавичи, это почетно, а потом пусть навестит сестру, благо деньги на билет у них были... И вот, снабженный советами и большой корзиной продуктов, Лейзер отправился в путь.

Это было после осенних праздников. В Белоруссии уже выпали снега, вьюжили первые метели. В Любавичи с Лейзером отправился его родственник, софер по профессии. Сани – этого у себя на юге он не видал. Укрылись потеплее, а мороз щипал, кучер щелкнул вожжами, и лошадки, пуская пар, застучали копытами по твердому насту.

Лейзер задремал от покачивания и скучной белизны вокруг. Вдруг -тихий страшный вой за спиною. За ними погналась волчья стая. Серые комочки на розовом вечернем снегу выглядели безобидно, но мчались стремительно. Лошади почуяли опасность и взяли вскачь без понукания, кося шальным глазом на серые тени, которые заходили сбоку. Минут пять продолжалась гонка, когда Лейзер хватался за все, чтобы не вылететь из саней. Потом волки отстали, растаяли в лощине. А лошади перешли на шаг.

Позже, наученный в Любавичах видеть во всем явный или тайный знак – указание к еврейской службе – Лейзер ломал голову, зачем взялась на его пути эта стая, гнавшаяся за ними так яростно. Да еще в начале зимы, когда волки не так голодны... Может, нечистая сторона этого мира рванулась в надежде задержать, вернуть, чувствуя, что от нее еврейская душа уходит...

Он добрался до Любавичей. Был на ехидуте у Ребе Шолома-Довбера. Ребе говорил с Лейзером по-доброму и кратко. Сказал, чтобы шел в контору ешивы к сыну, Йосефу-Ицхаку. Лейзер, радуясь, что дело сделано, пришел к рабби Йосефу-Ицхаку. Он натолкнулся на спокойный и глубокий взгляд. Сын Ребе смотрел прямо и говорил прямо. Он поинтересовался, что учил Лейзер, какие книги читал. Тот назвал обычный набор тогдашнего любознательного мальчика: Жюль Берн, Фенимор Купер, рассказы Чехова, «Тарас Бульба»...

Сын Ребе выслушал и сказал:

– Мы не примем вас в ешиву.

– Что?! Какая причина?

– Причина в том, что у вас уже сложилось мировоззрение. А мы принимаем тех, у кого его еще нет. Мы даем им наш взгляд на мир.

Весть эта прозвучала внятно, спокойно, пугающе. Сын Ребе попрощался с Лейзером и, придвинув к себе какую-то толстую тетрадь, раскрыл ее. Лейзер вышел, не зная, что теперь делать. По логике – надо нанять сани и добраться до железнодорожной станции, откуда, где бы она ни была, все же короче путь до Парижа. Но его задело, завело... Он стал заговаривать с людьми, прося помощи и совета.

Ученик ешивы, его родич, сказал:

– Оставайся здесь и проси еще. Увидишь, тебя примут.

Вопреки своим планам Лейзер снял комнату, стал ходить в синагогу, где молился Ребе, говорил с учениками ешивы, ждал, просил... Прошло несколько долгих недель. Рабби Йосеф-Ицхак, управляющий ешивой, вызвал его вновь. Лейзер переступил порог его комнаты, не помня ни про Париж, ни про Фенимора Купера и даже забыв немного про себя самого. Он услышал на «ты»:

– Ты принят. Знай, что с сегодняшнего дня ты родился в Любавичах и, с помощью Всевышнего, женишься в Любавичах, и ты будешь думать, как думают в Любавичах, и, что бы ни случилось, ты останешься здесь, даже если будешь далеко...

Подросток, к которому были обращены эти непривычные слова, был знаменитый в будущем рабби Элиэзер Нанос. Он больше двадцати лет провел в сталинских лагерях, скрупулезно и при этом рискуя жизнью соблюдал субботу и кашрут, питаясь одним чудом и картофелем на Песах. Ребе Шолом-Довбер провидел это. Ребе Иосеф-Ицхак благословил его на это. Рабби Элиэзер прожил почти сто лет, переживя многих, которые ели то, что едят все. Там, за колючей проволокой, он молился перед Престолом Всевышнего за всех евреев России. И отмолил их.

Он совсем не был похож на святого аскета, он мог бы стать инженером и изобрести какой-нибудь дирижабль. Но разве мало на свете мозгов английских, японских или каких-нибудь еще, чтобы залетел в них осколок Небесной мудрости, породив новую машину? А про нас сказали мудрецы: «Всевышний хочет сердце...»

Сердце делали в Любавичах.

Справка по поводу

УСЕРДИЕ И НАГРАДА

 «Общество для распространения просвещения между евреями России» (ОПЕ) было создано в 1863 г. евреями – сторонниками Аскалы – Просвещения. Один из пунктов устава гласил:

«Общество споспешествует распространению между евреями знания русского языка, издает само и содействует другим в издании полезных сочинений... имеющих целью распространять просвещение между евреями и поощрять пособиями юношество, посвящающее себя наукам».

Иначе сказать, «Общество» старалось приобщить еврейство к русскому языку и культуре, выполняя вполне угодную русскому правительству задачу – русифицировать инородцев.

Среди основателей «Общества» были люди, которые на пути «вживания» в русское общество вполне преуспели. Например, банкир и железнодорожный подрядчик Евзель Гинцбург или сахарозаводчик Авраам Бродский. Были у них не только деньги, но и официальное признание. Бродский был членом одесской городской управы, гласным городской Думы. Гинцбург и того пуще – имел титул барона, дважды был награжден золотыми медалями «За усердие» для ношения на Владимирской и Андреевской лентах...

Усердие основателей «Общества» проявилось в том, что, движимые благими порывами, они надеялись протащить несколько миллионов евреев России в то игольное ушко, в которое пролезли сами.

В 90-х годах 19-го века деятельность «Общества» приняла новое направление. Царское правительство сократило и без того нещедрую помощь еврейским казенным училищам, призванным насаждать русский язык и заменить «отсталый» хедер. И тогда «Общество» взяло эту роль на себя. В 1898 г. оно субсидировало около 100 еврейских школ, преподаватели которых весьма вольно относились к соблюдению Галахи, не чувствуя, что это ствол, на котором держится еврейство.

В начале двадцатого века основатели «Общества» проповедуют идею кардинальных реформ в системе еврейского образования. Опираясь на сочувствующих антисемитов, они надеются добиться отмены хедера, замены меламеда с пейсами на учителя «из новых» – прогрессивного, не соблюдающего...

Усилиями Любавичского Ребе план провалился.

После прихода к власти большевиков «Общество» было много раз пугано и ругано – за разговоры о какой-то еврейской самобытности, за стремление сохранить какую-то толику традиции. В 1929 г. «Общество» закрылось. Его похоронили, измордовав, те самые ассимилированные евреи, которых так торопились воспитать отцы-основатели...

ПРИТЧА О ДИКАРЯХ

Однажды в юности рабби Шолом-Довбер пришел к своему отцу, рабби Шмуэлю, на ехидут – разговор хасида со своим Ребе с глазу на глаз. Речь зашла у них о том, как и зачем спускается еврейская душа в наш мир. И Ребе Шмуэль рассказал такую притчу:

«Однажды послал царь своего единственного сына в дальнюю даль жить среди дикарей и хищных зверей. Работа, которая была поручена сыну, заключалась в том, чтобы научить обитателей леса думать и понимать. Велика была печаль отца и сына при прощании, безмерно тяжело было юноше расстаться с благородным спокойствием дворца и привыкать к суетливым и грубым привычкам тех, кто живет в лесных дебрях.

Раньше он находился в обществе мудрецов, знающих закон и то, как жить по нему, а также министров, следящих за выполнением закона, и быстроногих гонцов, которые сумеют принести в самый дальний конец мира царскую весть... А теперь он живет один среди дикарей, похожих на сумасшедших, и жизнь его в опасности, и в опасности душевная чистота.

Трудно описать, как беспокоился о сыне царь, его отец. Он боялся, что юноша не сможет выполнить порученную ему задачу, и старался тайно всеми доступными путями сберечь сына и помочь ему.

Понемногу юноша стал привыкать к жизни в лесу, и повадки дикарей перестали казаться ему такими уж дикими. Чувства его огрубели. Он стал забывать царский дворец и обычаи, царившие в нем. Забыл имена министров и спокойные беседы мудрецов. Он даже начал получать удовольствие от общения с дикарями, а изучение их обычаев еще больше заглушило его память. Кончилось дело тем, что он забыл и об отце. Забыл, откуда пришел, зачем оказался в этом лесу.

Но вот однажды, непонятно как и почему, юноша вспомнил, что он – сын царя. Вспомнил царский дворец, вспомнил лицо своего отца и поручение, возложенное на него...

Нет, царский сын не помчался назад во дворец. Он вернулся к прерванной работе: научить дикарей думать и понимать. Но при этом юноша крепко-накрепко обещал себе не водить с ними близкой дружбы, не радоваться их радостям. И он довел дело до конца».

Рабби Шмуэль, пятый глава хасидов ХАБАДа, рассказывал эту историю рабби Шолому-Довберу, своему преемнику, в течение целого часа. Тот потом говорил, что в какие-то моменты он чувствовал, что у него душа расстается с телом.

Почему?

Царский сын в этой притче – это еврейская душа, несущая в себе частицу Творца.

Еврейская душа спускается в этот мир, чтобы очистить и исправить наше животное начало, чтобы научить его «думать и понимать». Коли так, дикари из притчи – это наши сокровенные желания, самые вроде бы человечные и простые порывы – иметь теплый дом, семью, заработок, интересно проводить время, найти выход своим способностям.

Ребе Шмуэль называет эти желания сумасшедшими дикарями...

Сколько новых бомб было придумано, пока человек искал выход своим способностям... Сколько внуков отошло от Торы, потому что их дед зевал на молитве...

Выход? Знать, что «внутри себя» – в уютной и привычной еврейской душевности – ты в лесу. И ты в опасности. И нельзя верить нашим чувствам-дикарям. И даже здравый смысл дикаря – это тоже сумасшедший здравый смысл. Вспомним, что во время Второй мировой войны многие евреи не хотели убегать от немцев. «Это культурный народ, в восемнадцатом году они так аккуратно за все расплачивались...»

Эту притчу мало знать, ее надо уметь рассказать.

Но и этого мало. Эту притчу надо уметь услышать. Надо иметь ха-сидские уши, которые отличаются от обычных, потому что ведут прямо к душе.

Когда рабби Шолом-Довбер пересказывал притчу о дикарях, хасиды слушали стоя. По щекам у многих текли слезы.

Йосеф-Ицхак тоже стоял – рядом с отцом. Его богатое воображение рисовало одну картину за другой, они отпечатывались в памяти, как буквы на камне.

Когда через двадцать лет вся Россия превратилась в страну сумасшедших дикарей, он не удивился. Он знал, что она была такой и раньше.

Вот вам еврейская тайна, а не таинственные сионские мудрецы, мечтающие покорить весь мир. Вполне понятная задача: научить своих дикарей, а также соседских, а также совсем чужих «думать и понимать», постигая приказы Творца. Только где нам взять хасидские уши, которые, как известно, ведут прямо к душе...

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРИТЧИ О ДИКАРЯХ

Несколько господ собралось в доме барона Гинцбурга, сына старого Евзеля, который давно уже сменил имя Нафтали-Герц на более возвышенное и «петербургское» – Гораций... Почему же не назвался тогда Василием или Петром? Наверное, сработало здесь особое еврейское чувство такта, когда чужое имя бралось как псевдоним, как плащ, чтобы к душе не прижимать слишком сильно...

Большинство собравшихся принадлежало к верхушке «Общества для распространения просвещения» – сам барон, а также Давид Файнберг -юрист, работник железнодорожной компании и еще несколько таких, как он, образованных, предприимчивых. Был на этой встрече также рабби Шолом-Довбер из Любавичей. Словом «Ребе» старались его не называть, поскольку это было несовременно. Да и не верили присутствующие ни в какие благословения, прозрения и прочую мистику. В их жизни Творец находился очень далеко, как точка на небосводе.

Разговор шел о вещах важных: положение евреев в черте оседлости, нападки на них живодеров из правительства, как помочь... Кто-то предложил открывать ремесленные училища для мальчиков, где они приобретут профессию, а также выучат русский язык, а также получат правильные сведения об устройстве мира. И тогда мы избавимся от этой язвы – смешной и нелепой фигуры мелкого торговца с его суетливыми манерами и карикатурной русской речью. Увы, сейчас этот тип доминирует, выставляя еврейство на смех в глазах других народов. И даже антисемиты, знаете, в чем-то бывают правы...

Эту тему подхватили. Кто-то рассказал еврейский анекдот. Кто-то стал делиться впечатлениями о поездке в Минск и Витебск через море местечек, которое лежит между ними... Забавные сценки: два торговца вразнос подрались из-за покупателя. Хозяйка гостиницы всех постояльцев – и мужчин, и женщин – называет «по-французски» – «мусью»... И еще, и еще...

Господа в гостиной от души смеялись. Формула «мы – уже не эти»

согревала, веселила, как стопка с мороза.

Ребе Шолом-Довбер не выдержал. Он сказал:

– Вы должны были бы плакать... На него посмотрели. Он продолжал:

– Вам, общественным деятелям, нужно плакать о бедах ваших братьев, а не смеяться над теми, кто торгует перекупленной у крестьян свиной щетиной, или над их женами, которые несут на базар курицу или корзину с луком. Можно представить, какие миллионы они на этом заработают...

Хозяин дома пытался что-то возразить, но не мог собраться с мыслями. Гость продолжал:

– Если вспомнить, то ведь и господин Файнберг сидит сейчас в Петербурге потому, что в свое время понравился одному из руководителей вашего «Общества», и тот назначил его директором школы. Если бы не эта поддержка, он мог бы бродить сейчас с коробом по рынку в Лиозно вместе с другими мелкими торговцами, а не смеяться над ними, сидя в мягком кресле... Это позор и стыд, вдвойне позор и стыд для тех, кто претендует на то, чтобы защищать интересы наших братьев в правительственных сферах...

Барон Гинцбург вмешался:

– Рав Шнеерсон, мы знакомы давно, и я всегда считал вас человеком выдержанным и хорошо воспитанным. Не забывайте, что мы все-таки в Петербурге, а не в местечке в базарный день...

Ребе ответил:

– Я от души желаю вам приехать в базарный день в местечко, чтобы посмотреть на евреев в залатанных одеждах, дрожащих от холода, с лицами, горящими от волнения... Они мечтают заработать, потому что они хотят жить! От того, как они сейчас обернутся, зависит, что будет есть их семья в течение всей недели... А их дети, которые бродят по нетопленному дому босиком, ожидая, когда отец вернется с рынка... Вы не видели этой картины, но эти господа, ваши помощники, видели предостаточно! Может, они сами были такими детьми... Как же могут они смеяться?

Ему никто не возразил, не ответил.

Справедливости ради нужно сказать, что члены «Общества» сделали немало хороших дел. Барон Гинцбург, действительный статский советник, боролся за равноправие евреев, жертвовал большие суммы на строительство синагоги в Петербурге, возглавил Комитет помощи жертвам погромов, содействовал переселению евреев в Эрец-Исраэль. И с Любавичским Ребе они встречались еще не раз и не только спорили, но и сотрудничали...

Лишь одно «но»: он двигался прочь от горы Синай, туда, поближе к Египту. Со своими миллионами он мог натворить дел и натворил: еврейские школы, которые он субсидировал, воспитали поколение Свердловых и Кагановичей, людей, которые сами вошли в Египет, которые уже не манили своих братьев за собой, а загоняли их туда силой...

Но в начале века это было пока лишь тенью на стене, пророчеством. А барон Гинцбург не верил в пророчества. Он был тем самым царским сыном из притчи Ребе Шмуэля, который сам прижился среди дикарей и учил других этому искусству.

Он сумел пробудить дикаря в собственной душе. Это был очень интеллигентный дикарь: барон щедро жертвовал на бедных студентов, он основал в Петербурге Археологический институт и Институт экспериментальной медицины. Может, сотрудники этого института были среди тех, кто помогал прописать мумию Ленина в мавзолее – большевистской копии древних пирамид.

Гость из Любавичей появлялся на пути Гинцбурга несколько раз, пытаясь повернуть его, заставить двигаться к горе Синай. Но ведь всем известно, что вокруг этой горы ходят смешные евреи в обтрепанной одежде, и ветер, ветер пустыни валит с ног... Барон не захотел.

У хасидов

БЕЗ СЛОВ

Уже женатый, уже будучи директором ешивы, Йосеф-Ицхак продолжал заниматься со своим старым учителем, реб Шмуэлем-Бецалелем. Однажды, это было на даче в нескольких десятках верст от Любавичей, учитель объявил ученику, что завтра занятия отменяются. Через несколько дней они возвращаются в Любавичи, и он хочет посвятить завтрашний день уединенной прогулке, чтобы попрощаться с деревьями, лужайками и ручьями, с которыми реб Шмуэль-Бецалель познакомился этим летом.

ВНУТРЕННЯЯ ЦЕЛЬ

Через поле

Йосеф-Ицхак с молодой супругой, отцом и матушкой отправился летом, как и прежде, на дачу в деревню Олевка.

Как разнятся цвета времени – речь идет не об эпохах, а о днях, о дне...

Вот они только что приехали – узлы у крыльца, лошадей еще не успели распрячь. Через зеленеющее поле по тропинке движется процессия: богатый арендатор реб Ицхак, а за ним следом сыновья, зятья и прочая родня несут пыхтящий самовар, а также всевозможные сыры, пироги и твороги. Реб Ицхак всегда встречает их так в день приезда, чтобы, пока не распакуются, было чем закусить.

Чтобы не обидеть его, Ребе Шолом-Довбер садится за стол. Род реб Ицхака живет в этих краях на птичьих арендаторских правах уже 150 лет. Сам он сейчас, в праздничной одежде, прислуживает Ребе: наливает чай, убирает тарелку, ставит блюдце и очень горд этим.

Ощущение: патриархально, наивно, чисто, не спеша...

Вести

Надо очень рано встать. В пять утра у него уже назначен урок с двумя подростками. Потом миква, молитва, завтрак. И совещание по поводу ешивы – в десять утра, у отца.

К этому совещанию нужно подготовиться. Сейчас в ешиве «Томхей тмимим» есть две группы учеников. Одна занимается в Любавичах, другая – в местечке Зембин, недалеко от Минска. С теми, что в Зембине, ведет занятия рабби Шмуэль-Грейнем Эстерман. К нему ездил с проверкой реб Ханох-Гендель. Он вернулся вчера под вечер с заполненным вопросником, в котором было записано, что учили бохрим по Гемаре и по хасидуту; какой характер у каждого из них; сколько раз и по какому поводу их наставник устраивал с ними фарбренген.

Эти записи надо рассортировать – разложить по 27 конвертам. Каждый конверт – досье на ученика, из которого видно, что успел он узнать и как вел себя в течение учебного года.

Совещание начинается в десять и заканчивается в час дня. Кроме отца и сына в нем принимает участие инспектор – реб Ханох-Гендель. Ребе хвалит сына за порядок в досье и других документах: ясно, емко, кратко... Но за этим следует нечто вроде допроса с пристрастием: Ребе спрашивает то сына, то инспектора о том, как ученики усвоили материал, об условиях жизни бохрим, чуть ли не о каждом дне их учебы. ..

После этого отец диктует Йосефу-Ицхаку: что из хасидута должен впредь учить каждый из юношей и о чем с ним должны побеседовать наставники для тикун мидот – улучшения черт характера... Эти записи надо переписать начисто до четырех часов дня, когда у них назначено следующее совещание.

Вторая встреча длится до восьми вечера. Обсуждаются финансовые вопросы. Перерасход средств составляет 342 рубля. Для тех экономных времен сумма приличная. Больше всего задолжали двум домохозяевам из Зембина, реб Исроэлю-Лейбу Калинскому и реб Лейбу Хейфецу -198 рублей.

Реб Ханох-Гендель говорит:

– Сейчас самое время отправить посланцев по городам к нашим людям собирать пожертвования на ешиву. Ребе отвечает:

– Нет. Сначала я хочу встретиться с учениками и посмотреть, какие перемены наступили в них после того, как они год учат хасидут под вашей опекой. А уже тогда можно говорить о посланцах...

Ребе остается с сыном наедине и поручает ему составить нечто вроде инструкции для преподавателей ешивы на основе тех записок и писем, которые он завтра ему передаст.

Ребе идет в микву, он ходит туда два раза в день, утром и на закате. Йосеф-Ицхак устал и, несмотря на успехи в оформлении документов, испытывает к этому занятию сдержанную неприязнь. Правда, он писал потом, что чувствует по отношению к своим канцелярским занятиям «духовную обязанность».

Ощущение: запах чернил. Разлинованная бумага стоит перед глазами: в одной графе – весьма кратко о духовном состоянии каждого ученика, в другой – поневоле подробно – сколько заплатили за дрова, сколько за ночлег, а сколько задолжали и за то, и за это...

Перед рассветом

Это было уже по приезде в Любавичи. Спозаранку, когда черная тушь ночных облаков стала сиреневой и даже чуть розовой, реб Менахем-Мендл Кантор, прислужник отца, постучал в дверь Йосефа-Ицхака и сообщил, что Ребе зовет...

Идя по коридору, Йосеф-Ицхак и ругал, и оправдывал себя, что сейчас, в дни праздника Суккот, он не просматривал ежедневную почту. Правда, отец сам освободил его от этой обязанности на время праздников... Но в столицах об этом ничего не знали, и генерал-губернатор Москвы, великий князь мерзавец Сергей Александрович усердно осуществлял свою главную цель – «оградить город от евреев». Их высылали, арестовывали, синагоги закрывали... Кроме московской проблемы было много других. Поэтому Йосеф-Ицхак вошел в кабинет отца со смешанными чувствами.

Ребе Шолом-Довбер встретил его с улыбкой. На столе валялись распечатанные конверты: он уже все прочел. Разговор зашел, однако, совсем о другом.

Йосеф-Ицхак потом записал в своем дневнике:

«Из самой глубины сердца благодарю я Всевышнего, делающего добро, за то, что послал Он мне милость в глазах отца и за ту внутреннюю и крепчайшую связь, которая между нами... Отец раскрыл предо мной тайны «святая святых», о чем нельзя написать даже намеком...»

Ощущение: темнота, таящая свет.

Пропавшая калоша

Один из учеников «Томхей тмимим» вспоминает об одном из преподавателей, реб Михоэле Блинере из города Невель. Реб Михоэль болел, почти не мог ходить, но на Йом Кипур пожелал быть вместе со всеми и слышать, как молится Ребе. Его кровать поставили недалеко от входа в синагогу, между печкой и вешалкой. Когда Ребе Шолом-Довбер закончил молитву, он подошел к кровати хасида, справился о здоровье и сказал, что в его состоянии реб Михоэль может не поститься. Но тот постился.

Когда реб Михоэля не стало, директор ешивы, рабби Йосеф-Ицхак, нес с другими гроб до самого кладбища, не давая сменить себя. Грязь в Любавичах по осеннему времени была жуткая, рабби Йосеф-Ицхак потерял калошу. Начальник конторы ешивы, реб Элиэзер Каплан, быстро отдал ему одну из своих, и траурное шествие продолжалось.

Ощущение: острые осколки жизни. Больно по ним ходить.

Дом в предместье

Йосеф-Ицхак очень рано узнал, что такое иньяней клаль – общее дело, касающееся всех евреев. Отец начал посылать его в Петербург хлопотать за тех, кто попал в беду. Юноша, которому еще и двадцати не исполнилось, начал встречаться с важными чиновниками, министрами, финансовыми тузами. Однажды ему нужно было встретиться с весьма несимпатичной личностью, занимавшей высокий пост. Принимать еврея, да еще и не банкира, не владельца золотых приисков этот министр не желал. У Йосефа-Ицхака оставался один шанс: появиться у министра в его загородном доме в субботу вечером...

Никаких евреев в тех краях и в помине не было. Йосеф-Ицхак решил заночевать в дешевом трактире на окраине. Заблаговременно, до начала субботы, он принес в комнату свои пожитки: талит, субботние халы для Кидуша, кружку для омовения рук. На просьбу провести его ненастным и безлунным вечером к дому министра трактирщик ответил непечатно. Однако денежный подарок произвел в его душе переворот, и он, улыбаясь некстати, повел Йосефа-Ицхака через фабричное предместье к безлюдным петербургским дачам-дворцам.

Йосефу-Ицхаку пришлось перелезть через забор. Увидев его в приемной, министр закричал:

– Как вы, молодой человек, набрались наглости прийти сюда в такое время? И как отец отпустил вас? Да знаете ли вы, что у меня по двору бегают такие волкодавы, которые могли вас растерзать?!

Йосеф-Ицхак, огонь внутри льда, отвечал:

– Еврей собак не боится. Собаки должны бояться еврея и бежать от него...

Два заслуженных хасида пришли потом к Ребе Шолому-Довберу и стали корить его: как он мог подвергать единственного сына такой опасности?

Ребе сказал им:

– Главное – достичь внутренней цели, ради которой душа наша спускается в этот мир. Ведь для чего она спускается? Чтобы жертвовать собой ради Всевышнего, ради Торы, ради евреев. Ничего, не бойтесь, он будет жить долго...

Ощущение: цель и воля. Часть тайны, общей тайны отца и сына, становится видна также и нам...

Разговор с отцом

ХОЗЯИН ТРЕХ ОДЕЖД

Отец и сын сидели за столом на даче, при открытых окнах, с запахом зелени и тонким звоном птичьего пения. Они учили трактат «Сота» – то место, где говорится, что нехорошо еврею быть отшельником. Рабби Шолом-Довбер сказал:

– Непонятно, зачем нужны еврейские отшельники. То, что Тора запрещает, нельзя делать не только им, это касается всех евреев. То, что можно делать – зачем же себе это запрещать? Объясняется, что еврей должен освящать себя даже в том, что ему дозволено. Что это значит? Любую вещь нужно делать, помня, что при этом ты занимаешься служением Творцу. «Служение» – это не обязательно делать что-то, это зачастую означает воздержание от действия... Так или иначе, но еврей должен научиться владеть всеми своими чувствами, всеми силами души и быть хозяином трех ее одежд: мысли, речи и действия.

Надо владеть силой разума и знать, куда направляется поток твоей мысли. Надо владеть сердцем и знать, что любить или даже желать страстно, а что ненавидеть или отталкивать. Надо владеть своим зрением, слухом, обонянием и даже вкусом. Алтер Ребе говорил, что авода – служение – похожа на обработку грубых шкур, которые очищают, вымачивают, высаливают, мнут – и это требует от человека много сил, порядка и последовательности...

Наше тело – это «город дикарей». Чтобы превратить его в «город человека», нужно действовать постепенно, без спешки и скачков, чтобы не допустить ошибки. Ведь известно, что при обработке шкур маленькая ошибка может привести к большим убыткам...

КАБИНЕТ СТОЛЫПИНА

К образованию в широких масштабах царская Россия относилась с подозрением, а порой и со злостью. Когда студенты начали расклеивать листовки и готовить бомбы, был издан указ о «кухаркиных детях», ограничивавший людям низших сословий доступ в гимназии. Знать, какие слова кончаются на «ятъ», а также четыре действия арифметики -и довольно, хватит с них. Но иногда, как барин после полуденного сна, то есть слегка ополоумев, Россия начинала горевать о неучености евреев. Зачем утонули в своих талмудах, почему не зубрят греческий и латынь?

В начале девятисотых годов на стол министра внутренних дел лег проект, где предлагалось назначать на раввинскую должность только того, кто получил университетское образование. Проект был составлен несколькими раввинами «прогрессивного направления», то есть сторонниками Аскалы, борцами с ненужной мистикой. Министр Столыпин, считавшийся антисемитом, отнесся к этому проекту в целом благосклонно. Причины на то были две. Во-первых, проект в случае его принятия делал непригодными 90 процентов раввинов, то есть лишал еврейский народ головы... Во-вторых, проект давал евреям духовных лидеров совсем другой закваски, более «ручных», послушных окрику и доступных подкупу.

Ребе Шолом-Довбер приехал в Москву и приложил максимум усилий, чтобы проект провалился. У него ничего не вышло. Тогда он сказал Йосефу-Ицхаку, сопровождавшему его в поездке:

– Оставайся здесь и продолжай заниматься этим делом. Сын спросил:

– Сколько я должен находиться здесь? Отец ответил странно:

– До самопожертвования...

Йосеф-Ицхак больше вопросов не задавал и простился с отцом, размышляя, какими путями можно добраться до Столыпина. На письма министр не отвечал, в приеме отказывал. Хорошо бы отыскать человека, который знает министра и имеет на него влияние. Йосеф-Ицхак задавал этот вопрос повсюду, и вот один промышленник сказал, что знаком со стариком-учителем, перед которым всесильный министр внутренних дел сидел когда-то за партой в гимназии.

Была написана записка, посыльный доставил ее и принес ответ: учитель ждет их завтра, в такое-то время. Назавтра промышленник представил Йосефа-Ицхака ученому старику и сказал, что юноша хотел бы обсудить с ним несколько вопросов, общественных и государственных. На нынешний слух звучит тяжеловесно и невнятно. Но в старые и более добрые времена это было вполне нормальным вступлением для длинной и задушевной беседы двух интеллигентов о разных разностях. Йосеф-Ицхак очаровал старика своим умом и спокойной теплотой общения. Прощаясь, хозяин сказал, что новый знакомый может приходить к нему в любое время, он всегда будет рад.

Йосеф-Ицхак воспользовался этим приглашением и навестил старого учителя на другой же день. Они встречались еще несколько раз, и во время одного из таких визитов Йосеф-Ицхак вдруг разрыдался. Потрясенный хозяин спросил, что случилось и чем он может помочь. Йосеф-Ицхак рассказал напрямик о поручении отца и попытался объяснить, насколько это страшно, когда на месте раввина будет сидеть университетское нечто...

Русский учитель его понял. Он сказал:

– Мой бывший ученик Петя Столыпин – человек с низкой душой. И я, пожалуй, лучше многих других это знаю. Влияния у меня на него нет, да и знаться с ним нет у меня никакой охоты... Но помочь вам, молодой человек, мне очень хочется. Дайте мне на размышление несколько дней.

Разговор, который состоялся у них потом, был краток. Старый учитель протянул Йосефу-Ицхаку картонную карточку, на которой было написано несколько строк, увитых писарскими завитушками, и стояла солидная печать. Хозяин дома сказал:

– Это постоянный пропуск в министерство внутренних дел, который я получил в подарок от Столыпина. На несколько дней он ваш. Об этом не должна знать ни одна душа. Учтите, в этом здании размещается также знаменитое охранное отделение со всеми его тайнами... Как можно воспользоваться этим пропуском, я не знаю. Полагаюсь на присущую вам мудрость...

Йосеф-Ицхак потратил какое-то время на то, чтобы выяснить, хотя бы примерно, каков порядок работы министерства и как Столыпин обращается с бумагами, которые подают ему на подпись. Он узнал, что документы «к просмотру» лежат на столе слева, а уже прочитанные -справа. Однако из этого ничего не следовало, никакого готового плана у него еще не было. Он просто пошел. Перед тем, как идти, он помолился.

Полицейский у входа проверил пропуск – в полном порядке – и позволил молодому еврею с рыжеватой бородой войти внутрь. Необычный посетитель, ну да впрочем какие только личности не работают на «сыскное» – студенты, оперные певцы, все бывает...

Йосеф-Ицхак поднялся на четвертый этаж. Длинный коридор с табличками на дверях, а в конце его, так он догадывался, за высокой и тяжелой дверью – кабинет Столыпина. Неожиданно эта дверь открылась, и господин с подкрученными усами и острым прищуренным взглядом проследовал мимо сына Ребе. Петр Аркадьевич Столыпин собственной персоной – «сильный человек» Российской империи. Дверь в кабинет он не закрыл на ключ. Да кто б осмелился зайти туда без спроса?

Именно это сделал Йосеф-Ицхак, понимая, что счет идет на минуты, если не на секунды. Вот могучий российский государственный стол с бронзовыми чернильницами и прочим великолепием. Все правильно: слева бумаги «к докладу», справа – уже просмотренные. На каждой -штемпель «утверждаю» или «не утверждаю». Печати с чернильной губкой тут же, рядом. Заставляя себя не торопиться, Йосеф-Ицхак начал быстро перебирать бумаги, поданные к докладу. Помогли молитва и благословение отца: проект образовательного ценза для раввинов нашелся довольно быстро. Йосеф-Ицхак приложил штемпель к бумаге -на ней косо отпечаталось «не утверждаю» – и засунул документ в стопку проверенных бумаг.

Дорога к двери заняла год... Вышел, прикрыл ее за собою. Спокойно спустился вниз в вестибюль, потом на улицу. Шел не торопясь, только несколько раз вдохнул воздух, как после бега в гору. Отец сказал: «До самопожертвования». Наверное, пришла пора возвращаться в Любавичи. У Петра Аркадьевича Столыпина было много других важных дел. Поэтому он не спохватился. Какое там – аграрные беспорядки на юге, агентура доносит о планах цареубийства...

Йосеф-Ицхак, топча брусчатку столичных мостовых, уже отвык от местечковой грязи. Он в Любавичах. Дома невысоки, двери незаперты, заходи в любую...

НАДЕЖНОЕ СРЕДСТВО

В любой компании всегда найдутся люди умеренные, и среди членов «Общества для распространения просвещения» они тоже были. Один из таких, господин Перлмутер, встретил Йосефа-Ицхака в Петербурге, на улице Садовой. Поздоровавшись, он сказал:

– Хорошо, что мы встретились, я собирался разыскать вас. У меня есть важное сообщение, которое касается Ребе и в известном смысле вас. Где вы остановились?

– В Серафимовской гостинице, на улице Забалканской.

– Я приду туда после службы, в шесть вечера. Только условие: никто не должен знать, что я был у вас...

Встреча произошла в назначенный срок, и Перлмутер рассказал следующую историю. Недавно в «Обществе» состоялся доклад Гительсона, директора еврейской школы, которую барон Гинцбург недавно открыл в Любавичах. Докладчик долго, красочно и с гневом описывал, как велико влияние Ребе Шолома-Довбера на его хасидов. Не только маамары Ребе, но и его разговоры, ответы на вопросы, случайные замечания записываются хасидами, размножаются в сотнях экземпляров и рассылаются во все концы России. Гительсон сказал, пожав плечами:

– Каждая беседа рабби Шолома-Довбера – это спичка, которая поджигает хворост. Нам очень трудно влиять на молодежь, когда рядом эти фанатики... Мне удалось добыть отрывок из его выступления перед учениками ешивы. Послушайте, что он говорит о нас...

И директор стал читать:

«Всевышний всегда посылает лекарство раньше, чем приходит болезнь... Ешива «Томхей тмимим» возникла раньше, чем «Общество распространения просвещения» стало открывать свои школы. Я уверен, что наша ешива эти школы переживет, что наши ученики исправят тот вред, который эти «просветители» принесли, отучая евреев учить Тору и соблюдать ее заповеди...»

Когда докладчик закончил, барон Гинцбург воскликнул:

– Нужно немедленно пригласить господина Трайнина, одного из главных хабадников Петербурга. Пусть он поставит своего Ребе в известность, что мы не позволим отзываться так о нашем обществе, да еще выступая публично... Кто-то отозвался:

– Этого недостаточно. Трайнин упрям и не робкого десятка. А вы что скажете, Гительсон?

Директор школы заговорил медленно, подбирая слова:

– Ну, если бы к губернатору Могилева пришло письмо, что многие студенты «Томхей тмимим» уклоняются от воинской повинности с помощью поддельных документов и других уловок... И если б там было сказано, что прямое участие в этом принимает Ребе и его сын... Думаю, это помогло бы...

Предложение директора долго обсуждали. Кто-то был за, кто-то против. Но, собственно, чтобы написать донос, не требуется решения общего собрания. Вопрос лишь в том, кто раньше подвинет к себе лист гербовой бумаги и выведет на нем красивым почерком: «Милостивый государь!»

Прощаясь с Йосефом-Ицхаком, Перлмутер сказал:

– Я сторонник просвещения, но я верю в Творца и очень уважаю Ребе. Вам нужно быть наготове, понимаете?..

ТЕПЛОТА БЕЗМОЛВИЯ

В Любавичах спешили медленно. Вернувшись из Петербурга, Йосеф-Ицхак ранним утром поднялся на крыльцо родного дома. И только в полдень, помолившись, позавтракав, немного отдохнув, он стоял перед отцом и рассказывал о замыслах любителей просвещения, о том, что барон Гинцбург и его компания решили закрыть этот источник тьмы и мракобесия – ешиву «Томхей тмимим»... Силы, средства, связи у них для этого были. Неприятно, когда тебя считают камнем, загородившим дорогу. Неприятно, когда тебя, как этот камень, пинают ногой. От своих, от евреев пинок во много раз больней.

Отец сказал:

– Наверняка Всевышний поможет нам и все закончится к добру. Я хочу, чтобы ты пошел на оэль, к могилам наших святых предков, и повторил там свой рассказ во всех подробностях – так, как ты говорил со мной сейчас. Я напишу пан, и ты потом прочтешь его там...

И вот Йосеф-Ицхак стоит у могил своего деда, Ребе Шмуэля, и прадеда, Ребе Цемаха-Цедека. Он подпоясан гартлом, как на молитве. Горят свечи. Безмолвие, наполненное теплотой.

Мысль, которая мелькнула до того, как он зашел сюда: если отец так уверен в победе, зачем надо писать пан – пидьон нефеш – письмо с просьбой об искуплении и о защите души, которое хасиды передают Ребе, в этом ли мире он находится или в другом.

В руках у него два письма – деду и прадеду. Он получает ответ на свой вопрос, когда начинает читать первое из них. Вот отрывок из письма:

«Сын твой, Шолом-Довбер бен Ривка, и внук твой, Йосеф-Ицхак бен Стерна-Сара, готовы пожертвовать всем ради ешивы и ради того пути, по которому идут ее ученики в учебе и жизни. Умоляем просить у престола Всевышнего большой милости для нас и для всех, кто поддерживает ешиву. И пусть укрепит Всевышний, благословен Он, сердце моего сына, чтобы он выдержал все испытания и преуспел в служении еврейству и евреям...»

Йосеф-Ицхак понял, что они с отцом сейчас берут на себя очень серьезные обязательства перед Небом. И надо знать, как их исполнить...

ИНТЕРВЬЮ С ПОЛИЦЕЙСКИМИ

Прошло совсем немного времени после разговора с Перлмутером в Петербурге. Йосеф-Ицхак, сидя вечером в конторе ешивы, просматривал почту. Неожиданно в комнату вошло несколько серьезных мужчин: здешний, любавичский полицейский пристав и с ним двое в штатском. Один из них обратился к Йосефу-Ицхаку на идише:

– Я плохо говорить на вашем языке...

– Ничего, мне часто приходится говорить по-русски, надеюсь, мы друг друга поймем...

Люди в штатском сообщили, что они из сыскного отделения и хотят задать несколько вопросов. Йосеф-Ицхак посмотрел мельком на пристава. Лицо полицейского было белым как мел. Очевидно, он переживал не за учеников ешивы, избежавших участи колоть соломенное чучело штыком и есть трефное, а за собственные погоны. Из этого мы можем предположить, что пристав действительно помогал ученикам «Томхей тмимим» скрываться от царской армии. Но поскольку в дневниках Йосефа-Ицхака об этом не говорится ни слова, ни полслова, только упомянуто «белое лицо», то это так и останется нашим предположением...

Сыщики, между тем, стали сыпать вопросами, а Йосеф-Ицхак – отвечать на них кратко и точно. Стенограмма беседы, приводимая в дневниках, интересует нас потому, что мы узнаем несколько деталей о порядке и работе ешивы.

– Правда ли, что вы обучаете подростков еврейским наукам и при этом кормите их, одеваете и обеспечиваете ночлегом бесплатно?

– Чистая правда. Местная полиция может подтвердить, что все учителя ешивы имеют документы, дающие им право преподавать. Что касается снабжения учеников, то только часть из них живет на всем готовом. Другие же платят хозяевам, у которых они живут, за ночлег и кормежку. Но за учебу никто не платит.

– А как насчет службы в армии?

– Те, кому приходит срок служить, едут по месту своего жительства и там являются к воинскому начальнику, тянут жребий – все, как положено.

– И есть ученики, которые пошли в армию?

– Есть.

– Отслужив, они возвращаются в ешиву?

– Только единицы. Большинство учеников ищут невест, строят семью, думают о пропитании.

– И куда они идут работать?

– Кто куда. Кто-то становится шойхетом, кто-то меламедом, есть такие, которые открывают собственную торговлю или работают приказчиками у других.

– А те, кого освободили от армии по семейным обстоятельствам или по болезни, возвращаются в ешиву?

– Лишь на короткий срок. В этом возрасте юноши уже подумывают о женитьбе.

– Сколько у вас есть таких, которых освободили от службы в армии?

– Четверо или пятеро.

– Можно взглянуть на их справки?

– Конечно! Можно даже их самих сюда позвать.

– Нет, мы не хотим, чтобы это дело получило огласку. Достаточно взглянуть на справки.

Йосеф-Ицхак вышел в соседнюю комнату, а когда вернулся, то увидел, что сыщики, несмотря на плохое знание идиша, увлеченно перебирают письма на его столе. Один из них спросил с улыбкой:

– Вы не возражаете?

– Как вам будет угодно.

Сыщики просмотрели справки самым внимательным образом и переписали их содержимое в свои блокноты. Потом кто-то из них сказал приставу:

– Да, ты был прав, здесь все в порядке.

Лицо пристава постепенно начало приобретать свой обычный цвет, буроватый, с красными прожилками от регулярного употребления бодрящих напитков. Он с симпатией посмотрел на сына Ребе, который с равнодушным, сонливым видом обошел несколько ловушек, таившихся в вопросах приезжих сыщиков. «Да и какая польза от евреев в армии?» – мелькнула у пристава крамольная мысль, пряча которую он надвинул фуражку на лоб...

Когда полицейские гости ушли, Йосеф-Ицхак взвесил свои чувства и признался самому себе: «Да, я очень волновался...»

ЗА ПЯТЬЮ ПЕЧАТЯМИ

Через три дня оказалось, что естественный цвет лица вернулся к любавичскому приставу слишком рано. В местечко нагрянула новая полицейская комиссия – уже не в штатском, а в полном блеске погон, орденов, блях и пряжек. Сидели они на судейский манер, втроем, причем председатель держался грозно, и едва Йосеф-Ицхак показался на пороге, как полицейский Зевс позвонил в колокольчик, повелев арестовать директора ешивы и держать в камере до конца расследования.

Вновь, как в истории с теленком, оказался Йосеф-Ицхак в темной камере, с той лишь разницей, что он был уже не мальчик, а раввин, глава семейства, отец двух дочек – Ханы и Хаи-Муси.

Проведя в потемках полчаса или около того, Йосеф-Ицхак постучал в дверь. Пришел полицейский и спросил, чего он хочет. Заключенный хотел переговорить с одним из членов важной комиссии. Просьба была исполнена. Когда губернский усач появился на пороге, Йосеф-Ицхак сказал:

– Дайте мне столик и свечу, потому что я не хочу терять времени и пока буду вести свои записи. Бумага и карандаш у меня есть. Или переведите меня в камеру с окном.

Офицер записал его просьбу в книжечку и обещал немедленно изложить ее председателю комиссии. Однако прибавил:

– Сомневаюсь, что ваша просьба будет рассмотрена, прежде чем покончим с главным делом. Потому что у нас закон – не отвлекаться ни на что, когда ведем расследование. Каждая деталь важна, все заносится в протокол. А если мы запишем туда сейчас столик и свечу, то, согласитесь, наш отчет потеряет нужную стройность...

Дверь захлопнулась. Йосеф-Ицхак пробыл в темной камере до вечера. Потом его вновь привели в комнату, где заседала комиссия, и председатель объявил:

– Расследование еще не закончено, однако поскольку после опроса свидетелей не нашелся против вас обвинительный материал, вы пока свободны и можете идти домой...

А еще через неделю полицейский постучал в дверь и вручил Йосефу-Ицхаку государственного вида конверт, запечатанный пятью печатями. На конверте значилось, что из губернского Могилева он препровожден в уездную Оршу, а уже из Орши – сюда, в Любавичи.

Йосеф-Ицхак распечатал конверт и прочел письмо, в котором потомственного почетного гражданина, купца второй гильдии Шнеерсона извещали, что его просьба о предоставлении столика и свечи в камеру рассмотрена, и ее решено оставить без последствий... Стало быть, отказ.

Йосеф-Ицхак показал мудреное письмо отцу. Ребе Шолом-Довбер прочел и сказал, смеясь:

– Сколько порядка, сколько хладнокровия! Только поздно...

Россия курьерским поездом неслась к революции, сонно при этом встряхивая головой.

МИМОХОДОМ О ДУШЕ

И опять спустя какое-то время двое в штатском пришли в кабинет директора ешивы и представились сыщиками губернского полицейского управления. Один из них был еврей. Чудо эмансипации: евреев уже берут в русскую полицию. Можно выразиться по-другому: евреи уже идут в русскую полицию...

Сыщик сказал на идише, своем родном языке:

– Я провел в Любавичах тайно несколько дней, разговаривал со студентами ешивы, слышал Ребе, вашего отца... Мне понятно, чего он хочет и какие цели ставит. Это так далеко от того, что подозревало наше начальство... Нам поручено провести расследование, и мы решили закончить его поскорее, чтобы не поднимать шума. И главное, чтобы не беспокоить Ребе...

«Ребе» он произносил почти как хасид. Йосеф-Ицхак, видя, что второй сыщик не знает идиша, предложил:

– Давайте говорить по-русски. Русский сыщик вступил в беседу:

– Видите ли, в наше управление пришло письмо, что часть студентов вашей ешивы уклоняется от службы в армии и что вы помогаете им в этом. Письмо подписано очень уважаемыми людьми, которым наше начальство доверяет. Все книги и документы у вас, как мы убедились, находятся в образцовом порядке. Поэтому, наверное, для вас не составит труда показать нам справки, дающие освобождение от службы в армии, которые должны быть у тех, кто достиг призывного возраста...

Йосеф-Ицхак попросил для этой цели два дня. Сыщики согласились. За это время они побывали в еврейской школе, открытой на средства барона Гинцбурга. Ее директор, Гительсон, был, судя по всему, одним из тех, кто подписал донос. Неизвестно, кому из сыщиков пришло в голову заодно проверить справки об освобождении от армии у учителей-просвещенцев. Так или иначе, две из них оказались поддельными. Учителей арестовали и повезли для проверки в Могилев. А у Гительсона отобрали паспорт и взяли подписку о невыезде. Дело повернулось совсем не так, как планировали «уважаемые люди», сочинившие донос.

Сыщик-еврей сообщил об этом Йосефу-Ицхаку мимоходом, без лишних деталей. А директор ешивы тоже не проявил особого любопытства, но почувствовал, что заповедный дух Любавичей подействовал на сыщиков и отклонил расследование от той оси, на которой оно должно было вертеться.

Ну, а что Гительсон? Он сидел без паспорта и удивлялся...

ПОВАДКИ «ЕВРЕЙСКОГО КНЯЗЯ»

1900-й год. Чиновники, полицейские, царские министры и антисемитские газеты «Новое время» и «Московский листок» усердно борются с «эпидемией зубных врачей», которая угрожает спокойствию России. Если вкратце: далеко не все евреи могли на длительный срок покинуть черту оседлости и обосноваться в «глубинной» России. Давалось это право отставным солдатам, выпускникам университетов, финансовым китам. А также некоторым другим прослойкам, например, стекольщикам, зубным врачам.

Вот так и началось тогдашнее «дело врачей». Многие коммерсанты покупали себе диплом зубного врача и, прикрываясь им от въедливых расспросов, занимались куплей-продажей. Но раз или два вышла осечка. Приходили люди, спрашивали: «Можешь поставить коронку, вырвать зуб?» А наш коммерсант мотал головой, углубившись в тетрадь, где сводил пуды с рублями...

Русь забила тревогу, Русь закричала: «Жид идет!» Кстати, так называлась статья, напечатанная в свое время в журнале «Гражданин».

Полетели белыми голубями доносы, а обернулись они солидными циркулярами и предписаниями. Скребя углы парадных тупыми тяжелыми саблями, полицейские ринулись хватать фальшивых зубодеров. В Москве, Костроме, Смоленске, Нижнем Новгороде было арестовано около ста человек. Их держали под замком, на имущество был наложен арест, что грозило обернуться тысячными убытками.

И тут оказалось, что русское еврейство не хочет этого терпеть, что оно намерено вмешаться. Нанять лучших адвокатов, беседовать с министрами, да и «подмаслить», наконец. Ласковым этим русским словом называлась взятка.

Как камушек в сапоге, который не дает идти быстро, имелось одно «но»: эти люди, арестованные, – все-таки были обманщиками... Это было так несвоевременно: ведь антисемиты лают по каждому поводу, а чиновники рады любой зацепке, чтобы издать еще одно «временное правило», вводящее новый заслон и обрекающее евреев на еще большую нищету.

Чтобы повлиять на ход событий, Йосеф-Ицхак по приказу отца отправился в Петербург к влиятельным евреям, которые «вращались в сферах» и могли помочь ему повидать некоторых министров.

Цель, которую поставил отец, звучала просто: нужно добиться, чтобы до начала суда заключенных освободили, чтобы они вернулись в семьи и смогли восстановить или хотя бы без больших убытков закруглить свои дела...

Йосеф-Ицхак, молодой мудрец, руководитель ешивы, был приучен выполнять поручения отца просто, как солдат. И все же, любуясь непроглядной русской ночью из окна вагона, он спрашивал себя, что может он, человек Торы, добавить к практической сметке и колоссальному влиянию «еврейских князей», живших в столице...

Он получил ответ на этот вопрос в доме Элиэзера Полякова, банкира и промышленника, сколотившего состояние на строительных подрядах во время железнодорожной лихорадки шестидесятых годов. Гость из Любавичей говорил с хозяином о том, как можно облегчить участь арестованных. Тут доложила горничная, что явился с визитом П.М.Мельников, важный чиновник, с которым, кстати, Йосеф-Ицхак уже встречался в официальных кабинетах несколько раз.

На сей раз чиновник был «не при должности» и держался по-домашнему, на горе всем. Прямо с порога он начал:

– Вы только посмотрите, Лазарь Соломонович, что вытворяют ваши евреи! Фальшивые справки, поддельные свидетельства – идут на все, чтобы пролезть, протолкнуться! Как будто нет законов, нет морали... Горько мне и стыдно, дорогой друг, что вы принадлежите к этому племени! Я считаю, что каждый честный еврей должен немедленно креститься, чтобы отделить себя от этих червяков и ублюдков! Не взыщите, но я бы собрал всю эту банду жуликов, завернул бы в страницы Талмуда и поджег!

Йосеф-Ицхак почуствовал, что кипит от гнева. Он взглянул на хозяина дома. Элиэзер бен Шломо Поляков, руководитель четырех коммерческих и двух земельных банков, владелец мануфактур и торговых компаний, персидский консул, получивший от царя потомственное дворянство, молчал, как бродячий торговец, на которого лает городовой.

И Йосеф-Ицхак понял, что «еврейский князь» умен и ловок, если дело касается его жизненного пути: как заработать первую тысячу или первый миллион или как найти дочкам хороших женихов, как славный особняк построить... Но если речь идет о еврействе, о евреях – тут наш князь нерешителен и робок, как лесная лань. Почему? Вся душа на другое ушла, разлетелась, как поезда, идущие в разных направлениях...

Это подумалось потом. А в тот момент сын Ребе закричал на министра:

– Жечь нас с Талмудом? А с кого вы будете драть ваши налоги? С тысячи еврейских купцов вы стрижете по десять миллионов в год в царскую казну! Простите, господин Поляков, что я не могу в вашем доме сказать этому господину с золотыми форменными пуговицами все, что есть у меня на душе...

Так сорвался Йосеф-Ицхак во время своей дипломатической миссии. Впрочем, встреча была частной, домашней, так сказать, и дурных последствий не имела.

РАЗНИЦА В ОДНУ БУКВУ

Большевики мало что придумали сами. Они лишь обновили старые методы.  Например,  ночные обыски.  Царская полиция искала беспаспортных, крамолу, а также евреев, не имевших права покидать черту оседлости. А они, представьте, покидали и приезжали в Москву, например, по разным торговым делам. Если ловили «на горячем», т.е. без нужного разрешения, приходилось тут же выкладывать взятку в размере от трех до десяти рублей, а то и больше.

Жил в белокаменной промышленник реб Лейзер Гинзбург (не путать с бароном Гинцбургом, который писался через «ц» и был много богаче). Этот реб Лейзер очень переживал за братьев своих, которых полиция гоняла по городу, и в своем большом доме устроил для евреев нечто вроде гостиницы. Реб Лейзер настаивал, чтобы гости питались у него, а чтобы никто не сомневался в кашерности пищи, он платил сведущему в Галахе еврею, чтобы тот надзирал за его кухней.

Также платил он полицейским – от околоточного до полицмейстера, – чтобы не ломились к нему ночью с обыском, а если нельзя иначе, то чтобы предупреждали заранее. Давал он им за это в общей сложности триста рублей каждый месяц. Сумма по тем временам очень внушительная.

С гостей же своих не брал ни копейки.

Прямо как Авраам, отец наш.

Нет, конечно, ничего нового под солнцем, но когда оно светит, на душе тепло.

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО «ЗУБНЫМ ВРАЧАМ»

Когда Йосеф-Ицхак рассказал отцу о случайной встрече в доме Полякова и о том, что ему довелось услышать, Ребе Шолом-Довбер заметил озабоченно:

– Эти разговоры могут обернуться погромами...

И он решил сам поехать в Москву подбодрить «глаза общины», то есть самых известных и богатых евреев, чтобы не жмурились и не пугались. Этим делу не поможешь.

Йосеф-Ицхак сопровождал отца и присутствовал на совещании, где собрались «самые-самые» – банкиры, хозяева железных дорог, владельцы золотых приисков и прочие. Один за другим они стали рассказывать, что толкуют о деле «зубных врачей» в высших сферах. Вывод был неутешительный: евреев из черты оседлости считают жульем, которому доверять нельзя, а общие дела с ними иметь позорно. Да и как иначе скажешь – ведь все арестованные жили по фальшивым документам. И не только они, но и весь наш народ оказался запачканным...

Общий вывод был таков: не спешить, не высовываться, ждать суда. Пусть адвокаты медом своих речей попытаются растопить сердца присяжных.

Йосеф-Ицхак посмотрел на отца. Ребе был бледен как полотно.

Глаза его метали молнии. Неожиданно он встал и заговорил совсем не грозно, а чарующе и ласково, голосом, идущим из глубины души:

«Братья, всем известно, что вы преданы своему народу и готовы разделить его судьбу. Всем известно, как глубоко сочувствуете вы тяжелой доле народа нашего в черте оседлости и ищете, как помочь тем, кто сейчас арестован. И про себя я скажу: их горе – это мое горе... Тяжело мне говорить то, что я сейчас скажу, но и молчать нету сил... Горько мне за тех, кто за решеткой, но еще более горько думать о вас, сидящих в этой комнате. Вы не знаете или позабыли, как живется евреям в черте оседлости, и поэтому повторяете любую ложь, которую распространяют наши враги..

Фальшивые документы, говорите вы? Так что же, те, кто их достал, грабители или воры? Они не сделали ничего такого, что угрожало бы жителям этой страны или хоть в чем-то им мешало... В своих «зубных кабинетах» они вели торговые переговоры, нанимали, покупали – это что, преступление? Им устроили экзамен и выяснилось, что они не умеют лечить зубы. Что ж, человек может позабыть любую науку и эту тоже.

Но даже если правда все, что о них говорят, разве это повод, чтобы бросать людей за решетку, высылать их родных, накладывать арест на их имущество?! Неужели рассуждения чиновников-людоедов и вся ложь и грязь, которую они льют на наш народ, это причина, чтобы ваши сердца, сердца лучших людей общины, дрожали от страха?! Мне не так больно за арестованных, как больно сейчас за вас...»

Денис Давыдов в своих записках рассказывает, как во время сражения один из его конников повернул назад. Он крикнул ему: «Стыдно, улан!» И тот, опомнившись, помчался на врага. Нечто подобное произошло и сейчас. «Глаза общины» опомнились. Тут же порешили, что Поляков, Хейшин, Высоцкий немедленно начнут добиваться освобождения подозреваемых из-под стражи, и остальные тоже не будут сидеть сложа руки.

Участники совещания прощались с Ребе Шоломом-Довбером очень тепло. С чего бы, ведь они услышали такие резкие слова, каких давно не приходилось им слышать... Может, дело в том, что Ребе назвал их «братьями». Русские генералы и статские советники, с которыми «глаза общины» раскланивались на благотворительных вечерах, такого обращения к еврею не знали. О «братстве», правда, в последнее время говорили много и со сцены, и на демонстрациях. Но когда Ребе говорит «братья» – это звучит по-другому. Ты чувствуешь, что живешь...

Хабадская сказка

Сон в зимнюю ночь

Царь Николай I очень любил парады, смотры, учения. Чтобы штыки блестели, пуговицы сверкали, а ветер дул строго по инструкции – в сторону Зимнего дворца. Однажды, переодевшись простым чиновником, зашел царь в трактир посмотреть, как готовятся солдаты одного из его полков к завтрашнему смотру.

И увидел он, что тот, кто в силах, пьет стоя, а тот, кто уже не может стоять, пьет сидя, а тот, кто уже не может сидеть – тот лежит, но тоже пьет. Совсем не ожидал царь увидеть такое безобразие. Он-то думал, что солдаты закусывают чай кренделями да проверяют, у кого пуговицы лучше начищены, а вот поди же...

Тут запел звонко рожок, сигнал к отбою. Встрепенулся военный народ. Тот, кто стоял, тот сел, тот, кто сидел, тот упал. А совсем лежачие вдруг ожили и поползли к военному лагерю прямо по снегу, не разбирая, где канава, а где куст. Да и остальные за ними. Царю это понравилось: все же долг помнят. Пошел он следом и убедился, что до лагеря, конечно, никто не добрался. Один заснул здесь, другой там. А того солдата, который ближе всех дополз до лагеря, царь отметил особым знаком.

Назавтра, конечно, протрезвели, пряжечки-фуражечки почистили, усы кверху, стоят перед царем орлами. Царь ходит между рядами, вглядывается придирчиво. Вот нашел, наконец, того солдата. Смотрит на него царь Николай, как змея, и спрашивает:

– А ты, братец, где вчера был? И что пил? И сколько? Видит солдат – царю все известно. Охнул, крякнул, но теряться нельзя, и поэтому бодро рапортует:

– Ваше императорское величество! Чистая правда: надрался я вчера. Но ведь я ближе всех дополз до лагеря, почти у самых ворот меня сморило...

Царь ответил:

– Это верно, это так. И за это можно бы и похвалить тебя. Но когда ты, сокол, заснул, то головой лежал в сторону трактира! Вон куда тебя сердце зовет, а мне нужны солдаты, которые за меня всей душой...

Мораль? Не так важно, больше еврей знает или меньше. Важно, куда у него повернута голова.

ВОЙНЫ ДОМА ДАВИДА

Парадоксально, непостижимо, трудно поверить...

Рабби Шолом-Довбер в 1901 году, на празднике Симхат Тора выступает перед учениками своей ешивы. Глядя в юные лица, он в нескольких точных выражениях пророчествует об основных направлениях развития еврейства на протяжении всего двадцатого века.

Предсказание ужасов большевизма на пороге века впечатляет. Однако еще больше поражает прогноз наших дней, духовного кризиса в еврействе, споров между сторонниками Машиаха и теми, кто считает, что его приход можно отложить, и надолго.

Несколько замечаний о реалиях, которые упоминаются в беседе Ребе.

«Общество для распространения просвещения между евреями в России» – организация, о которой уже упоминалось в нашей книге. У истоков «Общества» стояли так называемые маскилим – просветители, мечтавшие перестроить жизнь русских евреев по модели немецкого еврейства, что предполагало самую широкую ассимиляцию (языковую, культурную, вплоть до религиозной) среди народа той страны, в которой они жили. «Дозволялось» оставить лишь те детали еврейской традиции, которые не мешали этому процессу.

Вслед за первым поколением еврейских ассимиляторов, еще помнивших пламя субботних свечей, еще листавших страницы Талмуда, пришло второе, ставившее своей задачей борьбу с любой религией, создание общества счастливых рабов, возглавляемых умными и жестокими вожаками. Это поколение Троцких и Кагановичей, которое, если верить намеку Ребе, навлекло на себя и на мир ужасы двух мировых войн, породило тюрьмы фашизма и коммунизма. Эти люди с усмешкой закрыли ставшее анахронизмом «Общество», цеплявшееся за обломки какого-то, пусть даже исправленного, еврейства...

Говорящие «освободимся сами». Ребе имеет в виду сторонников светского сионизма, считающих, что возвращению еврейского народа в Эрец-Исраэль не должно предшествовать «строительство Иерусалима», т.е. духовное очищение и возвращение к соблюдению приказов Торы. Возможно, и даже очень вероятно, что сегодняшний «мирный процесс» в Израиле, сопровождающийся отдачей еврейской земли арабам, и есть та тень «духовной и физической катастрофы», о которой предупреждал Ребе Шолом-Довбер в 1901 году.

«Войны дома Давида». «Дом Давида» – это и сам Давид, воин и пророк, создавший могучее еврейское царство от Синая до Дамаска, и Машиах, потомок Давида, который раскроется в конце галута, чтобы вернуть евреям Эрец-Исраэль в ее истинных границах и освободить от зла наш мир.

«Войны дома Давида» – любой вид борьбы, которую ведет глава евреев для утверждения власти Торы и Б-га в этом мире. Конечная цель этих усилий – освобождение из галута, создание еврейского царства, глава которого, мудрец и пророк, будет сообщать всему миру волю Всевышнего.

«Войны дома Давида» – это подпольные ешивы, миквы и обрезания в условиях советского режима; это заселение территорий Эрец-Исраэль в наши дни; это прямая вооруженная борьба с врагами еврейского народа... И ни одна из этих целей не осуществится, если не будет школ, где дети получают традиционное еврейское образование. Где им говорят такие слова, как Б-г, Тора, Эрец-Исраэль, Машиах. Значит, создание еврейских школ – это тоже одна из войн дома Давида...

«Гет аль тнай» – «развод с условием». Если человек пропал без вести на войне, то его жена не может второй раз выйти замуж, пока гибель мужа не будет достоверно доказана. Чтобы избежать такой тяжелой ситуации, Давид просил каждого солдата, уходя на войну, давать жене гет, разводное письмо, в котором оговаривалось, что если муж не возвращается после окончания войны в течение определенного срока, то жена считается разведенной с ним.

Ребе использует выражение гет аль тнай как метафору. Еврей, который идет на «войну дома Давида» за утверждение власти Машиаха в нашем мире, должен «временно развестись» со всеми житейскими соображениями: вопросами карьеры, материальным благополучием, соображениями личной безопасности...

Только тогда можно идти на войну.

Обращаясь к своим ученикам, Ребе начал:

– В Талмуде сказано: «Тот, кто идет воевать за дом Давида, должен написать гет своей жене...» Война за дом Давида сейчас – это война за раскрытие Машиаха, его потомка.

Мы читаем в Торе в главе о Сотворении мира: «Дух Всевышнего витал над водами...» Комментаторы объясняют, что речь идет о душе Машиаха, о том влиянии, которое она оказывает на мир. Наш мир изначально был устроен так, чтобы управляться в «духе Машиаха», по законам правды и добра. Но после греха «древа познания» и грехов последующих поколений мир стал искаженным, нуждающимся в очищении и исправлении. Эта работа поручена евреям, соблюдающим заповеди Торы.

Мир до прихода Машиаха рассчитан на шесть тысяч лет.

Мудрецы Талмуда делят это время на три периода:

Первые два тысячелетия – хаос.

Вторые два тысячелетия – дарование и раскрытие Торы.

Последние два тысячелетия – подготовка к приходу Машиаха.

Время, в которое мы живем, мудрецы называют «временем пятки Машиаха», намекая на то, что его раскрытие произойдет совсем скоро.

Сказано в Мидраше: «Если ты видишь, что появляется поколение бесчестящих Творца, и на смену ему идет точно такое же, знай, что показались пятки Машиаха...»

Сердце мое болит из-за «Общества распространения просвещения». Вот уже много лет они натравливают правительство на еврейские хедеры и учителей, преподающих там. Хотят эти люди (чтобы это не сбылось!) вырвать наш хедер с корнем, заменив его на хедер метукан – «образцовый хедер», который на самом деле является хедер месукан – «опасным хедером». Их цель – осквернить мозг еврейских детей отрицанием Всевышнего и Его Торы с помощью учителей-безбожников. Я ненавижу этих людей, и сердце мое болит за них. Я провижу страшный кризис и беды, которые они навлекут на весь еврейский народ. Но также вижу я сладкие дни, которыми завершится последний этап перед приходом Машиаха. Однако, пока он не пришел, надо вести войны дома Давида.

Чтобы быть солдатом в армии Машиаха, надо сначала написать гет всем своим житейским потребностям и привычкам. Вам необходимо думать только об осуществлении тех приказов, которые отдают ваши командиры. Наши мудрецы говорят, что раскрытию Машиаха предшествуют «родовые схватки». Время страшное, но воины Давида должны, насколько возможно, облегчить эти «родовые схватки», защитить свой народ от бед.

Есть два этапа во «времени пятки Машиаха». Они связаны со строками из Псалмов:

«Вспомни, Г-споди, поругание рабов Твоих...

Бесчестят Тебя враги Твои, бесчестят они Машиаха...

Благословен Г-сподь вовеки!»

Первый этап «времен пятки Машиаха» связан с бесчестием Творца. Это начали делать престарелые безбожники, преподающие в «образцовых хедерах». Они воспитают еще одно, второе по счету поколение «бесчестящих и проклинающих», все вожди которого будут врагами Всевышнего. Весь смысл их существования – позорить Творца и Его Тору.

Это поколение навлечет страшные беды «родовых схваток» на весь мир и на еврейский народ. Нужно немедля выйти на войну с ними, поддерживая в людях веру в полное Избавление, которое принесет с собой Машиах.

Появились и такие, которые говорят «освободимся сами». Они хотят прочесть задом наперед строку из Псалма Давида, где говорится: «Всевышний отстраивает Иерусалим, Изгнанников Израиля соберет...»

Однако эти люди говорят: «Сначала соберем изгнанников, а они восстановят Иерусалим».

Дай Б-г, чтобы они не привели нас к новой катастрофе, духовной и физической, подобной разрушению Храма. И пусть Всевышний сбережет нас и от них самих и от толпы, которая может пойти за ними.

Второй этап «времени пятки Машиаха» резко отличается от первого.

В первом были «враги Всевышнего». Во втором – «бесчестящие Машиаха».

«Враги Всевышнего» не верят ни во что на свете. Они не верят в Б-га, не верят в Тору, смеются над ее заповедями и в особенности над верой в приход Машиаха.

Люди «второго этапа» в большинстве своем будут верить во Всевышнего и соблюдать заповеди Торы. Но в их вере, в их соблюдении будет отсутствовать святость Торы...

Среди «бесчестящих Машиаха» будут самые разные люди, в том числе и знатоки Торы. В душе их будет один изъян – отсутствие веры в скорое Избавление. Этот изъян они будут маскировать по-разному, например, рассуждая о страхе перед Небом. Однако за этим скрывается слабость веры в скорый приход Машиаха. Сейчас в мире дуют холодные ветры, даже среди соблюдающих Тору и ее заповеди. А известно, что между холодностью и неверием перегородка очень тонкая.

Есть прослойка людей, на которых общая холодность, царящая на еврейской улице, оказывает особенно плохое воздействие. Это – хасиды-домохозяева. Они не виноваты, что холод царит вокруг, что многие заповеди выполняются без души, по привычке. Но они заражаются этим холодом и начинают холодно молиться, холодно учить Тору, холодно петь хасидские нигуним и даже холодно танцевать. Такая жизнь напоминает плавание в Ледовитом океане.

Хасидская жилка у таких домохозяев бьется еле слышно, как будто они собираются упасть в обморок или только что очнулись...

Ученики мои!

Мир устроен так, что от солдата требуется быть здоровым. Чтобы отвечать своему назначению, он должен быть здоров физически и тем более духовно. Солдату, ведущему войны дома Давида, недостаточно строго соблюдать все заповеди. Он должен еще обладать большой силой духа. Хасидизм называет это качество эйтан. Суть этого понятия – сила и твердость. У силы есть различные степени: сильный, более сильный. У душевной твердости степеней нет. Твердость в служении Всевышнему должна быть такой, чтобы все ветры мира не смогли сдвинуть тебя с той позиции, которую ты занял.

Такой воин сможет устоять под знаменами Машиаха, сможет защитить еврейский народ от бесчестящих Всевышнего и от бесчестящих его избранника. В некоторых синагогах на стенах написано: «Знай, перед Кем ты стоишь». В хасидских синагогах такой надписи не встретишь. У хасидов она должна быть вырезана в сердце...

НОВОЕ КРЫЛЬЦО

Может статься, что придется тебе идти по темному лесу, причудливо-страшному, почти сказочному. Тебя предупредили: будут жуткие тени вставать из-за кустов, и черная рука потянется к тебе на повороте, и невидимые голоса закричат так, что кровь заледенеет в жилах, как вода в январе. Но ты запомни раз и навек: нельзя обращать на это внимание. Иначе эти тени оживут...

Ребецен Стерна-Сара, сидя у кроватки своего единственного сына, не рассказывала ему таких историй. Йосеф-Ицхак узнал их потом, уже взрослым.

Год 1902-й. Будущие схватки только снятся России. Но фигуры уже расставлены, и делаются наудачу первые ходы: летят бомбы в министров и вообще в людей. В ответ – как полотно рвут – сухой треск солдатских выстрелов... В этой надвигающейся буре у Любавичских Ребе своя партия: за евреев, за Б-га. Они – ни с кем. Они с Творцом, чтобы мир стоял.

В цветущий день, когда ученики «Томхей тмимим», отвернувшись от яблонь за окном, грызли логику Талмуда, в ешиве вновь появилась полицейская процессия: пристав, урядник и трое городовых. Люди местные, склонные к переговорам, однако в тот день лежала на их лицах траурная важность губернской воли. Пришел приказ немедленно закрыть ешиву как «несоответствующую»... На этом слове споткнулся пристав и не стал дальше мысль развивать, а перешел к вещам конкретным: ученики должны немедленно покинуть зал, окна затворить, на дверь – замок и царскую печать. Ее, печать эту, нужно беречь как зеницу ока: ежели кто сорвет ее, по баловству или злой воле, то дело будет выглядеть как бунт против царя.

Полицейские, жуя усы, смотрели благостно, как закрывают евреи ихние талмуды, кладут в шкафы и очищают от себя помещение.

Йосеф-Ицхак с отцом и семьей находился в это время на даче. У них шло совещание, третье по счету за день, о положении дел в ешиве -учебных, финансовых, всяких. Пятнадцать уважаемых евреев, членов совета ешивы, сидели рядом с Ребе за столом и обменивались мнениями, делали сообщения. И вдруг гонец приносит весть: ешива закрыта. Члены совета пришли в волнение, но Ребе Шолом-Довбер отозвался спокойно:

– Так всегда бывает, когда Тору учат в чистоте и святости: другая сторона этого мира противодействует всеми возможными способами. Нельзя обращать на это внимание. За заслуги наших святых предков, глав ХАБАДа, ешива будет существовать и дальше. И, по милости Всевышнего, число учеников увеличится втрое и даже впятеро. Ни на волосок не дам я отклониться от того пути, по которому мы идем и ведем учеников. Наши тмимим будут мощной опорой для всего еврейского народа – на несколько поколений вперед, до прихода Машиаха...

Слова Ребе, как всегда, подействовали. Лишние слова и всплески эмоций при Любавичском дворе не поощрялись. Было принято два решения:

1. Брат Ребе, рабби Менахем-Мендл и один из известных хасидов, реб Шмуэль Трайнин поедут в Могилев выяснять отношения с властями.

2. Йосеф-Ицхак отправится в Любавичи, успокоит учеников и сделает так, чтобы занятия, несмотря на запрет, продолжались без помех, как положено.

Последнюю проблему двадцатидвухлетний директор ешивы решил философски и легко: плотнику Якову было наказано пристроить ступеньки, ведущие в одно из окон ешивы, а изнутри другие, по которым можно спуститься вниз...

Наутро, еще до зари, первые ученики обновили новое крыльцо, придя учить хасидут перед молитвой. А в семь утра ешива, как всегда, была полна до отказа.

Царскую печать на входной двери Йосеф-Ицхак распорядился прикрыть железным корытом – для сохранности.

В тот же день он получил телеграмму: делегация хлопотала в Могилеве успешно, приказ о закрытии ешивы был отменен, и полицию уведомят об этом сегодня или завтра.

В ясный полдень, неся на лицах свет губернского прощения и милости, пристав с урядниками появились у ешивы и торжественно сняли царскую печать. Они сообщили Йосефу-Ицхаку, что занятия в ешиве дозволено продолжать. Войдя ненароком в зал, полиция обомлела, увидев, что евреи и так на местах, талмуды все открыты...

Пристав спросил:

– Как прикажете понять это?! Ему ответили:

– Директор, когда приехал с дачи, испугался, что кто-то может сломать государственную печать и тогда у него будут неприятности. Так он распорядился, чтобы мы сторожили ее изнутри...

В те времена, как и сейчас, для службы в полиции не требовалось чувства юмора. Пристав сказал:

– Печать беречь – это похвально. Но то, что вы без дозволения в окно залезли, об этом будет составлен протокол, и ваш директор мне его подпишет...

Купец второй гильдии, потомственный почетный гражданин Шнеерсон конечно же поставил требуемую подпись. И полетело полицейское письмо в губернский город Могилев. Но там уже скопилось на гражданина этого почетного столько доносов, что еще один ничего уже не прибавил...

МЫСЛЬ И КУЛАК

Разговор, который состоялся у Ребе Шолома-Довбера с инспектором министерства просвещения, навестившим его в Любавичах, интересует нас не с точки зрения влияния на ход событий – это был ординарный «визит запугивания», а потому, что для Йосефа-Ицхака ответы отца на этой встрече содержали программу «на потом», на те в сто раз более тяжелые времена, когда он, заняв место отца, будет вести подобные разговоры с большевиками, чекистами... Поэтому послушаем внимательно.

Инспектор: Мне хотелось бы знать, почему вы так упорно противодействуете школам и училищам, которые открывает для евреев «Общество распространения просвещения»?

Ребе: Во-первых, потому, что учителя в них не верят в Тору и не выполняют ее заповедей. Вторая причина – программы этих школ направлены против религии.

Инспектор: Эти учителя утверждены министерством просвещения и программы тоже!

Ребе: Правительство не вмешивается в вопросы религии, да и нет у него на это права. Оно просто не знает, что система еврейского воспитания придает главное значение связи с Б-гом, а не приобретению различных знаний, как у других народов. Мы обязаны воспитывать наших детей по тем законам, которые Всевышний дал нам на горе Синай и которые наши предки выполняли, идя на любой риск, даже жертвуя собой. И мы тоже будем выполнять их с тем же сердечным жаром, не считаясь ни с чем...

Инспектор: Иными словами, рабби Шнеерсон, вы говорите правительству его императорского величества: вот границы, за ними ваша власть кончается. Знаете, это не просто легкомыслие, это пахнет бунтом...

Ребе: Человек говорит вам: «Я – еврей. Всевышнего, Б-га моего и отцов моих, я страшусь, и люблю, и буду выполнять Его приказы, даже если кому-то это покажется бунтом...» Пусть решат законники, бунт это на самом деле или нет – меня это не волнует. Запугать наказаниями, какие бы они ни были, меня нельзя. Я знаю, что никто не может навязывать еврею свою волю в том, что касается служения Творцу...

Инспектор: Собственно, я приехал сюда не для того, чтобы узнать ваше мнение об учителях и программах. Мне поручено передать вам предупреждение. Если вы не прекратите пропаганду, устную и письменную, против школ «Общества», то вы и ваша семья будете высланы из этих мест, и вам нельзя будет селиться в Могилевской, Витебской, Минской, Виленской и Ковенской губерниях...

Ребе: Я выслушал предупреждение и отвечаю ясно и просто: я считаю, что любой еврей или еврейка ни под каким видом не должны отдавать своих детей в школы «Общества распространения безбожия». С помощью Всевышнего я буду теперь вести пропаганду гораздо более серьезную против этих школ. Никакой штраф или наказание не заставят меня поменять решение. И если вышлют меня, то в том месте, где Б-жественная воля прикажет мне поселиться, там я тоже открою свои школы, и еврейские дети будут в них учиться соблюдать приказы Торы. Они, ученики этих школ, очистят еврейскую улицу от яда безбожия, который распространяют школы «Общества». Признаться, я удивлен! Вы служите в министерстве просвещения, а грозите, как полицейский. Передайте от меня начальникам вашим во всех инстанциях: по мысли не бьют кулаком. Я говорю, что воспитание каждого еврейского ребенка – это задача Б-жественная, религиозная, а вы в ответ с кулаками. Передайте: я не боюсь...

ВОСПОМИНАНИЯ О БУДУЩЕМ

Почему Ребе Шолом-Довбер так сильно невзлюбил «Общество по распространению просвещения»? Да, они, конечно, были более «светскими». Но ведь не всем же просиживать ночи над Талмудом или кружиться в хасидском танце. Евреи от мира сего встречались за много столетий до компании барона Гинцбурга, и, конечно же, их полно теперь. Почему же именно тогда, в начале века, Ребе было так важно загородить им путь?

Уместно вспомнить одну историю. В первом веке до н.э. два брата из династии Хашмонаев, Гурканос и Аристобулос, вели войну за право царствовать в Иудее. Аристобулос заперся в Иерусалиме, Гурканос с войском осаждал его. Но кроме войны есть еще служба в Храме... Каждый день осажденные спускали вниз две корзинки с золотыми монетами, а осаждающие клали туда взамен двух баранов – чтобы не прерывались жертвоприношения, искупающие грехи евреев и поддерживающие весь мир. Был среди осажденных «старец, изучавший греческую мудрость», т.е. мудрец Торы, знакомый и со светскими науками – философией, математикой и т.д. Он, видимо, сочувствовал осаждавшим. Однажды он передал им послание: пока Аристобулос приносит жертвы в Храме, они не смогут захватить город...

Послание дошло. И осаждавшие на следующий день положили в одну из корзин свинью. Даже некашерное животное пронзил ужас от такого святотатства. Оно ударило копытами в каменную стену, и землетрясение прокатилось по всей стране Израиля... И тогда постановили мудрецы: «Проклят тот, кто выращивает в Эрец-Исраэль свиней, и проклят тот, кто изучает греческую мудрость»...

Мы сейчас толкуем не о вреде наук. Мы говорим о том, что когда они занимают в душе главное место, то лишают ее возможности видеть мир как целое, как творение Всевышнего. Глупый мудрец не понимал, что если прекратятся жертвоприношения, то Иерусалим, может быть, и захватят, но весь мир содрогнется от ужаса, чувствуя, как из-под него выбили опоры...

Барону Гинцбургу все же удалось открыть изрядное число школ. Немало еврейских детей туда ходило. Их учили – и научили.

Для нас эта сцена из прошлого...

Россия, тридцатые годы. Еврей по имени Барух Шифрин просыпается от стука в дверь незадолго до полуночи. На пороге двое вооруженных людей.

«Мы из ГПУ. Пойдешь с нами».

Ему едва дали набросить пиджак, и через четверть часа он очутился в кабинете следователя. Того интересуют вещи серьезные: правда ли, что Барух собирал деньги на подпольную ешиву «Томхей тмимим»? Получал ли он валюту из-за границы? Посылал ли письма главе ХАБАДа Йосефу-Ицхаку Шнеерсону в город Ригу?

Шифрин знает, что на территории Советской России действуют законы библейского города Содома. Благотворительность – смертный грех. Связь с внешним миром запрещена. Праведники объявлены злодеями. Поэтому он не сознается ни в чем.

«Нет, не получал, не собирал, не знаю, впервые слышу...»

Его проводят через большой зал, где за недостатком камер на каменном полу сидят «контрреволюционеры» – люди, отказавшиеся передать советской власти золотые вещи, которые, согласно доносам, еще сохранились у них. Они сидят так уже несколько дней. Шифрина запирают в кладовке, где хранятся ведра и дрова. Там ни сесть ни лечь. Охранник следит, чтобы заключенный не спал – пока не сознается. По счастью, у него много таких подопечных, и можно задремать на несколько минут.

«Греческая мудрость» торжествует. Она поднимает в небо аэропланы, спортсмены в атласных трусах несут знамена по стадионам, еврейский вундеркинд Буся Гольдштейн играет для советского народа на скрипке, и Сталин награждает его орденом. Сталин доволен... Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей сидят за решеткой. Над ними издеваются, их заставляют издеваться друг над другом, убыль человеческая идет как на хорошей войне, но «греческой мудрости» это совсем не мешает. Наоборот!

Строятся мощные плотины, самолеты, не хуже, чем в Европе, рубят пропеллерами воздух, по количеству танков на душу населения Советская Россия скоро обгонит весь мир. И не только грубый металл и моторы подвластны воле усатого вождя, но и музы тонкие, изящные... Балерина Лепешинская танцует Золушку в Большом театре так, что иностранные послы роняют пенсне от восторга. Поэты пишут стихи, где «кремлевский затворник», друг народов, Сталин выглядит симпатичным решительным мудрецом. Фильм «Чапаев» – ложь на лжи – покоряет сердца. И самая ужасная иллюзия: что все это – жизнь, что так надо жить...

Барух Шифрин день за днем стоял, скорчившись, в темной кладовке, иногда глотая тяжелые равнодушные зуботычины охранников. Его выводили на допросы. В чистой комнате с портретом Маркса следователь ГПУ просил вспомнить, какие все-таки письма или, может быть, валюту получал он или его друзья от их руководителя, контрреволюционного раввина Шнеерсона из-за границы. Барух Шифрин твердил свое: «Не знаю, не было...»

Сам не зная толком почему он вдруг отказался говорить по-русски, ссылаясь на плохое знание языка, и перешел на идиш. Может быть, он хотел, чтобы его стали допрашивать евреи. Может быть, он надеялся, что это будет легче, терпимее..

Желание его сбылось. Накануне Песаха Барух твердо решил, что хлеба есть не будет и похлебки, сваренной в хамецной посуде, тоже. Охранники донесли начальству, что заключенный, нарушая инструкции, голодает. Пришел следователь-еврей и строго сказал на идиш:

– Это что за фокусы, Шифрин? У нас голодовки запрещаются...

– Я не голодаю, просто сейчас у нас Песах... Разрешите моей жене передать мне немного мацы...

– Вон как, мацы тебе захотелось! Что ж, это можно устроить, если подпишешь то, что мы тебе скажем...

Барух отказался. По дороге в уборную ему удалось перекинуться парой слов с еще одним евреем, профессором медицины, который «кривил душой» перед властью рабочих, не сознаваясь, что у него есть золото.

Профессор прошептал:

– Восемь пасхальных дней при таком режиме голодать смертельно опасно. Суп тут жидкий, без всяких макарон, его ты можешь есть...

– Я не буду. Вы мне подскажите, как продержаться...

– Как можно больше пей. Тогда есть шанс.

По милости Всевышнего в кладовке, где держали Баруха, был кран. Он пил вдоволь.

На седьмой день праздника, когда расступилось перед евреями море, повели Баруха на допрос. Ждали его четыре следователя, двое евреев и двое русских. После бесконечно долгой для голодающего цепочки вопросов-ответов вдруг преподнесли ему сюрприз: найденное при обыске письмо из Харькова, автор которого просит Баруха передать его некоему Робушу.

– Кто такой Робуш? – спросил один из чекистов.

– Старик, который ходил в нашу синагогу. Я плохо его знаю. Тут распахнулась дверь, и появился молодой еврейский здоровяк, на лице – улыбка предвкушения.

– Как твое имя? – выпалил он.

– Барух.

– А фамилия?

– Шифрин.

– Вот оно! – воскликнул чекистский самородок. – «Робуш» – это «Реб Барух Шифрин»! Письмо адресовано тебе, теперь не отвертишься!

В письме один еврей просил передать своему сыну, студенту ешивы, 125 рублей. Всего-то навсего. Правда, для емкости картины кто-то грубо переправил слово «рубли» на «доллары». Это уже было что-то, основа для обвинения, намек на связь с заграницей. Как вшей, с болезненным наслаждением искали чекисты эти связи. Страна боялась, люди со всех сторон ждали неведомого удара. Только Неба не опасались они, небо было покорено. Там бодро летали дирижабли.

– Какой все-таки фанатик, – тихо сказал один русский следователь другому. – Целую неделю не ест. А жена его каждый день приходит с грудным ребенком, просит выпустить мужа... Ну нет, так просто он не выйдет. Только если подпишет.

Барух все слышал. Он молился про себя.

Когда Песах закончился, он поел хлеба. У него начался кровавый понос. Он потерял сознание. Тюремщики вынесли его на лестницу, чтобы глотнул свежего воздуха, и по привычке приготовились бить.

– Не подходите! – закричал Барух. – Иначе я прыгну в пролет и разобьюсь!

Стражи отскочили, вызвали начальника. Пришел один из следователей и сказал на идиш:

– Ошалел, Барух? Мы не дадим тебе своевольничать!

Разговор барона Гинцбурга с Ребе Шоломом-Довбером продолжался. Правда, в другом поколении, на другой волне. Хабадник без сил лежал на холодных ступенях. Слуга пролетарской диктатуры, плотно позавтракавший и прослушавший радиопередачу об очередном советском перелете, дрейфе или автопробеге, отблескивал рядом своими хромовыми сапогами. Загадал Всевышний в Торе нам загадку: «Так выбери жизнь...» Понятно, кто же хочет другого? Но хабадник и чекист «выбирали жизнь» по-разному. Для одного жизнь была душою, для другого – следствием кислородного обмена. Кого как учили.

Ребе Шолом-Довбер в благополучной довоенной России этих любителей кислорода предвидел и провидел. Он сделал все, чтобы евреев от пустого неба уберечь. Его действия очень многим казались неоправданным фанатизмом. Наши прадеды-гимназисты над ним смеялись. Впрочем, поздно им теперь мораль читать.

КУСОЧЕК СЕРДЦА

Суббота не сможет закончиться, пока еврей не закончит ее... Для этого нужно прервать трапезу, помолиться, сказать слова Авдалы, отделяющие седьмой день от будних. В этот день в Любавичах суббота затянулась допоздна. Ребе Шолом-Довбер рассказывал, как нужно готовиться к молитве, какие силы при этом пробуждаются в нашей душе. Хасиды расставались с ним в настроении возвышенном... И лишь реб Ханох-Гендель находился совсем в ином состоянии духа. Он плакал и кричал:

– Истории, которые рассказывал Ребе, я понял, а все остальное нет!

Вечернюю молитву, которая обычно занимает не больше четверти часа, реб Ханох-Гендель читал очень долго и закончил только после полуночи. Йосеф-Ицхак, имевший привычку наблюдать за хасидами, дождался конца его молитвы и был за это награжден следующей маленькой речью:

– Лишь одно есть утешение у меня – что я не гой, что я тоже в числе тех, кто мечтает склониться перед Владыкой мира, Всевышним, благословен Он. Нужно идти на оэль, нужно излить душу перед святыми Ребе, похороненными там, чтобы они заступились за меня перед Всевышним... Ведь чего я прошу? Чтобы Он, Благословенный, сжалился надо мной и подарил мне кусочек еврейского сердца. Просить у Него прибавить мне мозгов – нет у меня такой наглости. Разве я прославился страхом перед Небом или добрыми делами? Нет же! Но попросить кусочек еврейского сердца – это полагается каждому, кто зовется евреем...

Когда Йосеф-Ицхак рассказал об этой встрече отцу, Ребе Шолом-Довбер сказал:

– Этот хасид смог достичь подобной душевной чистоты благодаря Псалмам Давида, которые он произносит с предельной серьезностью и разбитым сердцем...

У хасидов

ГОРЯ НЕТ, А ПЛАЧЕТ...

Осень. Дождь колотит по крышам, грязь на ботинках, грязь везде. От плиты идет волна тепла, хасиды за столом, разговоры... Реб Ханох-Гендель вспоминает, что говорил известный хасид Гирш Смилянер:

– Если еврей не отупел и сердце его не превратилось в камень, то когда он стоит рядом с цадиком, сердце его полно стыда. А когда он слышит слова цадика, то плачет – не от горя, а потому что душа пробуждается...

«ТОТ ЧЕЛОВЕК» И ЭТИ СИОНИСТЫ...

В начале двадцатого века интеллигенты – еврейские и русские – вели серьезные разговоры. Начинались они за стаканом чая при пузатом самоваре на скатерти с плюшевыми кистями, а потом оборачивались поступками и событиями столь необратимыми, что их последствия довлеют над нами до сих пор. Например, сионизм. Пусть говорят и справа, и слева, что он изжил себя, но ведь надо признать, что он породил свой стиль жизни и свою ментальность, а с этими вещами расставаться намного трудней, чем с программами и лозунгами.

Под «сионизмом» договоримся понимать идею о том, что евреи должны вернуться на свою историческую родину и заселить ее, и жить на своей земле, как все другие народы. Выполняет еврей при этом приказы Б-га или нарушает их, для сионизма не важно.

Во время одного из путешествий Ребе Шолом-Довбер и Йосеф-Ицхак заехали в город Нежин, что рядом с Киевом, помолиться на могиле Ребе Довбера, второго главы ХАБАДа. Остановились они у родственников, и навестил их там рабби Шломо-Аарон Ааронсон. Знал он об отрицательном отношении Ребе к сионизму и хотел попытаться переубедить его или хотя бы уговорить смягчить свои взгляды. Йосеф-Ицхак присутствовал при беседе и по обыкновению своему потом записал ее.

Рав Ааронсон: В Гемаре сказано, что нельзя отталкивать отступника «двумя руками». Так поступили с основоположником христианства, и в результате он совсем отпал от еврейства, что привело и к другим последствиям, известным всем... Мне кажется, если мы начнем отталкивать сейчас сионистов, то лишь ускорим их духовное падение и уход от религии.

Ребе: Мудрецы наши сетуют, что «того человека» оттолкнули до того, как он раскрыл спрятанное в тайниках души зло, до того, как оно вылилось в поступки. Чем больше скрытому в душе злу не дают раскрыться, тем больше шансов у добра преодолеть его. Ведь известно, что «раскрытое» имеет преимущество над «скрытым» и способно переделать его, исправить окончательно. Поэтому «тот человек» имел шанс, находясь вблизи мудрецов, не дать своему тайному злу облечься в поступки. С сионистами дело обстояло по-другому. Они своих взглядов не таят, а декларируют их публично и очень напористо. Они поставили целью создать светское государство, и от этой мысли очень трудно отказаться – тогда исчезнет их движение. Тот, кто начнет «приближать» их сейчас, будет вместо этого сам приближаться к ним, не дай Б-г... И еще: они не склонны к переменам и уступкам. Они могут уступить что-то маловажное и лишь для отвода глаз. А из-за этой «уступки» – прибыль: много новых простодушных людей попадет в их ловушку...

Рав Ааронсон: И все же есть от сионистов польза! Были люди, полностью оторванные от еврейства, которые через сионизм вновь приблизились к нему. Теперь они с гордостью произносят: «Я – еврей»...

Ребе: Вы говорите – «приблизились». В чем? В том, что стали соблюдать Тору и ее заповеди? Наоборот, путь к вере, путь к Торе для сиониста еще более далек, чем для людей из «Общества распространения просвещения». Просветитель знает, что он сошел с дороги Торы, что имя «еврей» с трудом применимо к нему. Поэтому когда искра Всевышнего вдруг вспыхнет в его душе, а она есть у каждого еврея, то он снова захочет вернуться к Торе. Мы видели это, когда были погромы в Киеве. Нашлись еврейские студенты, которые стали после этого накладывать тфилин. И хотя недолго длилось их пробуждение, но если бы рядом оказался еврей со страхом Б-жьим в сердце и стал бы он опекать их, то их тшува была бы полной и окончательной. Сионисты же поставили свой национализм вместо Торы. В прошлом году я читал в их журнале, что, даже если человек нарушает все заповеди, даже если он отрицает Творца, не дай Б-г, но при этом настроен националистически, это настоящий еврей. А другой журнал пишет, что вся религия наша, все постановления мудрецов нужны были, чтобы «сплотить народ» – сначала при исходе из Египта, а потом в галуте. Тора для них – это всего лишь удачная идея. Естественно, что они считают себя свободными от ее заповедей, поскольку нашли идею еще более удачную – национализм, сионизм.

Рав Ааронсон: С вами трудно спорить. Однако если смотреть на вещи практически, то можно спросить: разве нас больше? Разве мы сильнее? А если так, стоит ли затевать с ними ссору?

Ребе: Кого больше, а кого меньше, трудно сказать. Есть среди наших братьев немало людей, способных к размышлению, но они ленятся вникнуть в дело сами, а принимают то, что другие, «более сведущие», им говорят. Сионисты, как свинья в известной притче, показывают им свои «кашерные» раздвоенные копыта, а зло, которое скрыто в их учении, прячут подальше. Есть группа евреев еще более многочисленная, у которых от рождения есть страх Б-жий в сердце. Однако они думать не приучены, верят в то, что «большие люди» говорят. Когда говорят им сионисты, как хорошо быть таким же народом как все и вернуться в любимую всеми и желанную Святую землю, да еще зажить там припеваючи – такого рода людям ничего более и не надо, чтобы поверить и пойти следом... Но если увидят и услышат они раввинов, которые будут кричать о том, как плох и опасен этот путь и что ведет он к отрыву от Торы, к отрыву от Б-га, эти евреи, я уверен, задумаются...

Это отрывок из беседы с Ребе Шоломом-Довбером о сионизме. Он высказался в присущем ему стиле – точно, твердо, глубоко.

У хасидов

ЗА ПОВОРОТОМ

Ребе Шолом-Довбер и Йосеф-Ицхак ехали в коляске на дачу. Дорога повернула, и они увидели двух хасидов, отдыхавших под развесистым деревом. Это были реб Перец и реб Менахем-Мендл, два меламеда из Бешенковичей. Шли они в Любавичи пешком и, надо полагать, притомились. Ботинки они сняли, шляпы и сюртуки лежали в стороне. Глаза у обоих были закрыты. Реб Менахем-Мендл пересказывал маамар, а реб Перец сосредоточенно его слушал, В этот момент они ни на что не обращали внимания и даже не заметили, что рядом проезжает их Ребе. Отец сказал сыну:

– Вот уже тридцать три года, как они приходят в Любавичи перед праздником Шавуот...

Ребе попросил кучера придержать лошадей. Привстал в коляске и любовался евреями.

СЛИШКОМ ПЛОХО, ЧТОБЫ ГРУСТИТЬ

Шел 1914-й год. Отправляя сына в заграничную поездку, Ребе Шолом-Довбер предупреждает, чтобы, выполнив поручение, он не задерживался бы в Европе ни одно лишнего дня. Рабби Йосеф-Ицхак как всегда не задает вопросов. Но ответ приходит сам через некоторое время после его возвращения в Любавичи. 9 Аба, в годовщину разрушения Храма, разразилась Первая мировая война.

Еврейская традиция считает эту дату началом цепочки непрерывных бедствий. Линия фронта проходит по всей черте оседлости. В результате – издевательства русских войск, выселения и погромы. Затем гражданская война в России с ее ужасными погромами, в которых принимают участие все: петлюровцы, казаки, поляки и с безупречным пробором деникинские офицеры. Затем советская власть с «грабежом в законе», осквернением синагог, уничтожением центров Торы. И, наконец, Катастрофа во время Второй мировой войны.

Солженицын в своем романе «Август четырнадцатого», описывая состояние русской армии на момент начала войны, обращает внимание не только на недостаточное количество боеприпасов (при безупречных рейтузах и лампасах), но и на первобытное состояние работы штабов, на отсутствие оперативной разведки, а также телефонов.

Николай Второй был государь умом простой, даже простоватый, но с амбицией, и военачальники, в большинстве, ему под стать. В особенности дылда-дядя, великий князь Николай Николаевич. Без всякого сговора, но дружно, по-русски, как бьют упавшего, начали они хроническую неспособность свою приписывать еврейским козням.

Прячут в бородах телефоны и по ним передают в немецкий Генштаб сведения о передвижении русских войск. Скупают нарочно по Руси медную монету, чтобы создать в народе мнение о банкротстве правительства. Подкупленные немцами, с помощью особых машин собираются «выжигать хлеба на корню». Последние два слуха в официальных циркулярах распространяли директор департамента полиции и министр финансов! Надо ли удивляться, что потом большевики этих «умных» голыми руками взяли...

По приказу русского командования начались массовые выселения евреев из прифронтовой полосы под предлогом защиты от «шпионажа». Из Ковенской и Курляндской губерний были выселены несколько десятков тысяч человек – почти все еврейское население. Начальник штаба ставки Главного командования генерал Янушкевич пишет в Петербург, что он считает «все принятые в отношении евреев меры весьма слабыми и не остановился бы перед усилением их в более значительной степени...»

На фоне этой пляски «мертвых душ» кажется непонятным, почти загадочным желание Ребе Шолома-Довбера остаться во что бы то ни стало на русской стороне. Немцы ведут себя по отношению к еврейскому населению несравненно гуманнее, а он бросает загадочную фразу: «Я видел их кайзера – это настоящий Амалек, ненавистник еврейства. Не желаю находиться под его властью!»

Провидел будущее?

Когда линия фронта начинает приближаться к их местам, Ребе вместе с семьей принимает решение покинуть Любавичи и эвакуироваться в Ростов-на-Дону.

Осенью 1915-го, по еврейскому календарю 16 Мархешвана, Шестой Любавичский Ребе оставляет родное местечко, столицу ХАБАДа, откуда его предки и он сам руководили этим движением в течение ста двух лет, день в день...

Грустит ли он? Несомненно. Горюет ли? Ни в коем случае. Сидя в вагоне рядом с сыном, Ребе Шолом-Довбер говорит ему, что есть связь между этой датой (102) и цифровым значением слова есод -основание. Понять это можно так: основание движения ХАБАД заложено, теперь нужно строить, распространяться по свету.

Приехав в Ростов-на-Дону, Ребе начинает действовать по уже созревшему, готовому плану. Он организует сеть ешив в Грузии, начинает открывать хедеры для детей еврейских беженцев, совещается, как обуздать антиеврейскую агитацию правительства.

Любавичи оказались теперь в России, в самой ее глубине.

Разговор с отцом

ТАКОЙ ДЕД, ТАКОЙ ВНУК

Ребе Шолом-Довбер предпочитал не говорить с хасидами о чудесах, которые делали другие цадики, а уж о своих -тем более. Наедине с сыном было по-другому. С глазу на глаз разговор о связи с потусторонними мирами велся как о чем-то весьма обыденном. Жили они тогда уже в Ростове-на-Дону, на окраинах города трещала пулеметами гражданская война, а отец с сыном каждый четверг, как у них было установлено, изучали одну из книг Ребе Цемаха-Цедека. Им попалось трудное место, и ответ, как они ни бились, не находился. Ребе Шолом-Довбер сказал:

– Придется потревожить дедушку Цемаха-Цедека...

Наутро он сообщил сыну разгадку трудного места и добавил с улыбкой:

– Да, дед – это не внук, тем более такой дед...

А красные, и белые, и петлюровцы дрались за право царствовать на поверхности глобуса, повелевать меридианами и параллелями. О том, что в мире есть глубина, никто не помнил.

В ПОЛНЫЙ ГОЛОС

В 1920 году большевистское войско заняло Ростов-на-Дону. Дом, где жил Ребе Шолом-Довбер, находился в центре города. По преданию, Ребе смотрел из окна на одну из обычных и частых красных демонстраций, где рабочие несли кумачовые плакаты, на которых врагам была обещана бесповоротная гибель, а трудовому народу – счастье и вечное блаженство, здесь и сейчас. Бухал барабан, торжественно гудели трубы, музыканты печатали шаг, проходя мимо конфискованных и посему разграбленных магазинов. Ребе отвернулся и сказал:

– Нет, я с этими на одном свете не уживусь...

Хасидам было наказано какое-то время не приходить к Ребе – ни на ехидут, ни на молитву, ни слушать хасидут. Только в случаях крайних, когда речь шла о жизни и спасении, пробирались евреи в его дом, стараясь не привлекать к себе внимания.

Но Пурим – это Пурим. В этот день положено делать фарбренген, и поэтому в просторную квартиру Ребе набились все кто мог. Он просил не предавать дело огласке и предупредил, что присоединится к гостям всего на пару часов сказать хасидский маамар. Даже при Деникине, даже при казаках диких было не так страшно... В городе был объявлен комендантский час, через три часа после захода солнца гостям нужно было успеть попасть домой. Иначе – наказание вплоть до расстрела. И в довершение ко всему просочились слухи, что этой ночью по городу должны пройти обыски. Чего искали? Белых офицеров, оружие, золото, буржуев – все вместе.

Собрания и всякие сборища победившим пролетариатом были запрещены, а тут – чуть ли не сто человек набилось... Еще один повод для страхов, еще одна причина, чтобы не сидеть за пуримским столом как в прежние времена – весело и вольготно.

Но вдруг как будто что-то переменилось. Без видимых причин. Ребе вдруг повернулся к одному из хасидов и, достав приличную сумму денег, попросил его купить водки – столько, сколько положено на Пурим. Евреи сделали лехаим, еще и еще. Ребе запел нигун – в полный голос, и хасиды громко подхватили его вслед за Ребе. Ребецен Стерна-Сара, вся дрожа, пыталась уговорить их петь потише, но кто же осмелится отстать от Ребе...

Меж тем пришли революционные солдаты и рабочие с обыском. Ребе попросил передать им, что сейчас не может их принять, потому что занят со своими хасидами. И тогда спросили люди с револьверами и винтовками: а когда же он освободится? Им ответили: через несколько часов. Дверь захлопнулась, и загремели шаги вниз.

А через несколько часов отогрелись души у людей, ушел куда-то страх, и от нигуна вибрировали стены. Тут снова пришли с обыском.

Не знали хасиды как быть. На столе стояла водка, а это было тогда запрещено, на столе были подносы с пожертвованиями на бедных. И это тоже опасно – начнут выяснять, зачем деньги, и кто положил золотую монету, и нет ли у него еще... Хотели евреи убрать со стола опасные предметы, но Ребе остановил их и добавил:

– Я в теперешнем положении моем не боюсь их вовсе... Вошли в комнату люди с оружием и уставились на Ребе. Слегка отвернувшись от них, он сказал хасидам:

– Ну, теперь надо начать говорить хасидут, чтобы сделать этим битуль – полное устранение...

И он стал говорить знаменитый маамар – «Решит гоим Амалек», где объяснялось, что клипа – нечистая сторона этого мира – не имеет самостоятельного существования, и конец ее – небытие. Он наступит тогда, когда освободится плененный ею свет...

Люди с оружием смотрели на него долго и молчали. Потом повернулись и ушли.

Веселье – святое и шумное – продолжалось до четырех часов утра. Видя, что сын, рабби Йосеф-Ицхак, беспокоится за него, Ребе Шолом-Довбер обнял его и сказал:

– Йосеф-Ицхак, не бойся! Мы будем шлемим – цельными, и ничего нам не сделается... Я не имею в виду – быть цельным, забившись в каморку. Нет, мы будем цельными и целыми, выходя в мир и распространяясь по нему!

Это звучало как благословение.

Через две недели, 2 Нисана, в полчетвертого утра, душа отца, душа Ребе ушла из этого мира.

Сын, Йосеф-Ицхак, сорокалетний, бывший к тому времени отцом трех взрослых дочерей, почувствовал себя очень одиноко.

Они всегда были вместе, во всех трудностях.

Где-то в отдалении тяжело бухал коммунистический барабан. Совсем рядом, по всей России, ждали хасиды, ждали евреи.

Отец наказал «выходить и распространяться»...

Он всегда был послушным сыном.