Давным-давно, когда в Кракове обретались еще евреи, не боявшиеся сновидений, жил да был в этом городе человек по имени Айзик, сын Йекеля, – бедный, благочестивый и бесконечно наивный. День и ночь его терзали заботы: как заплатить за жилье, да мяснику, да учителю. А дочери, дочери! Ведь их нужно приодеть и в срок выдать замуж.
Айзик, бедный Айзик! Что он имел, кроме забот и напастей? Что ему оставалось? Он молился. Ежечасно, во время каждой службы и в промежутках между службами. В синагоге, на улице, дома умолял он Господа вспомнить о нем, слуге Своем, обремененном долгами слуге, который не может больше так жить. Тщетно. Похоже, Бог не слышал Айзика; тем не менее он продолжал упрашивать. Ни набожность, ни нищета его, однако, не убавлялись.
Но вот однажды привиделся ему странный сон: будто оказался он в столице далекого королевства, под мостом, неподалеку от огромного дворца. И голос сказал ему: “Это Прага, река называется Влтава, а это – королевский дворец. А теперь смотри, смотри хорошенько, ибо под мостом этим, как раз на том месте, где ты стоишь, зарыто сокровище. Оно ждет тебя, оно твое. И ты избавишься от забот”.
Проснувшись поутру, Айзик усмехнулся. Сон, конечно, славный, что и говорить, только ни денег, ни пользы от него нету. И он отмахнулся от сновидения. Но в следующую же ночь, едва он смежил глаза, перед ним встали дворец, река, мост. И тот же голос спросил' “Ты хочешь разбогатеть или предпочитаешь прозябать в нищете?”
“Что за вздор”, – подумал Айзик. Отправиться в Прагу? Хорошенькое дело. У него нет на то ни малейшего желания. Во-первых, он никого там не знает, во-вторых, это страшно далеко. И дорого. А денег нет. А кабы были, так известно, что с ними делать. Домохозяин – раз, мясник – два, учитель – три... В общем, сновидениям Айзик предпочитает молитвы. Может, хоть одна из них прогонит, наконец, навязчивый сон?
В ту же ночь Айзик в третий раз услышал голос: “Как? Ты все еще здесь?” Чтобы положить конец этой чепухе, которая его скорее раздражала, чем занимала, он решил повиноваться зову. По крайней мере, разделаться со всем этим! И он тронулся в путь – пешком, разумеется. Через несколько недель Айзик добрался до Праги, голодный и измученный. Он узнал мост, реку, дворец: все началось сызнова – он опять видел сон. Нет, уже не сон. Воистину странно, думал он. Вот то самое место под мостом. А если попробовать? Собственно говоря, что я теряю? Вырою яму и посмотрю. Но приступать надо осторожно, не торопясь. Мост охраняется, и стража ничего не должна заподозрить. Набираясь храбрости, Айзик нерешительно топтался вокруг заветного места, пока его не заметили и не арестовали. Начальник стражи заподозрил его в шпионаже. Айзик, слишком напуганный, чтобы лгать, поведал ему правду. Сны, тревоги, долгий путь из Кракова, воспоминания. Айзик был уверен – капитан обзовет его лжецом и прикажет расстрелять. И ему показалось, что он снова видит сон, когда грозный страж чуть не лопнул со смеху. Он хохотал так, что слезы ручьями струились по щекам: “Ты что, действительно из-за этого тащился в такую даль? Вы, евреи, еще глупее, чем я думал! А теперь посмотри-ка на меня, взгляни на меня, взгляни хорошенько. Если б я был дурнем вроде тебя, если б тоже прислушивался ко всяким там голосам, знаешь, где бы я сейчас находился? В Кракове.
Да, да, я не оговорился. Представь себе, черт знает сколько времени по ночам какой-то голос твердит мне: “В доме краковского еврея по имени Айзик, сына Йекеля, ждет тебя сокровище. Под печью”. Само собой, половину евреев в этом городе зовут Айзик, а других – Йекель, и у всех есть печки. Представь себе, будто я ношусь из дома в дом, разворачиваю печи и ищу сказочный клад!”
Айзика, разумеется отпустили. Он поспешил домой, снес печь и, конечно, отыскал обещанный клад. Потом заплатил долги, выдал замуж дочерей и, в знак благодарности, построил синагогу, которая так и называется “Синагога Айзика, бедного благочестивого еврея, оставшегося набожным даже тогда, когда перестал быть бедным”.
У этой истории, как и у большинства хасидских притч, много авторов. Но обычно называют двоих: Нахмана из Брацлава и Симху-Бунема из Пшисхи. Рабби Нахман заменил Прагу на Вену и сказал: “Сокровище – дома, а знание (сведения о нем) – в Вене”. Рабби Бунем, принимая нового ученика, всякий раз повторял эту притчу: “Вспомни Айзика, сына Йекеля. Сокровища нужно искать только в себе самом и нигде больше, даже в своем цадике”.
Умный и смелый ученик решился бы задать Учителю обескураживающий вопрос – действительно ли клад принадлежит Айзику, одному Айзику? А как быть с начальником королевской стражи? Как насчет его доли? Рабби Бунем мог бы возразить (предвосхитив ответ некоторых своих последователей) – эта история акцентирует значение не сокровища, а мечты. У двух людей может быть одна и та же мечта, но грезы одного становятся реальностью другого.
Как бы то ни было, интерпретация рабби Бунема и традиция, сложившаяся в Пшисхе, придавали притче конкретный и актуальный смысл: человек способен достичь совершенства и без цадика, истина познается только в самом человеке, а не вне его. Не стоит идти неведомо куда, дабы найти того, кто поможет познать истину. Лучше остаться дома. Одному. Таков завет Пшисхи...
Пшисха – маленькое местечко в Польше, где хасидизм Баал-Шема, вызванный к жизни набожностью и созерцанием, пережил возрождение, отмеченное знаком гнева и тревоги.
Перенесемся в начало XIX века, в эпоху наполеоновских войн. В Европе, захлебывающейся кровью, все рушится: власти, границы, троны. Народы познали новые, освобождающие, но и губительные страсти. История озаряется вспышками пламени. Хлещет кровь. В церквах меняются обряды, на тронах – короли. Патриотизм, национализм, романтизм – множество новых слов становятся силой, заставляющей людей разбивать явные и тайные оковы.
В раввинистических кругах эти события окрашиваются мессианскими настроениями. Говорят о Гоге и Магоге, об их титанической, апокалипсической борьбе. Все явственней убеждаются хасиды в том, что настоящие сражения ведутся не генералами и императорами, а цадиками, – к сожалению, разобщенными. Если бы только они могли мобилизовать свои силы на поддержку одного-единственного императора, одной армии, то война бы закончилась и мир был бы на пороге избавления.
Дабы ускорить приход Мессии, объединили усилия трое великих Учителей: Люблинский Ясновидец, Маггид из Кожниц и рабби Мендл из Риминова. Они разработали план действий – увы, неудачный. Бог наказал заговорщиков: все трое умерли в том же году.
Наказание явно незаслуженное: ведь Учители питали добрые намерения. Евреи нуждались в Мессии, наверно, больше, чем когда-либо. Человеческое общество в целом двигалось вперед во всех областях, но, как обычно, евреи остались вне семьи народов.
В Восточной Европе евреи особенно нуждались в спасении. Поляки, фанатичные антисемиты, преследовали их не меньше, чем, допустим, австрийские либералы. Юный талмудист стоял перед выбором между военной службой, с одной стороны, и эмансипацией, т. е. светским обучением, свободной моралью – короче, атеизмом – с другой. Добавьте к этому различные экономические стеснения, делавшие жизнь евреев убогой повсюду, особенно в изолированных местечках, где они всецело зависели от милости приходского священника и прихоти землевладельца. На них обрушивались налоги, выкупы, законы, введенные с одной-единственной целью, – держать их в состоянии непрерывного унижения. Измученные погромами и обманчивыми мессианскими надеждами, они находились на грани отчаяния. Без хасидизма они примирились бы с гибелью.
Еврею-отщепенцу, рабби говорил: “Твой личный опыт не бессмыслен, это часть некоей реальной сущности, которая его учитывает. Знай, что вечность присутствует во всем, что любой стол может стать алтарем, а любой человек – первосвященником. Знай, что много стезей ведет к Богу, но самая верная из них – путь радости, а не слез. Знай, Бог не любит печаль и страдание, и меньше всего Богу нравится, что ты намеренно предаешься им. Бог не так уж недоступен для понимания: Он не ревнует ни к твоему счастью, ни к твоей доброте. Напротив: путь к Богу лежит через человека. Спящее дитя, заботливая и нежная мать, старик, прислушивающийся к шелесту деревьев – Бог рядом с каждым из них. Бог в каждом из них”.
В тот момент еврейской истории это выглядело настоящим откровением. Превознося любовь, дружбу, порыв, а не аскетизм, ученость или строгое соблюдение Закона, хасидизм вернул иудаизму многих евреев, согбенных под бременем мирских тягот и готовых к поражению.
Вот почему менее чем за 50 лет хасидское движение охватило эту часть Европы. Успехи соратников Баал-Шема и учеников Маггида превзошли самые смелые ожидания: из искры, теплившейся между Косовом и Кутовом, вспыхнуло пламя, осветившее ночное небо, вырвавшее из тьмы лица людей. Не было общины, не затронутой новым течением. Имелись три главных центра хасидизма: на Украине, в Белоруссии и в Польше. Хасидизм гордился своими философами, такими как Шнеур-Залман из Ляд, своими заступниками, такими как Леви-Ицхак из Бердичева, своими проповедниками, рассказчиками, героями и святыми. Противники пытались воспрепятствовать его стремительному развитию. Тщетно. Хасидизм одержал победу, ибо стал защитником нового, улыбчивого – подлинного иудаизма, иудаизма, приучающего человека к мысли о счастье. В сущности, это был призыв к радости.
Хасидизм преуспел еще и потому, что сумел сформировать рабби, символизировавших собой его учение. Рабби – исповедник, учитель, руководитель и, сверх того, отец. Он не громовержец, он кроток и милосерден. Добрый пастырь,
он защищает свое незадачливое стадо от всевозможных невзгод, чинимых людьми и небесами. Благодаря ему, сломленные и измученные могли собраться с духом и более не чувствовать себя отверженными Богом и народом Израиля.
Оказалось, что легко быть хасидом, легко быть евреем. Человек знал, куда идти, что говорить и что делать, какого благословения просить и как его добиваться. Рабби отвечал на все вопросы. Приняв на себя страдания своих последователей и всего еврейского народа, он облегчил эти муки. Действительно ли он творил чудеса? Да или нет, и да и нет – неважно. Чудом было то, что евреи обнаружили в себе желание и силу воздать хвалу жизни, когда на горизонте сгущались багровые тучи и все явственней ощущалось приближение бури. Благодаря рабби хасид вновь обретал уверенность в себе, он мог снова обосноваться во времени и утвердить себя в надежде. На чужбине изгнанник устроил свой храм и создал свое царство. Да, Баал-Шем выиграл битву. Угнетенный и поверженный еврей заручился внутренней свободой, позволившей ему остаться евреем. Маггид из Межирича тоже достиг намеченной цели. Он проложил путь другим. У каждого рабби имелись теперь свои ученики, у каждого цадика – своя паства.
Самую поразительную победу хасидизм одержал в Польше, где среди его противников не нашлось людей такого масштаба, как Виленский Гаон, обладающих достаточной силой, чтобы соперничать с первыми Учителями. Всюду: в Кракове, Бродах, Львове – пытались они проводить кампании против хасидизма. Некоторые фанатики даже отлучили “новую секту”. Напрасно. Отворачиваясь от них, евреи внимали зову хасидских песнопений.
Но в самом триумфе таилась опасность. Победы давались чересчур легко. Не вызывая противодействия, новое движение рискует ослабеть изнутри – в интеллектуальном, социальном, а порой и в моральном отношениях.
В Литве, где ему приходилось сражаться за каждую позицию, за каждого нового приверженца, хасидизм оказывал благотворное воздействие на еврейскую духовную жизнь. Сопротивление стимулирует, обогащает и умудряет протиборствующие стороны. Бросить вызов Аврааму Каценеленбогену и Виленскому Гаону – дело непростое. Вождям хасидизма, вынужденным защищаться от нападок и обвинений, выдвигавшихся авторитетнейшими раввинами, поставленным в условия, при которых уход от ответа был невозможен, нужно было всегда оставаться настороже. Им доводилось бороться против упрощения и вульгаризации своих духовных ценностей.
В Белоруссии и до некоторой степени на Украине хасидизму нередко по тем же причинам удалось создать влиятельную интеллектуальную элиту.
В Польше развитие пошло по другому пути. Хасидизм победил и довольно быстро популяризировался – как в лучшем, так и в худшем смысле этого слова. Возникло сформировавшееся движение, уважаемое, представительное, со своим сводом законов и обычаев, праздников и запретов. Здесь в меньшинстве оказались уже митнагеды; привилегии же перешли к хасидам, которые – правда, только в еврейской среде – чувствовали себя в безопасности.
Именно успех грозил превратиться в роковое препятствие. Цели хасидизма изменились, хотя сущность осталась та же. Роль рабби преобразовалась. Из надежного друга и советника Учитель превратился в профессионального и убогого чудотворца. В отличие от Баал-Шема, приблизившего человека к Богу и Его мирозданию, новые цадики собирались посредничать между человеком и его судьбой. В итоге евреи пренебрегали повседневными занятиями и тянулись к блеску и роскоши. В конце концов, все зависит от цадика; дайте ему только творить чудеса, на то он и цадик. В результате движение выигрывало в количестве столько же, сколько теряло в качестве, форма вытеснила содержание – чистоту идеи подменила “слава”. Это особенно чувствовалось в небольших общинах, объединенных вокруг цадика.
Наконец рабби Мендл в Риминове резко выступил против культа чудотворцев: “Соберите толпу идолопоклонников вокруг полена, велите им орать, что это чудо, и из чурбана тоже посыплются чудеса”.
Существовала и другая опасность: некоторые учители начинали основывать династии. Это было абсолютно чуждо раннему хасидизму. Его основоположник говорил, что каждый человек – потенциальный Баал-Шем, что духовные ценности – не передаются по наследству. Поэтому его преемником стал Маггид из Межирича, а не сын Бешта рабби Цви-Герш. Преемником Маггида также стали ученики последнего. Место Пинхаса из Кореца вообще осталось незанятым. А Мендла из Риминова после смерти заменил его друг. Однако традиция нарушилась: в Люблине сын Ясновидца считался наследным принцем. Повсюду хасиды отчаянно спорили о привилегиях и сферах влияния.
Что же, собственно, случилось с течением, за поколение до того возникшим в Карпатских горах и потребовавшим от всех своих сторонников отказа от иерархических символов?
Сперва хасидизм был обещанием, заверением, проповедью – вестью о том, что каждый человек ежедневно обновляется. Все складывалось просто и гармонично. А теперь? По одну сторону рабби, по другую – поклонники, обладавшие иным статусом и потому отделенные от него. Куда девались заветы и песнь Баал-Тема? Не превратился ли поначалу разрушавший косные представления хасидизм в очередной иерархический институт со своими предводителями и послушной толпой, принцами и слугами: с важными, чванливыми рабби и рядовыми хасидами? Этот ли хасидизм был создан Баал-Шемом?
С подобными вопросами приходится сталкиваться, если хочешь понять причины и скрытое значение происходившего в Пшисхе.
Трое мятежников: Яаков-Ицхак, прозванный “Евреем”, Симха-Бунем, Менахем-Мендл – это и есть школа Пшисхи. Все трое общались в Люблине с Ясновидцем. Самый младший уехал первым. Старший, Яаков-Ицхак, – последним, и с большой неохотой.
У раввинского сына Яакова-Ицхака было обычное, наполненное учением детство. Уже подростком он выделялся среди товарищей знаниями, сдержанностью, застенчивостью и меланхоличностью. Женился он молодым. Его жена, дочь булочника, не принесла ему счастья, – скорее, напротив. Неспроста он однажды поведал историю об ангеле, который за равнодушие к людям был наказан – осужден жить на земле и жениться. Яаков-Ицхак никогда не смеялся. Его, особенно в юности, преследовала мысль о смерти. Говорят, он хотел умереть. К счастью, он повстречался с Моше-Лейбом из Сасова и Авраамом Иехошуа Гешелем из Апты, и те обратили на него внимание и приобщили к хасидизму. Вскоре по их совету он уехал в Люблин и стал там любимейшим учеником Ясновидца, в течение многих лет оказывавшего ему особое 'внимание. Его знания, память, аналитические способности были легендарными. В Люблине тот, кого не насыщали крохи мудрости, разбрасываемые народу Ясновидцем, шел учиться к Яакову-Ицхаку. В конце концов Ясновидец повелел ему обзавестись собственным “двором”. Слава ученика стремительно росла, главным образом, среди молодых интеллектуалов, но столкнувшись с интригами и клеветой, – так реагировали на его успехи в кругу Ясновидца, – Яаков-Ицхак, преисполнившись решимости, смешанной с сердечным сокрушением, покинул Люблин и отправился в Пшисху.
Напомним: рабби из Пшисхи поступил с Ясновидцем так же, как сам Ясновидец со своим Учителем – Элимеле-хом из Лизенска. У обоих учителей и обоих учеников много общего: даже отношения между ними развивались одинаково. В хасидизме история повторяется. Ясновидец никогда не порицал Рабби Элимелеха. Рабби из Пшисхи никогда не выказывал обиду на Ясновидца и до конца дней считал себя его учеником. Яаков-Ицхак из Пшисхи вообще не признавал, что между ним и Ясновидцем произошел разрыв. И все же разрыв, как мы увидим, оказался реальностью: ученик распрощался с заветами Учителя и со временем не раз вступал с ним в споры.
О многом говорят самые имена, взятые обоими рабби. Ясновидец – пророк, мечтатель – считал себя выдающейся, недосягаемой личностью, тогда как его ученик, предпочитая безвестность, отказался даже от собственного имени и своего “Я”.
Откуда взялось прозвище “Еврей”? Тексты Пшисхи предлагают много объяснений. Первое: поскольку имя Яаков-Ицхак совпало и именем Ясновидца, он не хотел носить его из уважения к Учителю. Другая версия: он создал в своем воображении столь благородный образ еврея,
что всю жизнь стремился походить на него. Еще одно свидетельство: он никогда не придавал значения своим ученым изысканиям и достижениям, более того, приписывал их некоему анонимному “Еврею”. Еще одно: разгуливая по ярмаркам, на манер Баал-Тема, он столкнулся с пророком Илией, переодетым в крестьянское платье. Яаков-Ицхак уставился на пророка так, что тот взорвался: “Еврей, раз уж ты знаешь, зачем же говорить?” Что ж, “Еврей” не вымолвил ни словечка, но из почтения к словам пророка сохранил это имя.
Однако есть и другая, более правдоподобная гипотеза, усматривающая в выборе прозвища сознательный или неосознанный акт протеста. Слишком уж много развелось цадиков, слишком много Учителей. Поэтому он предпочел называть себя просто “Еврей”: так, один из многих. Все его высказывания и притчи отражают отвращение к самолюбованию коронованной элиты. Вслед за Баал-Шем-Товом он ставил в центр мироздания человека, а не титулованного вождя, и, подобно Баал-Шем-Тову, не доверял “правящим кругам”.
Еврей считал себя учеником Баал-Шем-Това. Переселение в Пшисху символизировало возвращение к Меджибожу. Как основоположник хасидизма, он начал с обучения маленьких детей, как Баал-Шем, носил крестьянскую одежду и, как Баал-Шем, странствовал в поисках жизненного опыта и неожиданных встреч.
Его отъезд из Люблина вызвал громкий протест. Враги Яакова-Ицхака распространяли слухи о личной вражде между Учителем и учеником. Это неправда. Он регулярно ездил из Пшисхи в Люблин и делал все возможное, чтобы избежать раскола. Он оставался верным Учителю (но не его взглядам) даже после того, как Ясновидец отверг его и попросил никогда больше не приезжать.
В идеологическом плане этот разрыв был воспринят как предостережение. Осторожно! Тот, кто ведет благоустроенное существование, рискует поддаться обманчивым иллюзиям. Ключевое слово Еврея – тшува – значит одновременно покаяние и возвращение. Возвращение к Богу, возвращение к истокам. Настала пора пересмотреть все ценности и начать все заново.
Это был первый конфликт, первая революция в хасидизме. Никогда прежде молодые пуристы не осмеливались усомниться в установленном порядке и вершить суд над своими старейшинами, родителями и движением в целом. Мятежники, возглавлявшиеся Учителями – создателями школы Пшисхи, были идеалистами, а посему никакие официальные санкции никогда против них не применялись.
Последнее обстоятельство вызывает удивление, если учесть, что Еврей и двое его преемников не слишком благожелательно отзывались о хасидской верхушке. О Ясновидце Еврей говорил, что он великий Учитель, несмотря на свои чудодейственные слабости. Чудеса, говорил он, вершить нетрудно, быть евреем куда труднее. Он как-то заметил: “Думаю, я мог бы заставить Мессию явиться, но мне мешают так называемые цадики, которым явно не хватает скромности”.
Своему другу Бунему он жаловался: “Грустно мне, грустно. История нашего народа приводит меня в отчаяние. Видишь ли, хоть много в ней мрачных страниц, а все же Бог в прошлом всегда нам давал могущественных вождей и пастырей. У нас был Моисей. Затем Иехошуа. Судьи, цари, пророки. Потом танаи, амораи, гаоны, каббалисты. Недавно у нас был Баал-Шем- Тов, Маггид. И они помогли нам. А ныне я вижу, что с каждым годом свет меркнет и тьма сгущается над нами. Что станется с нашим народом?”
С еще большей тревогой вторил ему его ученик Менахем-Мендл из Коцка: “Все дальше и дальше уходим мы от света Синая, но не приближаемся к свету Мессии”.
“Когда придет Мессия, – говорил Еврей из Пшисхи, – все рабби и их последователи кинутся ему навстречу. Мессия же прогонит их со словами: “Заберите своих рабби – и прочь с глаз моих”. А затем хасиды вернутся. Но уже одни...”
Характерно, как он прославил безвестного кузнеца: “Всем, что я знаю, всем, чем я обладаю, я обязан ему. Он был моим соседом, когда после свадьбы я жил в доме тестя. Кузнец вставал, бил по наковальне и будил меня грохотом. Однажды утром я сказал себе: если он так упорно трудится и так рано встает из-за денег, то позволено ли мне делать меньше для обогащения души? На следующий день я поднялся раньше него. Кузнецу это не понравилось: “Коли уж юнец, состоятельный бездельник жертвует сном ради пустяков, то как могу я, которому нужно кормить семью, валяться в постели?” На следующий день он встал раньше меня. Это молчаливое состязание пошло мне на пользу. Каждый день мне удавалось учиться все больше и больше, и вот, благодаря кузнецу, я приобрел все, чем обладаю”.
Однако на вопрос: “Чему ты научился в Люблине?” – он загадочно ответил: “Быстро засыпать”.
Несомненно одно: в Пшисхе предпочитали усердных кузнецов усердным цадикам.
Почему же тогда Еврей принял титул и корону рабби? Потому, что его заставили? Возможно. У тогдашних хасидов принято было избирать вождя, и избраннику приходилось подчиняться. Так произошло с рабби Бунемом, рабби Мендлом, и задолго до того – с Великим Маггидом из Межирича. У Еврея из Пшисхи просто не осталось выхода: решение вынес сам Ясновидец. Но истинная причина заключалась в ином: Еврей согласился, ибо верил, что не будет походить на прошлых рабби. И оказался прав.
Он отказался от почестей и привилегий, отверг льстецов и подобострастных почитателей. Он провозгласил, будто навяжет свою волю небесам. В отличие от других рабби, он не обсуждал с посетителями их насущные заботы. Он ничуть не желал решать эти проблемы за них. Его главной целью было восстановить атмосферу духовности в хасидизме. Его не волновали обычные людские тяготы и неурядицы – он передавал их на усмотрение Божье. Его задача – спасти движение, становившееся все более и более беспочвенным, искусственным и надуманным. Набожности и молитве отдавалось предпочтение перед изучением и знанием. Внешние признаки хасидизма приобретали непомерное значение, требовалось вернуться к глубокой внутренней жизни. Учителя и ученики были чересчур довольны друг другом и самими собой. Они нуждались в хорошей встряске. Рабби и Перец, преданный ученик и верный друг Еврея, прогуливались как-то в лесу. Прислушиваясь к птичьему щебетанию, Перец промолвил: “Хотелось бы знать, что они говорят”. “А то, что ты сам говоришь, ты понимаешь?” – откликнулся Учитель.
В другой раз: “Один бесконечно толкует о рае, другой выбивается из сил, чтобы заслужить себе там место, а я бы с радостью отдал свое любому, кто предложит мне глоток воды”.
Раз в субботу, после третьего блюда, он скорбно обратился к гостям: “Завтра вы вернетесь на работу – а работаете вы тяжко, я знаю. Если бы я спросил, зачем вы мучаетесь, вы бы сказали мне, что это не ради себя, а ради детей, что вы хотите вырастить их хорошими евреями, добрыми и богобоязненными. Да, так бы вы мне сказали. Именно это говорят люди на разных языках тысячи лет. Человек работает и работает без передышки, не для себя, но ради своего чада, а я жду...” Он помолчал и совсем грустно добавил: “Я жду моего истинного чада”.
Кого он имел в виду? Мессию? Вероятно. А может, просто человека, честно признающего, что трудится для себя – не на потомков. Ибо Еврей ничто так не презирал, как неискренность и напускную искренность.
Чтобы выбить учеников из привычных, шаблонных рамок, он прибегал к своеобразной психотерапии. Ученику, избравшему молчание средством очищения языка, он приказал достичь той же цели, но не молчанием, а словесным общением. Некий эмансипированный еврей пришел к нему побеседовать на теологические темы. Еврей молча снял с себя шапку и надел ее на гостя. Тот начал заикаться и понял – ему нечего сказать.
Затраченное усилие значило для него больше, чем достигнутый результат: “Праведник теряет ночью то, что приобрел днем. На утро он должен трудиться так же упорно, как и днем раньше”.
Ничто не дается даром; всего нужно добиваться самому, считали в Пшисхе. Лучше поднять, приобщить профана к святыне, нежели профанировать святыню. Лучше привести человека к Мессии, чем Мессию к человеку. Нелегко? Пустяки. Важно знать, знать, что цель еще не достигнута. Верить тому, кто твердит о своей праведности, – заблуждение. Верить, – что можно лгать человеку и не лгать при этом Богу, – тоже заблуждение. “Правда – печать Бога, – сказал Еврей из Пшисхи, – ибо она исключает возможность подделки. Поддельная правда – уже не правда. Правда, разделенная, разбитая не есть правда. Тягчайшим пороком в Пшисхе считалось лицемерие. “Мне кажется, – говорил рабби Бунем, – я мог бы вернуть на путь истинный любого грешника, кроме лжеца”. Но худшим из лжецов считался в Пшисхе тот, кто лжет самому себе.
Понятно, непримиримость Пшисхи отталкивала от нее множество других, более традиционных направлений хасидизма. Некоторые рабби переходили в контрнаступление, пытаясь перенести спор с идеологической почвы на личную.
Хасидский мир ополчился против Пшисхи, пустив в ход клевету и сплетни. Выдвигались самые невообразимые обвинения, призванные опорочить Еврея и его преданных приверженцев. Известные цадики, в том числе Нафтали-Гирш из Ропчиц, учинили суд над новой школой. Еврея обвинили в неуважительном отношении к Ясновидцу, в намерении занять его трон, в распространении опасных идей и реформ, в отклонении от общепринятых норм проведения службы (в Пшисхе не существовало определенных часов для молитв), в подстрекательстве молодежи против отцов и Учителей.
Тщетно Еврей взывал к крупнейшим деятелям хасидизма: Маггиду из Кожниц, Мендлу из Риминова, чтобы своим авторитетом они восстановили мир между Пшисхой и Люблином. Конфликт разгорался.
Вдобавок в Пшисхе имелись свои фанатики, не признававшие никаких компромиссов, противившиеся всякому примирению. Они верили в азут дикдуша – силу святого высокомерия, и охотно прибегали к нему. Внутренняя рознь всегда отличается особой жестокостью. Каждая сторона обвиняла другую в отступничестве – хуже того, в предательстве учения Баал-Шема. В Пшисхе утверждали, что все остальные отреклись от своего хасидского долга. Люблин отвечал тем же.
И все же, при жизни Еврея вражду порой удавалось ослабить. Он был до последнего дня предан Ясновидцу и не хотел причинить ему боль, не хотел опорочить его образ. Хотя именно люблинская община оклеветала и обесчестила Еврея, он отказался выступать против своего старого Учителя. Если бы он прожил дольше, то, быть может, сумел бы предотвратить окончательный разрыв. Но он скончался молодым, в расцвете сил и таланта. Что послужило причиной его преждевременной смерти? Печаль, вызванная тем, что любимый Учитель отвернулся от него? Юношеская тяга к смерти? Этот силач, который, “одной рукой мог раздавить пять орехов”, внезапно заболел. Ничего не известно ни о природе его болезни, ни об обстоятельствах, сопутствовавших смерти. Он умер в 1818 году, в возрасте 48 лет, ровно за столетие до конца первой мировой войны. Его второй преемник, Менахем-Мендл из Коцка, обрек себя на затворничество в 1839 году, за столетие до второго пожара, охватившего континенты и народы.
В промежутке между Евреем и Менахемом-Мендлом пост рабби занимал рабби Бунем, личность не менее интересная и чрезвычайно самобытная. Он вообще не смахивал на рабби: иначе одевался; говорил на “немецкий манер”, то есть по городской моде. Все в нем блистало элегантностью: одежда, походка, манеры. Несмотря на талмудическую подготовку и эрудицию, он зарабатывал на жизнь, сперва торгуя лесом, потом в качестве аптекаря. В хасидской литературе он фигурирует как “Купец из Данцига” и “Аптекарь из Пшисхи”. Эти прозвища он придумал сам и сохранил их за собой до конца жизни.
Рабби Бунем – путешественник и любитель всяких экстравагантностей – во время деловых поездок по большим городам, посещал весьма странные места и еще более странных людей. Он играл в шахматы и карты, спорил с вольнодумцами, безбожниками, так называемыми “просвещенцами”; бренчал на гитаре и охотно ходил в театры и трактиры – они ему нравились. Хуже того, порой он заглядывал и в кабаре, разумеется, чтобы наставить заблудших на путь истинный.
И однако, после смерти Еврея осиротевшие ученики его обратились не к одному из сыновей покойного, а к Купцу из Данцига. Потому, что он славился обширными знаниями? Или потому, что прослыл преданным другом Еврея? Потому, что последовал за ним из Люблина? Или потому, что в Пшисхе уже проложил путь Менахем-Мендл из Коцка? Быть может, рабби Бунем выглядел своеобразным мостом, человеческим мостом, между двумя вулканами. А возможно, в Пшисхе возникло желание бросить вызов высшему обществу: “Смотрите, наш рабби не сын знаменитого цадика, а аптекарь. Он даже не похож на рабби. Видите, как обманчива внешность”.
Вероятно, в каждой из этих гипотез есть правда. Так или иначе, рабби Бунем вначале удивился: он не искал, не хотел этого назначения. Его просто... призвали на службу. Даже после вступления в должность он отказывался “принимать” у себя хасидов и вести себя сообразно с представлениями о поведении рабби. А все-таки теперь, глядя в прошлое, мы понимаем, что он оказался лучшим и, разумеется, самым квалифицированным из возможных претендентов. Возможно, он не был столь вдохновенным, как те двое, зато не хуже их умел вдохновлять учеников. А в этом-то умении вдохновлять и кроется могущество истинного рабби.
Один из его учеников объяснил, в чем состоит величие Бунема: “Помните, что случилось с Елисеем? Елисей был простым пастухом и разговаривал не с людьми, а со своим стадом. Однажды он повстречал пророка Илию, и с этого момента стал другим человеком – в его душе вспыхнул огонь. Вам хочется узнать главное о рабби Бунеме? Нет ничего проще. Сколь бы ни ожесточилась ваша душа, какой бы ни была она ледяной пустыней, при его прикосновении в ней вспыхнет пламя”.
Неудивительно, что молодые хасиды нескончаемым потоком потянулись в Пшисху. Новобрачные бросали юных жен, сыновья – родителей, впоследствии то же самое происходило в Коцке. Повинуясь зову обновленного хасидизма, они приходили, влекомые жаждой истины, протеста, рвения. Пшисха была таким же магнитом, притягивающим интеллектуалов и идеалистов, каким несколько лет спустя стал Коцк. Пшисха символизировала возможность вопроса, смелость сомнения, попытку эксперимента, отбрасывающего прочь пороки и груз прошлых лет.
В Пшисхе хасидизм снова обрел молодость, отвагу и энтузиазм достаточно жизненный, чтобы преодолеть все препоны.
Притягательная сила Пшисхи была для молодежи настолько велика, что консервативные лидеры решились действовать открыто, дабы остановить распространение нового течения. Такую возможность предоставила им широко известная в хасидской литературе свадьба в Остиле. В присутствии почти двух сотен цадиков, возглавляемых почтенным рабби из Апты, Пшисху подвергли суду. Много писалось о свадьбе и о заслонившем ее разбирательстве. Защитники и обвинители блистали красноречием, эрудицией и доскональным знанием различных оттенков хасидской идеологии. Выслушав доводы за и против, Авраам Иехошуа Гешель из Апты отказался вынести Пшисхе обвинительный приговор. Мудрое решение: благодаря ему хасидизм занял место среди немногих движений, допускающих в своей среде полемику и мятежи.
Таким образом, Пшисха не откололась от хасидского движения, хотя и противостояла традиционному хасидизму.
В чем же ключевая идея Пшисхи? В том, что величие и трагедия человека заключаются в амбивалентности его состояния. Человек должен верить, что вселенная создана для него одного, памятуя вместе с тем о своем ничтожестве. Человек одновременно и прах, и носитель жизни, символизирующий свое собственное бессмертие. Человек слаб и уязвим – слишком слаб, чтоб познать истину, но и всемогущ, ибо поиск и есть в конечном счете его оправдание.
Разумеется, следует различать нюансы: Еврей, говоря о еврее, подразумевал вообще человека. Рабби Бунем, говоря о человеке, имел в виду еврея. Оба они, а их преемник из Коцка даже в большей степени, хотели, чтобы человек верил, что у него есть все необходимое, дабы извлечь силу из отчаяния, которое определено ему судьбой. Поскольку человек одинок, он помогает себе подобным и тем самым разрывает свое одиночество.
Каждый из них выразил себя по-своему. Еврей предпочитал афоризмы. Рабби Бунем – притчи, а Менахем-Мендл из Коцка – молчание.
Еврей скончался молодым; Коцкий рабби – в одиночестве, в страшном одиночестве. Рабби Бунем умер слепым. Услышав рыдания жены, он сказал: “Почему ты плачешь? Боишься? Я не боюсь. Всю свою жизнь я только и делал, что учился умирать”.
Рабби Бунем был блистательным рассказчиком. Каждая его история светится юмором, печалью и мудростью. Вот одна из них:
“Однажды мне захотелось рассказать историю, вернее, во мне зашевелилась история, которой очень хотелось, чтобы ее рассказали. Честно говоря, я испугался, ибо это была, что называется, смелая история. Я почувствовал, что стоит мне рассказать ее, как самые ревностные последователи перестанут называть меня рабби. Ну, а враги наконец поймут, за что они меня ненавидят. И все-таки я не смог удержать ее, она прямо-таки рвалась наружу. Итак, я рассказал ее. И к моему великому удивлению, даже враги стали восхищаться мною”.
Образ: “Иногда мне кажется, что каждый человек – это одинокое дерево среди пустыни, и у Бога нет больше никого в целом мире, так же как у человека нет во всем мире никого, кроме Бога”.
Притча: “Царевич купил чистокровного жеребца и, чтобы уберечь от воров, поместил его в каменной конюшне. Перед ее запертыми воротами стоял вооруженный стражник. Как-то ночью, мучаясь бессонницей, царевич решил прогуляться, и вот, когда он проходил мимо конюшни, ему показалось, что стражник чем-то озабочен. “Эй, – окликнул царевич стражника, – в чем дело?” “Да вот, ломаю голову над вопросом – куда известка девается, когда в стенку гвоздь вбивается?” “Серьезный вопрос, – сказал царевич, – хорошо, что ты размышляешь над ним”. И он вернулся домой и улегся в постель. Прошел час, но он никак не мог уснуть. Снова он направился к стражнику, который сидел и размышлял, подперев голову руками. “Ну, что теперь? – спросил царевич. – Что теперь тебя мучает?” – “Э... как вам сказать... Куда дырка девается, когда бублик съедается?” “Глубокий вопрос, – сказал царевич, – хорошо, что ты размышляешь об этом”.
Он вернулся и лег в постель. Когда он в третий раз спустился вниз, сторож снова пребывал в раздумьях. “Опять вопрос?” – полюбопытствовал царевич. “Да... Я спрашиваю себя: конюшня здесь, стены здесь, да и я здесь, но жеребец – куда он, черт возьми, провалился?”
Обычно рабби Бунем объяснял свои притчи, предупреждая, однако, что их подлинный сокровенный смысл не подлежит истолкованию: “Тайна тайн не разглашается”.
Притча: “Царевич споткнулся о пьяницу, развалившегося на дороге, и решил как следует проучить его. Он приказал доставить его в замок и уложить в постель, а рядом с кроватью повесить епископскую мантию. Наутро пьянчуга, продрав глаза, никак не мог уразуметь, кто он такой и куда попал. Слуги, оказывая подобающее “сану” уважение, помогли ему облачиться в епископские одежды. Все замечательно, кроме одного – ему так и не удалось припомнить, что он когда-нибудь был епископом. Однако через некоторое время его осенила мысль: да почему, собственно, я считаю себя пьяным мужиком, переодетым епископом? А если наоборот – вдруг я епископ, вообразивший себя пьяным мужиком? И он решил выждать – терять-то пока нечего. Он испугался по-настоящему, лишь когда слуги принесли инкрустированный золотом молитвенник. Коли сумею читать, стало быть, я и вправду епископ, подумал он. Он открыл книгу – и не смог прочесть ни слова. И тут мужик вновь засомневался, а может, он все-таки епископ. То, что он не умеет читать, еще не доказывает обратного. В конце концов, откуда известно, что другие епископы грамотны?”
Вывод: человек не должен доверяться внешней стороне событий. Это одна из основных тем Пшисхи – миры, населенные призраками. Ей сопутствуют темы упущенной возможности, несбывшегося желания. Человек мог бы желать, да не хочет. Или хочет, но слишком поздно. А потом – и это худшее из проклятий – он забывает о том, что может хотеть...
Другая, самая грустная притча: “Желая наказать сына, царь ссылает того в дальние края. Царевич, изнемогая от голода и холода, ждет указа о возвращении. Проходят годы, он теряет последние силы. Но вот в один прекрасный день государь отправляет к сыну гонца, готового исполнить любое желание царевича. Посланник ждет указаний, а царевич... царевич просит у него всего кусок хлеба и теплую одежду. Он забыл, что он царевич и может вернуться в отцовский дворец”.
В Пшисхе хасиды предъявляли к себе непомерные требования, служившие для человека гарантией от забвения.
“Забвение лежит у истоков изгнания, память – у истоков избавления”, – сказал Баал-Шем Впрочем, в Пшисхе окончательным избавлением не слишком интересовались Люди размышляли о Мессии, но не пытались ускорить его приход Они работали скорее на себя, чем на Бога Цель не в том, чтобы заставить Мессию прийти, а в том, чтобы идти к нему, приспосабливая мир к душевным потребностям человека Ожидание затягивается9 Не беда В Пшисхе дел хватает, да и торопиться некуда Кроме того, грядущие мессианские времена их пугали “В дни эти, – предсказывал рабби Бунем, – летом будет не жарко, а зимой – не холодно Мудрецы позабудут мудрость, а хасиды рвение”
Его преемник, Менахем-Мендл из Коцка, пошел дальше Он понял – зловещие пророчества могут сбыться и без избавления. Отсюда его страдания. Неужели нет никакой связи между творением и Творцом, оком и видением, страхом бегства и страхом воссоединения? Неужели человек не способен поведать о своих муках даже Тому, от Кого они исходят?
Для сегодняшнего рассказчика Пшисха – это ворота, распахнутые в прошлое, откуда настоящее озаряется нестерпимо ярким светом Это клад, и в поисках его мы устремляемся из Кракова в Прагу, а оттуда в Рижин и в Си-гет, – а найти его негде Ибо кто-то из нас – хасид ли из Пшисхи, ребенок ли из Вижницы – уже нашел и уже потерял сокровища. Но не забыл о них Еще не забыл.