Часть четвертая. ИЕГУДА БЕССТРАШНЫЙ, НЕСРАВНЕННЫЙ

А теперь я приступаю к рассказу о том, о чем рассказывать горше всего — о том, как окончилась жизнь моих прославленных братьев. У греков, которые поклоняются разным богам, у которых другие понятия о правде и другие представления о свободе, — у греков есть также богиня, именуемая музой истории, и они премного гордятся тем, что пишут они свою историю правдиво. Но для нас, евреев, писать историю означает проникать в человеческую душу.

Мы не бахвалимся тем, что пишем правду, ибо наше прошлое и наше будущее это наш Завет, и наш Бог, и все, во что мы веруем. Так что же еще мы можем писать, кроме правды? Разве мы можем скрыть, что в припадке холодного гнева Каин убил Авеля? Или что Давид бен Иессей грешил, как мало кто грешил из людей?

Мы не такие, как нохри, ибо рабами были мы в Египте, и об этом мы не забудем во все времена, когда уже и дети наши умрут, и дети их детей тоже, и мы не преклоним колени ни перед кем на свете, ни даже перед Господом Богом. Да и возможно ли отделить свободу от правды? И есть ли на свете другой народ, который говорит, как мы говорим, что сопротивление угнетателям — это самый высокий и самый верный путь повиновения Богу?

И вот я сижу и пишу, погружаясь в прошлое, куда никому не дано вернуться, только Богу и Его бессмертной памяти. И одно за другим наплывают воспоминания, как наплывают на небо тучи, гонимые ветром, и хочется мне отложить пергамент и обхватить руками голову и вскричать:

— О братья мои, о прославленные братья мои, где вы теперь? И скоро ли Израиль и мир снова увидят подобных вам ?

В синагогах уже появился новый свиток, в котором повествуется о деяниях Маккавеев: так называют всех моих братьев — как будто мог быть другой Маккавей, кроме Иегуды, брата моего, единственного из людей, не имеющего себе равных, Иегуды без страха и без упрека. И в этом свитке написано так:

«И восстал вместо него Иегуда, называемый Маккавей, сын его.

И помогали ему все братья его и все, которые были привержены к отцу его, и вели войну Израиля с радостью.

Он распространил славу народа своего; он облекался бронею, как исполин, опоясывался воинскими доспехами своими и вел войну, защищая ополчение мечом.

Он уподоблялся льву в делах своих и был, как скимен, рыкающий на добычу.

Он преследовал беззаконных, отыскивая их, и сжигал возмущающих народ его.

И смирились беззаконные из страха пред ним, и все делатели беззакония смутились пред ним, и благоуспешно было спасение рукою его.

Он огорчил многих царей и возвеселил Яакова делами своими, и память его до века в благословении.

Прошел по городам Иудеи и истребил в ней нечестивых, и отвратил гнев от Израиля.

И сделался именитым до последних пределов земли и собрал готовых погибнуть. (В тексте Первой книги Маккавейской, гл. 3 этот отрывок (1-9) кончается словами: «…и собрал погибавших». Таким образом, автор несколько изменил его смысл.).»

Так там и сказано: «…собрал готовых погибнуть». Иегуда, Иегуда, о, как мало из нас под конец готовы были погибнуть! Мы устали — ты же не ведал усталости. Мы теряли надежду — ты же знал, что сила народа бессмертна. Да, я помню, как ты вернулся в Модиин, к разоренному родному очагу, и ты отложил оружие в сторону и трудился вместе со мною и Ионатаном, чтобы отстроить дом и заново выложить горные террасы. И пришел Никанор во всем своем блеске, и нашел он тебя в поле, идущим за плугом, — тебя, Маккавея, кахана, жреца Храма. И я помню, как, беседуя с ним, с военачальником царя царей, ты все нагибался и поднимал комья доброй иудейской земли, которую мы вспахивали, растирал их и смотрел, как земля струйкой высыпается у тебя между пальцами…

Но сначала я должен поведать, как умер Эльазар. Я — старик, я блуждаю мыслями в прошлом, отступаю от своего рассказа и пытаюсь понять, что же все-таки делает еврея евреем, и простите меня за мои отступления.

Нам дарована была передышка, во время которой мы очистили Храм. В это время Антиох — алчный безумец, которому нужны были еще и еще деньги, чтобы нанимать еще и еще наемников, — Антиох повел свою рать на восток, в Парфянское царство, и там он умер. Но его сын и его наместники унаследовали его ненасытную алчность. На запад они идти не могли, ибо там суровый и мощный Рим уже заградил им путь, сказав: дойдите до этой черты — и ни шагу дальше. На востоке же были пустыни, а за пустынями — смертоносные стрелы парфян. На юге была сокровищница-Иудея, щедрая и прекрасная гористая земля евреев, и завоевание этой плодородной земли могло бы вернуть грекам их громкую славу, но для этого надо было сперва сокрушить Маккавея.

И четырехкратно войска вторгались в Иудею, и каждый раз мы отражали их и разбивали их, нагромождая в наших ущельях горы утыканных стрелами трупов наших врагов. Но сколько же войн способен выдержать один народ? Мы больше не прятались в дикой земле Офраим, но вернулись в свои селения. И каждый раз, как Иудее грозили враги, Иегуда призывал добровольцев. Сначала они собирались тысячами под стяг Маккавея — стяг, не ведавший поражений, — но когда с чудовищным однообразием нападения греков стали повторяться снова и снова, добровольцев стало приходить все меньше и меньше. В каждое следующее вторжение их было меньше, в каждое следующее вторжение враги проникали все глубже, и яд усталости от войн отравлял нас все больше. Не могли же мы, как Антиох, бесконечно бросать в бой все новых и новых наемников. Евреев в Иудее было столько, сколько их было — и ни одним человеком больше.

И тогда Лисий, новый наместник, пришел в Иудею с боевыми слонами. Я расскажу вам об этих слонах — чудовищных, грозных животных, которых никто из нас до того не видел. Но сперва я должен объяснить, почему так случилось, что мы вышли против них всего лишь с трехтысячным войском. Две тысячи наших лучших бойцов, среди которых были закаленные в битвах ратники из Модиина и Гумада, мы оставили в Иерусалиме, нарядив их денно и нощно стоять вокруг Акры, где много месяцев отсиживались греки и предатели из евреев, и было сильно в нас искушение взять приступом эту крепость. Во главе этого отряда стояли Иоханан и Ионатан.

Еще тысяча человек осталась охранять крепость Бет-Цур, ибо теперь, когда наемников не стало в стране, бедуины становились все смелее и снова, и снова совершали верхом на верблюдах набеги на наши деревни. Иегуде приходилось заботиться еще о том, чтобы ограждать границы Иудеи от бесчисленных шаек наемников, мечтавших, как и их хозяева, поживиться еврейским добром, и от западных филистимлян — низких, продажных людей, — и от мелких греческих сатрапов, которые осмелели со смертью Антиоха и глаз не могли оторвать от сокровищ Иудеи; а находить людей для отпора всему этому сброду становилось все труднее и труднее, ибо теперь, когда греки были разбиты, не так легко было объяснить людям, почему им нужно опять оставить семью и землю.

И, невзирая на это, Иегуда все же должен был — и сумел — собрать войско, чтобы отразить четыре нападения греков. Но когда они пришли со слонами, — это было страшно.

До нас доходили слухи, что после смерти Антиоха при его дворе началась грызня за власть. Умерший безумец оставил идиота-сына, о котором молва говорила, что он падок до женщин, наркотиков, предается отвратительному распутству, вплоть до совокупления с животными, что было не в диковинку и в Антиохии, и в Дамаске. Тем временем Филипп, царский регент, оспаривал власть у Лисия, греческого моряка, который коварством, обманом и бесчисленными убийствами проложил себе путь к высокому положению при сирийском дворе. Лисий знал, что усмирение Иудеи поможет ему одержать верх над Филиппом, и его осенила мысль воспользоваться боевыми слонами. Нагрузив гонцов золотом и драгоценностями, он разослал их до самой долины Инда, и там они купили двести слонов и наняли множество погонщиков и лучников, которые стреляли с башенок, устроенных на спинах этих огромных животных.

— Если холмы Иудеи — это крепость, — рассуждал грек, — значит, туда нужно вторгнуться тоже с крепостями, но другого рода, чтобы раз и навсегда сломить Маккавея и тех, кто идет за ним.

И вот Лисий двинулся по прибрежной дороге со слонами и десятитысячным войском наемников, и они вторглись в нашу землю через долину Эшкол со стороны широких южных перевалов.

Все то время, пока Лисий двигался на юг, мы получали от наших соглядатаев описания этих неизвестных нам, уродливых, неуклюжих животных, которые, двигаясь, сокрушают все на своем пути, как живые крепости, и несут у себя на спинах деревянные ящики, откуда низвергаются потоки стрел. И по мере того, как разрастались слухи, слоны в нашем воображении становились все более громадными, все более страшными. Людей пугало дотоле неведомое явление. Слоны казались сверхъестественными существами, и искушенные в ратных делах бойцы, которые не боялись никого из смертных, теперь трепетали при одной мысли о встрече с этими живыми горами.

Не зная, какой путь изберет Лисий со своими слонами, Иегуда сосредоточил все силы, какие он смог собрать, под Бет-Лехемом, откуда он высылал своих лазутчиков. Сначала, по слухам, казалось, что первое наступление греков начнется на Бет-Цур, и Иегуда с Эльазаром повели туда две тысячи человек, а третья тысяча, под моим началом, двинулась к глубокому перевалу около Бет-Захарии.

Но уже через час или два после того, как мы выступили, до нас донесся тяжелый слоновый топот — такого звука я еще ни разу в жизни не слышал. Наши люди смутились, и лица их побелели, и я увидел, как нерешительность и страх словно окатили их ледяной водой. Со мной был кузнец Рувим из Модиина, который в сотнях стычек ни разу не выказывал ни страха, ни даже неуверенности, но теперь и он, услышав этот новый я неведомый гул, остановился, как оглушенный, ноги перестали слушаться его, и в лице его не осталось ни кровинки.

— Это всего лишь животные, — сказал я ему. — Бог сотворил их, и человек может их уничтожить.

— А если это не животные? — спросил Рувим,

— Тогда ты дурак… и трус. Рувим схватил меня за руку, сжал ее, точно тисками, и закричал:

— Еще ни один человек никогда не называл меня трусом, Шимъон бен Мататьягу!

— Ну, так я теперь называю, и пошел ты к черту!

— Почему ты ругаешь меня, Шимъон?

— Потому, что мы слишком долго сражались, чтобы теперь струсить. Возьми половину людей и займи перевал — и удерживай его, как мы это делали много раз. Удерживай его, даже если сам ад восстанет на тебя, пока не подойдет на подмогу Иегуда. Но если только ты уйдешь с перевала до того, как придет Маккавей, то пусть Бог тебе будет защитой!

— Я удержу перевал, Шимъон…

И я послал нашего самого лучшего бегуна к Иегуде и Эльазару.

Быстрым шагом мы пошли к северному входу в долину — к узкой горловине шириной, наверно, не больше двадцати локтей; и пока Рувим и его люди в лихорадочной спешке сооружали поперек тропы преграждающий вал из камней и бурелома, я повел свои пять сотен вверх по склону, где мы могли удобно засесть, чтобы осыпать греков стрелами.

Времени было в обрез: не успели еще мы достичь вершины гребня, как увидели внизу, под собою, первого слона; он поднимался по тропе зловеще и грозно, медленным шагом, но от этого он казался еще страшнее. Слоны двигались по трое в ряд, и, казалось, конца им не будет. На голове у каждого сидел погонщик, а за ним в ящике из тяжелого дерева — лучники. Погонщики — худощавые люди с коричневой кожей — были обнажены. Они сидели, скрестив ноги и поигрывая длинной палкой с крючком, которой они иногда подгоняли слонов. Моим помощником был Адам бен Элиэзер, и я сказал ему, что прежде всего нужно убивать погонщиков, — но я понятия не имел, сможет ли это остановить слонов или заставить их свернуть с пути. Теперь мы видели сверху уже больше сотни слонов, и на солнце блестели пики и шлемы наемников, которые шли за ними. Вся долина, казалось, тряслась от этой тяжелой, неумолимой поступи, сквозь которую слышались визгливые понукания погонщиков и хриплые крики наемников, предвкушавших победу.

Я расскажу все так, как это было. Я должен обо всем этом рассказать, и не только об этом, как ни горьки воспоминания. Я не виню Рувима. Да и как я могу винить тебя, Рувим, мой боевой товарищ, ныне ушедший вместе с моими прославленными братьями в то прошлое, которое принадлежит всем нам? Рувим не страшился ничего, что было ему понятно, но град наших маленьких кедровых стрел лишь разозлил огромных животных. Мы убивали погонщиков, а слоны продолжали неудержимо идти вперед. Мы осыпали стрелами деревянные ящики на спинах слонов, но слоны все двигались и двигались дальше. Они раздавили своими могучими ногами хрупкий вал Рувима, и Рувим и его люди дрогнули и обратились в бегство, и в этот день греки впервые увидели в битве спины евреев.

Я побежал на помощь, и мои люди, как они ни были напуганы, бросились следом за мной. Бегом устремились мы вниз по склону, прыгая с камня на камень. Но не я остановил беглецов, а мои братья и пришедшие с ними две тысячи человек: они появились у горловины, и во главе их шел Эльазар — Эльазар со своим чудовищным молотом, Эльазар, краса битвы, единственный человек из всех, кого я знал, который никогда и ничего не боялся, ни в чем не сомневался, ни над кем не подшучивал, — простой, мужественный Эльазар; а за ним шли восемь чернокожих африканцев (те, кто остались в живых из двенадцати), восемь тихоголосых людей, которые любили моего брата и сражались рядом с ним все эти годы.

Я был уже недалеко от них и услышал, как Эльазар закричал:

— Чего вы испугались? Разве это зверь, которого нельзя убить?

Видя натиск разъяренных слонов, люди, шедшие за Иегудой, заколебались в изумлении и ужасе. Но Эльазар ринулся вперед и один на один встретился со слоном, который шел впереди остальных. Такого никто не видел ни прежде, ни потом: мощное тело Эльазара изогнулось, молот взвился над его головой и опустился на голову слона с ужасным грохотом, покрывшим вопли и крики. Молот проломил слону череп, он остановился, опустился на колени, свалился на бок и затих. Но Эльазара и его африканцев со всех сторон окружили слоны. Африканцы сражались копьями, а Эльазар продолжал размахивать молотом, пока удар бивня не заставил его разжать пальцы и выронить молот. Все произошло быстрее, чем я об этом рассказываю. Эльазар погиб прежде, чем мы с Иегудой успели к нему подбежать. Лучники стреляли из своих деревянных ящиков, и в Эльазара попало уже две стрелы, когда он схватил копье упавшего африканца и вонзил его в брюхо одному из страшных животных. Но слоны все шли и шли, и ничто не могло сдержать их отчаянный натиск. И в долине лежали, растоптанные огромными слоновыми ногами, брат мой Эльазар и его чернокожие товарищи.

Мы рассеялись. Мы взобрались на склоны, и я все время старался держаться Иегуды — и, наверно, я плакал, как плакал Иегуда. Не знаю. Не помню. В голове было одно: Эльазар погиб.

Когда опустилась ночь, мы собрали тысячу восемьсот наших людей и отступили на север. В первый раз Маккавей был побежден в бою.

Я шел всю ночь — то один, то среди людей. Все были подавлены, и мне ни до чего уже не было дела. Сначала я держался ближе к Иегуде, но когда меня окутала ночь — гнетущая, зловещая, — я замкнулся в себе, в своем горе, в безысходном отчаянии, и я отстал от Иегуды, и он растворился в черной мгле. Меня охватила не ярость — меня охватила жгучая, разъедающая тоска и страх. Все люди были как люди, а Иегуда был непохож на других. Его слезы были ложью. Его горе не было горем. Он потерял душу и был словно меч, у которого было только одно назначение и одно призвание.

Постепенно и медленно поднялась во мне ненависть — застарелая, мрачная, черная ненависть к моему брату, ненависть, рожденная из хаоса чувств, переплетения чувств, тайны чувств, старая, горькая и неутолимая ненависть, истоки которой коренятся в древней-древней повести о том, как Каин убил Авеля. А кто убил Эльазара? И кто будет убивать всех остальных, по одному, безостановочно, пока не покончит со всеми нами? Эльазар был мертв, но сейчас для Иегуды имели значение только люди, войско, борьба, сопротивление, — и все это раздавило в нем последние крупицы доброты и жалости.

И вот медленно шел я в этой мрачной, адской ночи, еле волоча ноги, без надежды, без ожидания, без думы о завтрашнем дне, ощущая только бездну гибели и разрушения, в которую я погружался. Я вспоминал, как все это было, когда Иегуда возвратился в Модиин и стоял над телом прекрасной и несравненной женщины, которую я любил. Он стоял, не выказывая признака скорби, и сразу заговорил о мести.

Он спросил:

— Кто убил ее…

— Ты сторож брату своему, — сказал мне отец мой, адон. — Ты, Шимъон, ты сторож брату своему, ты, и никто другой.

А Иегуда, чьи руки и тогда уже были в крови, по локоть в крови, мог помышлять лишь о том, чтобы и дальше окунать их в кровь, в этом была его месть — не месть Господа Бога, не месть народа, а его, и только его…

Я остановился и застыл неподвижно. Что толку идти дальше? И куда идти? Старик адон был мертв, Эльазар был мертв — и сколько еще оставалось жить всем остальным? Зачем идти? Зачем бежать? Я опустился на землю, и вокруг меня то здесь, то там измотанные, поникшие люди останавливались, и их покидало то рвение, которое двигало нами все эти долгие годы.

А затем я услышал во тьме голос моего брата. Что ж, пусть поищет меня. Будь он проклят! Я растянулся на земле и спрятал лицо в ладони, а он продолжал меня звать:

— Шимъон! Шимъон!

Так дьявол ищет человека.

— Шимъон!

И так без конца — он же был Маккавей.

— Шимъон!

Да будет на тебе проклятье Господне! Уйди и оставь меня в покое.

— Шимъон!

Я поднял голову. Он стоял надо мной, глядя на меня в темноте.

— Шимъон! — позвал он.

— Чего тебе нужно?

— Вставай! — сказал он. — Вставай, Шимъон бен Мататьягу!

Я поднялся и стал перед ним.

— Или ты ранен, что ночью лежишь на земле? — спросил он спокойно. — Или это страх, проклятый страх, который всегда у тебя в сердце?

Я выхватил нож и одной рукой схватил Иегуду за горло, — а он все не двигался и холодно смотрел на меня. Я отшвырнул нож и закрыл лицо руками.

— Отчего же ты не убил меня? — спросил Иегуда. — Ради этой чертовой, черной ненависти, которая все еще гложет тебя!

— Оставь меня!

— Я не оставлю тебя, Шимъон. Где твои люди?

— Где Эльазар?

— Он умер, — ровным голосом сказал Иегуда. — Он был сильный человек, но ты сильнее его, Шимъон бен Мататьягу. Только сердце у тебя не такое, как у него. Для победы — да, для победы ты годишься, но да хранит Бог Израиль, если ему придется полагаться на тебя в час поражения!

— Замолчи!

— Почему? Или правда колет глаза? Где был меч Шимъона, когда погиб Эльазар? Где он был?

Мы долго стояли молча, и наконец я спросил:

— Что я должен делать?

— Собери свой отряд, — бесстрашно сказал Иегуда. — Эльазар мертв; это наше горе. Но враг не горюет. Собери свой отряд, Шимъон.

А на рассвете мы сидели вокруг костра, Иегуда по одну сторону от меня, Рувим — по другую, а вокруг нас лежали люди — кто спал, кто уже проснулся и думал о том, что произошло. И Рувим рыдал, как ребенок, и говорил:

— Вам он был братом, а мне — сыном. И я предал его, я бежал, а он остался до конца. Я повернулся к ним спиной, а он — лицом. И почему я сейчас живу, а он лежит там, в долине, мертвый?

— Успокойся, — сказал я Рувиму. — Замолчи, ради Бога!

Я чувствовал, что если и дальше я буду слушать Рувима, я с ума сойду.

Но Иегуда, мой несравненный брат Иегуда, сказал мягко и с теплотой в голосе:

— Пусть он выплачется, Шимъон, — пусть он выплачется, иначе горе разрастется в нем, как опухоль, и погубит его.

— Я научил его кузнечному делу, — причитал Рувим. — Я научил его тайнам железа, я открыл ему дедовские секреты; и он пылал, как раскаленное железо, когда оно голубеет от жара. Бог не дал мне сына, но он дал мне Эльазара, а я предал его, я убил его. Да отсохнут и отвалятся мои руки! Да обратится мое сердце в свинец! Да буду я проклят отныне и вовеки веков!

Он закрыл лицо плащом и раскачивался взад и вперед, плача и причитая…

Это было начало конца. Конец был отсрочен, но в некотором смысле это было начало конца всех моих прославленных братьев, сыновей Мататьягу, которые для Израиля были подобны древним героям. В первый раз мы не смогли встретить врага и сразиться с ним. В былые времена Иегуда с пятью сотнями бойцов встретился бы с врагом лицом к лицу; его бы не страшило, что враг превосходит его числом, и он бы разбил врага, и обратил бы в бегство, и превратил бы каждую долину в кромешный ад и каждый перевал — в кровавую бойню. Но наши люди не отважатся теперь выйти против слонов, и нам ничего не оставалось, как вернуться в Иерусалим к нашим братьям под защиту стен, которые были воздвигнуты по указанию Иегуды вокруг Храмовой горы.

Со смертью Эльазара что-то случилось с Иегудой, как будто внутри у него что-то сломалось. И когда я сказал ему:

— Разве сидеть за стенами означает драться? Он ответил:

— Там мои братья.

— И мы будем там; а Лисию трудно будет найти нас?

— А что, сражаться дальше, что ли? — с безнадежностью в голосе спросил Иегуда. — Народ живет теперь в своих селениях. И я должен приказать им сжечь свои дома и снова идти в Офраим? Разве они послушаются меня теперь?

— Ты Маккавей, — сказал я ему. — Иегуда, брат мой, Иегуда, помни это. Ты Маккавей, и люди послушаются тебя.

Иегуда долго молчал, а затем покачал головой.

— Нет, Шимъон, нет. Я не такой, как ты, а ты — как наш отец, адон. Но я не такой, как он, и не такой, как ты.

И я пойду в Иерусалим к братьям. Если хочешь опять вести войну из Офраима, возьми людей, а я один пойду в Иерусалим и буду сражаться там вместе с братьями.

— Ты Маккавей, — сказал я. И на следующий день мы вернулись к Храму и рассказали Иоханану и Ионатану, что Эльазар погиб.

Иегуда созвал совет, и пришел Рагеш, и Шмуэль бен Зевулон, и Эпох бен Шмуэль из Александрии, и еще двадцать других адонов и старцев — некоторые из них сидели еще на нашем первом месте. Когда все собрались, слоновое войско Лисия тем временем уже вступало в город. Мы собрали этих согбенных, мрачных стариков, и Иегуда коротко рассказал им о нашем поражении.

— Так это случилось, — закончил он. — Мой брат Эльазар мертв, и многие другие евреи тоже, и я вернулся, чтобы защищать Храм. Стены Храма прочны, и если такова будет ваша воля, я готов здесь умереть. Или же я снова уйду в Офраим, чтобы воевать так, как мы воевали раньше. Я не думаю, что слоны непобедимы. Мой брат Эльазар убил одного ударом молота. Слоны — это животные, которых создал Бог и их может убить человек. Нам нужно лишь научиться, как это делать.

Он замолчал. А снаружи доносились выкрики наемников на улицах города. Но город был разрушен и пуст. И что еще можно было сделать с ним, если он и без того был гробницей?

— Что думает Шимъон? — спросил Шмуэль бен

Зевулон.

Я с любопытством посмотрел на этого гордого, сурового южанина.

— Ты спрашиваешь сыча Мататьягу? — спросил я.

— Я спрашиваю тебя, Шимъон.

— Я не Маккавей, — сказал я. — Я не адон, не рабби. — Шимъон, ничтожнейший из сыновей Мататьягу. Я был судьею в Офраиме. Но здесь не дикие горы — здесь Иерусалим.

— Так что же ты будешь делать? — сухо спросил Рагеш.

— Я последую за братом моим Иегудой.

Рагеш пожал плечами.

— И будет война, и еще раз война, и так без конца.

— Я не знал ничего, кроме войны, — сказал я. — Но я не стал на колени.

— Ты горд, — сказал Рагеш. — Или ты ставишь себя выше Израиля ?

Но тут вмешался Ионатан — он отвечал сердито, со скрытой яростью:

— Разве брат мой Эльазар ставил себя выше Израиля? Или мой отец? Разве мы ходим, разряженные в шелка, увешанные золотом и драгоценностями?

Иегуда схватил его за руку. Юноша стоял, дрожал, и по щекам его катились слезы.

— Итак, мальчишка меня поучает, — сказал Рагеш.

— Это я мальчишка? — закричал Ионатан. — Когда мне было четырнадцать лет, я держал в руках лук, а когда мне было пятнадцать, я впервые убил человека. Знаешь ли ты это, старик?

— Хватит! — прорычал Рагеш.

— Хватит, — сказал Иегуда. — Успокойся, Ионатан, успокойся.

И тогда поднялся Энох из Александрии — седобородый, величественный старец семидесяти лет, высокого роста, с добрыми, умными глазами.

Это был один из старых каханов, пришедших из Египта, чтобы провести остаток дней своих при Храме. И он простер руки, прося тишины.

— Да будет так! Мир вам! Я стар, о Иегуда Маккавей, и я преклоняюсь перед тобою, ибо нет человека в Израиле, равного тебе. Две вещи хотел я увидеть перед своей кончиной: святой Храм и лицо Маккавея. Я увидел и то и другое, и ни то, ни другое не разочаровало меня. Но я еврей…

Он помолчал и вздохнул.

— Я еврей, сын мой, и пути наши несходны с путями нохри. Будем ли мы без конца убивать? Не станем ли мы тогда народом смерти вместо того, чтобы быть народом жизни? Когда я проходил по деревням, я видел мирных людей, они отстраивали свои дома, и на виноградных лозах наливались соком спелые гроздья. Чего Бог требует от человека, как не того, чтобы он жил в мире и соблюдал священный Завет?

Гордость не вечна, говорю я тебе. Мы достаточно уже доказали грекам, что еврей — это не робкое, безответное создание, с которым можно делать все, что угодно. А теперь в Антиохии наши недруги в жажде власти вцепились друг другу в горло. Я знаю это, мой сын, я долго жил на земле и многое видел, и мне ведомы обычаи царей и их царедворцев. Этот Лисий заключит с нами мир, если мы придем к нему не с ожесточенным сердцем, а с вкрадчивым словом.

Он гораздо охотнее будет домогаться власти у себя в Антиохии и в Дамаске, нежели здесь, в Иерусалиме. И если он спросит, чего мы хотим, мы попросим лишь мира и права жить по-своему, соблюдать наш собственный Закон и наш собственный договор с нашим собственным Богом. Поверь, сын мой, это лучший путь. Мы не отвергаем тебя. Напротив: мы предлагаем тебе высшую почесть в Израиле — сан первосвященника Храма.

Все посмотрели на Иегуду, который стоял, положив руку на плечо Ионатана. Он молчал, и на его прекрасном, поросшем каштановой бородкой лице не отражалось никаких чувств. Высокий, усталый, еще не смывший с себя крови и грязи после вчерашней битвы, опоясанный мечом Аполлония, в полосатом плаще на широких плечах — казалось, в нем было что-то сверхчеловеческое. Как много я помню об Иегуде! И как мало я понимаю, как мало я знаю его! Он был воплощением еврея — и в своей жизни, и в своей смерти. Только еврей мог слушать старцев так, как слушал Иегуда, думая при этом об Эльазаре и любя Эльазара, как он его любил, и вспоминая, как сто или больше раз Эльазар сражался бок о бок с ним… Я помню, как-то Иегуда мне сказал:

— Чего мне бояться, когда с одной стороны от меня такой молот, а с другой стороны твой меч?

Только еврей мог слушать, как слушал Иегуда; и наконец он спросил тихим голосом, полным боли:

— И все, за что мы сражались, все наши битвы, наши страдания, нашу борьбу — все это ты отдаешь на милость греков?

Даже Рагеш пожалел его тогда и ласково сказал:

— Не на милость греков, Иегуда, сын мой. Сейчас возникло такое равновесие сил, какого не было пять лет назад, и небольшое поражение, которое вам нанесли слоны, этого равновесия не изменит. У нас есть оружие, у нас есть тысячи воинов, закаленных в боях, и мы отучили греков смеяться над евреями. И поэтому мы сейчас в состоянии торговаться и полностью использовать сложное положение, возникшее в империи после смерти Антиоха; это положение мы можем обратить в свою пользу. Поверь, Иегуда, это не какое-нибудь поспешное и необдуманное решение.

— А если бы я отразил натиск слонов, — почти умоляюще сказал Иегуда, — вы тоже бы так говорили? Вы называете меня Маккавеем — разве это моя первая битва? Когда никто не видел ни проблеска надежды, когда мы стояли перед лицом смерти и полного уничтожения, когда даже святой Храм был осквернен, разве я не восстал с отцом и братьями за свободу Израиля? И разве я не победил? Неужели одно поражение заставило вас забыть обо всех наших победах? Почему вы все набросились на меня?

Почему вы набросились на меня? Вы предлагаете мне сан первосвященника — но разве он мне нужен? Разве я сражался ради награды? Взгляните на меня. То, что на мне, — это все, чем я владею в мире: плащ на плечах и меч у бедра. Есть ли здесь человек, который может сказать, что он видел, как кто-нибудь из семьи Мататьягу грабил мертвых? Или вы думаете, что я честолюбив? Пойдите, спросите моего брата Эльазара, который лежит мертвый там, в долине, растоптанный сотней разъяренных животных. Мне не нужно награды — мне нужна лишь свобода моей земли, а вы говорите мне, что хотите продать нашу свободу, торговаться ради мира, отдать нашу жизнь на милость врагу.

— Иегуда, Иегуда бен Мататьягу, — спокойно сказал Рагеш. — Дело не в одной победе и не в одном поражении. Еще до битвы мы собирались и обсуждали, с какими условиями мы могли бы пойти к Лисию.

— Еще до битвы? — переспросил Иегуда. — Значит, пока мы с братьями сражались, вы развели тут болтовню за нашей спиной? Рагеш, да хранит тебя Бог, — ты предал меня и предал наш народ!

Я ждал, что Рагеш вспылит, но слова Иегуды, словно хлыстом, стегнули его по лицу, и гордый маленький человек весь сжался и опустил голову, и губы его что-то беззвучно прошептали.

— Делай, как знаешь, — сказал Иегуда. — Делай, как знаешь, старик. Когда ты в первый раз назвал меня Маккавеем, я сказал, что я положу свой меч, если ты мне это прикажешь. Сегодня я кладу свой меч.

Он повернулся к нам — к Иоханану, Ионатану и мне — и мягко сказал:

— Идемте, братья, идемте отсюда прочь: больше нам здесь нечего делать.

И мы вышли. И многие из старцев, которые там остались, закрыли лица руками и плакали…

Так собрание старейшин заключило мир с Лисием, греком. Дань, которую они обязались платить, была невелика, всего десять талантов золота в год — сущий пустяк по сравнению с теми сотнями талантов, которые выжимали из Иудеи в прежние годы. В обмен на это евреям была дарована полная свобода исповедовать свою веру, и они получили право удерживать Храм и не отдавать его эллинизаторам, которые все еще сидели в Акре и не желали подчиниться ни Лисию, ни старцам. Лисий также согласился с тем, что, кроме Бет-Цура, нигде в Иудее не будет наемников, и что еврейские воины имеют право охранять дороги и границы.

Так это было. И через два дня Лисий со своими слонами покинул Иерусалим и двинулся в Антиохию. А через другие ворота разрушенного города вышли Иегуда, Иоханан, Ионатан и я. И все, что было у нас, — это наша изодранная в походах одежда, наши мечи; наши луки и наши ножи. Мы отправились в Модиин, где уже жила жена Иоханана с двумя детьми, и в ту же ночь мы спали в высокой траве на склоне холма позади дома Мататьягу.

А на следующее утро мы принялись за работу: начали отстраивать дом. Мы растаскивали обгоревшие бревна, лепили из глины кирпичи и раскладывали их для просушки под горячим летним солнцем. И такова жизнь людей — простая, обыденная, повседневная жизнь, — что очень скоро они привыкли к тому, что Маккавей, покрытый пылью, грязью и потом, строит дом.

Модиин быстро возродился к жизни. Снова учитель Левел учил детей в каменной прохладе синагоги, расхаживая взад и вперед с розгой в руке, придирчиво улавливая малейшие ошибки в чтении или произношении. Снова яростное пламя с гулом клокотало в кузнице Рувима, рассыпая снопы золотых искр, снова стояли дети и смотрели на кузнеца, разинув рты, как завороженные. И снова каменные чаны наполнялись оливковым маслом, и снова колосилась на террасах пшеница, и снова гнулись в виноградниках лозы под тяжестью набухших гроздьев. И снова в пыли по деревенской улице бегали куры, а на порогах матери укачивали детей, и прохладными темными вечерами кумушки собирались почесать языки.