Из России с любовью

Эту страну мы не выбирали. Н она нас не звала.

Нас просто гнало туда.

Гнало из Испании, из Франции, из германских земель, отовсюду.

Смешно: те же русские, что так свято блюли черту оседлости, сами же поломали ее, выселяя евреев тысячами из прифронтовой полосы во время Первой мировой.

И после, и потом. Все больше и все дальше, на восток и повсюду.

Эта страна, Россия, никогда не притворялась, что любит нас.

Но мы ее полюбили. Как любят ветку рябины, что лезет в окно с решеткой.

Русские заказывали Троцких, кагановичей и побольше — их история требовала того.

Но история русского еврейства — она намного выше. Она — наперерез, наперекор.

Рассказы, которые собраны в этом разделе, можно выразить коротким словом: исход.

 

Второй прыжок

Мягкая волна грузинских предгорий, белые дома села Кулаши, утопая в зелени, лепятся по склонам. Село как село, только вот одна особенность: большинство жителей — евреи. Занятия их самые обычные: виноградники, мелкое ремесло. Камера скользит по изогнутым улочкам. Мы видим суету. Советская сошка невысокого ранга, от милиционера до почтальона, ходят по домам, стучатся, объявляют:

«Приехало начальство, велено всех собрать в синагоге. И женщин тоже. И детей можно взять…»

Людские ручейки текут в одном направлении. Один муж­чина спрашивает о чем-то попутчика. Тот в ответ пожимает плечами. Вопрос у всех один и тот же: «Чего хотят?»

В синагоге, недалеко от «бимы» — возвышения, где читают Тору, чтоят несколько уверенных людей в фуражках и гим­настерках. Это НКВД. Организация, которая ведает сейчас всем.

Один из них, наклеив улыбку, обращается к хозяевам, здешним евреям, которые сидят скромно, как гости:

«Товарищи, принято постановление, которое касается вас всех. Очень хорошее постановление, и своевременное. Решено закрыть синагогу и сделать в этом помещении школу для ваших детей. Мы пришлем хороших учителей, самых лучших. Ваши дети научатся решать задачи, они узнают законы физики и электричества. Вооружившись этими законами, они поведут поезда по рельсам, поднимут в небо самолеты. Ну, кто против?..»

Стоял 1936 год. Быть против стало очень опасно. Люди сидели, оцепенев. Чекисты начали деловито и аккуратно выносить святые книги на улицу, складывать их стопкой у входа. Несколько сволочей им помогало. Люди закрывали рты, боялись плакать.

Молодой раввин, хабадник, рабби Егуда Бутарашвили, известный спокойной непримиримостью своей, был забла­говременно заперт чекистами в помещении здешней почты. Он метался по комнате. Он не знал, что придумали власти, но сердце подсказывало, что затевается большой вред, беда.

Подставил стул, стал открывать окно, дорево­люционное, незарешеченное. Под окном — трех­метровая глубина и камни.

Прыгнул.

Крупным планом: его глаза, капли пота, тяжелое дыхание. Прихрамывая, в гору, к дому Б-га, ко­торый стал сейчас домом страха. Увидел святые книги на земле. Деловитых в форме. Повисший над головами людей заледеневший и задушенный еврейский вздох. Нужно было снова прыгать. Мо­лодой рабби Егуда, как путник над пропастью, увидел в отчаянии самый верный путь. Он не стал обращаться к мужчинам. Он закричал к матерям:

— Женщины, очнитесь! Они крадут синагогу, они крадут нашу жизнь! Вы хотите, чтобы ваши дети стали гоями?!

Вздох прорвался. Ма­тери зарыдали. Они пла­кали все, и эти слезы на­пугали чекистов. Мужчи­ны закричали, святые книги будто сами собой взлетели с земли вверх, на столы и полки.

«Ну, раз вы против… Ну, раз вы против…» — растерянно повторял человек в гимнастерке. Лошади застучали копытами по камням. Теле­га увезла чекистов. Рабби Егуда переступил по­рог своего дома. Жена поднялась ему навстречу и без слез сказала: «Тебе нужно уходить немед­ленно».

Он понял, взял талес, тфиллин, какие-то пожитки, деньги, еду. Обнял плачущую мать и сказал, что пришлет весточку. И исчез в темноте, как какой-нибудь разбойник горный.

Жена-то оказалась права. Чекисты вернулись через пару часов, с ордером, готовые увести стро­птивого раввина безвозвратно. Супруга рабби Егуды на все расспросы твердила одно:

— Мы поссорились, мы часто ссоримся сейчас… Он сказал, что уйдет от ме­ня, и ушел… Куда — не знаю.

Грозились арестовать. Уехали ни с чем.

Снова общий план. Бе­лые дома Кулашей тонут в сумерках. Тропинки и мос­ты через речки. Телега с чекистами. Где-то совсем рядом спешит рабби Егуда. Мягкая рука ночи прикры­ла его. Всевышний разми-нул его с врагами на узких горных дорогах.

Рядом с братом

Реб Гирш Славин. Американский бизнесмен еврейской национальности. Этот человек — сюртук нараспашку, шляпа на затылке — сразу поразил меня своим сходством с Чапаевым. Тот же уверенный прищур, та же простоватая лихость. И улыбка, которой улыбаются, выносясь перед отрядом на коне — перед атакой или сразу после — для таких людей без разницы. Он влетел в небольшую, дышащую тесноватым уютом квартирку в Бруклине, поцеловался с кем-то из хозяев, мигом познакомился со мной, сунул нос в газету (финансовый раздел) и спросил, какой в точности закон о налогах обсуждается сейчас в конгрессе. По-английски реб Гирш читал не очень, но была жена, еврейка из Польши. Она за три месяца учила любой язык, который нужно. Сперва это был польский, по­том русский (пакт Риббентропа, машины со звездами на улицах, богатых берут по ночам, их семьи — под Мурманск). Потом киргизский (эвакуация, голод, мама вяжет носки, а она продает их на толкучке) Потом английский -вырвались.

В ходе общей беседы мы с реб Гиршем перекидывались жизненными обстоятельствами. Свои я опускаю, а его таковы свой дом в Нью-Йорке, небольшая фабрика на окраине города Тридцать рабочих, в основном испанцы и нег­ры. Они выпускают джемперы, носки и другую вязанную мелочь. Белла, жена, на равных в деле. Супругам за шестьдесят, но, слава Б-гу, есть силы. Они могут провести субботу у дочки в Канаде, а потом, сменяясь за рулем, гнать машину всю ночь, чтобы спозаранку быть на фабрике Реб Гирш рассказал одну историю, которую я привожу, не меняя имен и деталей — в этом просто нет нужды. Эта история похожа на золотой червонец, который добрый молодец бросил на ходу в котомку бедняка, а тот нашел и стоит в обомлении…

1.

Ковчег за ставнями

 

Реб Гирш родился в 1922 году в го­роде Воронеже и сразу вошел в мир, расколотый на две половинки. В одной верили, что Всевышний создал все и дал евреям Тору. В другом говорили о молекулах, которые, сложившись разумным образом, породили жизнь, которую надо теперь справедливо поделить и быть счастливым. Границы этого расколотого мира у одних проходила через душу, награждая вечной болью. У других — через семью, и тогда сердца и мысли бились друг о друга, как льдины по весне, в смертельном задоре.

Славиным повезло: у них граница прошла за воротами. Дом был еврейский, улица — нет. Хозяин дома, реб Зеев-Вольф, учился раньше в небольшой и очень известной ешиве литовского города Тельц. Волной военных переселений его занесло в Воронеж. Здесь он познакомился с дочкой владельца фабрики кошерной колбасы. Фабрика закрылась или ее отняли — уже и не вспомнишь. А парень с девушкой поженились и стали рожать сыновей. Старшего назвали Йо-сефом, младшего — Гиршем. Лучше б девочек, с них меньше спрос.

Время было удивительное. Власть не только ревела за забором танками и тракторами. Чер­ной кошкой она стлалась по карнизу, загляды­вая в форточки, проверяя, что в душе. Хедер был закрыт. Того, кто учил детей Торе, ждала тюрьма или что похуже.

Когда арестовали в классе одного меламеда, он закурил папироску, что тебе твой блатной, хотел показать детям, что комму­нисты не страшные, просто дураки. Увели,судили. Вернулся, снова стал учить. Увели безвозвратно. Умные люди говорили, что надо переждать. Но отец мальчиков не был умным, он боялся, что ожидание затянется, и выйдет на свет порода людей, для которых их еврейство будет несчастливой картой, чернильным знаком в паспорте. Поэтому он превратил свой дом в ковчег, где ставни закрывались плотно, как гу­бы на допросе,а хозяева зажигали субботние свечи и не путали мясное с молочным. Их дети, болтая ножками, учили, как Авраам принимал в пустыне усталых путников. Им не требовалось много воображения. В дверь все время стучались гости. Это были евреи бездомные, потерявшие работу, за которыми гнался медный всадник, призрак ареста. Некоторое время они находились в ковчеге, набираясь сил. Потом благодарили хозяев, целовали мезузу, неприметно темневшую на косяке двери, и уходили каждый навстречу судьбе. Впрочем, один остался. Реб Моше Ха-им был преподавателем в одной из минских ешив. Он получил «минус шесть» — запрет жить в шести главных городах России. При знакомстве оказалось, что, превосходя хозяина дома годами и знаниями, он уступает ему в умении делать конфеты и варить мыло. Поэтому он сидел с детьми над книгой, получая скромную плату. Отец мальчиков с лотком в руках месил грязь на перекрестках. С его мозгами он мог бы най­ти дело получше. Нет, не мог В ту пору фабрики и конторы работали по субботам, и только отсталые кустари могли кри­чать про карамель, когда вздумается. Хорошо, что люди любят сладкое.

2. Выбор

Гирш рос в тени брата. Йосеф был на четыре года старше и много способней. В школу он не ходил, сдал экстерном сразу за несколько классов. После этого окончил техникум иностранных языков и стал преподавать в пединституте. В то бодрое время людей всюду не хватало, и его вскоре делают заведующим кафедрой. То есть, несчастным человеком, у всех на виду.

С субботой брат устроился: не работал в этот день, объясняя, что отец-кустарь нуждается в его помощи. Но молиться в синагоге он не мог: узнают — самое малое выгонят с работы. На Йом-Кипур он затемно приходил в синагогу и прятался в чулане, где хранились дрова. Нельзя шевелиться, кашлянуть, и если уходить, то лишь когда все разойдутся. Прижав ладонь к небритой щеке, брат беззвучно рыдал о своих грехах, из которых главный — желание жить по-человечески, как все, но не как еврей.

Мы бы сказали, что он не виноват, только что ему наше «мы бы»…

В общем, это была жизнь подпольщика. С тем же потным холодком, когда собеседник трогал твою тайну, с враньем, куда тут деться. Гирш помнит, как брат должен писать контрольную в субботу, и вот он, младший, спешит на выручку. Бежит по коридорам техникума с криком:

— Мама! Маме плохо! Скорее домой!

Потом хихикал, для него, пацана, это было забавным приключением. Но детство кончилось, пришло время выбирать. Все дороги были открыты, кроме той, заветной еврейской тропки, у которой дежурил часовой с ружьем: не зайди, стреляю…

Тень брата, он мог пойти по его стопам. Но то­варищ Чапаев не любил длинных гипотенуз, и вот Гирш Славин заявил родным, что поступает в подпольную ешиву.

Это отдельный разговор. Но если вкратце, то кучка молодых хасидов-хабадников странствовала из города в город, раскрывая книги Талмуда на чердаках синагог и в других неожиданных мес­тах. С дозорным на стреме, с тайным лазом, куда можно сигануть, если все-таки доберутся…

В каждом месте жили два-три месяца, чтоб не примелькаться. На вокзал приходили поврозь, всяк в своем углу, будто незнакомы. Поскольку Гирш вырос в этой игре, то включился в нее быстро и талантливо.

Я не знаю, имел ли он способности к учебе, усердие, острые мозги. Но если искать человека, готового постоянно учить Талмуд в счастливой сталинской стране, то это был, конечно, он, по­ди найди другого…

Где Гирш, родным нельзя было знать. Короткие записки передавались через доверенных людей. Однажды сильно повезло: тяжелый грипп, от­правили домой, а через пару недель его друзей засекли и за решетку. Плохо, что среди следо­вателей были свои, которые знали тонкости. Но удалось бежать. Как — это не сейчас, отдельно.

Тут началась война.

3. Экзамен

В эвакуацию Славины отправились всей семьей, и вместе оказались в глухом казахском ауле. Работы не было, еды тоже. Чтобы продержаться, приходилось ездить в город, закупать ширпотреб и менять на продукты. Это называлось спекуляцией.

Однажды Йосеф отправился в Алма-Ату, а по дороге у него украли документы, где среди прочего было освобождение от армии. В ту ночь к ним пришла милиция с обыском. Протокол отметил, что нашли 88 метров мануфактуры -простыни, полотенца, в общем, два больших чемодана. Старший чин спросил: «Кто привез?»

Гирш подумал, что, если возьмут Йосефа, то его без документов могут расстрелять, как дезертира. Талмуд развивает сообразительность, поэтому он сказал, задушив колебания:

-Я. Мое барахло…

Его забрали и повели. Дальше был ночлег в битком набитых камерах, а потом семь лет за спекуляцию и лагерь на берегу Аральского моря. Место далекое, забытое и страшное. Их почти не кормили. У Гирша началась цинга. В ешивах не делают выпускных экзаменов. Как учил и что, это видно, когда человек выходит в большой мир. Иногда этот мир превращается в большой, продуваемый насквозь барак, где, шевеля опухшими деснами, ты умираешь ради брата…

История закончилась хорошо. Борясь за экономию, начальство стало актировать доходяг; то есть, говоря по-человечески, выпускать умира­ющих на свободу. Приехала мать и забрала Гирша.

В ту пору, о параллели судеб, мать Беллы, будущей жены Гирша, обвинили в спекуляции (вяжет, продает, а ведь это по закону разрешается только инвалидам). Ее дочку, которой так хорошо давались языки, чуть ни каждый день вызывали на допрос и, грозя, просили помочь.А она (ох, польский гонор!) спокойно повторяла бесконечное «не знаю»…

Потом разбили фашистов, и пришла весть, что бывшие польские граждане могут вернуться на родину. Белла с мамой и сестрами упаковали чемоданы и поехали на запад. По дороге им встретился Гирш, который выжил, окреп и тоже залетел в число уроженцев Польши. Я не стану описывать, как появляется острая зубная боль, когда пограничник мнет твой паспорт, где между линялых строк, за пометками и штампами притаилась голубка-судьба. Мне нечего сказать о том мгновении, когда поезд, спрятав тормоза, тихо двинулся вперед, где те же крыши и лесочки, но уже не Россия — или вдруг она, передумав, слепой волчицей бросится следом?

Во время переезда лихой Гирш и рассудительная Белла решили пожениться. Иосиф тоже обзавелся семьей. Братья поселились в Нью-Йорке, жили no-соседству, в меру разбогатели, в срок дождались внуков. Реб Гирш следит за курсом доллара, ворчит на налоги. Но почему же память вновь и вновь отсылает его в сумасшедшую страну, где Тору приходилось учить тайком, а молиться — как поцелуй в ночном саду — украдкой? Вы знаете, он был тогда молодой. Вы знаете, он и сам не знает…

Сказки реб Менделя

Жил хасид по имени реб Мендель Футерфас. Легенда ХАЬАДа, песня ХАБАДа, невысокий еврей с белой бородой и в черном картузе, который, прожив долгую жизнь, совсем недавно покинул нас Кроткий человек с речью острой и едкой, похожей на лекарство, которое дают тому, кто давно упал в обморок и живет в нем, не имея сил и времени пробудиться.

Реб Мендель, конечно, герой. Он был подпольщиком Торы, он пережил сталинские лагеря. Черный ворон смертного приговора кружился над его головою Но не в этом его уникальность. Реб Мендель не пришел из дремучей сказочной хасидской страны, которую воображают иногда умиляющиеся посторонние. Он учился «на хасида» в годы первых пятилеток в таких крупных культурных и промышленных центрах, как Витебск, Харьков, Москва и пр. Ильф и Петров писали в это время «Золотого теленка», Лев Кассиль пытался скрестить советскую власть с гуманизмом, Мандельштам впадал в тоску и безумие, Аркадий Райкин смешил… Все это время невысокий и острый на язык еврей оправдывался перед Всевышним за своих братьев и сестер, показывая, как должен выглядеть библейский патриарх в двадцать пять, и в тридцать пять, и в пять­десят лет. Трясясь в трамвае, потом в метро, потом-сидя на нарах. Он умел наблюдать, переживать и затем рассказывать. Постепенно, и не хотя того, реб Мендель создал неповторимый мир, где сказка и притча, и быль, не мешая друг другу, идут рядом. Рассказы рабби Менделя лишены театральной яркости, это вам не «Скрипач на крыше». Поэтому они интимные и глубокие. Тот, кто слышал их тогда, был похож на человека, что прокрался ночью к запретному колодцу. Каждый шорох — инфаркт, но в ведре с родниковой водой отражаются звезды, и поэтому ты дрожишь, но тянешь его, тянешь и дрожишь. Пить нельзя (после всех Сталиных и после перестройки, и даже в Израиле) но хочется. Так пей же, еврейчик, пей!.

Собачья история

В лагере, где я сидел, охрана была на высшем уровне: солдаты с автоматами и злющие псы, приученные бежать по следу и потом рвать, таскать… Все же один заключенный, человек, видимо, бывалый, решил испытать судьбу и попытаться убежать. Мимо солдат он еще мог проскользнуть, но с псами-то как быть? Однако рассудил этот зек так: в России все берут взятки, значит, и собак можно подкупить. Несколько недель вылавливал он из супа куски коровьих жил, которые считались мясом, и прятал в укромном месте.

Из лагеря он выбрался удачно, хватились его не сразу. Но как узнали, уже не медлили: пустили по следу собак. Когда они стали нагонять его, этот зек стал швырять им свою «взятку». Псов в лагере тоже кормили не ахти. Они завертелись на месте и не знали, на что решиться. Виляли хвостами, скулили, рвались то вперед, то назад. Подбежали охранники, увидели это безобразие и тут же перестреляли всех собак на месте. Потом, вернувшись в лагерь, они объяснили нам, заключенным:

«Пес, которому поганый кусок мяса может помешать нести службу — грош цена такому псу и нечего ему жить на свете!..»

Мои наставники в ешиве говорили, что из любой истории еврей должен уметь извлечь для себя урок.

Чему нас учит история с собаками? Нельзя из-за жирного куска — будь то мясо, деньги, почет или что другое, — забыть о том, что ты состоишь в отряде Б-га, что должен сделать все, чтобы приблизить приход Мошиаха! А за взятки можно погореть — это в России все знают…

Слезы гордеца

В молодые годы реб Мендель учился в подпольной ешиве вместе с сыном известного хасида реб Меира Золотина. Однажды он спросил отца своего товарища:

— Реб Меир, вы много повидали на своем веку. Скажите, что такое настоящий гордец и настоящая гордость? Реб Меир задумался и ответил так:

— Самый обычный вид гордости, это когда еврей приходит в субботу в синагогу и требует, чтобы ему «дали мафтир», то есть вызвали к завершающему чтению Торы, что считается самым почетным. Габай, староста, упрямится, еврей настаивает, все кричат. Но, в конце концов, через неделю или через месяц он получает то, что хотел…

Более опасный гордец — это тот, кто ничего не требует. Он сидит себе тихо в уголке и в течение всей молитвы повторяет: «Почему мне не дали мафтир? Почему мне не дали мафтир?» Но самый страшный гордец — это тот, кому-таки дали мафтир! Он становится рядом со свитком Торы и чуть не плачет от огорчения. Почему же он чуть не плачет? Потому что думает: «Да, сегодня мне дали мафтир… Но на каком, скажите, основании, другим евреям его тоже иногда дают?»

На полях

И в этом весь еврей

Один еврей, потомок больших праведников, пришел в Нью-Йорке

на прием к Ребе Йосеф-Ицхаку, шестому главе хасидов ХАБАД.

Посетитель стал жаловаться на повторяющийся постоянно «нисайон» — душевное испытание, с которым он никак не может справиться. Гость попросил:

— Пусть благословение Ребе поможет исполниться тому, что мы каждый день просим в утренней молитве: «И не посылай нам испытание и позор…»

Ребе на это ответил:

— Вы заметили, что «позор» и «испытание» в этой молитве стоят рядом? Понимать это надо так: мы просим Всевышнего избавить нас от такого испытания, которое связано с позором. Но те испытания и преграды, о которых говорили вы — это обычные испытания, которыми полна наша жизнь и для преодоления которых Всевышний, собственно, и создал евреев. Тот, кто их переносит и не поддается — счастлив его удел, и радует он Творца, и подчиняет нечистую сторону этого мира, и в этом весь еврей…

Канатоходец

В нашем лагере в Сибири было много разного народа: бывшие писатели и ученые, торговцы, крестьяне, также грабители и воры. Один зек говорил, что он акробат, привык расхаживать по канату под куполом цирка. Простые работяги, которые и цирка-то толком не видали, не очень верили, что возможно такое. «Брешешь, — говорили они ему. — А если нет, то покажи, чего ты там умеешь…»

— И покажу, — отвечал циркач. — Только не сейчас, а когда закончится мой срок.

Однажды этот день наступил. С разрешения начальства циркач устроил для заключенных и охранников выступление. Натянули канат между двумя деревьями. Циркач взобрался на него и стал расхаживать, выделывая разные штуки — да так уверенно, будто ходил у себя в бараке между койками. Когда представление закончилось, заключенные обступили его и, вне себя от изумления, стали спрашивать:

— Слушай, браток, как это тебе удается так спокойно двигаться, хотя под ногами пропасть, и если сорвешься — пиши похоронку?.. Канатоходец отвечал:

— Дело это непростое, конечно, и здесь имеется много разных правил. Одно из них, самое первое и главное, я вам открою: когда стоишь на канате, не думай о том, что внизу, и не слушай, чего тебе кричат. Поймал точку и двигайся к ней…

Потом он вышел на волю, а я стал думать, как можно ис­пользовать это правило, служа Всевышнему. И понял: если ты поставил перед собой цель, нельзя думать, где и как ты можешь поскользнуться. Нельзя оглядываться или смотреть по сторонам. Нельзя останавливаться и слушать, что скажут люди, а уж тем более — отвечать им. Если ты «поймал точку» — точку сердца, точку Ребе, тогда ты обязательно придешь туда. И чем меньше будешь крутить головой — тем быстрее…

Советские композиторы (и среди них куча евреев) за умеренную плату швыряли звезды своего таланта в помойное ведро, воспевая чекистов, кукурузу, артиллерию — чего прикажут. Народ верил и пел А вредные хабадники подхватывали эту звезду на лету, наспех придумывая совершенно другие слова

«Судить буду строго

Мне Сверху видно все —

Ты так и знай!..»

И тоже пели. Тихо. В подполье Но дети и друзья слышали.

Песня на мелодию «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Мы под взглядами косыми Родились, как свет в ночи В гуще темных лет России В городке Любавичи.

В окровавленные годы Мы, купиною горя, Веру нашего народа Пронесли сквозь лагеря.

Припев:

А мы хабадники Мы делу преданы И верой закаленные, Мы сберегли и донесли Скрижали, нам врученные!

Близорукому дорогу Мы поможем отыскать, А глухому голос Б-га В своем сердце услыхать. Онемевшему молитвой Распахнем, как дверь, уста, И того поднимем в битву, Кто бороться перестал.

Припев:

Мы долго шли Сквозь боль земли, Но верой закаленные, Мы сберегли и донесли Скрижали, нам врученные’