Рассказы о чудесном. По мотивам хасидских историй, собранных раввином Шломо-Йосефом Зевиным. Перевод и пересказ Якова Шехтера

Раввин Шломо-Йосеф Зевин (1890-1978) был выдающимся критиком новой гала-хической литературы и внес значительный вклад в развитие талмудического стиля в современном иврите. Трехтомник фольклорных «Хасидских историй», записанных раввином Зевиным,.-считается классическим.

Для русскоязычного читателя, далекого от реалий еврейской жизни, «Хасидские истории» представляют собой загадку, которую нужно сначала объяснить, потом разгадать и лишь затем пускаться в повествование. Рассказы, написанные Яковом Шехтером по мотивам книги Щломо-Йосефа Зевина, — это попытка перевести почти неуловимое обаяние устных историй в жанр художественной литературы.

Фрагмент из книги:

БЕРЕМЕННАЯ ДЕВСТВЕННИЦА

«Вот Мое Имя навеки». Шмот, недельная глава «Шмот»

«Имя, которое нужно скрывать —
произносить по-другому, чем оно написано».
Трактат «Псахим», Вавилонский Талмуд

После истории с Шейной что-то повернулось в сердце реб Меира Рефоэлса. Нет, он по-прежнему относился с большим подозрением к сектантам, именующим себя хасидами, но огонь былой неприязни то ли стих, то ли совсем угас. Лишь иногда лиловые язычки пламени взлетали над углями, тлеющими под пеплом.

Сам того не замечая, он мысленно возвращался к истории брошенной жены по нескольку раз в день. Загадочная личность всевидящего ребе будоражила воображение реб Меира. Была ли «проницательность» главы секты плодом случайного совпадения? Или тот действительно мог разглядеть, как переплетаются нити людских судеб, вычленить в бесконечных узелках огромного клубка то самое звено, где сошлись жизненные линии Шейны, ее мужа и парнаса Вильны?

Однако дальше размышлений дело не продвинулось. Уж слишком запутаны были в клубок обстоятельства, чересчур невероятным казалось поведение ребе и его хасидов, чтобы нормальный здравомыслящий человек на основании одного случая изменил давно сложившееся мировоззрение. Он бы с радостью выбросил эту историю из головы и зажил бы прежней жизнью, но… то самое «но» честного исследователя, что заставляет иных людей куда более решительно менять жизнь, не давало парнасу покоя.

«Поживем — увидим, — решил про себя реб Меир. — Подождем еще одного случая, и, ежели таковой произойдет, что впрочем, вовсе не обязательно, тогда и будем решать».

И случай не заставил себя ждать. Вечером четверга в одну из синагог Вильны вошел нищий бродяга. Одет он был пусть и бедно, но довольно опрятно, и шамес — синагогальный служка — немного удивился, видя с каким рвением бродяга счищает со своих латаных-перелатаных сапог комья грязи. Обычно такого рода посетители сразу направлялись к шамесу просить подаяние, но этот нищий, омыв руки, снял с полки том Талмуда и, усевшись поближе к светильнику, углубился в чтение.

Шамес начал готовить синагогу к приближающейся субботе и до глубокой ночи занимался наведением чистоты и порядка. Все это время нищий не отрывался от Талмуда. Около десяти часов вечера он встал со своего места, подошел к шамесу и попросил разрешения переночевать в синагоге.

— Где лее ты будешь спать? — удивился шамес. — 11 рямо на скамейке? Иди-ка лучше в экдеш, там тебе дадут койку и накормят бесплатным ужином.

— Ужин у меня с собой, — ответил нищий, — а спать я предпочитаю над раскрытой книгой. Одна только просьба: нельзя ли разжиться у вас стаканом чая?

—   Конечно, конечно, — воскликнул шамес, удивленный странным поведением нищего. Он быстро раздул самовар, заварил большой чайник чаю и принес вместе с железной кружкой. Нищий несколько раз поблагодарил шамеса, достал из котомки сухари и селедку, поужинал, запивая скудную еду чаем, произнес благословения и снова уселся за книгу.

Шамес вернулся в синагогу ранним утром. Холодный дождь злобно хлестал по блестевшей от воды булыжной мостовой. Нищий сидел на том же месте, догоревшие почти до самого основания свечи бросали тусклый свет на желтые страницы Талмуда.
«Это скрытый праведник, — подумал шамес. — Возможно, даже ламедвовник1. Нужно рассказать о нем раввину».


1 Ламед вов — буквенное обозначение числа тридцать шесть на иврите. Согласно еврейской традиции, оно означает минимальное число живущих одновременно и неведомых людям праведников, которым мир обязан своим существованием. Легенды о ламедвовниках занимали видное место в фольклоре восточноевропейского еврейства. Широко бытовавшие рассказы об их деяниях рисуют скрытого праведника как человека, по внешнему облику и образу жизни ничем не отличающегося от еврея-простолюдина: ремесленника, водоноса, дровосека и т. д. Величие его не в учености, а в благих деяниях, в помощи обездоленным. Окружающие не подозревают о его святости, свои благодеяния он творит тайно и лишь в момент грозящей евреям опасности проявляет скрытые в нем силы, а затем таинственно исчезает. Со смертью одного из ламедвовников роль скрытого праведника переходит к другому достойному лицу. Иногда народ признавал одним из ламедвовников реальную личность, например ребе Иехие-ла-Меира из Гостинина (1816—1888). О нем подробно рассказывается в первой части «Хасидских рассказов».



—  Доброе утро, — приветствовал он незнакомца, которого уже не мог даже про себя называть нищим. — Скоро соберется миньян, а после я хотел бы пригласить вас к себе домой на завтрак.
— Благодарю, — ответил незнакомец, — но по утрам мне достаточно стакана чая. Если вы сможете оказать мне ту же любезность, что и вчера, то…
—  Конечно, конечно, — перебил его шамес. — Но может, все-таки вы примете мое приглашение?
— Я застрял над одним сложным местом в Талмуде, — извиняющимся тоном произнес незнакомец, — и хотел бы до отъезда успеть разобраться в нем. Вы не позволите мне провести субботу в вашей синагоге — тут очень хорошо думается?
«Точно, праведник», — подумал шамес.

—  Зачем в синагоге? — спросил он незнакомца. — Среди наших прихожан есть несколько очень богатых и ученых евреев, которые каждую субботу ищут гостей. Любой из них с радостью пригласит вас провести вместе с ним святой день.

—  Нет, нет, — незнакомец отрицательно покачал головой. — Я хочу в субботу находиться тут. Есть в воздухе вашей синагоги что-то особенное, мне в ней удивительно легко дышится и думается.

Шамес зажег свечи. Входная дверь то и дело хлопала, впуская промокших прихожан, собиравшихся на миньян. Ветер вдувал в синагогу холодный сырой воздух, пламя свечей трепетало с каждым открытием двери.

После утренней молитвы шамес рассказал раввину о необычном госте.

—  Направь его к Исеру, — посоветовал раввин. — Субботние беседы отвлекут Исера от мрачных мыслей.
—  Но гость хочет провести субботу в синагоге, — возразил шамес.
—  Я его уговорю, — ответил раввин и отправился к незнакомцу.

Однако это оказалось вовсе не простым делом. Лишь после долгих уговоров гость согласился пойти к богачу Исеру на три субботние трапезы. Все остальное время он намеревался учиться в синагоге.

Реб Исер, один из богатейших евреев Вильны, торговал зерном. В юности он немало времени провел над книгами, понимал толк в Талмуде и превыше всего ценил ученость. После первых же фраз он различил в госте глубокие познания и проникся к нему величайшим почтением.

—  Реб Калмен, — попросил он гостя перед окончанием трапезы. — У меня есть несколько вопросов по Талмуду, которые я бы хотел обсудить. Не сможете ли вы уделить мне немного времени?

Разговор продлился до глубокой ночи. Хозяин и гость разложили на столе гору книг и перелистывали страницы в поисках доказательств или контрдоводов. Когда большие часы на стене пробили полночь, Исер спросил:

— Может, все-таки останетесь ночевать? Жена приготовила для вас комнату и постель. Зачем вам спать, сидя на лавке?

Калмен отрицательно покачал головой.

—  Тогда еще один вопрос на дорожку, — не удержался Исер. — Первосвященнику разрешено жениться только на девственнице. И вот после свадьбы обнаруживается, что эта девственница беременна.

— Что за вопрос? — недоуменно поднял брови Калмен. — Талмуд разбирает эту проблему во второй главе трактата «Хагига».

—  Это понятно, — парировал Исер. — Мудрецы спросили об этом Бен-Зому, и тот ответил, что пренебрегает мнением Шмуэля.

— Да, — подтвердил Калмен. — Шмуэль утверждал, будто молено сделать девушку беременной, оставив ее девственницей. Но такое умение у мужчин встречается крайне редко, поэтому Бен-Зома ответил, что мнением Шмуэля можно пренебречь. Л девушка, вероятнее всего, забеременела в мик-ис1, от семени мужчины, побывавшего там перед ней.

—  Вопрос заключается вот в чем, — произнес Исер. — Как мог Бен-Зома пренебречь мнением Шмуэля, когда Шмуэль жил двести лет после него?

— Хороший вопрос! — Калмен даже улыбнулся от удовольствия. — Но ответ на него несложен. Когда спустя сто с лишним лет после Шмуэля записывали Талмуд, то мужское умение такого рода, по причинам скромности, было принято называть «мнением Шмуэля». Поэтому, дабы лишний раз не описывать, что имеется в виду, составители Талмуда просто указали, будто Бен-Зома пренебрегает «мнением Шмуэля».

— Понятно. — Исер тяжело вздохнул. Гримаса страдания на долю секунды исказила его лицо, но он тут же взял себя в руки.

Калмен распрощался и вышел на улицу. Серые влажные тучи низко висели над черепичными крышами Вильны. Мокрые булыжники тускло мерцали под лунным светом. Калмен надвинул шляпу и пошел в синагогу.

Утром шамес застал его сидящим над открытым томом Талмуда.

—  Как позанимались? — уважительно спросил он гостя.
—  Великолепно, — бодрым голосом ответил Калмен. — Я почти разобрался в проблеме. Еще одна такая ночь, и все встанет на свои места.

На вторую дневную трапезу Калмен снова отправился к Исеру. Домашние позабыли про еду, слушая их беседу. С головокружительной быстротой собеседники перескакивали с темы из одного трактата на другой, затем на третий, четвертый, потом соединяли все обсуждаемые темы в одну цепь и, тщательно перебирая каждое звено, пытались найти слабое место в рассуждениях. В конце обеда, перед благословением на пищу, Исер снова тяжело вздохнул. Гримаса страдания на долю секунды исказила его лицо. Калмен опять сделал вид, будто ничего не заметил.

Та же гримаса промелькнула на лице Исера и в конце третьей трапезы. Кроме этого секундного проявления внутренней боли, терзающей богача, Калмен не заметил никаких признаков тревоги. Исер держался ровно и спокойно, как и подобает вести себя человеку, сведущему в Торе.

После мелавэ малка1, провожающей царицу субботу, — когда домашние Исера, попрощавшись с гостем, разошлись по своим комнатам, Калмен осторожно прикоснулся к руке хозяина:
— Я вижу, вас что-то мучает. Расскажите, возможно, я смогу облегчить ваши страдания.

Исер тяжело вздохнул:
—  От вас ничего не скроешь, дорогой реб Калмен. Но помочь вы мне вряд ли сможете. Я угодил в слишком сложный переплет. Впрочем, коли вам охота слушать про чужие беды, то, пожалуйста, слушайте.

Год назад моя жена приняла на работу служанку, русскую девушку из Ковны. Девушка как девушка, ничего особенного. Мне она, честно говоря, с самого начала не понравилась, взгляд у нее был прищуренный и губы тонюсенькие, но мало ли что может показаться. Сталкиваться мне с ней почти не приходилось, ведь из дома я ухожу рано, после синагоги отправляюсь в контору, там завтракаю, там же и обедаю и возвращаюсь домой после вечерней молитвы.

Спустя несколько месяцев жена сказала, что хочет рассчитать новую служанку. Мол, нерадива, неаккуратна, да и есть подозрение, что подворовывает: то вязанки баранок на кухне недосчитаются, то куска колбасы. Я вызвал девушку, выдал ей расчет и пожелал успехов. Она взяла деньги, посмотрела на меня злобно и прошипела:
— Ты еще пожалеешь об этом, жид пархатый. Хлопнула дверью и была такова. Я подумал, что жена права — держать такого человека в доме просто опасно, — и тут же забыл про служанку. Дел у меня, слава Богу, хватает, только успевай поворачиваться.

Через неделю меня вызвали в полицейский участок. Пристав Мироныч выглядел смущенным. Он приходит ко мне в дом на все еврейские, русские, польские и литовские праздники и никогда не покидает его с пустыми руками. На столе перед Ми-ронычем лежала картонная папка с длинным номером, написанным фиолетовыми чернилами.

— Тут жалоба поступила, — объявил он, стараясь говорить официальным тоном. — Мещанка Быкова утверждает, будто во время службы в вашем доме подверглась соблазнению хозяином, то есть вами, и забеременела. Я тут же вызвал врача для освидетельствования, Быкова упиралась, но у меня раком не попятишься, коли подал жалобу, изволь за свои слова ответ держать. Доктор Мо-зельсон осмотрел мещанку Быкову и не обнаружил никаких признаков беременности. Больше того, согласно его акту, мещанка Быкова является девицей, то есть не состояла в половой связи с мужчиной.

Тут Мироныч сменил тон:
— Я хотел дело отложить, да и закрыть спустя пару месяцев, но тут, как на беду, явился полицмейстер с редактором «Виленских новостей». Полицмейстер говорит: у нас нет тайн от благородной публики, пожалуйста, смотрите любое дело. Редактор вытянул наугад папку из стопки и попал на ваше. Полистал, посмотрел, интересно, говорит, получается: жид брюхатит христианку, а полиция безмолвствует. Никак нет, отвечаю, христианка — девственница и вовсе не беременная. Ну, отвечает редактор, жиды на всякие штуки способны, они в любую щель без мыла пролезут и следов не оставят. А не беременная, потому что скинула заблаговременно.
В общем, записал он подробности дела и пошел. А я так думаю, ждите неприятностей, господин хороший, этот редактор та еще бестия. А пока, — тут он поднял папку со стола и взял официальный тон, — извольте дать подписку о невыезде.

Так и получилось. В газету хоть дело и не попало, но какой-то адвокат взялся поспособствовать обманутой служанке и подал в суд. Выставил дело, точно как редактор говорил: хитрый еврей, обученный всяким штукам,соблазнил честную русскую девушку, обрюхатил и выставил на улицу. А плод она травами вывела.
Суд признал меня виновным, приговорил к большому штрафу и двум годам тюрьмы, причем не за соблазнение служанки, такой и статьи-то нет, а за оскорбление религиозных святынь и прочую ерунду. Она наврала, будто я в подвале икону держал и мочился на нее перед молитвой.

Мой адвокат обжаловал решение, но варшавский суд подтвердил постановление виленского. Тогда мы подали апелляцию в Петербург. Дело теперь на рассмотрении Сената. Месяца через три, когда дойдет очередь, придется мне в Петербург ехать. Если и Сенат признает меня виновным, то… — Исер тяжело вздохнул. Гримаса боли вновь исказила его лицо.

—  Н-да, — негромко произнес Калмен. — Положение……
Несколько минут он просидел в глубокой задумчивости. Ночной ветер выл за окном, словно бездомная собака.
—  Вот что, — Калмен говорил решительным голосом, словно отбросив терзавшие его сомнения. — Я знаю, как вам помочь. Вернее, знаю того, кто сумеет оказать помощь.

Исер снова тяжело вздохнул. Его губы искривила улыбка недоверия.
— Завтра утром я ухожу из Вильны, — продолжил Калмен. — Мой путь лежит в Лиозно, к ребе. Это именно тот человек, к которому вам нужно обратиться.
—  Так вы из этих, — Исер сморщился, будто раскусил недозрелую клюкву, — из сектантов?

— Но нас также называют хасидами. То есть — благочестивыми.
Будь на месте Калмена кто-либо другой, Исер нашел бы, как поставить его на место. Но после субботы, проведенной в упоительных беседах, после того, как Исер убедился в глубочайших познаниях гостя и не сомневался в его богобоязненности и благочестии, он не смог возразить ни слова.

— Да, да. — настаивал Калмен. — Отправляйтесь вместе со мной к ребе. Уверяю вас — он сумеет найти выход из положения.

«А почему бы и нет? — мелькнуло в голове у Исера. — Что я теряю? Лиозно находится так далеко от Вильны… Никто ничего не узнает…»
Он уже открыл рот, чтобы расспросить подробнее о дороге, но удержался.
«Еврейский мир тесен. Не сегодня-завтра до Вильны дойдет слух о моей поездке к главе сектантов. Как после этого я смогу смотреть в глаза раввинам? Молено только представить, какие шуточки начнут отпускать в мой адрес прихожане. Не-е-ет, тут нужно посоветоваться ».

Исер кашлянул, будто рот он открыл именно для этого, плотно сжал губы и задумался.

—  Скажу вам прямо, Калмен, — произнес он после долгого молчания, — ваш совет застал меня врасплох. Ведь вам известно, как относятся в нашем городе к вашим единомышленникам. Честно говоря, я далее не знаю, что хуже: русский острог или еврейское презрение.

—  Острог, — улыбнулся Калмен. — Уверяю вас, что острог хуже.
—  Молсет быть, может быть. Я благодарен за ваше предложение, но прежде чем предпринимать какие либо шаги, мне необходимо посоветоваться с парнас а-хойдеш, реб Меиром Рефоэл-сом.

—  Я ухожу из Вильны сразу после утренней молитвы, — сказал Калмен, поднимаясь из-за стола. — До этого часа вы сможете отыскать меня в синагоге.
В доме реб Меира еще не спали. Хозяин ложился поздно и вместе с ним поздно ложились и домашние. Реб Исера провели в кабинет, парнас сидел за столом, заваленным бумагами, и сосредоточенно изучал какой-то документ. Исер был уверен, что реб Меир поднимет его на смех, но, к величайшему удивлению, тот сразу одобрил предложение Калмена.

— Но, реб Меир, — удивленно произнес Исер, — а что скажут прихожане моей синагоги, когда узнают, к кому я ездил за советом?
—  «Ограда мудрости — молчание», — ответил реб Меир цитатой из «Поучений отцов». — Вас ведь никто не тянет за язык докладывать о своей поездке.
— Еврейский мир так тесен… — вздохнул Исер.
—  Но все-таки он просторнее камеры в остроге, — ответил парнас.
По пути домой Исер завернул в синагогу. В пустом зале одиноко мерцал светильник, возле которого над раскрытым Талмудом склонился Калмен.
— Я еду с вами, — коротко сообщил Исер. — 11осле молитвы приходите ко мне, позавтракаем — и в дорогу.

Четверка холеных лошадей, запряженная в карету на рессорах, домчала путников в Лиозно за три дня. Время пролетело незаметно, ведь Учение бесконечно, как Вселенная, и бездонно, точно пучина морская.

Ребе внимательно выслушал рассказ Исера, опустил глаза и принялся рассматривать рисунок древесных волокон на столешнице, тихонько постукивая по ней указательным пальцем. Исер хранил почтительное молчание.

—  Вы ведь неплохо знакомы с Талмудом, — произнес наконец ребе.
Исер кивнул.
—  Сказано в трактате «Брахот»: царство земное похоже на Царствие Небесное, — продолжил ребе. — А в чем, собственно, сходство?
Исер задумался. Трактат «Брахот» он повторял совсем недавно и помнил фразу, которую упомянул ребе, но он совершенно не помнил, что говорят про нее комментаторы и говорят ли вообще.
—  Не знаю, — честно признался он спустя несколько минут напряженных размышлений.
—  Сказано в трактате «Псахим»: имя Всевышнего нужно скрывать, то есть произносить по-другому, чем оно написано. Подобно этому скрывают имя земного царя. Например, русского императоpa зовут Александром, но обращаются к нему только — ваше величество.

Ребе отвернулся, давая понять, что аудиенция закончена. Исер остолбенел.
«И это все? — подумал он. — Это все, что он может сказать мне в ответ на мой рассказ? Нет, не может быть, наверное, ребе сейчас продолжит».
Но ребе молчал. Кто-то осторожно потянул Исера за рукав.
— Аудиенция закончена, — шепотом сказал секретарь. — Выходите, выходите из кабинета.

Уязвленный до глубины души, Исер вышел не попрощавшись. Он молча пересек приемную, забитую ожидавшими своей очереди хасидами, и сердито зашагал на постоялый двор, где оставил карету. Приказав кучеру немедленно запрягать, он быстро собрал вещи и через полчаса покинул Лиозно.

Насколько легко пробежала дорога туда, настолько же тягостно и медленно тянулась обратно. Унылые осенние поля, дорожная грязь, грубость мужиков на постоялых дворах, пьяные выкрики до глубокой ночи. Первый день Исер просидел, уставясь невидящим взглядом в окно кареты, припоминая каждое слово этого шарлатана, этого сектанта, главы помешанных. И как мог он, Исер, проучившийся столько лет в виленской ешиве, на секунду усомниться во мнении уважаемых раввинов? Надо было ехать так далеко, горько усмехался Исер, чтобы понять очевидную истину, известную в Вильне самому последнему простаку.

На второй день обида отошла в сторону, осталось только изумление. Изумление самим собой, хорошо пожившим, много повидавшим опытным человеком. Если бы Исер мог наблюдать себя со стороны, то увидел бы недоуменно поднятые брови и гримасу удивления.

На третий отпустило удивление, остались только горечь и грусть.
«За ошибки надо платить, — думал Исер. — Ив конце концов, поездка в Лиозно не такая уж высокая плата. А Калмен… Калмен просто искал попутчика. Еще бы, чем неделю месить ногами грязь, лучше прокатиться в карете на пружинных рессорах».
Вернувшись домой Исер сразу поспешил к Парнасу.

— Ну вот, все стало на свои места, — подытожил реб Меир рассказ Исера. — История с брошенной женой, которую я поведал вам перед поездкой, не более чем случайное совпадение. Всевышний разумно создал этот мир и положил в его основу разумно действующие законы. Человек, отвечающий на вопросы подобно сектанту из Лиозно, идет против разума, а значит — и против Бога.

Прошло несколько месяцев. Реб Меир, казалось, полностью выбросил из головы мысли о хасидской ереси и готов был относиться к сектантам с прежним пренебрежением, но упрямое сердце почему-то отказывалось ненавидеть.

Исер старался не думать о будущем, сулящем одни неприятности, а поездку в Лиозно постарался забыть, словно и не было ее никогда. Жизнь шла своим чередом, привычная, налаженная жизнь, до предела заполненная работой и служением Всевышнему, давно превратившимся в рутину.

Письмо от адвоката из Петербурга взломало покойное течение дней, как бурная весенняя вода ломает казавшиеся незыблемыми ледовые заторы.

«Ваше дело через две недели предстанет на рассмотрение в Сенате. Шансов почти никаких. Общее настроение, царящее в Сенате, откровенно антисемитское. Единственным выходом из создавшегося положения может стать личное распоряжение министра юстиции. Самым разумным шагом была бы ваша личная встреча с министром. Возможно, вы сумеете объяснить ему абсурдность выдвигаемых против вас обвинений».

— Еще один сумасшедший! — в сердцах воскликнул Исер, прочитав письмо. — И он берет с меня деньги за такие идиотские советы? Можно подумать, будто министр юстиции каждый день встречается с евреями? Да меня на порог к нему не пустят!
Исер кипел и возмущался несколько часов, а потом, успокоившись, стал собираться в дорогу.

Делать нечего, или сразу в острог, или сначала в 11етербург, попробовать воспользоваться советом адвоката. Как-никак, он тертый столичный калач, наверное, знает, что к чему.

Петербург поразил Исера. Ему казалось, что домов выше, чем Варшаве, быть уже не может, а улиц шире — так и подавно. Попав на Невский проспект, он несколько минут стоял, не в силах двинуться с места. Там был не просто другой воздух, а другая жизнь, другая энергия, другое солнце над головой. Не лучшее, вовсе нет, в Вильне дышалось легче, а просто совсем иное.

— Конечно, министр юстиции вас не примет, — тут же согласился адвокат, выслушав сомнения Исера. — Об этом даже речи быть не может. Я предлагаю вам совсем иное. Министр юстиции каждый вторник и четверг совершает часовую прогулку по закрытой части Летнего сада. Туда пускают только дворян, но мы подкупим сторожа, он нас пропустит и укажет на министра. Вам надо будет подойти к нему и уповать на его милость. Я думаю, — заключил адвокат, покусывая кончик гусиного пера, — это ваш единственный шанс.

Вначале все шло по составленному плану. Сторож принял мзду, в назначенный час впустил Исера и велел ему прогуливаться по аллее, обсаженной кустами.
—  Министр завсегда тут гуляет, — сказал сторож. — Как он на аллею войдет, я за его спиной знак тебе подам, и тут уж не зевай. Но учти, коли разгневается министр и дознание устроит, как еврей в парк попал, я тебя знать не знаю и ведать про тебя не ведаю. Сам будешь выкручиваться.

Исер отправился на аллею и принялся медленно прогуливаться по дорожке, усыпанной чистым гравием. Сердце его колотилось, чтобы успокоиться, он принялся шептать псалмы. Один, второй, третий. После пятнадцатого он совсем пришел в себя, и, когда на аллее появился господин в высоком цилиндре и длинном черном пальто с бобровым воротником, он спокойно двинулся к нему навстречу. Сторож за спиной господина делал руками знаки и корчил рожи, но Исер подумал, что он таким образом оповещает его.

На самом же деле в тот день министр юстиции задержался на важном заседании и отменил прогулку, а вместо него в парке оказался министр просвещения. Сторож пытался показать Исеру, что это совсем другой человек, но Исер не понимал жестов, принятых среди жителей Петербурга: в его родной Вильне жестикулировали совсем по-другому. С бесстрашием обреченного он подошел к министру и принялся говорить.

По мере рассказа раздраженное удивление на лице министра сменилось сочувствием. Выслушав до конца, он переспросил Исера:
— Так, говоришь, жертва оказалась девственницей?
—  Именно, — подтвердил Исер. — Есть протокол медицинского освидетельствования.
—  Видишь ли, голубчик, — произнес господин, — тут произошла некая ошибка. Дело в том, что я министр не юстиции, а просвещения и твой вопрос находится вне пределов моей компетенции. Однако, однако… — Он многозначительно поднял брови, давая понять, что заговорит сейчас О чем-то весьма важном для Исера. — Сегодня во время беседы с императором его величество задали мне вопрос, на который я не знал, как ответить. Ты, судя по всему, ученый еврей и сможешь подсказать мне ответ. Если он понравится императору, то гм-гм-гм … — И министр снова многозначительно поднял брови.

— Я весь в распоряжении вашего превосходительства, — пробормотал Исер.
—  Написано в Писании, — медленно произнес министр, — что царство земное похоже на Царствие Небесное. А в чем, собственно, заключается это сходство?
Исер на несколько секунд потерял дар речи. Перед его мысленным взором предстало лицо ребе из Лиозно, а его голос, произносящий ответ на вопрос, заданный императором Александром, заполнил все пространство внутри черепа.

— Что, трудный вопрос? — покровительственно усмехнулся министр, глядя на застывшее лицо Исера.

— Нет, совсем не трудный, — придя в себя, ответил Исер и слово в слово повторил ответ ребе.

— Да, — обрадовано произнес министр, — звучит весьма убедительно. Ну что ж, вечером я буду во дворце и перескажу все императору. Заодно поведаю ему — ха-ха! — историю с беременной девственницей. По какому адресу ты остановился?

На следующий день нарочный доставил Исеру пакет с высочайшим помилованием. Когда две недели спустя Меир Рефоэлс увидел собственноручную подпись императора и красный сургуч царской печати, то бросил все дела и, не медля ни минуты, отправился в Лиозно. Всю свою дальнейшую жизнь он связал с ребе, став одним из самых преданных его хасидов.

РЕБЕ МОЕГО РЕБЕ НЕ МОЙ РЕБЕ

«И ответил Бог (Моше): Я проведу перед тобой
все благо мое, и провозглашу перед тобой имя Б-га,
но помилую лишь того, кого решу помиловать,
и пожалею того, кого решу пожалеть!»
Шмот, недельная глава «Ки тиса»

Берл преуспевал. Все, к чему прикасались его руки, тут же начинало приносить доход. Открыл лавочку — в ней не протолкнуться, арендовал мельницу — крестьянские телеги с зерном запрудили весь двор, нанял трех портных — от заказчиков нет отбою.

В конце месяца Берл аккуратно подсчитывал доходы, отделял десятую часть и получившуюся сумму — весьма и весьма немалую — отвозил в Аниполи к ребе Зусе, своему ребе.

У ребе Зуси деньги не задерживались, прямо на глазах Берла он раздавал их нуждающимся: меламеду на хедер, в синагогу на покупку свечей и вина, и главное — беднякам Аниполи.

Чем большую сумму привозил Берл, тем больше оказывались его доходы в следующем месяце.

— Ребе благословляет мои дела, — объяснял Берл жене, когда та неодобрительно поглядывала на банкноты, отделяемые им для Аниполи. — Разве мало в нашем местечке лавочек и портных? Раз-
ве не хватает вокруг мельниц? Почему же все валом валят именно к нам? Только из-за ребе, только благодаря его благословению!

Жена вроде понимала, но проходил месяц, и, когда Берл снова принимался отсчитывать банкноты, она начинала хмуро поглядывать в его сторону, и ему приходилось все объяснять с самого начала. Нет, недаром сказали наши мудрецы: женщины легкомысленны! Разве можно столько раз выслушивать одно и то же и не понимать, о чем идет речь!

Как-то раз Берла задержали дела и он приехал в Аниполи в неурочное время. Календарь уже перевалил за пятнадцатое число, впору было подождать еще две недели и привезти ребе Зусе сумму за два месяца, но Берл не захотел откладывать.

—  Если бы портные представили счет мне за сукно или нужно было заплатить за подсолнечное масло для лавочки, если бы подошел срок оплаты аренды за мельницу, разве бы у меня возникла мысль задержать платеж? Все мое благополучие зависит от денег, которые я отдаю ребе для помощи беднякам. И они ждут этих денег, рассчитывают на них. Как же могу обмануть их ожидания?

К величайшему удивлению Берла, ребе Зуси не оказалось дома.
— Он уехал, — ответила ребецн.

—  И скоро вернется? — с надеждой в голосе спросил Берл. Ему уже было жаль двух дней, потраченных на зряшную поездку.
— Нет, не скоро. Он поехал к своему ребе.
—  Как? — удивился Берл. — У моего ребе есть свой ребе?
— Конечно, — ответила ребецн.
— И кто же это, если не секрет?
—  Почему секрет? — улыбнулась ребецн. — Муж несколько раз в году посещает Магида из Межерича.
—  Понятно, понятно, — пробормотал Берл, распрощался и вышел из дома ребе Зуси.

«Так вот оно как, — замелькали, закружились в его голове шальные мысли. — У моего ребе есть свой ребе. Яснее ясного, что Магид из Межерича — больший праведник, чем ребе Зуся, коль скоро он к нему приезжает несколько раз в год. И если от благословения ребе Зуси мои дела идут так удачно, то…»
Сметка делового человека ясно и однозначно говорила Берлу, что он должен делать дальше.

Атмосфера в Межериче была не такой домашней, как в Аниполи, да и сам Магид показался Берлу хмурым, усталым человеком. Да, несомненно, он был великим праведником. Величие ощущалось во всем: и в том, как Магид сидел в своем кресле, и в том, как он говорил, и даже в том, как он пил чай и ел хлеб. Волны царственного великолепия исходили от Магида, но, если сказать честно, Берлу куда больше были по душе любовь и признательность, которые он ощущал во время бесед с ребе Зусей. Да что поделать! Не все в жизни выглядит так, как мы хотим.

И Берл начал вместо Аниполи отвозить десятину в Межерич. Но вот незадача, с каждым месяцем его дела стали идти все хуже и хуже. Пачка банкнот, откладываемых на благотворительность, худела на глазах, пока не превратилась из пачки в тонюсенькую стопочку.

«Я ошибся, — решился наконец сказать самому себе Берл. — Я предал своего ребе, я погнался за блеском и великолепием великого Магида и поплатился за это. Поплатился в самом буквальном смысле этого слова».

Понурый и растерянный приехал Берл в Аниполи. Он ждал упреков, он был готов к порицанию, он сочинил целую оправдательную речь, но ребе Зуся словно не заметил его многомесячного отсутствия. Его голос был по-прежнему мягок и ласков, а беседа началась в той уютной, располагающей к откровенности манере, которой так не хватало Берлу у великого Магида.

— Ребе, — воскликнул Берл, — ребе, вы не сердитесь на меня?
— За что? — удивился ребе Зуся.
—  Тогда объясните, почему мои дела идут все хуже и хуже. — И Берл без утайки рассказал ребе обо всем, что произошло с ним за последние месяцы.
— Ответ прост, — ответил ребе Зуся. — На самом деле я вовсе не ребе. Когда ты приезжал ко мне и, несмотря на то что я недостоин и далек от праведности, все-таки привозил свою десятину, с Небес, несмотря на то что ты недостоин и далек, все-таки посылали тебе благословение. Когда же ты решил более внимательно присмотреться к людям и начал посещать настоящего праведника, Ма-гида из Межерича, то и к тебе присмотрелись более внимательно. И тут-то выяснилось, что ты на самом деле не достоин благословения.