Иудаизм онлайн - Еврейские книги * Еврейские праздники * Еврейская история

3. Разгром хасидских общин в Москве и Московской области

Глава 3

РАЗГРОМ ХАСИДСКИХ ОБЩИН В МОСКВЕ И МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ

Учение хасидизма раскрывает в душе еврея ворота мудрости, познания и сосредоточения. Каждый еврей теперь может «войти в святилище», служа Всевышнему со страхом и любовью, которые он воспитал в своей душе, став хасидом…

Ребе Шолом-Дойв-Бер Шнеерсон

Прибытие хасидов из провинции в Москву и область

С начала 20-х годов в Москву, в подмосковные поселки и деревни стали прибывать из разных мест хасиды, сначала одиночки, часто скрывавшиеся от ареста, позднее — группы. В большом городе было легче затеряться, поэтому с начала 30-х годов этот поток стал увеличиваться.

Многие из прибывающих появлялись в Хоральной синагоге, где старались разыскать своих знакомых или узнать адреса тех евреев, к которым направляли их друзья. Но даже если хасид не знал в Москве никого, в синагоге он всегда мог получить помощь: для начала — кров над головой, а затем — направление туда, где можно было на какое-то время устроиться, чтобы найти постоянную работу.

В Подмосковье дома для проживания обычно снимали или покупали у местных жителей, работу искали в артелях, которым требовались надомники. Суббота, таким образом, была свободна для молитвы. После решения вопроса с работой и жильем хасиды обычно выписывали к себе семью.

Среди приезжих было много выпускников или учащихся иешив «Томхей тмимим», уже закрытых в провинции, а также меламедов и раввинов с Украины и юга России, которые готовы были преподавать в нелегальных хедерах и иешивах, во множестве открытых на квартирах в Москве или частных домах в Подмосковье.

Вспоминает Исраэль Пинский:

«Мой отец, Шнеер Пинский, как и его братья, учился в иешиве «Томхей тмимим». После того, как в 1918 году люба-вичское отделение иешивы было распущено, отец возвратился в Озаричи, организовал там хедер для подростков, преподавал Талмуд. В 1923 году отец переехал в Москву по приглашению состоятельного хасида р<ебе> Нехемьи Гинзбурга. Отец обучал Торе его детей, а также давал уроки в других семьях (стоит упомянуть семьи Берла Ганзбурга, Мендла Стесина, Исраэля Шнеерова), проводил систематические занятия по Торе в синагогах Москвы. В частности, он вел уроки в синагоге Зарядья (впоследствии разрушенной)…

После свадьбы молодая семья Пинских[1] вела обычную еврейскую жизнь — хотя по тем временам обычная жизнь была как раз необычным и трудным делом: соблюдение субботы, забота о воспитании детей в еврейском духе, строгий кашрут[2] в условиях многосемейной коммунальной квартиры…

Родители жили на Таганке, в тридцати минутах ходьбы от центральной синагоги на улице Архипова. Гостеприимству моих родителей не было предела, и наша девятиметровая комната всегда была наполнена людьми разного возраста, разных убеждений. Приходили хасиды, приезжали земляки отца, знакомые и незнакомые евреи, которых приводили к нам в гости. Каждый из них находил в нашем доме тепло и уют, каждого ждал стакан чая и кусочек фаршированной рыбы, которую гость, возможно, ел последний раз давным-давно, еще в родном местечке. Многие оставались ночевать — на полу, на столе, на сдвинутых стульях. Одеял и подушек всегда хватало на всех. По праздникам в нашу комнатушку набивалось до двадцати пяти человек, а на Песах[3] и того более. Мест за столом не хватало. Мы, дети, порой вынуждены были ночевать в коридоре или у соседей, иной раз вместе с кем-то из гостей.

Среди гостей, как я уже сказал, были разные люди. Часто вспыхивали горячие споры о религии, о судьбе еврейского народа, о новых социальных проблемах, о революции, которая, как многим казалось тогда, несла евреям истинное освобождение. Дети, затаив дыхание, прислушивались к разговорам взрослых. Я помню, как мой отец старался передать собеседникам свою веру во Всевышнего, убедить их в том, что только вера, только строгое выполнение заповедей, может дать подлинную свободу. Вместе с тем отец, как истинный хасид, с доверием относился к любому еврею, надеясь, что тот когда-нибудь совершит тшуву[4] — вернется к вере своих предков»[5].

Масссовые аресты хасидов в поселке Малаховка

К хасидской общине в поселке Малаховка Московской области внимание органов ОГПУ было привлечено с момента появления там Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона после возвращения из ссылки в 1927 году. После его высылки за границу наблюдение органов ГПУ за членами общины при местной синагоге продолжилось при активной помощи агентуры.

В результате был собран серьезный компромат против раввинов, меламедов и наиболее активных хасидов. Было известно также, что к лету 1935 года в пос. Малаховка на десяти квартирах работали тайные хедеры, где обучалось по пять—восемь детей, работали также и несколько иешив.

По информации агентуры, организаторами нелегальной работы среди хасидов в пос. Малаховка являлись раввины Яаков[6] Москалик и Авром Дрейзин, а меламедами были Лазарь и Мендель Горелик, отец и сын, Аба Левин, Мейер Авцон и Исаак Гольдин.

В докладной начальника Управления НКВД по Московской области в центр на основании «поступивших к ним сведений» утверждалось, что «группа контрреволюционно настроенных евреев: Дрейзин А. Б., Москалик Я. В., Авцон М. Г. и др. в поселке

Малаховке Ухтомского района проводят активную работу по организации тайных хедеров и ешиботов»[7], что требовало, по его убеждению, «ликвидации участников организации».

Очевидно, разрешение центра было получено, и 14 сентября 1935 года как в пос. Малаховка, так и в Москве было арестовано девять человек[8], хотя руководителю общины Аврому Дрейзину удалось вовремя скрыться. Обвиняемые были вывезены для дальнейшего следствия в Москву и заключены в Бутырскую тюрьму.

Основные показания, кроме агентурных сообщений сексотов и информации двух «свидетелей», дали два ученика иешивы; именно они назвали имена своих преподавателей, а также хозяев тех квартир, где проходили занятия. Они же подтвердили основные обвинения против главных участников процесса. Очные ставки с ними не проводились, так как следствие опасалось, что в присутствии меламедов юноши просто откажутся от своих слов.

После предъявления арестованным компрометирующих показаний им задавались главные вопросы, которые прежде всего интересовали следствие: сколько хедеров и иешив было организовано в Москве и Подмосковье, какое количество детей там обучалось и кто занимался с ними. Но все обвиняемые давали стандартные ответы — ни в чем не участвовал, ничего не знаю, ни с кем не знаком.

От Мейера Авцона и Шлиома Матусова, которые были представлены «свидетелями» как разъездные агенты, добивались сведений о том, в какие города они ездили по заданиям Яакова Москалика и Аврома Дрейзина для организации там тайных хедеров и иешив и передачи денег на оплату работы меламедов, шойхетов и раввинов. Но узнать это следствию не удалось.

20 октября 1935 года арестованным было предъявлено обвинительное заключение. В нем говорилось, что все они, как «контрреволюционно настроенные фанатики-евреи», объединившись «в тесную контрреволюционную группировку, проводили активную деятельность по объединению еврейской молодежи и детей и воспитанию их в контрреволюционном националистическом духе».

Далее перечислялись имена десяти участников «организации», а также имена хозяев квартир и их адреса в поселке Малаховка, где были организованы тайные хедеры и «систематически собиралось по пять—восемь человек еврейских детей и молодежи». Сообщалось также и о хозяевах квартир, где работали тайные иешивы, «обучалась еврейская молодежь от 16 лет и старше» и которыми руководили «непосредственно Дрейзин и Москалик».

Следствием особо отмечалось, что влияние обвиняемых — раввинов и меламедов — на еврейскую молодежь и детей было настолько серьезным, что некоторые из них «категорически отказывались учиться в советских школах, мотивируя тем, что их там учат безбожию и заставляют учиться в субботу, что верующие делать не могут».

Как обычно, арестованные обвинялись в антисоветской агитации, так как они в синагоге убеждали верующих, что «советская власть проводит гонение на все религии и, в частности, на еврейскую религию и верующих», поэтому евреи должны объединиться и выехать в Палестину.

Раввин Яаков Москалик был известным хасидом и прославился среди московских евреев «своей безграничной любовью ко всем евреям и готовностью в любую минуту прийти им на помощь»[9]. Кроме стандартных обвинений ему было предъявлено еще одно: «в преступной тесной связи с лицами, проживающими за границей, откуда он получал валюту». Именно на эти деньги он, по версии следствия, организовывал тайные хедеры и иешивы, а также оплачивал ими работу организаторов и меламедов.

Ни один из обвиняемых виновным себя не признал, но, по утверждению следствия, все они были «полностью изобличены свидетельскими показаниями». 3 ноября 1935 года семь обвиняемых были приговорены[10] к 3 годам ссылки в Казахстан, а двое свидетелей, ученики хедера и иешивы, — освобождены из-под стражи. Для серьезных обвинений, предъявленных подследственным, приговор был на удивление мягким.

24 декабря 1937 года в том же поселке Малаховка был арестован Нуэх Альтерман[11] (санкция прокурора на арест была дана лишь на следующий день, а в последующих документах дела указывалась более поздняя дата его ареста — 27 декабря). В ночь с 24 на 25 декабря его допросили и предъявили первое обвинение: «в антисоветской деятельности»[12], которое он не признал.

Уже на первом допросе стал понятен интерес к Нуэху Альтерману, самому обычному пенсионеру, и этот интерес был связан с давней историей. Ее уже пытались ранее «раскрутить» в суде, но безуспешно. В 1932 году председатель еврейской религиозной общины Лев Каган, проживавший на станции Томилино Московской области, вместе с тремя помощниками — Ароном Великовским, Иудой Клиетом и Ароном Левльянта — собрал среди членов общины около 10 тысяч рублей на строительство молельного дома. На собранные средства на участке, где находилась дача Нуэха Альтермана, с согласия последнего и его родственников, под видом сарая для хозяйственных нужд была построена тайная синагога.

Для того чтобы скрыть от местных органов власти ее истинное назначение, а также то, что построена эта молельня на средства, собранные религиозной общиной, между Нуэхом Альтерманом и Львом Каганом был заключен неофициальный договор. Согласно ему Каган, как представитель еврейской общины, арендовал у «хозяина» помещение для открытия кустарно-производственной мастерской сроком на четыре года с арендной платой 2000 рублей в год.

В начале 1935 года, после убийства Кирова, в стране начались массовые аресты привлекаемых к следствию по групповым делам «троцкистов». А начавшаяся паспортизация граждан вызвала и массовую высылку из Москвы и Ленинграда так называемых «бывших»: дворян, крупных землевладельцев, торговцев, представителей духовенства и активных членов религиозных общин разных конфессий.

Массовые аресты, очевидно, напугали семью Нуэха Альтермана, тем более что тайную синагогу посещало все больше народу, а это привлекло пристальное внимание органов НКВД. Поэтому в 1936 году, по истечении срока договора, Нуэх, по требованию своего сына, предупредил Льва Кагана, что молельные собрания в помещении, построенном на его участке, следует прекратить.

Начались мучительные переговоры между представителями общины и Альтерманами. Вопрос стоял ребром. Или синагога возобновляет деятельность, или общественные деньги, истраченные на это строительство, подлежат возврату. Деньги семья Альтермана вернуть не могла, их просто не было. Кроме того, сын Нуэха был убежден в исполнении ими всех условий прежнего договора. Согласиться же на требование общины о продолжении работы тайной синагоги было уже опасно.

Каждая сторона считала себя правой, поэтому переговоры ни к чему не привели. Тогда Лев Каган, как председатель правления общины, подал на владельцев участка заявление в гражданский суд, в котором требовал возврата денег и доказывал документами, что сарай, стоящий на участке Альтермана, был построен на общественные деньги. Каждый из участников судебного процесса не подозревал, что вынесенная на общественный суд тяжба может привести позднее к трагическому результату.

На втором допросе, 25 декабря, Нуэху Альтерману предъявили уже более серьезные показания «свидетеля», хорошего знакомого, которому он как-то в разговоре заявил: «Большевики религию заглушают. Евреи не должны идти вместе с большевиками, которые своей политикой издеваются над ними. Надо уезжать из России и создавать свое собственное государство». И обвиняемый вынужден был это свидетельство подтвердить.

На допросе 26 декабря Нуэх Альтерман отрицал свое активное участие в организации религиозной общины, но дал показание о том, что «иудкультобщина[13] была организована в 1932 году Каганом Львом Абрамовичем, проживающим на ст. Томилино Ленинской ж. д.». Далее он подтвердил, что впоследствии было избрано правление общины из трех человек — «Кагана Л. А., Кенина Хаима Мордуховича, проживающего на ст. Малаховка Ленинской ж. д., и Мозовера Лейбы Гершовича, проживающего на Красковском шоссе».

Обвиняемый не отрицал, что предоставил свой участок для строительства синагоги и что заключил с правлением религиозной общины «фиктивный» договор. На основании этого признания следствие предъявило ему обвинение в том, что Нуэх Альтерман являлся «одновременно активным организатором этой нелегальной религиозной общины», так как договор «нарушал советские законы».

Но чекистам требовалось раскрутить громкое дело «контрреволюционной организации еврейских клерикалов», поэтому 30 декабря были арестованы новые «участники организации»: Мотя-Насон Кок и Янкель Шац, проживавшие в деревне Чертаново Можайского района, а также Лев Кривой, проживавший в селе Очаково Кунцевского района. Все они были привлечены к следствию по групповому делу как «активные участники контрреволюционной организации». Что же могло объединить этих лиц, живших в разных районах Московской области, в одну «организацию», хотя на первых допросах они категорически отрицали предъявленное им обвинение в «контрреволюционной деятельности»?

Это становится ясно после предъявления им показаний «свидетелей» о том, что с 1932 года они «в дни еврейских религиозных праздников устраивали в своих домах тайные молитвенные собрания евреев»[14], и это Мотя-Насон Кок и Лев Кривой были вынуждены подтвердить. О Янкеле Шаце «свидетель» сообщил, что он «активно участвовал в нелегальных молитвенных собраниях в доме Кока и проводил антисоветскую агитацию среди своего окружения», с чем последственному пришлось согласиться.

В дальнейшем допрошенные с пристрастием другие свидетели «вспомнили» и подписали показания о том, что Мотя-Насон Кок «вместе с участниками этих собраний вел контрреволюционные разговоры»; что Лев Кривой «однажды в разговоре одобрительно отозвался о враге народа Тухачевском и допустил оскорбления в адрес руководителей советского правительства»; что Янкель Шац, «в силу своего враждебного отношения к советской власти, намерен был бежать в Палестину».

21 февраля 1938 года обвиняемые Мотя-Насон Кок и Лев Кривой «за организацию нелегальных собраний еврейских клерикалов и систематическую религиозную агитацию» были приговорены к высшей мере наказания и 20 марта расстреляны на Бутовском полигоне под Москвой. 8 марта 1938 года за «контрреволюционную деятельность» был приговорен к высшей мере и Янкель Шац и 5 апреля там же расстрелян.

Следственное дело Нуэха Альтермана было выделено в особое производство в начале января 1938 года, «ввиду того что связь Альтермана с остальными обвиняемыми по делу не установлена»[15]. Показания допрошенных в ходе следствия свидетелей и очные ставки с ними вынудили Альтермана 10 февраля подписать предъявленное ему обвинение в том, что он, «будучи враждебно настроен к советской власти, участвовал в нелегальных молитвенных сборищах, во время которых совместно с Каганом, Мозовером и др. вел разговоры антисоветского националистического характера».

А 21 февраля Альтерман подписал обвинение в том, что «на нелегальных собраниях еврейских клерикалов вместе с другими членами контрреволюционной группы призывал участников этих собраний к активной борьбе за создание еврейского буржуазного государства». 8 марта 1938 года за «контрреволюционную деятельность» Нуэх Альтерман был приговорен к высшей мере наказания и 5 апреля расстрелян на Бутовском полигоне под Москвой.

Лев Каган, председатель правления еврейской религиозной общины в пос. Томилино и Лейба Мозовер, уполномоченный религиозных общин в поселках Красково и Малаховка, были арестованы 20 января 1938 года. При обыске на квартире Льва Кагана было изъято множество «религиозных книг на разных языках» и «печатный свиток в чехле шелковом»[16].

Сначала Льву Кагану было предъявлено обвинение в том, что он «у себя дома группировал молодежь-евреев и среди них вел пропаганду сионистическо-националистического направления иудейского учения». Но после допросов свидетелей обвинение было переквалифицировано.

На первом допросе Лев Каган подтвердил, что являлся одним из руководителей религиозной общины, которая занимается «исполнением еврейских религиозных обычаев, то есть верующие собираются в молитвенном здании, где проводят моления». Но далее он утверждал, что ведал в основном хозяйственными вопросами и вел переписку с госучреждениями по вопросам получения разрешений на открытые собрания общины и другие обряды.

18 февраля по делу Льва Кагана были допрошены свидетели, и один из них показал, что в сентябре 1937 года Лев Каган после ареста своего сына Адама заявил следующее: «Хоть бы холера прибрала к рукам этих большевиков, свобода у них для рабочих на словах, кричали, охрипли даже: живем весело. Кто-то живет, но не мы, весело. Нам бы хоть с голоду не помереть, а то и умереть спокойно не дадут».

Это показание, которое Лев Каган вынужден был подтвердить, дало основание следствию предъявить ему дополнительное обвинение в том, что он «высказывал контрреволюционные клеветнические измышления по отношению к ВКП(б) и Советской власти».

Обвиняемые Лев Каган и Лейба Мозовер были переведены в Бутырскую тюрьму. Летом дело каждого из обвиняемых было выделено в особое производство, вскоре им было предъявлено обвинительное заключение, которое оба подписали.

Однако 23 июля 1938 года следственные дела Льва Кагана и Лейбы Мозовера были прекращены, а сами обвиняемые 13 августа освобождены из-под стражи. Через год руководившие следствием работники НКВД Бобров и Шупейко были арестованы и 4 июня 1939 года «за фальсификацию следственных дел» приговорены: первый — к расстрелу, а второй — к 10 годам лагерей.

Заметим, что при реабилитации Нуэха Альтермана в заключении по его следственному делу[17] прокурором было отмечено, что «на проходящих по показаниям Альтермана участников нелегальных молитвенных сборищ Кагана Л. А., Мозовера Л. Г., Кенина X. М., Половицкого И. и др.»[18] сведений об их аресте и осуждении в 1937—1938 годах не имеется.

Арест членов правления еврейской общины в Москве

23 ноября 1936 года на имя начальника 26-го отделения милиции Москвы пришло заявление гражданина К., которое, по его убеждению, «по-настоящему подлежит передаче в НКВД, так как изложенный в нем инцидент имеет характер контрреволюции»[19], поэтому он надеется, что его туда и передадут. Судя по началу заявления, гражданин К. уже посетил отделение милиции, где имел беседу с инспектором. Последний попросил его подробно изложить суть происшедшего, так как об этом же инциденте он получил заявление от председателя еврейской общины Эммануила Шептовицкого.

Весьма показательно было начало заявления доносчика: «Тов. начальник, патриотизм трудящихся СССР настолько горячий, что на самом деле каждый из наших пролетариев готов отдать жизнь за нашу прекрасную родину, за свободу и за хорошую жизнь». Далее он утверждал, что в царской России у его детей не было бы будущего, а при советской власти его дети работают и учатся, а младшая дочь заканчивает третий курс Медицинского института: «Никогда этого не могло быть в царской России, чтобы дочь сапожника была бы доктором <…> Поэтому, когда я слышу слово от кого бы то ни было против советской власти, то я этому человеку злейший враг и готов его разорвать».

Затем он подробно рассказывал об инциденте, произошедшем 17 ноября в помещении правления еврейской общины в синагоге[20]. Являясь по долгу своей службы «провожатым покойников на Востряковское кладбище», он обычно постоянно находится в том помещении синагоги, где родственники умерших оплачивают обряд погребения и где он «предлагает свои услуги в качестве провожатого».

Ожидая в коридоре родственников покойных, доносчик неожиданно услышал из-за приоткрытой двери разговор между членом правления Лейбой Майзелем и председателем Эммануилом Шептовицким, касавшийся испанских событий. Содержание разговора приводилось в заявлении:

«— Эммануил Яковлевич, как вы думаете, хорошая свадьба, кажется, Мадрид уже готов? Кажется, испанским коммунистам теперь жить стало лучше, жить стало веселей? Я думаю, что со временем тоже будет эта свадьба: фашисты и к нам доберутся, молодцы.

— Я говорил, что эта зараза долго не удержится.

— Дай бог[21], Эммануил Яковлевич, только скорее чтобы это было».

Когда доносчик услышал этот разговор, то у него, по его словам, «кровь закипела от злости», он вбежал в комнату и закричал: «Вы никогда этого не дождетесь, проклятые враги, буржуи», — после чего началась свалка. Шептовицкий со словами: «Вон из правления!» — пытался вытолкать К. за дверь, тот, в свою очередь, схватил чернильницу со стола и швырнул ее.

Началась драка, на помощь были вызваны дворник и истопник, которые с большим трудом выволокли К. из комнаты, при этом Шептовицкий дважды ударил К. по лицу. Предполагая, что о скандале сразу же станет известно в органах, Шептовицкий в тот же день обратился в милицию с заявлением о хулиганстве К. В своем письме К., извещенный о заявлении Шептовицкого, особо подчеркнул, что тот о причине драки, «конечно, не упомянул, боясь за свою шкуру, чтобы не быть наказанным за его контрреволюцию».

Судя по корявой подписи доносчика, само заявление было написано явно не им, а кем-то из сотрудников милиции. Но вначале на заявление К. не было никакой реакции, возможно, Шептовицкий убедил всех, что К. психически нездоров. Однако позднее заявление все-таки попало в соответствующие органы.

Но и там по какой-то причине на заявление не отреагировали: никто не был арестован, хотя, возможно, за указанными в заявлении лицами было установлено наблюдение. И лишь через девять месяцев, 16 августа 1937 года, был выписан ордер на их арест, а 22 августа Лейба Майзель и Эммануил Шептовицкий были арестованы и для дальнейшего следствия отправлены в Москву и заключены в Таганскую тюрьму.

В их следственном деле находятся протоколы допроса шести свидетелей, посещавших синагогу, которым в основном задавались вопросы о дореволюционном прошлом каждого из обвиняемых, и лишь два протокола допроса Лейбы Майзеля, в которых он категорически отрицает все обвинения, но нет ни одного протокола допроса Эммануила Шептовицкого.

Свидетели утверждали, что Шептовицкий был совладельцем-акционером табачной фабрики в Гродно, а Лейба Майзель — владельцем кожевенного завода в Сморгони Виленской губернии и позднее — торговцем. Далее каждый из свидетелей сообщил компрометирующие сведения об отношении арестованных к советской власти и большевикам. Кто-то из них, очевидно, дал компромат и на зятя Лейбы Майзеля, Рафаила Вельского, и 30 августа тот был также арестован.

Сначала Рафаил Вельский как литовский подданный обвинялся в шпионаже, но доказать это обвинение следствию не удалось, поэтому обвинение было переквалифицировано на «участие в контрреволюционной деятельности», хотя главной причиной его ареста была женитьба на дочери Лейбы Майзеля. Позднее дело Рафаила Вельского было выделено в особое производство.

10 декабря арестованным Лейбе Майзелю и Эммануилу Шептовицкому было предъявлено обвинительное заключение, в котором на основании показаний свидетелей они обвинялись в том, что «были враждебно настроены к советской власти и ВПК(б) и вели до ареста контрреволюционную агитацию». Обвиняемые не признали себя виновными.

16 декабря 1937 года обвиняемый Лейба Майзель был приговорен к 10 годам лагерей и уже 17 декабря отправлен в Бамлаг. 26 мая 1938 года Рафаил Вельский был также приговорен к 10 годам лагерей и отправлен на Колыму, в Севвостоклаг. О судьбе Эммануила Шептовицкого в материалах дела сведений нет.

Судьба кантора Мошко-Хаима Гутенберга[22]

Вспоминает внук Мошко-Хаима Гутенберга, кантора Хоральной синагоги в Москве:

«Мой дед по материнской линии Мойше[23] Гутенберг — тихий, улыбчивый, деликатный. Да к тому же маленького росточка. В жизни, кажется, ни на кого не повысил голоса, никому не перебежал дорогу. К тому же семью даже и по тем временам имел немалую — семь человек детей. И всю эту семью нужно было кормить. И вот как мог такой человек помешать советской власти, это для меня до сих пор загадка.

Хотя, если формально, то был он из класса чуждых: служитель культа. Правда, не раввин, не священник, а лишь певчий в синагоге, кантор. Но кантор, каких мало. Люди, помнившие его еще по Киеву, и через двадцать лет после его гибели говорили мне: «Ваш покойный дедушка Гутенберг — это был голос. Это шелк и бархат».

Да, шелк и бархат… Но даже и в этом качестве он считался опасным. Люди среднего поколения уже не помнят, наверное, что был в довоенные годы такой зловещий термин «лишенец». Это означало: человек, лишенный избирательных, а заодно и всех прочих гражданских прав. К ним относились, к примеру, нэпманы (по-нынешнему, предприниматели), раскулаченные, а также бывшие дворяне и священнослужители. И вот, как члены семьи «лишенца», дети Мойше Гуртенберга не имели права на образование»[24].

В ночь с 19 на 20 ноября 1937 года кантор Хоральной синагоги Мошко-Хаим Гутенберг был арестован на своей квартире. В его следственном деле находятся лишь два протокола допросов, каждый — по одной неполной страничке. На первом допросе, после ответов о биографических данных, ему были заданы два вопроса:

«— Назовите лиц, которые посещают Вас и Вы их?

— Кроме, как в синагоге, я ни с кем не встречаюсь и не встречался. А синагогу посещают разные лица, назвать их не могу.

— Назовите своего раввина.

— Наш раввин Медалье возглавляет четыре синагоги. В нашей синагоге бывает очень редко»[25].

На втором допросе, после его ответа об основной профессии, Гутенбергу был задан один вопрос:

«— Следствию известно, что вы, будучи недовольны советской властью, проводили контрреволюционную агитацию. Признаете себя в этом виновным?

— Нет, я виновным себя не признаю, так как я никакой антисоветской агитации не проводил и по этому вопросу ни с кем вообще не разговаривал».

Главными обвинителями против него выступили два свидетеля, супруги Б., которые и дали компрометирующие показания на Мошко-Хаима. Они утверждали:

«Гутенберг группирует вокруг себя жителей села Останкино, среди которых проводит контрреволюционную агитацию, говоря: «Скоро советской власти придет конец, идите против коммунистов, губителей народа. При общем усилии мы свергнем их, нам помогут тайные выборы».

«Гутенберг систематически проводил контрреволюционную агитацию, говоря: «Я советскую власть ненавижу потому, что она эксплуатирует и разоряет народ, скорей бы война, тогда ей наступит конец»».

Что заставило этих свидетелей дать или просто подписать написанные следствием такие страшные показания, которые в то время вели к гибели людей? Страх за себя и семью или просто человеческая подлость? Именно эти показания стали основой обвинительного заключения, в котором утверждалось, что «допрошенный в качестве обвиняемого Гутенберг виновным себя не признал, но достаточно уличается двумя свидетельскими показаниями».

5 декабря 1937 года за «проведение контрреволюционной пропаганды террористического характера» кантор Мошко-Хаим Гутенберг был приговорен к высшей мере наказания. 10 декабря он был расстрелян на Бутовском полигоне.

Вспоминает Давид Гутенберг, брат погибшего кантора Мошко-Хаима:

«19 ноября 1937 года… Обычный день обитателей тихого Останкино. В доме № 19 по 6-му Новоостанкинскому проезду большая семья собралась за ужином. День этот прошел хорошо: и грязь останкинская примерзла к вечеру, и яркая луна посетила Останкино, и все дети вовремя сошлись к столу, и даже старый друг зашел навестить своего драгоценного Мойшеле.

Настроение у всех было радостно-приподнятым. Ужин начался с поднятия бокала. Тост произнес Мойшеле. Он говорил, как всегда, ясно, остро и спокойно. Я не знаю, какой силой обладал этот человек, но он умел приковывать к себе внимание слушателей, умел вызывать улыбку у маленьких и слезы на глазах у взрослых. «Пусть лучше в нашей семье прибавляются люди, чем убавляются, — сказал он. — И пусть счастье не обходит стороной наш дом».

Все заулыбались, зазвенели бокалами. И тут раздался резкий стук в дверь. Ничего не подозревающая младшая дочь пошла открывать. На пороге — двое с грубыми, злыми лицами.

— Отец дома?

— Папа, к тебе пришли, — чуть слышно произнесла девочка, вопросительно глядя на отца. И, поймав ее недоумевающий взгляд, Мойшеле сразу же все понял.

Он сидел и безучастно смотрел на тех, кто хозяйничал теперь в его доме. Всегдашний румянец схлынул с его лица. Оно стало белым, как чистый лист бумаги.

— Боюсь, что это все, — раздельно произнес он, обращаясь к сыну. — Я прошу вас, дети, чтобы дома все было в порядке. Как всегда.

Резко хлопнула закрывшаяся за ним парадная дверь. Он ушел. А вместе с ним ушло все самое дорогое, что было в этом доме…»[26].

Групповое дело общины хасидов в Можайском районе

С 1936 года в деревню Ямская Слобода Можайского района в воскресные и праздничные дни стали вдруг приезжать евреи из Можайска и Москвы, и лишь внедрение в их среду секретного осведомителя позволило местным органам НКВД узнать о существовании здесь тайной синагоги.

Сначала начальник Можайского районного отделения НКВД запросил у председателя местного сельсовета сведения на ряд лиц, которые проходили по агентурным сведениям как активные сионисты: «Активными участниками по материалам дела проходят Брутман Зельман Лейбович, Хургин Зельман Абрамович, Певзнер Зельман Евелевич. Просьба сообщить все имеющиеся у Вас компрометирующие материалы»[27].

В октябре 1937 года председатель местного сельсовета передал в органы НКВД справки с «компрометирующими материалами» на всех перечисленных лиц. Согласно этим справкам, бывший раввин и шойхет Зельман Брутман купил в деревне Ямская Слобода дом, куда вселился со своей семьей и семьей раввина Арона Цейтлина. Вскоре в доме была организована нелегальная синагога, которую посещали сначала местные евреи, а позднее хасиды, приезжавшие из Можайска и Москвы.

Далее в справках сообщалось, что «прибывающих из Москвы и других местностей в дер. Ямская Слобода граждан-евреев, не имеющих места жительства, Брутман прописывает на жительство в своем доме. При проверке оказалось, что прописанные евреи в доме Брутмана не проживают, а проживают нелегально, неизвестно у кого, в Москве. За последнее время оказались прописанные в доме Брутмана 10 граждан-евреев»[28]. Председатель сельсовета также отмечал, что Брутман «запрещает своим детям учиться в школе в субботние дни».

Относительно раввинов Зельмана Брутмана и Зельмана Хур-гина в справках отмечалось, что они, являясь активными участниками организации нелегальной синагоги, в 1937 году «демонстративно вышли из артели «Можайский металлист» и призывали других евреев последовать их примеру с целью развала артели».

Кроме этих справок председателем сельсовета в органы НКВД был также передан список евреев из пятидесяти семи семей, проживавших в деревне Ямская Слобода, которые вместе с родными регулярно посещали нелегальную синагогу[29].

9 октября 1937 года в деревне Ямская Слобода, а также в Москве было арестовано восемь человек[30], как записано в постановлении, «активных организаторов нелегальной синагоги и участников тайных собраний». На первом же допросе выяснилось, что нелегальная синагога, не получившая якобы разрешения властей, на самом деле имеет законное право на существование. Об этом утверждал на допросе Зельман Брутман, пояснив, что «можайский прокурор сказал нашему представителю Кевешу Хаиму. что до 20 человек может молиться без письменного разрешения, поэтому мы и молились».

На вопрос следователя, кто же является в нелегальной синагоге раввином, Зельман Брутман ответил, что не знает здесь ни одного раввина, а они просто молятся. Чекист был возмущен такой наглостью: «Следствию известно, что вы являетесь раввином и резником[31]». Но обвиняемый продолжал и далее отрицать очевидное, утверждая: «Я не раввин и не резник».

Когда же раввину Брутману был задан вопрос, почему он не отпускает свою дочь учиться в субботние дни, тот ответил:

«— Я ее не задерживаю. Она сама в субботу не идет в школу учиться. У нас нет законов для маленьких детей.

— Уточните, каких законов?

— Религиозных еврейских законов.

— Значит, вы советских законов не признаете в части обязательного обучения детей в школах, а ссылаетесь на еврейские законы?

— Признаю, и своих детей посылаю в советскую школу учиться. А в субботу она сама не хочет идти в школу. Моя дочь хочет праздновать еврейский праздник в субботу».

Во время ночных допросов Зельман Брутман категорически отрицал обвинение «в создании националистической сионистской организации» и своей агитации за выезд евреев в Палестину, объясняя, что «во время моления каждый еврей читает, чтобы Бог прислал нам Моисея-пророка и собрал бы нас, всех евреев, с четырех сторон в Палестину и царствовал над всеми нами в Палестине». Хотя он и не отрицал, что подавал заявление на выезд с семьей в Палестину, но ему в этом отказали.

При обыске на квартире другого раввина — Зельмана Певзнера — была найдена листовка, по поводу содержания которой его дотошно спрашивали на допросах. Он заявил, что эта листовка была послана в еврейские общины в виде обращения ко всем евреям, чтобы они «были привязаны к раввину Иосифу, праведнику и посланцу Б-га, в старые еще времена, и через него они будут больше привязаны к Б-гу, и Он им поможет поднять дух религии в России».

Несколько свидетелей дали показания об антисоветских высказываниях Зельмана Певзнера на собрании общины в декабре 1936 года. «В Советском Союзе жить евреям тяжело, — говорил он. — Преследуют религию, не дают Б-гу молиться, духовенству не дают жить». Затем, по словам одного из свидетелей, раввин продолжил свою речь на идише: «Дал бы нам Б-г вырваться из беды, которую создала советская власть, и помог бы поскорее выехать в Палестину».

Работник почтового отделения в Можайске дал показания о получаемых членами общины денежных переводах и посылках из-за границы: «Только в июле месяце 1937 года получили посылки и деньги Цейтлины из Лондона, Певзнеры из Америки, Розен-беймы из Америки».

Еще из свидетельских показаний. В созданную членами общины артель «Можайский металлист» не принимали русских. Когда же в эту общину в январе 1937 года была направлена райкомом ВЛКСМ «комсомолка Кузнецова на должность культработника», то ее не взяли, мотивируя это тем, что им нужен «культурник из евреев, который хорошо понимает условия и требования их жизни». Свидетель показал также, что в результате агитации демонстративно вышедших из артели хасидов остальные члены артели в апреле 1937 года закрыли производство, и, таким образом, артель была ликвидирована.

15 октября 1939 года всем арестованным было предъявлено обвинительное заключение. Раввины Арон Цейтлин и Зельман Брутман обвинялись в том, что «организовали сионистскую контрреволюционную группу по обработке евреев на выезд в Палестину и противодействию советским законам», в результате чего, по мнению следствия, девять членов общины подали заявления на выезд в Палестину.

Особо отмечалось, что «члены группы вели соответствующую воспитательную работу и вербовку среди молодежи, воспрещали детям ходить в советскую школу по субботам. Была создана своя националистическая школа, которой руководил сам Цейтлин. Он занимался с детьми в своем доме и считал это своим святым долгом и обязанностью». Следствие также утверждало, что под видом молений в нелегальной синагоге часто устраивались тайные собрания местных евреев и приезжих из Москвы, Биробиджана и Палестины.

Никто из арестованных не признал себя виновным, единственно с чем вынужден был согласиться раввин Зельман Брутман — что он на своей квартире «содержал синагогу, не имея на то разрешений от советских органов, в которой собирались члены группы и другие религиозные евреи на богомоление, числом до 20 человек». Членами нелегальной религиозной общины были названы также Хаим Кевеш, Лейба Ревзин, Ш. Сосонкин, А. Самойлович, которые успели вовремя скрыться. Заметим, что несколько свидетелей — членов артели отказались давать на допросах «нужные» следствию показания, что требовало в те времена большого мужества, — ведь было понятно, что это не простится[32].

20 декабря 1937 года все обвиняемые были приговорены[33] к 8 годам лагерей. Впоследствии при реабилитации выяснилось, что обвиняемые не были ознакомлены с материалами дела, обвинительное заключение никем не утверждалось, а передопрошенные свидетели отказались от прежних своих показаний, утверждая, что они были написаны следователем и подписаны под угрозой ареста их самих и членов их семей.

Разгром общины хасидов в поселке Егорьевск

Следующий групповой процесс против хасидов был организован чекистами в поселке Егорьевск Московской области, где в конце 20-х годов сложилась большая община любавичских хасидов. Многие из них работали в артели «Мебельщик», которой руководил Нахум-Гилель Пинский. Была организована подпольная иешива на квартире меламеда Исроэля Левина, а в доме Исаака Ривкина собирался нелегальный миньян.

24 апреля 1938 года начальнику районного отделения НКВД было передано заявление одного из домовладельцев, в котором тот сообщал, что в начале 1936 года он сдал две комнаты в своем доме приезжему еврею Менделю Майзусу и что позднее в одной из сданных комнат поселился с семьей Хаим Левин.

Далее на шести страницах доносчик подробно описывал обстановку в доме после вселения квартирантов: «часто приезжают неизвестные лица, которые проживают по несколько дней и уезжают»; «когда я настаивал на прописке этих лиц, то Майзус и Левин Хаим этого не делали под всяким предлогом»; «в доме постоянно происходят нелегальные собрания»[34].

Непрерывный поток посетителей и многолюдные тайные собрания очень взволновали домовладельца, он предположил, что его дом стал «квартирой для темных элементов», поэтому настоятельно просил соответствующие органы «начать раследование по делу выше упомянутого Майзуса, проживающего в моем доме на квартире».

По заявлению домовладельца началось следствие по групповому делу членов артели «Мебельщик». Следующими документами стали характеристики на Евеля Кагана и Нахума-Гилеля Пинского, выданные председателем артели по запросу НКВД: «Враждебно настроен к советской власти, разваливал трудовую дисциплину в артели, вел религиозную пропаганду среди членов артели — евреев». Причем председателем подчеркивалось, что их агитация в артели «за невыход на работу по субботам» имела успех, из-за чего производственный план не выполнялся.

27 августа 1938 года были арестованы четыре человека: Израиль-Иосиф Аронштам, Евель Каган, Шмуэль-Исроэль Левин и Нахум-Гилель Пинский. По материалам группового дела «контрреволюционной организации еврейских клерикалов-хасидов» проходило двадцать два человека, среди них были давно выехавшие из страны Ребе Йосеф-Ицхак и раввин Яков Клемес, а также руководители, меламеды и ученики иешивы, вовремя скрывшиеся из Егорьевска[35]. Дела некоторых хасидов, арестованных позднее и привлеченных к следствию по вышеуказанному делу, были выделены в отдельное производство[36].

На первых допросах арестованные категорически отрицали предъявленные им обвинения. В качестве примера приведем выдержки из протокола допроса Израиля-Иосифа Аронштама от 31 августа 1938 года:

«— Вы арестованы как активный участник нелегальной контрреволюционной организации. Требуем дать показания по этому поводу.

— Я ни в какой нелегальной контрреволюционной организации не принимал участия.

— Вы лжете. Следствие располагает материалами, изобличающими вас как участника названной организации. Требуем говорить правду.

— Я еще раз заявляю, что контрреволюционной деятельностью не занимался.

— Вы продолжаете лгать. Следствие еще раз требует, чтобы вы показывали правдиво о своем участии в нелегальной организации, или мы будем вас изобличать.

— Я опять заявляю, что никакого участия ни в какой нелегальной организации не принимал и о существовании таковой мне неизвестно.

— Когда вы приехали в Москву?

— В Москву я приехал в 1935 году из Невеля.

— Какие причины побудили вас выехать из Невеля?

— Из Невеля я выехал из-за отсутствия там работы и, с другой стороны, в Москве проживает моя семья.

— Вы лжете: следствию известно, что из Невеля вы выехали, скрываясь от ареста за вашу контрреволюционную деятельность.

— Да, я должен признаться, что из Невеля я выехал, боясь ареста за мои посещения синагоги, куда я ходил, как верующий еврей, а также за резкие выступления против советской власти среди еврейского населения Невеля».

Что же произошло с обвиняемым, почему он вдруг стал подробно рассказывать о своей «контрреволюционной деятельности», называть имена и подписывать самые тяжкие обвинения против себя и других? Потом уже, к концу следствия, станет известно о жестоких избиениях обвиняемых, а также о постоянных угрозах ареста их близких.

Обвиняемый Нахум-Гилель Пинский на допросе от 30 сентября показал, что в 1932 году раввин Яков Клемес имел с ним несколько встреч в синагоге на станции Малаховка, во время которых вел с ним беседы на политические темы и высказывал свои «контрреволюционные взгляды». Например: «существующий в СССР строй не отвечает национальным и религиозным интересам еврейского народа; советская власть притесняет религию». После этих встреч обвиняемый, по логике следствия, был «завербован московским раввином Клемесом, выехавшим вскоре в Палестину, в нелегальную еврейскую организацию клерикалов-хасидов».

В 1935 году Нахум-Гилель Пинский познакомился с хасидом Менделем Майзусом, председателем артели «Мебельщик» в Егорьевске, где уже работали хасиды Зелик Аронов, Арон Белениц-кий, Лейзер Герцович, Михаил Гольшмидт и Мендель Футерфас. Став активным членом артели, Нахум-Гилель Пинский вскоре «завербовал в организацию» бывших учеников иешивы Неваха и Якова Ганзбургов, Бориса Гороховера, Хацкеля Мебеля, Залмана Прусса и Абрама Ришина.

Позднее он же подписал показания о том, что «в целом ряде городов Советского Союза, в Москве, на Украине, в Белоруссии по заданию цадика Шнеерсона Иосифа-Ицхака, высланного из СССР в 1926 году за контрреволюционную деятельность, созданы контрреволюционные организации клерикалов-хасидов, которые имеют в Москве свой руководящий центр».

Он также подтвердил написанные следствием показания, что целью этой организации является «свержение советской власти, установление буржуазно-демократической республики и реставрация капитализма; объединение евреев в самостоятельное еврейское национальное государство».

Первый допрос Шмуэля-Исроэля Левина (который еще не подозревал о полученных следствием подробнейших показаниях одного из арестованных о прошлой и нынешней деятельности обвиняемых членов артели) начался как обычно: следователь задавал вопросы и спокойно записывал ответы обвиняемого, который все отрицал.

Отрицал даже очевидное — свое знакомство с Нахумом-Гилелем Пинским, уверяя, что увидел его впервые только в тюрьме.

Позднее под нажимом он «признался», что видел однажды его в артели «Мебельщик», когда еще только нанимался на работу, но продолжал уверять следователя, что «больше его нигде не встречал».

И тогда следователь, возмущенный поведением обвиняемого, закричал: «Вы нагло лжете. Пинского вы хорошо знаете. Пинский долгое время в вашей семье столовался. Вы даете ложные показания, потому что с Пинским были связаны по контрреволюционной работе. Теперь ясно, что верить вам нельзя. Давайте рассказывайте правду».

С этого момента обвиняемый стал подробно рассказывать о себе, отвечать на все вопросы, а главное — подтверждать и подписывать самые чудовищные обвинения против себя, своих знакомых и даже против Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона. У следователей были «весомые» аргументы — жестокие избиения арестованного и постоянные угрозы ареста членов его семьи.

Сведения о деятельности Шмуэля-Исроэля Левина до прибытия в Егорьевск вызывают особый интерес. Приведем выдержку из показаний другого обвиняемого: «В 1925 году по заданию Шнеерсона Левин организовал нелегальный ешибот в Невеле, где также среди учащейся молодежи проводил контрреволюционную деятельность.

В 1931 году Левин, проживая в городе Торопин, в целях контрреволюционной деятельности, связался с бывшим лесопромышленником Файнштейном, и, действуя по директивам Шнеерсона, организовал в городе нелегальный молитвенный дом, где среди клерикалов проводил активную контрреволюционную деятельность.

В 1933 году Левин при вызове его в органы ОГПУ скрыл свою контрреволюционную деятельность и после этого, боясь ареста, выехал в город Климовичи, где продолжал вести контрреволюционную деятельность до 1934 года. За этот период организовал в Климовичах нелегальный молитвенный дом».

Из дальнейших показаний сотрудничавшего со следствием обвиняемого становится известно о «филиалах организации» в Москве, Ленинграде, Киеве и других городах. Говоря о задачах «организации», он повторяет стандартный набор фраз, как будто под копирку. Похоже, это заранее написанная следствием заготовка, которая появится в протоколах допросов всех обвиняемых, и все они ее подпишут. И каждый из обвиняемых подпишет также протокол, «изобличающий в контрреволюционной деятельности» другого обвиняемого, с которым он был лично знаком.

В феврале 1939 года подследственным был предъявлен протокол об окончании следствия, трое из них его подписали, а Шмуэль-Исроэль Левин 19 февраля написал на протоколе следующее: «Настоящее постановление мне объявлено. С материалами следствия я ознакомился. В предъявленном мне обвинении по ст. 58-10, ч. 1 и 58-11 УК РСФСР виновным себя не признаю. Ото всех ранее данных мною показаний отказываюсь».

26 мая обвинительное заключение по групповому делу артельщиков было утверждено начальством. В нем говорилось: «организацию» в Егорьевске создал скрывшийся от ареста Мендель Майзус, а Нахум-Гилель Пинский лишь «расширил и усилил контрреволюционную организацию клерикалов-хасидов»; проходящие по делу обвиняемые были «активными участниками названной контрреволюционной организации, неоднократно принимали участие в ее контрреволюционных сборищах и проводили контрреволюционную клеветническую агитацию пораженческого характера, возводя гнусную клевету на руководителей ВКП(б) и советского правительства».

С февраля по сентябрь обвиняемые продолжали сидеть в Бутырской тюрьме, но приговор им не выносился. Наконец, 5 сентября 1939 года от каждого из них было передано прокурору заявление одного и того же содержания: «Я от ранее данных мною признаний на следствии в контрреволюционной деятельности отказываюсь и их отрицаю, так как эти признания были вынуждены и даны под физическим воздействием со стороны следователя. Также отрицаю показания, записанные на очной ставке».

Передопрошенные свидетели фактов «контрреволюционной деятельности обвиняемых» также не подтвердили, заявив, что их показания на предварительном следствии были даны «под воздействием следователя». Причину смелости обвиняемых и свидетелей следует объяснить изменением отношения к ним прокурора и новых следователей, которые заново передопрашивали участников дела. Это было связано со сменой высшего руководства в органах НКВД, начальников следственних отделов и большинства следователей[37].

21 сентября 1939 года следственное дело «контрреволюционной организации клерикалов-хасидов» было прекращено «за отсутствием состава преступления», и арестованные были освобождены из-под стражи. Обвиняемым удивительно повезло, они попали в ту малочисленную категорию арестованных, которые неожиданно вышли на свободу после смены руководства НКВД во главе с Ежовым. Может быть, причина их удачи заключалась в том, что они были арестованы в середине 1938 года, а следствие по их делу продолжалось больше года.

Пока обвиняемые находились под следствием, нелегальная иешива продолжала работать под присмотром раввина Мойше-Залмана Каменецкого. С 1939 года, после своего освобождения, ее вновь возглавил меламед Шмуэль-Исроэль Левин — вплоть до эвакуации с началом войны в Среднюю Азию.

Вспоминает Исраэль Пинский.

«В тридцатые годы моему брату и мне пришлось посещать школу. Первые годы брат не ходил в школу по субботам и праздникам, и на маму пала тяжелая обязанность выкручиваться, доказывая всеми правдами и неправдами, что он не может не пропускать занятия <…>

В 1939 году я пошел в школу. Мне пришлось посещать школу по субботам, но по праздникам я там не появлялся. На уроках я снимал тюбетейку, которую в остальное время носил постоянно. В школе я никогда не подчеркивал, что я верующий, и никогда не притворялся неверующим. Может быть, потому что мое поведение было естественным, у меня не было конфликтов с одноклассниками или ребятами из нашего двора. По вечерам ко мне приходил учитель, с которым я занимался Торой»[38].



[1] Сара и Шнеер Пинские.

[2] Кашрут — свод законов о пище, пригодной к употреблению согласно нормативной части иудаизма. То же самое касается одежды и предметов культа.

[3] Песах — праздник освобождения из египетского рабства; отмечается с 15 по 21 Нисана (март—апрель).

[4] Тшува (возвращение) — раскаяние, исправление поведения, являющееся условием Божественного прощения. Главное в тшуве — твердое решение не повторять совершенного греха.

[5] Восемнадцать / сост. Вагнер 3., II «Шамир». Иерусалим, 1989 (5750). С. 183—186.

[6] По паспорту Янкель.

[7] Здесь и далее выдержки из следственного дела Авцона М. Т. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-44451.

[8] Мейер Авцон, Гирш Возлинский, Исаак Гольдин, Лазарь Горелик, Мендель Горелик, Аба Левин, Шлиома Матусов, Яаков Москалик, Берк Резниковский.

[9] Вагнер 3 С. 183.

[10] По ст 58-10 и 58-11 Уголовного кодекса РСФСР.

[11] Здесь и далее выдержки из следственного дела Альтермана Н. З.-Ш. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1 Д. П-27194

[12] Здесь и далее выдержки из следственного дела Альтермана Н. З.-Ш. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-27194.

[13] Так в документах следственного дела называлась религиозная еврейская община.

[14] Здесь и далее выдержки из следственного дела Кагана Л. А. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-19460.

[15] Здесь и далее выдержки из следственного дела Альтермана Н. З.-Ш. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-27194.

[16] Здесь и далее выдержки из следственного дела Кагана Л. А. и др. ГА РФ. Ф. 10035 Оп. 1. Д. П-19460

[17] От 4 октября 1955 года.

[18] Следственное дело Альтермана Н. З.-Ш. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д П-27194.

[19] Здесь и далее выдержки из следственного дела Майзеля Л. Д. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-19348.

[20] В Спасо-Глинищевском переулке

[21] Так в документе.

[22] Так записаны имя и фамилия кантора в материалах следственного дела.

[23] Так его звали в семье.

[24] Воспоминания о канторе Мошко-Хаиме Гутенберге. Рукопись. С. 1.

[25] Здесь и далее выдержи из следственного дела Гутенберга М-Х. А.-Г. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-32089.

[26] Воспоминания о канторе Мошко-Хаиме Гутенберге. Рукопись. С. 3—4.

[27] Здесь и далее приводятся выдержки из следственного дела Брутмана 3. Л. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-63427.

[28] Были прописаны Залман Брутман, Антон Гишевский, Волька Грозберг, Яков Нотик, Лейба Ревзин, Иосиф-Абрам Фридман, Элька Хейн, Арон и Лейба Цейтлины и т. д.

[29] В этом списке среди членов артели названы Хаим Кевеш, Владимир Мисневич, Яков Нотик, Михед Ноский, Исаак Рудерман и т. д.

[30] Хаим Абрамов, раввин и шойхет Зельман Брутман, Зельман Певзнер, Давид Розенбейм, Зельман Хургин, раввин Арон Цейтлин, Зельман Черешня, отсидевший уже пять лет в лагере, а также Меер Шнеер.

[31] Резник — то же самое, что шойхет.

[32] Назовем их имена: Н. И. Вольфензон, А. И. Жучкова, А. П. Крупеня, С. И. Неустроев и М. А. Рогожина.

[33] По ст. 58-10 и 58-И Уголовного кодекса РСФСР.

[34] Здесь и далее выдержки из следственного дела Аронштама И.-И. Ш. и др. ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-7087.

[35] Невах и Яков Ганзбурги, Лейзер Герцович, Абрам Горелик, Борис Гороховер, Мендель Майзус, Хацкель Мебель, Залман Прусс, Абрам Ришин, Залман Рыбкин, Залман Фельдман.

[36] Зелик Аронов, Арон Беленицкий, Михаил Гольшмидт, Моисей Каменецкий, Мордух Рыбкин, Шлема и Шмерл Фельдманы, Мендель Футерфас.

[37] Приход Берии и арест Ежова.

[38] Вагнер 3. С. 187.