Текст первого урока по лекциям Эли Шейнфельда по "Тотальности и бесконечности"
Поскольку оцифровка лекций стоит денег, полные текстыбудут выложены на Патреоне.
Для наших постоянных спонсоров будет отдельная ссылка - пишите в личку.
Вот начало:
Левинас говорит в тексте, который называется «Послесловие», в книге «Тяжелая свобода»: моя жизнь наполнилась предвидением Катастрофы и ее памятью. Вся моя жизнь проходила под знаком ожидания Катастрофы и потом того, что произошло, и памяти об этом. 1913 год Левинаса – это Катастрофа, сравнительно с Розенцвайгом. Если вся жизнь Розенцвайга – это попытка осмыслить события 1913 года, то есть Первую мировую войну, тот Йом Кипур в синагоге (перед попыткой крещения). Все испытание Левинаса – это осмыслить это событие, выжить в том событии, пережить это событие, как можно быть евреем после Катастрофы. Знаете, что мне приходит в голову после этого предисловия? Хорошо, мы приходим в религию и понимаем, что Катастрофа – это сложный вопрос. Что мы делаем? Давайте загоним этот вопрос подальше в угол и поменьше будем об этом думать… Это нам будет меньше мешать, я знаю, верить в доброго Б-га, в дедушку на облаке. Что говорит здесь Эли Шейнфельд? Он говорит: это было жизнеобразующее событие Левинаса. Он никогда не отказывался от того, что все крутится вокруг этого. Он не готов был простить, он не готов был упростить, он не готов был принять концепцию какого-то доброго Б-га. То, о чем нам говорит Йегуда Амиталь. То есть, он остался с этим вопросом, не ушел никуда. Его ощущение, что центр его личности находится в этом вопросе. И любая попытка убежать от него – это убежать от себя. Поэтому, когда мы приходим к религии и начинаем убегать от тяжелых вопросов. Но в этих тяжелых вопросах и есть сущность нашей души! А мы их заметаем под ковер и превращаемся, как мы сказали, в орков. Кто такой орк? Который не задает вопросов, у которого все хорошо. Я здесь слышу такое еврейское упорство. Мне очень близка эта идея, потому что, да, мое до-тшувное время память о Катастрофе была основой моего мировоззрения, сознания. Это совсем не означало какое-то огорчение. Это было более сложное чувство. И когда я делал тшуву, я решил: или Катастрофа, или тшува. И я заставил себя забыть про Катастрофу. Только сейчас я начинаю понимать, что я забыл самого себя. Это было центральное событие в моей жизни. А он говорит: Левинас не забыл. Это осталось его центральным переживанием. Мы читаем книжки про Катастрофу. Очень многие евреи, которые выходили из лагерей, они пытались забыть, они не могли с этим жить. И возможно, что при этом они теряли себя. Для меня сознание того, что мои деды и прадеды с обеих сторон погибли во время Катастрофы, это было существенное, это было сущностное. Это была какая-то идея, что мы должны продолжать. Это, собственно, заставило меня делать тшуву в свое время. Никакой религиозной составляющей там не было. У нас дома висел портрет маминых родителей, дореволюционный. Мама чудом спаслась последним пароходом из Керчи, папа уехал из Одессы и остался в живых на фронте, попал на фронт, остался в живых, был ранен. Его родители тоже погибли. Это был стержень моего еврейства. Потом я понял, что этот стержень проблемный. Ну и что? Остался человек без стержня. Который каким-то подсознательным образом ищет, где этот стрежень, где я его потерял. Здесь говорят, что это неправильно. Правильно – жить с этим. Это странно, это очень странно. Не знаю, хороший это пример или плохой, но буквально три дома от меня живет семья, у которых парень погиб. Полиция преследовала их машину и столкнула их куда-то с трассы, и потом не оказали ему помощь. Он погиб, 16-летний парень. Поселенец. Вся «вина» которого была в том, что он поселенец. И полтора года его отец говорит только об этом. В Фейсбуке есть его публикации, деньги собирают, чтобы сделать повторный суд. Я задаю себе вопрос: а не слишком ли? И вот здесь я слышу ответ: нет, не слишком. Есть какие-то события, что если ты проходишь мимо этого, ты пытаешься это забыть, то ты уже не человек. Это то, что делает тебя человеком, вот что он здесь говорит. Он говорит: память о Хурбан, память о разрушении Храма – это то, что делает нас людьми.